Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Прежде чем погрузиться в сон, она решила, что делать. С одной стороны, она будет рядом с мужем в этот нелегкий для него период, отвлекая его от желания напасть на Амалека; с другой стороны, она начнет наводить порядок в разваливающемся хозяйстве. Немного передохнув, она поднялась и пошла в оливковую рощу прикинуть, в какой работе та нуждается. Здесь она обнаружила, что надсмотрщик покинул свою будочку у масляного пресса и теперь никто не присматривал ни за деревьями, ни за давильней. Вернувшись в город, она обошла работников Урбаала, предупреждая их, что теперь командует она и что она вдвое урежет им жалованье, если они бросят ее больного мужа. Но когда Тимма кончила давать указания последнему из них, она услышала крики на улице и, полная мрачных предчувствий, побежала к дому Амалека, где увидела, что Урбаал вломился в жилище пастуха, требуя возвращения своих Астарт.

Чтобы утихомирить буяна, были вызваны солдаты, и Урбаалу крепко досталось бы, если бы Амалек, изумленный его нападением, все же не защитил бы соседа, сказав солдатам: «Он не причинил никакого вреда». Солдаты замялись, и Тимма приняла за них решение: «Я пришла, чтобы отвести его домой». И когда солдаты удалились, Амалек встряхнул Урбаала со словами: «Возвращайся в этот мир, старый приятель». Под терпеливым присмотром любящих его людей отупевший фермер стал расставаться с охватившим его безумием и приходить в себя. Он не мог поверить, что пытался напасть на своего соседа Амалека, и испытал чувство глубокого стыда, когда ему рассказали, что лишь добрый характер Амалека спас его от неприятностей. Он уставился на Тимму, прекрасную в своей беременности, и вспомнил то терпение, с которым она старалась справиться с охватившим его безумием и вернуть ему здоровье. Когда наконец пришло время отправляться домой, Тимма избрала путь подальше от храма, но он понял ее замысел и сказал: «Теперь мы можем пройти и мимо храма. Я забыл ее». Он даже настоял, чтобы подойти к монолиту Эла, где вознес благодарность за свое освобождение, и, пока он молился, Тимма снова подумала, что, не будь в этом городе такого обилия божеств, чьи жуткие обряды могут свести человека с ума, Урбаал мог бы оставаться тем же веселым, простодушным человеком, каким он был в начале их удачной супружеской жизни. Ей не хотелось думать, что появление такого типа людей объясняется моральной обстановкой в городе, но так оно и было.

Последующие дни доказали благодетельную силу той веры, что была свойственна Тимме. Урбаал возобновил зимнюю обрезку деревьев и в конце дня, закончив труды, занимал привычное место на обширном дворе и болтал с детьми. У него всегда был при себе набор костей, которыми он играл в триктрак со своими девушками-рабынями, а порой Урбаал приказывал принести пару кувшинов хорошего вина из погреба, где оно хранилось в больших глиняных цистернах, чтобы всегда оставаться прохладным. Он больше не обращал внимания на большие обелиски перед храмом, но каждый день, приходя на свои делянки, отдавал дань уважения маленьким скромным баалам, которые оберегали его интересы.

Тем не менее, самое странное удовлетворение он получил от того, чего никак не мог предвидеть: когда известие о его несостоятельности с ритуальной проституткой впервые разнеслось по городу, он был основательно смущен, но теперь он получил возможность увидеть себя таковым, каким он и был, и смог посмеяться над тем унижением, которое он еще недавно испытывал. Ему уже минуло тридцать шесть лет, приближалась старость, и он осознавал, что то острое возбуждение, которое вызывала Либама, было всего лишь попыткой с его стороны оживить давние воспоминания. «Теперь я могу оставить ее Амалеку, – признался он Тимме. – Он на шесть лет младше меня». Урбаал смеялся над собой и таким образом возвращался к тем веселым радостям, которые он когда-то знавал в обществе своих девушек-рабынь. Тем не менее, самая его большая любовь принадлежала Тимме, и по мере того, как под сердцем у нее рос ребенок, она становилась все обаятельнее, и в глазах Урбаала она была желаннее даже той, какой она была в тот первый жаркий день, когда девушка по насыпи поднялась к воротам. Там она и встретила Урбаала, игравшего в кости со стражниками, там и началось ее счастье. И теперь, когда она видела, как ее выздоровевший муж, встречаясь с Амалеком, на пару с ним подшучивает над недавними недоразумениями, она не сомневалась, что правильно вела себя в посетившие их тяжелые времена.

