Текст книги "Источник"
Автор книги: Джеймс Миченер
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]
– К главным воротам! – раздался на улицах призыв предводителя хананеев, когда они увидели, что пойманные в ловушку ибри стали забрасывать город пылающими факелами. Завязался отчаянный бой. Из дверей, ведущих в дом правителя, появился молодой Зибеон с мечом в руках. Он рубил и убивал братьев своей жены. На башнях другие хананеи раз за разом натягивали луки, стрелы которых били с ужасающей силой. Казалось, что вторая часть операции полностью провалилась, ибо никто из ибри не смог пробиться в город, и многие из них пали тут же у ворот, став жертвами своих же пылающих факелов.
Тем не менее, эта вылазка добилась своей главной цели, поскольку стянула к себе стражу со всего города, и, когда третий отряд ибри начал пробиваться сквозь туннель, он встретил куда более слабое сопротивление, чем предполагалось. Узость туннеля позволяла драться плечом к плечу лишь двум бойцам, и, когда они падали под ударами врагов, другая пара, перебравшись через тела павших, занимала их место. Наконец девять человек достигли сторожевых ворот, сорвали их с петель, и прежде, чем растерявшиеся хананеи позвали подмогу из боя у главных ворот, четверо ибри, взобравшись по веревкам, перемахнули в город. В это же время еще трое ибри проскользнули к конюшням, из которых доносилось ржание коней, слишком старых, чтобы мчать колесницы.
Оказавшись на стенах, захватчики дали сигнал Эферу, ждавшему в вади, и рыжий предводитель первым вскарабкался по веревкам, сброшенным со стен, неся с собой полыхающий пламенем горшок. К нему присоединились остальные, и в этот момент трое героических ибри, которые остались в живых в жестокой схватке у главных ворот, тоже неся с собой огонь, прорубили себе путь в город, и в этой его части тростниковые крыши домов тут же занялись пламенем. Эфер, зарубив одноногого стражника-хетта, пробился к конюшням, заполненным сеном, и поджег стойла. Остальные ибри швыряли свои горшки в стены конюшни, и вскоре языки пламени встали над городом, в котором правитель Уриэль собрал множество лошадей. Старые кобылы, оставшиеся в стойлах, жалобно ржали, и горожане кинулись к цистернам, готовые заливать полыхающее пламя питьевой водой.
Через несколько мгновений ветер, посланный Эль-Шаддаи, разжег множество очагов пожара в обреченном городе. Жар был настолько силен, что глиняные кирпичи раскалялись докрасна, словно город пожирал яростный Молох. Известковые швы рассыпались порошком, а неоконченная посуда на гончарных кругах обретала в огне такую крепость, что и двадцать шесть столетий спустя ее черепки могли рассказать о постигшем город бедствии. По мере того как пламя перекидывалось с одной сухой крыши на другую, город превратился в гигантский насос, который пожирал весь воздух, и женщины, кидавшиеся к детским колыбелькам, погибали на месте. Они умирали без мук и даже сохраняя красоту, словно какой-то благородный бог остановил для них течение времени, но тут подбирались языки пламени, все взрывалось огненным шаром, и женщина исчезала. Все сгорало и испарялось – одежда, вода, запасы зерна и пищи на случай голодных дней, да и сама человеческая жизнь.
Части хананеев с опухшими и закопченными лицами удалось прорваться к изуродованным сторожевым воротам, а еще несколько пробились к главным воротам, заваленным грудами трупов бойцов-ибри. Но когда они, задыхаясь и кашляя, вырывались из пламени, их встречали копья воинов Эфера, которые безжалостно уничтожали врагов – те даже не успевали протереть глаза, слезящиеся от дыма. К полудню, когда солнце уже стояло над руинами, города Макора, овеваемого ветром, и его жителей больше не существовало. Остались стены и башни у ворот. Остался туннель, ведущий к источнику. Хотя крыша его сгорела начисто и стены предстали в унизительной наготе, из источника продолжала литься сладкая вода, которой теперь утоляли жажду завоеватели. Молчаливый холм теперь покрывал плотный слой черного пепла, и, пока на земле существует человек, пепел этот продолжает оставаться свидетельством гибели Макора, города хананеев.
