Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Какое-то время он не мог понять – существуют ли они рядом или уже исчезли. Правитель, помня, что Удод обвинил царя в смерти моавитянина, отказывался с ним разговаривать. Его строителей-рабов забрали в Иерусалим, и никаких важных поручений он больше не получал. Горожане, вспоминая историю, как его жена убежала с Гершомом, сочиняли баллады об этой любовной истории, добавляя намеки на историю с генералом Амрамом, так что одна из самых интересных и непростых женщин, что жили в Макоре, превратилась в обыкновенную шлюху, и порой Удод слышал, как посетители винной лавки распевают о ней и в его присутствии.

– Они ничего не понимают, – бормотал он про себя. Удод оставался в доме у шахты вместе с двоими детьми, которым предстояло продолжить в будущих поколениях род семьи Ура, но они не проявляли никакого интереса к шахте, по которой постоянно, год за годом спускались и поднимались женщины, доставляя в город свежую воду из укрытого источника. За время жизни Удода оборонительная система города – благодаря его строительному гению – не подвергалась испытаниям, так что горожанам не пришлось на деле проверить блистательность его замысла. Теперь они воспринимали и источник, и городские стены как сами собой разумеющиеся вещи, и по мере того, как Удод старел, они видели в нем лишь забавного маленького человечка, который бродит по городу, засовывая голову во все дырки, и ничего в них не находит.

– Ни у кого в городе нет более подходящего имени, чем у Удода, – говорили они, и с годами он в их глазах становился все забавнее: коренастый маленький человечек без жены, без работы, почти без друзей. Когда царем стал Соломон и в Иерусалиме развернулось большое строительство, ради которого корабли то и дело курсировали между Акко и Тиром, Удод еще питал иллюзии, что его скоро пригласят в столицу, чтобы он мог способствовать ее великолепию, но в прекрасном городе никто не знал его имени, и к нему так и не обратились.

Когда Удод совсем постарел, он исчез на какое-то время, и его дети, не испытывавшие к нему любви, предполагали или, может, даже надеялись, что он где-то скончался. Но он скрылся в глубине туннеля, этого безукоризненного творения инженерной мысли, замысел которого созрел лишь у него одного. С собой он взял лишь молоток, долото и небольшие деревянные подмостки. Стоя на них, он несколько дней работал под самым сводом туннеля. Молодые женщины, проходившие внизу, приносили ему скромную еду и пытались понять, что он там делает.

– Неужто крыша падает? – интересовались они.

– Наверно, мыши-полевки прогрызли дыры, – поддразнивали они его, не подозревая, что имеют дело с человеком, который построил туннель Давида.

Удод отмалчивался, продолжая долбить камень. Подмостки он завесил одеялом, чтобы осколки не падали на головы женщин, которые продолжали терпеливо ходить к источнику и обратно. Наконец он закончил работу, и, хотя теперь его больше ничто не волновало, он в последний раз прошелся по своему великолепному сооружению. Огромные глыбы камня над источником крест-накрест перекрывали его, защищая от любого вторжения, и в этом положении им предстояло оставаться вросшими в землю три тысячи лет. Глубокие древние пещеры были запечатаны и скрыты. В самом же источнике продолжала в безопасности плескаться холодная и чистая вода, и она в изобилии поила людей. От нее к шахте плавно поднимался чистый, ухоженный туннель, откуда вели наверх к солнечному свету две красивые винтовые лестницы.

Когда Удод в последний раз поднялся из шахты, он, миновав сторожевые ворота, пошел на кладбище, рядом с которым много лет назад похоронил Мешаба Моавитянина, когда никто не осмелился притронуться к нему. Он присел рядом с могилой, вспоминая светлые дни их дружбы, когда они работали бок о бок. Может, это было единственное, что еще осталось у него в памяти. Стоял весенний день, и он решил подняться на гору, где обитал Баал, – ему захотелось еще раз припасть к своему старому богу. Но туда вела крутая тропа, и, когда Удод поднялся с могилы моавитянина, его охватило внезапное головокружение. Он почувствовал, что смерть рядом, и снова сел.