И вот наступил конец года, завершилась зима, и теперь все время было пронизано ожиданием, что боги сулят Макору в будущем сезоне, когда все живое пойдет в рост. Сельскохозяйственная община соблюдала все ритуалы, и на каждой кухне торжественно сжигались запасы хлеба и зерна, оставшиеся с прошлого года. Ребятишки Урбаала носились по всему дому, разыскивая мешочки с зерном, которые Тимма припрятывала специально для них, и детишки, найдя захоронки, триумфально кидали их в огонь, который в соответствии с древней церемонией поддерживал Урбаал, вознося моления: «Мы верим богам, что в этом году у нас будет хороший урожай». Затем он извлек свежее зерно, собранное как раз перед наступлением зимы, его спешно превратили в муку, замесили тесто и, не дожидаясь даже, пока оно взойдет на дрожжах, испекли хлеб, так что дом ни одного дня не оставался без хлеба. Все женщины, способные ходить, с кувшинами прошествовали к большому источнику Макора, что протекал за пределами городских стен, но вместо того, чтобы набирать воду, они стали кидать в источник домашние подношения, молясь, чтобы и в будущем году у них всегда была свежая вода.

В последний день умирающего года в городе царило оживление, и перед рассветом все горожане собрались у западных ворот храма, которые сегодня, единственный день в году, были распахнуты настежь. В восточном конце храма были открыты такие же ворота, так что взглядам горожан был открыл пустой зал, вытянутый с запада на восток, и, когда в этот день зимнего противостояния на горизонте показался краешек солнца, все преисполнились благоговения и стали шептать молитвы, призывающие Баала Солнца оберегать город и в будущем году. Солнце всходило на небо, и астрономы из числа жрецов были так точны в своих расчетах, что лучи падали прямо в зал, не касаясь стен. Год, скорее всего, обещал быть хорошим.

Пока толпа возносила моления, ритуальные ворота закрылись вплоть до будущего года, и люди покинули пределы западного портала, направившись к монолитам, куда жрецы уже прикатили платформу с богом войны Молохом. Под его ненасытной пастью уже гудел огромный костер. Толпа радостно завопила, а барабаны продолжали выбивать яростную дробь, когда по каменным рукам скользнул и свалился в разъятую пасть хорошенький густоволосый трехлетний малыш, крохотное тельце которого напоминало птичку, которая охотилась за пчелами в оливковой роще.

Обряд жертвоприношения оказал странное воздействие на Урбаала, и явное улучшение его состояния, в котором он находился в последние месяцы, оказалось под угрозой. Его заколотило, и Тимма поняла, в чем дело .Когда после сбора урожая пылал жертвенный огонь, он был настолько поглощен ожиданием танца Либамы, что, по сути, даже не обратил внимания на гибель в огне своего сына. Этот факт остался где-то на периферии сознания, а потом семь дней ритуального секса вообще стерли все воспоминания, приведя Урбаала в такое состояние, что он вообще не заметил исчезновения мальчика из дома. Теперь эти жуткие события всплыли у него в памяти, и его стала сотрясать дрожь.

Тимма, предчувствуя беду, поняла, что должна как можно скорее отвести мужа домой, но едва она приступила к делу, как Матред приказала ей оставить Урбаала в покое.