Одна группа не пострадала в бою. Когда в городе занялся пожар, хетты-возницы успели умчаться далеко за пределы Макора, и теперь они гнали лошадей обратно, готовясь с триумфом вернуться в город, которого больше не существовало. Несколько мгновений они рассматривали то, что осталось от города, и, быстро все прикинув, они, как практичные наемники, развернули свои колесницы и галопом помчались на восток по Дамасской дороге. Окровавленные серпы поблескивали на солнце. И их больше никто не видел.
Для Цадока Праведного, жаждавшего мира, часы триумфа принесли только боль. Его сознательная жизнь началась пятьдесят семь лет назад разгромом Тимри, и кончается она повторением того же – руки его клана в крови. Тех нескольких хананеев, которые избежали резни, вскарабкавшись на стены, притащили к нему. Их лица были в ожогах, и он тщетно пытался спасти их.
– Этот говорит, что будет почитать Эль-Шаддаи, – взмолился он, но Эфер видел слишком много своих братьев, погибших в этот день, и теперь он возглавлял клан. В этот день пожарищ он пылал жаждой мести. Перед глазами отца мелькнул наконечник его копья, и покрытый копотью пленник был убит на месте. – Прекратить убийства! – приказал Цадок. – Этого требует Эль-Шаддаи.
Эфер с презрением посмотрел на отца, ибо он-то знал, что Эль-Шаддаи приказал перебить всех хананеев, поэтому он и убивал их, одного мужчину за другим, которые могли помочь восстановить город.
Наконец братья приволокли к нему правителя Уриэля и его сына Зибеона, которых заставили на коленях подползти к Цадоку.
– Эти должны остаться в живых, – потребовал патриарх, но Эфер уже приготовился прикончить их. Патриарх закрыл их своим телом, вскричав: – Эль-Шаддаи отдал их мне!
Эфер было решил, что отец хочет отделить этих двух пленников, чтобы подвергнуть их каким-то особым пыткам, и он освободил этих хананеев, но старик стал униженно целовать руки правителя Уриэля, говоря ему:
– Молю тебя, преклонись перед Эль-Шаддаи.
Правитель, чья нерешительность и превратила город в дымящиеся руины, посмотрел на Цадока и наконец понял, о чем говорил огонь, который он увидел в глазах старика.
– Моя жизнь отдана Баалу и Астарте, – сказал он и пал под ударом Эфера.
Цадок, потрясенный дерзостью сына, закричал:
– Эль-Шаддаи хотел, чтобы этот человек остался в живых!
Разгоряченный убийствами, Эфер откинул его слабую руку, посмотрел на отца и произнес страшные, непростительные слова:
– Ты лжец. – У старика перехватило дыхание, и Эфер продолжил: – Прошлой ночью, когда ты спал, Эль-Шаддаи пришел ко мне. И я знаю истину. – Подчиняясь требованию Эль-Шаддаи, он приготовился убить своего зятя, но Цадок закрыл того своим телом.
– Ты признаешь Эль-Шаддаи? – спросил патриарх.
– Я признаю единого бога, – заявил Зибеон.
– Где Леа?
– Убита. – Старик преисполнился такой горестной печали, что Эфер подарил ему жизнь Зибеона, дети которого позже продолжат жизнь великой семьи Ура.
Из без малого девятнадцати сотен хананеев в этой бойне спаслись лишь девять мужчин плюс пятьдесят женщин и около двух дюжин детей. Старый Цадок подошел к каждому из них, словно он продолжал быть главой клана, добиваясь от них обещаний, что они будут поклоняться Эль-Шаддаи, и после того, как женщин роздали в крестьянские дома ибри, он собрал мужчин-хананеев и лично совершил обрезание тем, кто еще не подвергся этому обряду. Завершив свои труды, он сел перед алтарем и заплакал – усталый старик, в глазах которого погас огонь фанатизма.