– Яхве всемогущий, – взмолился Удод, – прими меня в конце дней моих. – И с этими словами он умер.

Что же до Гершома Псалмопевца, его слова разнеслись по всему миру. Огромная квадратная шахта, оставшаяся от Удода Строителя, со временем была засыпана щебенкой и наносами, и память о его туннеле исчезла. Потому что поэт, не считаясь с ценностью жизни, на мгновение увидел перед собой подлинное лицо Яхве и отдал свой талант единому богу. А строитель давно понял, что мечется между Баалом, который, как он знал, существует на земле и в ней, и Яхве, которого он хотел признать как незримое божество; но ни один человек не может колебаться между двумя богами, и если он попытается это сделать, то его ждет медленное исчезновение. В день своей смерти Удод понял это, и ему захотелось обрести ясное понимание и царя Давида, и Гершома, и своей возлюбленной жены. Но их понимание не пришло к нему, и он умер никому не нужным стариком, загнанным в угол своими богами.

Осенью 1964 года, в месяце Бале – когда дождевые облака только начинают робко появляться над горой Кармель, а фермеры отправляются собирать дрова для зимних очагов, – наследники великой семьи Ура наткнулись на давно забытый туннель. Скоро он был раскопан, и фотографии этого величественного сооружения обошли весь мир. Инженеры прославляли его как шедевр строительства, «одно из первых дошедших до нас чудес», и в век признания науки было написано много слов о послании, пережившем время, которое неизвестный инженер из Макора адресовал всему миру. Французский философ заявил: «Эта молчаливая гениальность системы водопровода Макора говорит с современным человеком куда убедительнее, чем те, кто писал псалмы, ибо в этой работе чувствуется божественная вдохновенность, которая ярче слов венчает труды. На самом деле его туннель – это псалом, это песня того, кому в работе сопутствовал Бог».

И наконец настал день, когда американский археолог Джон Кюллинан нашел подлинный псалом холма Макор. К тому времени все закоулки туннеля были исследованы специалистами, которые точно определили, как должен был действовать неизвестный строитель: они предположили, что он пробил сквозь скалу два небольших туннеля, где-то в середине прохода соединил их, затем расширил, устраняя отклонения, но они были совершенно не в состоянии представить, как он под землей выдерживал направление и угол наклона, потому что со временем свод покрылся таким слоем плесени, что выбитый на нем текст давно скрылся из вида. Но в тот день Кюллинан решил прогуляться по туннелю и в слабом свете дешевого фонарика уловил что-то вроде тени на камнях над головой. Притащив стремянку, он взялся исследовать сырой свод, а затем позвал своих помощников. С помощью инфракрасной оптики и порошка талька, пустив в ход мягкие верблюжьи кисти, археологи явили миру посвящение, сила воздействия которого на ученых имела несколько причин. Во-первых, оно было одним из самых ранних образцов еврейской письменности, став основой для уверенной хронологии. И главное, из прошлого возникла фигура подлинного человека, который страдал и боролся со своими проблемами. Тот же самый французский философ назвал высеченную надпись «Псалом строителя туннеля», и под этим названием она и осталась как символ той эпохи:

«Джабаал из Макора построил этот туннель Давида. Использовав шесть флагов, он нашел секрет. Использовав белые шнуры, он проложил путь под землей. Использовав железо из Акко, он сокрушил камень. Но без Мешаба Моавитянина ничего бы не получилось. Джабаал шел от источника и заблудился. Мешаб шел от шахты и нашел верный путь. Потому что Мешаб был его братом, и теперь он мертв, убитый царем Давидом. С небес управлял Яхве. С земли Баал. Молюсь богам, которые поддерживали нас».