– Жрецы сурово накажут тебя, – предупредила первая жена, так что, несмотря на свое твердое убеждение, Тимме пришлось отступиться от Урбаала, но, когда он стал всхлипывать, вспоминая сгоревшего сына, она заставила его положить руку на свой округлый живот и утешила его. Дрожь его стихла.

По приказу жрецов грянула музыка, и из распахнувшихся дверей показалась Либама. Теперь она была обыкновенной проституткой, но ее облекал все тот же хитон, который красивыми складками ниспадал с ее стройного тела.

Медленно, с ритуальным изяществом, жрецы совлекли с нее одежды, и теперь Либама снова предстала нагой и одинокой, полной того непреодолимого обаяния, которым она светилась в те семь дней и ночей, когда Урбаал познавал ее. Она была еще более желанна, чем та девушка, что он помнил, более чувственна, чем сама Астарта, – живая и радостная молодая женщина, которая может одарить мужчину таким счастьем, что он никогда его не забудет.

Даже Тимма не ожидала, что храмовая проститутка окажет такое воздействие на Урбаала. Глухая непонятная дрожь окончательно исчезла, и ее место заняло нерассуждающее юношеское возбуждение. Теперь Урбаал видел только Либаму, словно она танцевала лишь для него одного. Он отдернул руку от Тиммы и стал проталкиваться вперед, словно сегодня ему снова мог выпасть шанс – жрецы опять изберут его возлечь с Либамой и своей мужской силой обеспечить плодородие грядущему году. Пробившись в первые ряды, он втянул живот, стараясь выглядеть моложе. Он держал голову откинутой назад и широко улыбался, чтобы привлечь внимание, но продолжал неотрывно следить за девушкой на ступенях храма, снова и снова переживая тот экстаз, который они познали в их служении Астарте.

– Бедный глупый мужчина, – шептала Тимма, пробираясь поближе к нему, чтобы успеть утешить мужа, когда жрецы выберут для весеннего ритуала другого человека. Но когда она оказалась рядом с Урбаалом, на лице которого застыла улыбка, Либама начала ту часть танца, которая носила откровенно чувственный характер, и Урбаал придвинулся вплотную к ступеням, движимый надеждой, что сейчас назовут его имя. Он уже был не в состоянии владеть собой, и Тимма видела, что его губы шевелились в страстном молении: «Астарта, пусть это буду я!»

Барабаны смолкли. Либама, завершив танец, осталась стоять с широко раздвинутыми ногами, и ее взгляд ждал появления нового возлюбленного. Жрец торжественно провозгласил: «Это Амалек!» – и высокий пастух, взбежав по ступенькам, позволил сорвать с себя одежду.

– Нет! – запротестовал Урбаал, отчаянно пробиваясь к храму. По пути он вырвал у стражника копье, и, когда Амалек сделал шаг к жрице, Урбаал всадил ему копье в спину. Амалек отшатнулся вправо, пытаясь удержаться на ногах, и рухнул навзничь. Либама, видя, как Урбаал с глупым выражением лица и трясущимися руками идет к ней, вскрикнула, отпрянув, и этот жест отторжения потряс фермера. Прежде чем кто-либо успел остановить его, Урбаал сбежал по ступеням храма и с дикими глазами кинулся к воротам города.

Словно они ожидали этой трагедии, жрецы слаженно приступили к исполнению своих обязанностей.

– Молчание! – приказали они, когда верховный жрец лично убедился, что Амалек мертв.

Но Либама продолжала стоять в ожидании, и, поскольку она была земным воплощением Астарты, обряд, в центре которого находилась она, должен был быть продолжен, или, в противном случае, на Макор обрушатся голод и бедствия. Даже смерть не имела права прервать обряд, посвященный жизни, и жрец вскричал: «Этот человек – Хетт!» Серьезно и неторопливо бородач поднялся по ступенькам, скинул одежду и, учитывая все, что тут происходило, на удивление мужественно прошел мимо мертвеца и, взяв Либаму на руки, отнес ее в покой, где им предстояло заниматься любовью. Под рокот барабанов двери храма были закрыты, и символический ритуал преклонения перед Астартой был продолжен.