На него никто не обращал внимания. Цадок расправил согбенные временем плечи, привел в порядок бороду и, опираясь на посох, побрел наверх, где когда-то стояли монолиты. Здесь он, обернувшись, посмотрел на город, уничтоженный его людьми, и предался сетованиям:
Исчезли амбары, полные желтого зерна,
Опустели хранилища воды,
Улицы засыпаны пеплом,
И дома почернели от копоти.
Устыдившись, что и он был причиной горестей этого дня, Цадок застонал:
– Эль-Шаддаи, почему я был избран, чтобы принести в мир этот крах и хаос? – В этот день он потерял еще девять любимых своих сыновей; его девушка-рабыня была рассечена серпами колесницы, и дочь последовала за своими братьями, но в сумерках он думал лишь о бесцельной резне хананеев, и поскольку он не мог принять, что именно его люди устроили эту бойню, то открыто бросил вызов своему богу: – Ты, который приказал убивать всех, не знаешь милосердия!
Этого Эль-Шаддаи не мог больше терпеть даже от своего патриарха. Вершины гор окутались светящимся облаком, и он предстал перед ним лицом к лицу. И старец скончался.
Когда жены нашли его, уже стояла ночь. Он лежал на том месте, где когда-то высился Баал, и пришли сыновья, чтобы принести его с горы, и по пути они пели гимны в его честь, восхваляя его как героя, разрушившего Макор, как патриарха, одержавшего верх над Баалом. И когда они положили его почти невесомое тело перед алтарем и закрыли глаза, в которых застыло удивление, они стали рассуждать между собой, с кем из них теперь будет разговаривать Эль-Шаддаи, через кого он будет передавать свои заповеди и кто будет требовать следования им. Дискуссия получилась долгой, потому что из четверых выживших сыновей троим было далеко за сорок, и все они были благочестивы, и ибри с интересом прикидывали, кого Эль-Шаддаи изберет своим слугой для восстановления города. Но той же ночью, когда ибри праздновали победу и скорбели над своим патриархом, бог обратился напрямую к рыжему Эферу, и все увидели, как молодой предводитель затрепетал и отшатнулся от этого назначения. Но старшие сыновья признали главенство своего брата, после чего Эль-Шаддаи сказал Эферу:
– Сегодня я забрал Цадока Праведного, потому что он не подчинился мне, но он был великим человеком, на которого я полагался много лет. Это был человек, который шел рядом со мной, и теперь ты так же будешь служить мне, ибо тут лежит Земля обетованная, которую я дал вам в наследство.
По мере того как шли годы и Цадок давно покоился под дубом, до Эфера стали доходить слухи, обеспокоившие его, и он поднялся на вершину. Там он увидел, что его люди, возглавляемые оставшимися в живых хананеями, снова воздвигли монолит в честь Баала, а рядом высился такой же монумент Эль-Шаддаи. И он попытался опрокинуть камни и сбросить их вниз, но он был один, и у него не хватило сил.
Глава пятая
Уровень XII
Песня Удода
Рогатый алтарь, вырезанный из одного куска базальта с применением металлических инструментов. Макор, 1116 г. до н. э. Невысоким рельефом выдается вырезанная голова быка. Стоки для крови жертвенных животных. Религиозное значение «рожек» на четырех углах неясно, но во время освящения нового алтаря кровью животного, приносимого в жертву, мажут каждый рог, как гласит указание, данное Яхве Моисею в Книге Исхода (29: 12): «Возьми крови телыщ и возложи перстом твоим на рога жертвенника, а всю остальную кровь вылей у основания жертвенника». Беглецы – пусть даже они спасались от царя– в поисках убежища оказывались в безопасности, стоило им только ухватиться за рога алтаря. В Третьей Книге Царств (1: 50) об этом рассказывалось так: «Адония же, боясь Соломона, встал и пошел, и ухватился за рога жертвенника». Выл установлен в Макоре поздней весной 963 г. до п. э.