Глава шестая
Уровень XI
Голос Гомеры

Вавилонское оружие. Слева: железный наконечник копья, выкованный в городе Урарту (Арарат) на северном берегу озера Ван, что в Малой Азии, в 684 г. до н. э. Ими торговали к югу от Вавилона, обменивали на шерстяные ткани. Крепился на конце четырехфутового древка, дерево для которых импортировалось из Тира. Справа: шлем в ассирийском стиле, выкованный из бронзы и с бронзовыми же заклепками. Сделан в 653 г. до н. э. в городе Шушане, столице Элама, на границе между Вавилоном и Персией, между которыми существовали традиционные враждебные отношения. Оказался в Макоре в конг^е лета 605 г. до н. э.

И шли поколения за поколениями, когда Яхве беспощадно карал своих евреев, потому что продолжал считать их упрямым и непослушным народом.

Чтобы наказать их, он использовал ассирийцев. В 733 году до нашей эры Яхве бросил на них Тиглатпаласара из Ниневии, и о его разрушительном налете в Библии говорится: «В дни царя Пекаха в Израиле пришел Тиглатпаласар, царь Ассирии… и взял Хазор, и Гилеад, и Галилею, и все земли Нафтали, и угнал всех в Ассирию». В этой резне погибло 185 тысяч человек, был разграблен 591 город – но не Макор, потому что укрепления, воздвигнутые Джабаалом Удодом, не позволили нападающим после длительной осады ворваться в город. Горожане держались, пока не было выработано соглашение, что город становится сюзеренным владением. Но в 701 году до нашей эры с севера пришел Сеннахериб, и о нем в Библии сказано: «В четырнадцатый год царя Езекии пошел Сеннахериб, царь Ассирийский, против всех укрепленных городов Иуды и взял их». Даже во времена этого бедствия Макор отстоял себя, чему поспособствовал туннель Давида. Наконец, когда ассирийцы воззвали к переговорам, община добровольно открыла ворота города. На рассвете Сеннахериб вошел в город, к полудню он получил с него дань, а к вечеру в городе не осталось ни одного дома. Макор был разграблен и сожжен, его стены, проломанные во многих местах, перестали существовать, а его еврейские обитатели были уведены в рабство, где присоединились к тем десяти северным племенам, которые с того времени были потеряны для истории, но остались в легендах. Писатели, обладавшие богатым воображением, пытались доказать, что эти евреи обрели новое существование как британцы, этруски, индусы, японцы или эскимосы.

Чтобы покарать своих евреев, Яхве использовал и вавилонян. В 612 году до нашей эры их растущая мощь подчинила себе Ниневию, вытеснив ассирийцев из Двуречья, и в 605 году до нашей эры могучий Навуходоносор возглавил свои войска в одной из самых важных битв в истории. Она состоялась у Кархемиша на берегах Евфрата. О нем сказано: «Ибо так провозгласил Господь Бог: смотрите, вот я поведу на Тир Навуходоносора, царя Вавилонского, царя царей с севера, с конями, и колесницами, и всадниками, и войсками, и народу у него будет несчетно. Он обрушит свой меч на твоих дочерей в полях, и возведет крепости против тебя, и насыплет холмы против тебя, и поднимет щит против тебя. Против стен твоих он направит военные машины и молотами своими снесет твои башни». Все это Навуходоносор и сделал.

Вне всяких сомнений, Яхве использовал египтян в своих целях. Он их бросал то против Ассирии, то против Вавилона, но неизменно – против евреев, так что во время этих династических войн Галилея часто видела египетские армии; какой бы враг ни вторгался, сражения, как правило, происходили в этих местах. Например, в 609 году до нашей эры Иосия, один из мудрейших еврейских правителей, должно быть, испытал временное помутнение сознания, потому что заключил соглашение о взаимной поддержке выскочки Вавилона против утвердившихся здесь Египта и Ассирии. Об этой горестной битве в Библии говорится: «Во дни его пошел фараон Нехо, царь Египетский, против царя Ассирийского на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддо, когда увидел его». Это столкновение между египтянами и евреями имело место в Мегиддо, месте, где предстоит состояться Армагеддону, и добрый царь Иосия был убит. Египтяне всегда представляли собой угрозу.