Урбаал, промчавшись через ворота, кинулся к своей оливковой роще. Там он остановился; на несколько минут, пытаясь осознать, что же все-таки произошло, но единственное, что он понимал, да и то смутно, было то, что он кого-то убил. Растерянный, он вышел из-под сени оливковых деревьев, вышел к дороге на Дамаск и, спотыкаясь, побрел по ней к востоку. Он преодолел лишь небольшой участок пути, когда увидел, как к нему приближается человек, которого он никогда раньше не видел. Пришелец был ниже его ростом, но нелегкие годы в пустыне сделали его жилистым и мускулистым; у него были голубые глаза и темная борода. От него исходило ощущение ума и смелости, но манера поведения говорила, что он не ищет лишних неприятностей. Его сопровождали многочисленные жены, дети и молодые мужчины, которые, чувствовалось, безоговорочно подчинялись ему, как вождю, следом за ними тянулась отара овец и стадо коз. На ногах у него были плотные сандалии, ремешки которых обвивали щиколотки; с одного плеча свисал шерстяной плащ, оставляя другое плечо свободным; плащ был желтым, украшенным красным полумесяцем. Мужчина вел за собой караван мулов.

Его звали Йоктан, кочевник пустыни, которого соплеменники избрали, чтобы он привел их в глубь страны, где они попытаются начать новую жизнь, и это был первый хабиру, глазам которого предстал Макор, – в те времена, когда уже рухнули великие империи Египта и Месопотамии. В последующие тысячелетия специалисты вели бесконечные споры, можно ли его считать предшественником народа, который стал известен как евреи, но его эти материи не интересовали. Он пришел к источнику Макора довольно поздно, спустя примерно две тысячи лет после того, как на этой скале появился первый настоящий город, но он пришел сюда воплощением силы и мощи – не тех, которые проявляют себя в набегах и войнах, а той духовной силы, существование которой отрицать было невозможно. Его внезапное появление – он вдруг появился с востока, ведя за собой вереницу мулов, – удивило Урбаала, который остановился посредине дороги. Несколько минут двое мужчин молча стояли друг против друга, и видно было, что никто из них не боится другого. Урбаал, который наконец взял себя в руки, хотя так и не знал, кого же он убил, был готов к схватке, если в ней возникнет необходимость, но чужак не выказывал таких намерений, и первым заговорил Урбаал:

– Откуда ты пришел?

– Из пустыни.

– И куда ты идешь?

– На поле у белого дуба. Раскинуть свои шатры.

Урбаал, как фермер, считал себя умудренным житейским опытом, и, хотя чувствовал, что после убийства у него могут отнять землю, вел он себя так, словно ничего не произошло.

– Это поле принадлежит мне.

Он уже был готов выставить чужеземца, но тут вспомнил всю двусмысленность своего положения. Ему было нужно место, где он может скрыться.

– Можешь остановиться рядом, с дубом, – сказал он.

Когда шатры были раскинуты, возникла странная ситуация: хабиру понял, что Урбаал не собирается покидать их лагерь. Отправив своих сыновей заняться мулами, Йоктан остался ждать. Наконец Урбаал нерешительно подошел к нему:

– У меня нет дома.

– Но если это твое поле…

– И это мой город. – Урбаал подвел Йоктана к краю поля, откуда хабиру впервые увидел стены Макора, растущие из вершины холма и защищенные горами с севера; его белые крыши заманчиво блестели на солнце, После бескрайних просторов пустыни город настолько тянул к себе, что Йоктан не мог промолвить ни слова. Он собрал вокруг себя детей, и они стояли рядом с ним, глядя на свою новую землю. Казалось, тени от зданий Макора дотягивались до поля, перекрывая его. Но Йоктан был умным человеком, и он спросил:

– Если это прекрасное место – твой город, но у тебя больше нет дома, и ты один бредешь по дороге… Ты кого-то убил?