Над Макором занималось утро. Раздавалось щебетание птиц, пристроившихся на крышах, дети с гамом и криками играли на людных улицах. Маленький уютный городок чувствовал себя в безопасности под защитой кольца недавно возведенных стен. Дверь правительственной резиденции открылась, выпустив коренастого человека, голый череп которого был усеян веснушками. Его бородатое лицо было полно мрачности. Он был явно расстроен каким-то решением правителя. Через извилистый лабиринт улочек он грустно побрел к себе домой, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окружила группа ребятишек, которые хором начали скандировать: «Удод, Удод, Удод!»
Он остановился. С лица сползло мрачное выражение, и оно начало расплываться в улыбке, пока не превратилось в веселую луну. Физиономия пошла смешливыми морщинками, и он расхохотался. Подхватив маленькую девочку, он подбросил ее в воздух и, поймав на руки, поцеловал.
– Сладостей, сладостей! – завопила она, так что он опустил ее на землю и с серьезным видом стал рыться в карманах, словно не зная, где у него спрятано угощение. Остальные дети, полные взволнованного ожидания, прыгали и танцевали вокруг него, пока он продолжал рыться под плащом, откуда наконец извлек полотняный мешочек с засахаренными фруктами. По пути домой он раздавал их детям, которые бежали за ним по пятам и радостно кричали:
– Удод, Удод!
Все то время, пока люди обитали на земле Израиля, рядом с ними Жила любопытная птичка удод, который забавлял всех куда больше, чем остальные живые создания. Размерами он был невелик, примерно восьми дюймов в длину, с черно-белым оперением и розоватой головкой. Характерно, что он больше ходил, чем летал. Удод все время хлопотливо перебегал с места на место, словно посланник с важной миссией, подробности которой он забыл. Забавная пичужка носилась кругами, будто Пытаясь вспомнить, что же ей надо было сделать.
Внешний вид удода соответствовал его причудливому поведению. Формой его головка напоминала маленький изящный молоточек, который взлетал и опускался с удивительной быстротой. С одной стороны ее торчал желтый, чуть изогнутый клюв примерно двух дюймов в длину, а с другой топорщился хохолок из перьев, тоже двух дюймов длиной, который был обычно прижат к голове, сливаясь с ее оперением, но, когда удод топорщил его, создавалось впечатление, что он увенчан сверкающей короной.
Носясь по земле, он искал ямки, оставленные червями, и, найдя добычу или заприметив убегающее насекомое, удод начинал стремительно работать молоточком головы, пока пища не оказывалась в тисках длинного клюва. Тогда счастливая птичка перепархивала на какой-нибудь камень, где могла положить добычу на его плоскую поверхность, откуда она не могла свалиться на землю, и принималась клевать ее. Разодрав червяка или насекомое на кусочки и насытившись, удод одним прыжком возвращался в свои охотничьи угодья и, бегая, продолжал крутить головкой во все стороны.
Насколько люди помнили, эта забавная птичка всегда называлась удодом из-за резкого неприятного звука ее голоса. Она не щебетала, как ласточка, не ворковала, как голубь, и люди Израиля не считали ее поэтическим воплощением земли, на которой они жили. Для египтян удод был священной птицей; хананеи считали его умным. Баал же наделил птицу дьявольски неприятным запахом, поскольку она прятала в гнезде драгоценные камни, а запах отпугивал воров. Для евреев удод олицетворял преданность семье, поскольку юное потомство с исключительной заботой относилось к своим родителям – холодными ночами они прикрывали их собой и во время линьки выдергивали из оперения сухие перья. Но забавная маленькая птичка умела отлично летать и вызывала не только улыбки. Порой даже весьма занятые люди, например правитель, отрывались от своих дел и внимательно наблюдали за этой маленькой трудолюбивой землеройной машиной.