В течение всех этих бурных лет упрямая семья Ура пыталась восстановить Макор, но теперь этот маленький форпост не имел ничего общего со своими предшественниками. От городских стен, возведенных Джабаалом Удодом во времена правления царя Давида, остались только обломки, а главная улица, если ее можно было назвать таковой, что тянулась от главных ворот до сторожевых, представляла собой жалкое скопление зданий. Там, где когда-то процветали восхитительные лавки, предлагавшие товары со всех концов Средиземноморья, остались лишь две полупустые лавчонки. Горожане влачили скудное существование, кое-как сводя концы с концами, – той роскоши дней Давида и Соломона давно уже не было.

На противоположных концах улицы, что вела к воде, стояли два дома – они и олицетворяли новый Макор. На пустыре у главных ворот в перекосившемся низком домике – Макор больше не мог позволить себе стропила – жил Иеремот, потомок семьи Ура. Какая бы империя ни правила в долине, он продолжал оставаться правителем города. Ему минуло пятьдесят два года, он был крепок и решителен, как и его предки, которые с помощью разных уловок оберегали город и от гражданской войны, которая разрушила империю царя Соломона, и от непрестанных двухсотлетних нашествий финикийцев и арамейцев, и от гнета ассирийцев и египтян. В мрачном хаосе этих лет семья Ура спускала свои знамена перед каждым новым завоевателем, который поднимался на развалины стен. Во время осад, когда вокруг царили болезни и страхи, решительные мужчины Ура как-то ухитрялись оберегать свои оливковые деревья, что росли к югу от города, и остатки резиденции правителя у главных ворот.

Иеремот, чернобородый и жилистый, был отважнее большинства мужчин в городе. Управляя им, он был одержим одной идеей: пусть враги продолжают властвовать, но если растущая мощь Вавилона сделает неизбежной войну против Египта, значит, так тому и быть, и Макор опять попадет между двумя армиями; но если льстивость и умение убеждать смогут спасти этот маленький город, то он готов приспособиться к кому угодно. У него было пять дочерей, четыре из которых были замужем за удачливыми торговцами и земледельцами. Кроме того, у него были братья, такие же крепкие, как и он сам. Как и многие семьи в Макоре, они снова стали считать себя хананеями, которые поклонялись Баалу на горе, что стояла над городом, и дружно жили надеждой – тот как-нибудь убережет их имущество, пусть даже от него останутся лишь крохи.

На другом конце улицы, притулившись в углу у развалин сторожевой башни, стоял маленький однокомнатный домик с земляным полом, сложенный из необожженных глиняных кирпичей. В нем не было мебели, свет пропускало лишь одно окно, и тут стоял неистребимый запах бедности и убожества. Это было жилище вдовы Гомеры, высокой и худой, изможденной женщины пятидесяти восьми лет, у которой была за плечами тяжелая жизнь. Некрасивая девушка, она поздно вышла замуж и стала третьей женой гнусного мужчины, который на людях издевался над ее бездетностью. Она прислуживала ему, как рабыня. После многих лет такого существования и в результате истории, которую она старалась вычеркнуть из памяти, – за стены города ворвались египетские солдаты – она забеременела, и ее постаревший муж преисполнился подозрений, что ребенок не его. Теперь он остерегался обвинять ее на людях, потому что сам оказывался в дураках, но в уединении их убогого дома он продолжал оскорблять ее; тем не менее, когда он умер, именно она, а не его другие жены похоронила его.