– Да.

Йоктан промолчал. Он стоял, залитый светом солнца, размышляя – он пытался решить, что ему сейчас делать. Продолжая хранить молчание, он оставил сыновей и направился к большому дубу, под которым его люди уже воздвигли простой алтарь из камней, собранных на поле. Он в одиночестве остановился у алтаря, вознося моления. Урбаал не слышал его слов, но, завершив молитву, Йоктан вернулся и сказал:

– Оставаться с нами ты не можешь, но я дам тебе мула, чтобы ты ушел на восток.

Урбаал отверг это предложение:

– Это моя земля, и я решил, что никуда с нее не уйду.

Это-то Йоктан мог понять. Двое мужчин обсудили ситуацию, и в завершение хабиру сказал убийце, что тот может найти убежище у алтаря. Затем Йоктан собрал своих жен, сыновей и мужей своих дочек и предупредил их, что скоро из Макора в поисках убийцы могут явиться солдаты и им надо как-то справиться с первыми сложностями на их новой земле. Мужчины посовещались между собой, но не стали сообщать свое решение Урбаалу, который направился к алтарю под дубом, пытаясь понять причины трагедии, жертвой которой он стал.

В тот день никакие солдаты из Макора не пришли, но в оливковой роще появилась женщина, которая искала своего мужа. Не найдя его, она двинулась по караванному пути, который вел в Дамаск, и наконец добралась до того места, откуда ей открылись незнакомые шатры, раскинутые на поле ее мужа. Она побежала сквозь колючие стебли скошенной пшеницы, крича: «Урбаал! Урбаал!» Она нашла его приникшим к алтарю, кинулась к нему и упала рядом с ним на землю, целуя его ноги. Она рассказала, что до утра жрецы не будут посылать воинов на его поиски, считая, что к тому времени он уже уйдет далеко на восток, где о его преступлении никто не будет знать. Она хотела тут же пуститься в путь – беременная женщина с одной парой сандалий, – но он упрямо повторял: «Это мое поле», и ни она, ни Йоктан не могли заставить его сдвинуться с места.

Зашло солнце, и наступила какая-то странная ночь. Урбаал, внезапно ставший старым и растерянным, прикорнул у алтаря, пока Тимма разговаривала с чужаками, рассказывая им, что ее муж был честным фермером, и пытаясь объяснить те ни с чем не сообразные шаги, которые и уничтожили его.

– Ты возлагаешь на себя слишком большую долю вины, – сказал Йоктан.

– Мы все виноваты, – ответила она.

– И все же это он сделал главную ошибку, – рассудительно возразил Йоктан.

– Он был околдован, – сказала Тимма и в свете лагерного костра с жалостью посмотрела на своего мужа. – В другом городе, в другое время он мог бы умереть счастливым человеком, – пробормотала она и заплакала над несчастной судьбой, которая ждала Урбаала.

На рассвете И октан подошел к алтарю, чтобы помолиться в одиночестве, а когда он вернулся, Тимма спросила: «Каким богам ты молишься?» Он ответил: «Лишь одному богу», и Тимма внимательно посмотрела на него.

Когда солнце было в зените, появились воины из Макора – восемнадцать человек и их капитан. Они были полны надежды, что тот спятивший фермер пустился в бега и им не придется ничего делать, но при виде шатров чужестранцев им пришлось разбираться, кто они такие. Под дубом они нашли Урбаала, скорчившегося у алтаря.

– Мы пришли за убийцей, – объявил капитан.

Йоктан вышел вперед и, не повышая голоса, ответил:

– Он получил убежище у моего алтаря.

– Но он не в храме, – заявил капитан, – и должен пойти с нами.

Тем не менее Йоктан не сдвинулся с места, и к нему стали стягиваться сыновья. Капитан отошел посоветоваться со своими людьми, Те не сомневались, что справятся с чужаками, но, поскольку за победу придется дорого заплатить, воины Макора отступили.