В последние годы правления царя Давида в Иерусалиме Макор обзавелся строителем из числа своих горожан. Он получил прозвище Удод, поскольку большую часть дня тоже носился по городу, заглядывая во все дыры. Как и птичка, в честь которой он получил прозвище, этот невысокий плотный человек пользовался всеобщей симпатией, частично потому, что вызывал у горожан улыбку, а частью потому, что всем была известна его доброжелательность, у него никогда не было никаких злых намерений. Он был настолько преисполнен дружелюбия и благородства, что однажды правитель в редкую минуту откровенности сказал о нем: «Удод – самый счастливый человек в городе, потому что он любит свою работу, свою жену и своих богов. Именно в таком порядке».
Работа Удода заключалась в строительстве новых защитных стен вокруг Макора, и он занимался ею вот уже несколько лет. Женой его была любознательная юная Керит. Отец ее был священником и как-то взял дочку в Иерусалим, где она воочию увидела царя Давида во всем его величии. Боги Макора были традиционными для города. Среди них был Баал, давний и знакомый охранитель хананеев. Он по-прежнему обитал в том же монолите на той же вершине, наблюдая за мирскими хлопотами, такими, как доставка воды и строительство стен; здесь же был и Яхве, бог Моисея, новое еврейское божество, в которого постепенно, шаг за шагом превратился Эль-Шаддаи. Теперь он обрел такое могущество, что присутствовал и в необозримых высях, и в глубине человеческого сердца. В Макоре жили несколько хананеев, которые поклонялись только Баалу, и несколько евреев, таких, как отец Керит, для которых был лишь один бог Яхве. Основная же масса горожан, таких, как Удод, принимая Яхве как всемогущее божество, обитающее на небесах, продолжала поклоняться Баалу, как местному богу, к которому можно обращаться с повседневными проблемами.
Удоду было тридцать девять лет. Он был отцом двоих веселых проказливых ребятишек от симпатичной жены и еще нескольких от девушек-рабынь. Несмотря на свою уморительную внешность, он в юные годы, когда воевал за царя Давида, отличался мужеством и именно за свою верную службу получил работу по восстановлению Макора.
Он был невысок, коренаст и широкоплеч; у него были могучие мускулы и заметный животик, который колыхался при ходьбе. У него была крупная голова, и он ее ничем не прикрывал. Свой большой нос он совал во все уголки, когда решалось, ставить ли здание на земляном фундаменте или искать камень под основание. У него были голубые глаза и квадратная черная борода, которая подрагивала, когда он хохотал. Строго говоря, он крепко напоминал укороченный вариант своего знаменитого предка, правителя Уриэля. О нем сохранилась память, как он погиб четыреста пятьдесят лет назад, пытаясь спасти Макор от пожара, разожженного ибри. Так сообщали несколько глиняных табличек, хранившихся в Экхет-Атоне в Египте. За десятилетия, последовавшие после катастрофы, члены великой семьи Ура, как и многие хананеи, легко приспособились к правлению евреев и сами стали называть себя евреями. Родители Удода, надеясь, что их сын сможет войти в доверие к правителям, дали ему подчеркнуто национальное еврейское имя Джабаал, что означало «Яхве – это Баал». Они считали, что таким образом он докажет, что является более евреем, чем сами евреи, и этот наивный обман сработал, поскольку Джабаал был не просто честным евреем, а зятем священнослужителя.