У нее остался только этот один ребенок, которого она назвала Риммоном – как плод граната, – надеясь, что, подобно семенам этого фрукта, у него появится на свет много детей, которые и продолжат ее семью. В свои двадцать два года Риммон вырос красивым юношей. Его обожали девушки города, а он работал, присматривая за оливковой рощей правителя Иеремота. Он и мать неизменно поклонялись лишь Яхве, богу евреев, но, как человек, работающий на земле хананея, Риммон считал благоразумным поклоняться и Баалу – этот факт он никогда не обсуждал с матерью.

Гомера была непривлекательной и застенчивой женщиной. Даже волосы ее не отливали чистой сединой, из-за чего ее могли бы уважать. У них был какой-то грязно-серый цвет, да еще эти мутноватые глаза и неприятная кожа. Всю жизнь она тяжело работала и теперь ходила сутулясь, из-за чего казалась старше своих лет, и единственное, что привлекало в ней, был ее тихий, мягкий голос. Полвека она говорила тихо и покорно, подчиняясь сначала отцу, затем драчливому мужу и, наконец, красавцу сыну. Она говорила тихо и мягко, как и в те дни, когда во время уборки урожая вместе с отцом жила в шалаше на краю поля, охраняя ячмень и виноград. Это были единственные дни ее долгой жизни, которые она вспоминала с удовольствием, – счастливые времена уборки урожая, когда люди строили шалаши, чтобы быть поближе к плодам своего труда.

Стоял 606 год до нашей эры, вот-вот должен был прийти Этаним, месяц пиров и празднеств, – жар пустыни овевал землю, виноградные гроздья наливались соком, чтобы лечь под пресс, и, пока великие Египет и Вавилон готовились сцепиться друг с другом, на западе Греция набиралась сил, – а Гомера вышла из своего убогого домика у сторожевых ворот. Придерживая на голове глиняный кувшин, она направилась к зеву шахты, которая уходила под землю недалеко от ее дома. В определенном смысле она была самой старой из женщин, которые носили воду, и ее длинная неуклюжая фигура в потрепанном одеянии казалась какой-то неуместной здесь, когда она терпеливо спускалась по знакомым ступеням в компании веселых молодых жен и девушек-рабынь. Но поскольку у нее не было ни рабыни, ни невестки, ей приходилось самой носить воду.

Она добралась до источника, наполнила кувшин и пустилась в обратный путь. Когда она оказалась на том отрезке туннеля Давида, куда уже не достигал свет масляной лампы от источника, но куда падали отблески дневного света от входа в туннель, в этом темном проходе она услышала голос, который обращался к ней:

– Гомера, вдова Израиля! Возьми своего сына в Иерусалим, чтобы взор его упал на мой город. – Она оглянулась в поисках говорившего, но вокруг стояла темнота, и она решила, что кто-то из молодых женщин, спрятавшись, дразнит ее, ибо они часто потешались над ней. Но снова раздался голос, и на этот раз она убедилась, что он не может принадлежать женщине. – Гомера, пусть твой сын увидит Иерусалим, – сказал голос.

Не в страхе, а в растерянности она оставила за собой туннель и поднялась из шахты, не обращая внимания на голоса молодых женщин, которые спускались по другой лестнице. В каком-то забытьи она отправилась искать сына, но тот уже ушел к давильным прессам. Она поставила кувшин и двинулась к главным воротам. Миновав их, Гомера пересекла Дамасскую дорогу и вошла в оливковую рощу правителя Иеремота. Осмотревшись, она увидела сына, занятого прессом – этой древней системой квадратных проемов, выдолбленных в твердом камне и соединенных свинцовыми трубами, так что выдавленное оливковое масло стекало и фильтровалось под влиянием своего собственного веса. К счастью, она остановилась на полпути, потому что сын стоял на коленях у пресса и возносил утреннюю молитву Баалу, прося его о хорошей струе масла. Ее беспокоило, что сыну приходится с самого утра обременять Баала своими просьбами, но она дождалась, пока он не кончил, и подошла к нему.