Они послали за жрецами, и, когда те прибыли во всех регалиях, капитан объяснил:

– Урбаал здесь, но этот чужестранец отказывается выдать его.

– Он получил убежище у моего алтаря, – сказал хабиру.

Жрецы хотели было отдать приказ воинам силой увести убийцу, но явная готовность чужаков к бою остановила их.

Наконец жрецы сообщили:

– Мы уважаем святость убежища.

Затем верховный жрец подошел к Урбаалу и сказал:

– Амалек мертв, и твоя жизнь подошла к концу. Поэтому ты должен пойти с нами.

Растерянный фермер не мог толком понять, что они от него хотят, но, когда наконец до него дошло, что он убил Амалека, с которым не раз вел дружеские разговоры на самые разные темы, у него полились слезы. Жрецы подошли к Тимме и сказали:

– Пойди и оттяни его от алтаря, потому что мы должны забрать его с собой.

Но Йоктан твердо сказал:

– Если он решил остаться у алтаря, он останется.

Жрецы преисполнились уважения к этим благородным словам и отступились.

Решение приняла Тимма. Подойдя к дубу, она опустилась на колени рядом с мужем и тихо сказала:

– Конец твоих дней близок, Урбаал. Все мы наделали ошибок, и я умру вместе с тобой.

Он беспомощно посмотрел на нее и подал ей руки – мягкий, добрый человек, который любил свои поля и жужжание пчел среди цветов. Она помогла ему подняться на ноги и отвела к жрецам, которые приказали солдатам надеть ему удавку на шею.

– Я умру вместе с ним, – сказала Тимма, – потому что вина за ошибку лежит на мне.

– Ты можешь идти куда хочешь, – ответили жрецы, но у городских ворот она с такой силой приникла к Урбаалу, что ее с трудом оторвали от мужа и швырнули в пыль. Она смотрела на своего ничего не понимающего мужа, скромного властителя оливковой рощи, который в последний раз поднимался по насыпи, в последний раз проходил сквозь ворота.

– Нет, нет! – зарыдала она, когда Урбаал скрылся из вида. – Как ужасно я поступила с ним! – Он смог миновать бога смерти, но богиня жизни уничтожила его. И предала его не злобная Матред, которая никогда не любила Урбаала, а Тимма, которая старалась быть хорошей, послушной женой. Она услышала рокот барабанов – а затем наступила тишина.

Она продолжала лежать на земле, когда Йоктан сказал своим сыновьям: «Идите приведите эту женщину, потому что она была верной женой». Таким образом овдовевшая Тимма стала частью поселения хабиру. В последующие дни появление нового семейства на полях за стенами города вызывало взаимное любопытство. Женщины хабиру степенно ходили к источнику, пользуясь тропой, которая пролегала вне города. На головах они несли большие кувшины, полные свежей воды, и женщины Макора молча разглядывали их. Жрецы покидали город, чтобы осматривать шатры хабиру, и выяснили, что все пришельцы являются членами одной большой семьи – людьми Йоктана, которые были готовы скорее умереть, чем предать святилище своих богов. О подлинной сущности своего божества Йоктан, похоже, не хотел или не мог рассказывать, но жрецы объяснили, что если он собирается пользоваться водой из источника Макора, то должен признать бога Эла, всех главных баалов и еще Молоха и Астарту. И хотя Тимма пыталась убедить его не давать такого обещания, Йоктан сказал, что не возражает против этого требования, но в то же время ясно дал понять, что возведет под дубом свой собственный алтарь, на что жрецы согласились.