То были волнующие годы. Несколько кратких десятилетий евреи держали под своим контролем крепко сбитую империю, которую царь Давид собрал воедино из осколков, оставленных Египтом и Месопотамией, когда их обширные владения распались. Царство Давида простиралось от Красного моря на юге до Дамаска на севере и принесло евреям неожиданное преуспеяние, поскольку они оседлали большинство главных караванных путей и взимали с караванщиков обильную дань. Даже город Акко, который постоянно острой колючкой торчал в боку у евреев, был отбит у финикийцев, хотя недолго оставался в руках победителей. Этот стремительный рост империи означал, что Макор, ключевой город на зыбкой границе, теперь обрел куда большее значение, чем раньше. И судьи с царями были заинтересованы в укреплении еврейского бастиона в тех местах, если это не потребует больших затрат от центрального правительства. Царь Давид и его военачальники с удовольствием узнали, что в этом маленьком городке есть строитель, который работает с такой истовостью, словно возводит главный город империи: он не покладая рук трудится по десять и двенадцать часов каждый день, а остальное время проводит, планируя расписание на следующий. Для рабовладельца он вел себя непривычным образом, потому что хорошо обращался со своими людьми, и мало кто умирал под его опекой. Моавитяне, иевусеи, филистимляне и амалекитяне – все считали, что работать на Удода вполне терпимо, потому что он их хорошо кормил во время работы и, если кто-то себя плохо чувствовал, позволял ему отлеживаться. Откровенно говоря, им нравилось смотреть, как он носится по стенам и сует свой длинный нос то туда, то сюда, как пошучивает с ними, подгоняя темп работы.
По вечерам он заходил в их убогие жилища под стенами города, принося с собой остатки пищи и опивки вина. Он часто говорил с ними о необходимости принять еврейского бога Яхве, каждый раз выдвигая убедительные доводы, что, сделав это, они станут евреями и обретут свободу. Он старательно объяснял, что они будут вправе поклоняться и своим прежним богам, о чем свидетельствует и его собственное имя. Он был убедителен, как проповедник, поскольку говорил на языке понятном каждому толковому человеку.
– Мой бог Яхве – то же самое, что и ваш бог Дагон, – объяснял он пленным филистимлянам, – только он более велик.
Он внушал своим рабам, что стать евреем – это и нетрудно и почетно. Поэтому корпус его рабочих постоянно уменьшался, но из их среды выходили хорошие новообращенные, которые могли служить в других частях еврейской империи. Именно один из этих бывших рабов принес в Иерусалим доброе имя Джабаала Удода, и генерал Амрам, занимавшийся строительством крепостей по всей империи, услышал о мастере-строителе с севера.
– Придет день, и я должен буду посмотреть, чего он добился, – сказал генерал, запомнив название города – Макор.
Удод и его рабы закончили возведение новых стен. Они были необходимы, потому что старые стены, еще времен хананеев, постепенно рассыпались и уходили в землю. Руины от других пожаров, строительный мусор от строек подняли уровень земли на холме еще на восемь футов, так что он достигал верхнего края старых стен. Что-то надо было делать. Но по мере того как холм рос в высоту, участок земли на его вершине сокращался, и, значит, новые стены могли появиться только внутри старых. И когда Удод поставил их, размеры города значительно уменьшились. Если во времена правителя Уриэля в пределах стен жили четырнадцать сотен хананеев, теперь в них могли разместиться только восемьсот человек, но спокойствие, воцарившееся в этих местах во времена уверенного правления царя Давида, позволяло обитать за стенами города еще девятистам фермерам – так много людей еще никогда не обрабатывало землю под городом. Это было золотое утро Макора, расцвет его славы; в эти же времена евреи доказали, что способны править царством, и если взять критерием Макор, то управляли они им хорошо.
Удод, например, жил в удобном доме в западной части города, и сейчас, направляясь домой по извилистым улочкам города, он воочию видел расцвет Макора. Резиденция правителя производила величественное впечатление. В ней он вершил беспристрастный суд, защищая землю и имущество тех, кто обращался к нему за справедливостью. По древним еврейским законам у слабого были права, бедняк мог попросить помощи у соседей, налоги накладывались по справедливости, а наказание не могло быть чрезмерным. Лавки, что стояли в начале поворота дороги, были полны товарами, доставленными из разных частей света: фаянс из Египта, парча из Индии, шелк из Персии, изящные бронзовые изделия с Кипра, красивая глиняная посуда с греческих островов и великолепные железные изделия из соседнего финикийского города Акко плюс обыкновенные товары, которые караваны регулярно доставляли из Тира, Сидона и Дамаска. С задней части лавок стояли просторные дома, первые два или три фута которых были сложены из камня. Завершались они деревянными стенами, на которые накладывалась штукатурка. Потолок держался на надежных деревянных стропилах, и вокруг дома располагался уютный дворик. Слева от Удода стоял древний храм Эфера, скромное здание, в котором люди поклонялись Яхве, а напротив – лавка, где продавались товары повседневного спроса: вино и оливки, хлеб и шерстяные ткани, мясо и рыба, выловленная в море у островов.