Всегда, когда она неожиданно походила к сыну, ее каждый раз заново поражало то, что она могла бы назвать исходившим от него сиянием. Как и многие из евреев, он был высок и светловолос; лицо его было покрыто веснушками, и он отличался быстрым, живым умом. Как сын вдовы, которая едва ли не нищенствовала, он с раннего детства всю жизнь работал в поле и не умел ни читать, ни писать, но слушал из уст матери волнующие истории о своем народе, особенно о шагах, которыми Яхве явил себя перед евреями. В свои двадцать два года он был молодым тружеником, занятым одной операцией, которая приносила деньги Макору. Так что он обращался к Яхве за духовным руководством в жизни, а к Баалу – за успехом в ежедневных трудах.

Оказавшись в тени дерева, усыпанного плодами, Гомера спросила:

– Риммон, ты когда-нибудь думал оказаться в Иерусалиме?

– Нет.

– А хотел бы?

– Нет.

Она промолчала. Вернувшись домой, она занялась делами, пытаясь наскрести хоть ошметки мяса, чтобы сварить чечевичную похлебку и вечером накормить голодного сына, но в доме кончились все продукты. В полдень она побрела по улице Воды, пока не добралась до покосившегося дома, в котором жил правитель Иеремот. Гомера обратилась к какой-то женщине из этого дома с просьбой, не найдется ли у них какая-нибудь работа – что-то сшить или прибраться в доме. Ни того ни другого не нашлось, но жена правителя сжалилась над ней и сказала:

– Моя дочь Микал просила новое белое платье. Она будет сопровождать отца, который едет в Иерусалим на праздники. – Она позвала дочь, невысокую смуглую восемнадцатилетнюю девушку, о которой ходило много разговоров, потому что она до сих пор не вышла замуж. Она была живой и веселой, ее любили и мужчины и женщины, ибо она заливисто смялась и как птичка вскидывала голову, улыбаясь каждому, кто к ней обращался.

Микал была только рада, что ее новым платьем займется Гомера, потому что ей нравилось работать с этой пожилой женщиной: Гомера никогда не опаздывала, всегда была ровной и вежливой и никогда не отказывалась подгонять платье или нижнее белье, пока не получалось, что и было задумано. Кроме того, она обладала крестьянским достоинством, а за работой неторопливо рассказывала интересные вещи. И в этот роковой день Микал и Гомера возобновили свою добрую дружбу.

Но на следующее утро, когда вдова с полным кувшином возвращалась по туннелю Давида, она остановилась, словно чья-то могучая рука перегородила проход. И голос снова обратился к ней:

– Ради спасения мира важно, чтобы Риммон увидел Иерусалим.

Гомера попыталась преодолеть этот барьер, но не смогла. Она была не в состоянии оторвать ноги от пола туннеля.

– Ты Яхве? – спросила она.

– Я тот, кто я есть, – эхом отразился от стен этот голос. – И я приказываю тебе: пусть твой сын посетит Иерусалим!

Невидимый барьер исчез, и, нерешительно сделав несколько шагов, Гомера увидела свет дня, падавший в шахту. Торопливо добравшись до дому, она выкинула из головы все мысли о туннеле. Гомера с таким рвением принялась за белое платье Микал, словно это было ее единственной заботой на свете, и она столь истово занималась им, что смогла забыть и о Яхве, и о Риммоне, и о Иерусалиме. Но вечером, когда у ворот раздалось мычание коровы и так стемнело, что она не могла больше вдевать нитку в иголку, Гомера снова задала вернувшемуся сыну вопрос, хочет ли он посетить Иерусалим.

– Нет. Это для священников.

– У тебя нет желания увидеть город Давида?

– Ты же никогда его не видела. Зачем он нужен мне?

– Я всегда хотела попасть туда, – сказала она в темноте.

– Почему бы тебе не отправиться в Иерусалим?

– Разве вдова может это себе позволить? В праздник Кущей? Кто построит ей шалаш?