Поэтому не было ничего странного, что Макор легко принял этих чужаков, предшественников массы пришельцев, которые придут сюда несколько веков спустя. За прошедшее тысячелетие много отдельных семей обосновались на окружающих полях, а потом и в самом городе, став частью Макора, приняв его обычаи и его богов. Хабиру, даже при самом пристальном внимании, не отличались от всех прочих, и жрецы с полным правом предположили, что через сравнительно короткий период пришельцы сольются с местным населением, а их алтарь под дубом станет частью вереницы монолитов, стоящих перед храмом. В прошлом такое слияние было обычным делом, и не имелось никаких оснований предполагать, что оно не произойдет снова. Мощь Йоктана, сила его сыновей производили сильное впечатление, и жрецы были только рады увидеть их жителями своего города.

Поскольку община приняла его, Йоктан теперь мог бывать в пределах городских стен, изумляясь роскоши Макора. Он никогда не жил в доме, тем более никогда не видел так много домов, и, когда перед ним предстало более сотни сгрудившихся строений, они несказанно удивили его. Магазины были полны товаров, которые вызывали у него зависть. Особое впечатление на него произвела площадь перед храмом, где властно высились четыре монолита. Когда жрецы подвели его к древней статуе Эла, он тихо сказал: «Бог, которого я чту, – это тоже Эл», и жрецы удовлетворенно закивали.

Тимма, которая теперь обитала под покровом шатров хабиру, стала частью той простой жизни, которую они вели, – им нравилось петь и насыщаться; выпив, они ссорились и ворчали, но перед лицом чужаков вставали плечом к плечу. Мальчики подвергались обряду обрезания, а девочки рано выходили замуж – часто за своих же двоюродных братьев. Примитивный алтарь Эла не был для хабиру столь же важен, как храм для Макора, но они относились к нему с большим уважением, и часто, приходя к нему, Тимма находила у подножия алтаря подношения в виде цветов или птичьих перьев. Бог, обитавший в этом святом месте, не требовал себе первенцев и не испытывал удовольствия, еидя нагих девушек, возлежащих с землепашцами. Тимму особенно поражало, когда Йоктан, который ввел ее в круг своих жен и принял в лагерь ее еще не родившегося сына, в одиночестве подходил к алтарю и молча молился перед ним, не испытывая необходимости ни в барабанах, ни в трубах, ни в словах.

– Кто твой бог? – как-то спросила она его.

– Бог един, – ответил Йоктан.

– Тогда почему же ты принял баалов, как того требовали жрецы?

– В любой земле, куда мы приходили, я уважал местных богов.

– Я считаю, что среди множества богов есть лишь один, которому стоит поклоняться. Остальные же этого недостойны. Как зовут твоего бога?

– Эл.

– Тот, что живет в небольшом камне перед нашим храмом?

– У Эла нет жилища, он везде.

Для пытливого мозга Тиммы эта простая идея стала вспышкой солнца, озарившего мир после бури, радугой, расцветшей в небе после холодного дождя. Объяснение Йоктана стало для нее той мыслью, которую она отчаянно искала все время: единый бог, у которого нет застывшей формы, нет постоянного обиталища в монолите, нет какого-то особенного голоса. С разрешения Йоктана она стала каждый день приносить к алтарю этого вездесущего бога весенние цветы – желтые тюльпаны, белые анемоны или красные маки.

Именно Тимма показала хабиру дорогу в Акко, куда Йоктан и повел караван своих мулов в торговую экспедицию, ибо слово «хабиру» означало «погонщик мулов» или человека, на котором «лежит пыль дорог». А когда караван вернулся, нагруженный товарами из порта, Йоктан послал своих сыновей в оливковую рощу, а сам, миновав ворота, пошел посоветоваться со жрецами. «В Акко я увидел, что можно развернуть широкую торговлю. Я хотел бы перебраться за ваши стены, и я возьму с собой жену Урбаала, потому что теперь она моя жена». И жрецы согласились. Когда Тимма, скрывая волнение, прошла мимо дома, в котором некогда царило веселье, которое смолкло ее стараниями, она вспомнила день, когда впервые переступила его порог женой Урбаала. Разломав на каменной приступке спелый гранат, Амалек вскричал: «Пусть у вас будет столько сыновей, сколько тут зерен!» А теперь Йоктан привел ее к убогому сарайчику у восточной стены, который ему выделили жрецы, – но вскоре Тимма преобразовала его во вполне достойное место с алтарем единого бога, и она утешилась, когда родившийся сын получил имя Урбаал – то есть линия его отца будет продолжена. Но ее радость была отравлена, когда в их скромный дом пришли жрецы и сказали одной из девушек-рабынь Йоктана: «Твой ребенок – это первенец Йоктана, и запястья его мы отметим красным».