Две особенности были свойственны Макору в те времена. Во-первых, ни одна из лавок не принадлежала евреям, поскольку по происхождению они были люди пустыни, не привыкшие заниматься коммерцией, и инстинктивно чурались таких занятий, как содержание лавки или ростовщичество, – частично потому, что у них не было склонностей к таким занятиям, а в какой-то мере и потому, что они прыжком перешли от кочевой жизни к оседлой и испытывали любовь лишь к земле и смене времен года. «Пусть финикийцы и хананеи торгуют в лавках и имеют дело с золотом, – говорили они. – Мы будем гонять наши стада, и в конце пути нам будет лучше всех, потому что мы окажемся ближе к Яхве».
Второй отличительной особенностью было то, что в культурном смысле Макор оставался скорее все же хананейским городом. Например, он вел летосчисление по старому календарю Ханаана, который делил год на два времени, теплое и холодное, и в Макоре год начинался по старому стилю – когда холода подходили к концу, но во всех остальных частях еврейской империи отсчет нового года начинался, когда завершалось теплое время года. И облик храмового здания, и его ритуалы брали начало в Ханаане, ибо в этих местах с незапамятных времен поклонялись Элу, Баалу и Астарте. И было только логично, что, когда внук Эфера утвердил в городе культ Яхве, для храма нового божества просто несколько перестроили здание, служившее старому божеству. Фактически, когда обыкновенный житель Макора простирался перед Яхве, он вряд ли осознавал, какому богу поклоняется, потому что Эл перешел в Баала, тот – в Эль-Шаддаи и все они – в Яхве, бога Моисея, Учителя нашего.
То были великие годы, когда складывался еврейский ритуал. Из Иерусалима царь Давид и его священники старались распространить по всему Израилю ясную и недвусмысленную религию, но в Макоре эти реформы приживались медленно. Его маленький храм продолжал действовать как средоточие древних общинных ритуалов, а не суррогата общенациональной религии.
Дом Удода стоял ближе к концу улицы. Много лет назад он был возведен его предками, и с тех пор в нем обитали поколения достойных людей, которые старались вести достойную жизнь. Как хананеям, им часто приходилось притворяться, скрывая свою приверженность Баалу, но эта двойственность осталась в далеком прошлом. Последние поколения стали преданными приверженцами Яхве; они проводили сыновьям обрезание и выдавали замуж дочерей за представителей лучших еврейских фамилий. Этот процесс ассимиляции достиг своего пика, когда Удод обручился с единственной дочерью Шмуэля бен-Цадока бен-Эфера, еврейского священнослужителя, и теперь эта пара обитала в семейной резиденции.