Он не видел ее лица, но на нем лежала печать неистребимой мечты. Как и многие евреи ее поколения, она тосковала по Иерусалиму, как пчела тоскует по весне, когда распускаются все цветы, или как лев, загнанный в долину, мечтает оказаться в горах. Это был город, залитый солнцем, город Храма, средоточие божественного величия, цель и смысл мечты. Вплоть до пришествия Рима, который оказывал такое же мощное воздействие на тех, кто поклонялся ему, не было в мире такого города, как Иерусалим, перед которым преклонялись все евреи, – несмотря на торжество зла, которое воцарилось на этой земле. После смерти царя Соломона огромная империя царя Давида погрузилась в хаос гражданской войны и фактически раскололась на два разных народа – на севере Израиль со столицей в Самарии и на юге Иудея со столицей Иерусалимом. Но завоевания Сеннахериба практически уничтожили северное царство, о чем в Библии было сказано: «И пошел царь Ассирийский на всю землю, и приступил к Самарии, и держал ее в осаде три года. В девятый год Осии взял царь Ассирийский Самарию, и переселил израильтян в Ассирию, и поселил их в Халахе и в Хаворе, при реке Гозан и в городах мидийских». Тем не менее, остатки евреев продолжали существовать в таких городах, как Макор. Им пришлось подчиниться иностранным правителям, и им было запрещено совершать паломничества в Иерусалим. На самые преданные вере северяне, как Гомера, продолжали считать город Давида своей земной целью.

– Более пятидесяти лет Иерусалим стоит у меня перед глазами, – сказала Гомера.

– Боюсь, что теперь ты его не увидишь, – без тени насмешки ответил сын.

– А что, если вечером я скажу: «Утром мы отправляемся в Иерусалим»?

Риммон засмеялся:

– У нас нет денег. Я должен заботиться о прессе, а ты – закончить шить платье.

Гомера тоже об этом подумала и с грустью выкинула из головы все планы о путешествии в Иерусалим. Но на следующее утро она в очередной раз была остановлена в туннеле Давида и услышала громовой, как рычание льва, голос: «Гомера, вдова Израиля, в третий раз говорю я тебе – бери своего сына и отправляйся в Иерусалим, а не то кара падет на детей твоих детей до скончания их дней!»

Скрытая темнотой, она покорно ответила:

– Я возьму своего сына в Иерусалим, но могу ли помедлить, пока не закончу белое платье?

Наступило молчание, словно незримое существо оценивало эту скромную просьбу, и наконец голос сказал:

– Ты женщина, которая зарабатывает себе на хлеб шитьем. Ты можешь закончить работу и затем отправляться в Иерусалим. – Так Яхве определил срок.

Гомера два дня не покладая рук трудилась над платьем, и, когда она примерила его на дочке правителя, молодая женщина стала еще красивее, чем раньше.

– Я надену его на праздник, – в восхищении сказала она.

– И теперь ты отправляешься в Иерусалим? – спросила Гомера.

– Так решил отец. Прошло четыре года, и как правитель… – Девушка посерьезнела, и на ее юное лицо легли тени. – Ты думаешь, что египтяне снова пойдут на нас войной?

– И ассирийцы, и вавилоняне, и египтяне, и финикийцы, и арамейцы, – Гомера делала последние стежки, – постоянно угрожают нам войной. Твой отец хорошо защищает нас, и я рада, что он отправляется в Иерусалим поговорить с вождями Иудеи. – Она замялась. – Пожалуйста… можешь ли ты поговорить с ним, чтобы он уплатил за работу уже сегодня?

– – Конечно! – сказала молодая женщина и побежала искать отца, но когда тот услышал о столь необычной просьбе, то, полный возмущения, сам пришел в комнату, где шло шитье.

– Неужели дом Иеремота когда-либо отказывался платить? – вопросил он. Обычно такие вдовы, как Гомера, относились к правителю с почтением, потому что он умел наводить страх; у него был мрачный взгляд, и у Иеремота хватало смелости оставаться самим собой и в дни бед, и в дни радости. Он управлял Макором при семи различных владыках и обрел такую твердость, что при столкновении с ними хотелось зажмуриться.