Охваченная гневом из-за обездоленной девушки-рабыни, она как-то легче восприняла свои собственные беды, которые, угнездившись в сердце, грызли его, как крысы точат зерно. Она куда больше жалела эту бедную девушку, чем саму себя, потому что той еще предстояло увидеть ту невообразимую жестокость, с которой ее ребенка принесут в жертву. Покинув жилище, в котором оставался ребенок с красными ручками, Тимма, полная печали, побрела по улицам. Она прошла мимо дома Амалека, рядом с которым когда-то ночью стояла на страже, мимо некогда своего дома веселья и радости, в котором теперь царила злоба Матред; она миновала монолиты, которые теперь никогда больше не будут иметь власти над ней, и двинулась вниз вдоль восточной стены, пока не добралась до потайного места, где лежали захороненные ею четыре Астарты вместе со своими смешными фаллическими камнями. Она стала топтать ногами то место, где находились их головы, крича: «Вы спите здесь, и в вас нет жизни. Вы все губите! Жизнь рождается из утробы девушки-рабыни!» Она плакала по Урбаалу, по рабыне и по отмеченному пурпурной краской ребенку, который лежал в колыбельке. Чувствуя, как глубоко унижен ее дух, она прислонилась к стене и стала первой жительницей Макора, которая молилась о себе, не видя перед собой ни алтаря, ни жреца. Она молилась тому бесформенному богу, который дл хабиру заполнял всю вселенную.

Утром, когда гул барабанов призывал всех к месту жертвоприношения, Йоктан был изумлен мощью этих новых богов. Его поразил огненный Молох, божество невообразимой власти, и, когда его ребенок взлетел в воздух и скатился по каменным рукам, он испытал нечто вроде религиозного благоговения, которое раньше не испытывал, и, когда кончилась торжественная часть ритуала, зазвучала музыка и песни, Йоктан предположил, что его ждет нечто потрясающее.

Оставив Тимму и девушку-рабыню скорбеть у алтаря огненного бога, он протолкался в первые ряды толпы и тут впервые увидел, как из дверей храма появилась высокая жрица Либама, живое божество, которая двигалась со сверхчеловеческой грациозностью. В своих развевающихся одеждах она была для него более желанна, чем любая женщина, которых он встречал в пустыне, и, когда жрец кончил раздевать ее и она предстала совершенно нагой, он задохнулся от наслаждения, силы которого не мог себе даже представить.

Тимма, покинув плачущую рабыню, пробилась сквозь толпу поближе к мужу как раз в ту минуту, когда он осознал, что сейчас будет назван человек, который и возляжет с очаровательной богиней. Она, не веря своим глазам, наблюдала, как Йоктан наклонился вперед, челюсть у него отвалилась, и он, как маленький мальчик, смотрел на гибкое тело проститутки, которая вершила свой танец. С широко расставленными ногами Либама застыла, дожидаясь, пока жрецы назовут ее мужчину на этот день, и в этот момент ожидания Тимма с ужасом увидела, как шевелятся губы Йоктана, вознося безмолвное моление: «Эл, пусть это буду я!» И когда по ступеням храма поднялся городской горшечник, готовый выполнить требования ритуала, Йоктан продолжал так неотрывно смотреть на все происходящее, что Тимма, которая уже раньше видела такой взгляд, смогла догадаться, какие образы сейчас витают в его разгоряченном мозгу. И среди них не было места одинокому алтарю под дубом.