Большей частью она была построена из камня, а от белых стен внутренних помещений шло ощущение прохлады. Две комнаты были украшены красно-синими фресками. Они не изображали никаких сцен, а напоминали о пустыне, откуда некогда пришли евреи, и о холмах, что когда-то были домом хананеев. Но главным украшением жилища была двадцатисемилетняя Керит, любимая жена Удода. Она была чуть выше Удода и гораздо более стройная. У нее были правильные черты лица и, как у мужа, крупный нос, синие еврейские глаза, темные волосы и кожа цвета слоновой кости. Муж беспредельно любил ее, и, поскольку он знал, что Керит любит украшения – но не столько дорогие, сколько произведения искусства, – он часто покупал ей покрытые глазурью фарфоровые изделия из Египта или эмаль с Кипра. Все эти скромные сокровища она хранила в ящичках розового дерева и носила только тяжелый серебряный браслет из Персии, украшенный большим куском необработанного янтаря, доставленного из северных стран. На фоне ее любимых легких шерстяных хитонов янтарь лучился золотистым сиянием, которое сочеталось по цвету с широкими желтыми полосами – Керит часто украшала ими подолы своих накидок. Она была на редкость проницательной и умной женщиной, преданной детям и обожавшей своего маленького толстенького мужа. Между ними царили добрые и сердечные отношения, поскольку, хотя в Макоре были и более красивые мужчины – а во время десятиминутной прогулки по улицам Керит видела многих таких, – среди них не было никого, кто так обожал бы ее. Между ними существовало лишь одно серьезное различие, и оно имело очень важное значение: Керит была дочерью глубоко религиозного человека, который едва ли не встречался с Яхве лицом к лицу, и она унаследовала от него преданность этому божеству. Удод же, как строитель, которому приходилось копаться в земле, с готовностью признавал Яхве, но по своему нелегкому опыту знал, что почвой правит Баал, и для строителя было бы глупо не обращать внимания на это или чернить божество, постоянно властвующее в земле, с которой он должен работать. Такая двойственность существовала во многих семьях Макора, но обычно мужчина склонялся принять еврейского бога, а жена упрямо держалась за старые семейные божества. В случае с Удодом причиной тому было, что семья Ура с незапамятных времен имела дело с землей, почему этот процесс и имел обратный характер, но он жил с женой в мире и согласии, потому что каждый из них терпимо относился к духовным ценностям другого.
И вот в этом месяце Абибе, весной 966 года до нашей эры, когда днем лили весенние дожди и в сухих вади стали бурлить потоки воды, когда на полях пошел в рост и созревал ячмень, а на болотах расцветали анемоны и цикламены, кивая бутонами тем странным растениям, водяным лилиям, которые потом люди другой религии назовут «индейской репой», – вот в этом месяце Абибе, завершившем восстановление стены, расстроенный Удод шел домой. Жена встретила его на пороге дома, и он тяжело опустился на твердую изразцовую лавку.
– Я обеспокоен, Керит, – сказал он.
– Я видела твои новые стены, и они выглядят очень надежными. – Она принесла ему ячменные печенья, горячее вино с медом, и Удод расслабился.
– Когда я осматривал их сегодня, то обратил внимание на богатства этого города. На задах улицы стоят лучшие красильни на всем севере. За стенами раскинулись места стоянок для отдыха верблюжьих караванов. И еще эти крепкие хорошие дома… Керит, этот город служит искушением для всех наших врагов на западе. Ведь он – ворота к Иерусалиму.
– Но разве не поэтому ты и построил стены? – спросила она.
– Стены отбросят их. В этом я уверен. Но знаешь, как мы потеряем этот город?
Она знала. Как и все молодые женщины Макора, она часто ставила на голову кувшин для воды и, миновав сторожевые ворота, по темному проходу спускалась к источнику. И вот как-то во время осады, которой Макор подвергся четыре года назад, когда она носила своего первенца, она предприняла это опасное путешествие и слышала, как финикийские солдаты старались пробить слабые защитные стены. Все люди Макора понимали, что, если финикийцы пустят в ход стенобитные орудия против стен, ведущих к источнику, вместо того чтобы стараться сокрушить старые городские стены, они захватят Макор. И нелогично было предполагать, что при следующем нападении, когда вокруг города выросли такие могучие новые стены, захватчики откажутся от такой победной стратегии, как пролом стен у источника. Керит прекрасно понимала, что, если финикийцы в самом деле решат захватить Макор, у них это получится, и она знала, что новые стены, возведенные ее мужем, таят в себе не столько безопасность для города, сколько дополнительный риск. Но в осторожных разговорах, которые велись несколько недель тому назад, она отказалась признавать эти факты в силу сложных причин, которые теперь и заставляли ее молчать. Она любила своего коротышку мужа и защищала его от таких людей, как правитель, который с насмешкой относился к Удоду, но и кроме того, она знала, что, если Удод возьмется возводить в Макоре какое-то броское новое здание, ей придется остаться в этом городе, как заключенной, и ее мечтам о будущем придет конец.