Но сегодня был не обычный день, да и Гомера перестала быть обыкновенной женщиной: Яхве приказал ей совершить поступок, от которого зависело спасение мира, и не правителю Иеремоту было останавливать ее.

– Вы всегда платили, господин, – тихо и мягко сказала она. – Но утром мы с сыном должны отправиться в Иерусалим…

– Что?

– В этом году мы построим наш шалаш в святом городе.

– Вы? – вскинулся правитель и потом спросил: – А Риммон знает об этом?

– Пока еще нет, но…

Не скрывая насмешливого презрения, правитель отвернулся от Гомеры и приказал одному из стражников доставить Риммона от давильного пресса, и, когда юный работник предстал перед ним, Иеремот сказал:

– Риммон, твоя мать сказала мне, что вы завтра утром отправляетесь в Иерусалим. Что ты без разрешения собираешься оставить мои деревья.

– В Иерусалим? – удивленно переспросил юноша. – Я не собирался…

Наступил момент решения, тот хрупкий неуловимый момент, который должен был решительно изменить судьбу Макора на много месяцев вперед. Гомера, видя презрение правителя и нерешительность сына, который не мог оспорить его, решила было отказаться от своих планов, но, когда она попыталась сказать об этом, поняла, что не в силах произнести такие слова. Признание поражения застряло у нее в горле. Вместо этого она в упор посмотрела на правителя, и в ее тихом мягком голосе прозвучала такая настойчивость, которая никогда раньше не была ей свойственна:

– Мне приказано, чтобы завтра я взяла сына в Иерусалим.

Едва она произнесла эти слова, как поняла, что уклонилась от главной проблемы этого дня. Она не должна была говорить «Мне приказано». Ей следовало сказать: «Яхве приказал». Но, будучи бедной вдовой низкого происхождения, она не обладала ни смелостью, ни решимостью, чтобы произнести это грозное предложение. Она умолчала о сути дела и возложила ответственность на некую безымянную силу. «Мне приказано», – сказала она.

Но даже ее уклончивости было достаточно, чтобы в помещении возникла какая-то странная атмосфера, которую правитель Иеремот не мог объяснить. Он как-то догадался, кто отдал такой приказ. Среди евреев случались такие таинственные происшествия, и он избегал оспаривать такие случаи, к которым не имел прямого отношения. Он был скорее хананей, чем еврей, поклонялся не столько Яхве, сколько Баалу, но, как практичный политик, избегал конфликтов с любым из богов, тем более в такие времена, когда мрачные тучи Египта и Вавилона грозно нависли над Галилеей. Это и удержало его от спора с Гомерой. К удивлению своей дочери и Риммона, он сказал:

– Очень хорошо, Гомера. Вот твой мешочек с деньгами. Построй самый лучший шалаш в Иерусалиме.

Риммон попытался извиниться: «Господин, я ничего не…» – но правитель уже ушел, довольный, что снял с себя бремя принятия решения. Так дал знать о себе первый из главных вызовов той эпохи, хотя в то время ни Гомера, ни Иеремот не подозревали об этом. И Гомера со своим тихим голосом одержала верх.

Как Яхве и предсказывал, путешествие в Иерусалим в жарком месяце Этаниме стало для Риммона переживанием, которого он никогда не смог забыть, хотя, пока оно длилось, он воспринимал его скорее как приключение тела, чем обретение духовного опыта. До Иерусалима лежало более девяноста миль по сухим бесплодным местам, и, чтобы пересечь их в эти палящие дни осени, потребовалось восемь дней. Мать и сын миновали городские ворота на рассвете – пара высоких фигур, облаченных в невзрачные одеяния, в грубых сандалиях и с посохами. У Риммона был с собой дополнительный груз: моток веревки, чтобы скрепить их шалаш, который появится на склонах под стенами Иерусалима.