Текст книги "Источник"
Автор книги: Джеймс Миченер
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]
Глава третья
Уровень XIV
О смерти и жизни
Глиняная фигурка хананейской богини плодородия Астарты, или Астхарт. Известна евреям как Ашторет (мн. число Ашторот), вавилонянам как Иштар, а грекам– под именем Афродиты. Эта богиня раз за разом появляется в Ветхом Завете, постоянно искушая евреев. Была обожжена в изложнице из двух частей при температуре 750 градусов. Обжиг состоялся в морском порту Акко примерно в 2204 г. до н. э. Преднамеренно была закопана у стены Макора после наступления сумерек осенним вечером 2202 г. до н. э.
Высоко в небе над пустыней кружил стервятник. Его поблескивающие глаза отслеживали любой предмет, который почти незамеченным скрывался в зарослях щетинистого кустарника – тот шел в рост всюду, где нанесенные ветром пески ложились на плодородную почву. Восходящие потоки воздуха держали широкие крылья птицы, и она, казалось бы, бессмысленно описывала огромные круги. Но ее острое зрение отслеживало любое мельчайшее движение внизу, и для замеченного живого существа наступал момент между смертью и жизнью. Стервятник, держась на той же высоте, не проявлял признаков нетерпения. Если жертва будет обречена на смерть, хищник стремительно спикирует вниз, – а пока он продолжал ровный неторопливый полет.
Но тут что-то изменилось. Похоже, смерть дала о себе знать, и птица, сложив крылья, круто пошла к земле. С теплого восходящего потока, который держал ее в воздухе, стервятник соскользнул в прохладные нижние слои и, сделав крутой вираж, приковался взглядом к существу, которое, похоже, только что скончалось. Хищник быстро и решительно спускался к нему, ибо не пройдет много времени, и к безжизненному телу слетятся другие поедатели падали, но пока роль ангела смерти выпала на долю этого одинокого стервятника, которого несли вниз бесшумные крылья.
На земле лежал маленький мул, задняя нога которого попала в развилку жестких ветвей пустынного кустарника, и отчаянные попытки высвободиться окончательно обессилили его. Он отчаянно вопил, дергался и пытался освободить ногу, но сейчас у него уже ни на что не было сил. Смерть стояла рядом, потому что из пустыни дул горячий ветер, от которого маленький мул отчаянно мучился жаждой. Он прекратил сопротивляться, его неподвижность стервятник принял за смерть. И теперь малыш затуманенным взором видел, как огромная птица описывает последние витки над его телом. И тот и другой, каждый по-своему, были готовы к смерти.
И в это мгновение в зарослях кустарника, что рос на краю пустыни, появился кочевник в сандалиях, ремешки которых обматывали лодыжки; за правым плечом болтался желтый капюшон плаща, украшенный красным полумесяцем. Лицо его заросло бородой, а в руке он держал изогнутый посох, которым раздвигал упрямый кустарник. Время от времени он останавливался, прислушиваясь, не подаст ли голос мул, который отбился от его каравана. Он ничего не слышал, но, увидев, как спускается стервятник, припомнил уроки отца, который тоже кочевал по пустыне, прикинул, где может быть его мул. При виде крылатого хищника у него возникли опасения, что его маленький мул уже погиб, но, тем не менее, он прибавил шагу, и, когда посох отодвинул последние ветки, кочевник увидел под ними своего мула. Тот был на грани смерти, но сейчас она отступила.
Стервятник, которого в последний момент лишили добычи, издал хриплый гневный клекот и, поймав восходящий поток, широкими кругами начал подниматься в вышину, пока не стал для пастуха, стоявшего в кустах на краю пустыни, неразличимой точкой. Припомнив прошлые удачные охоты, он без усилий развернулся и полетел на запад. Под ним простиралась зеленая земля, на которой он часто пировал. Наконец под ним возник холм Макор, и в расположенном на нем поселении вот-вот должна была состояться другая встреча между жизнью и смертью. Она обещала куда более богатую добычу, чем заблудившийся мул, и в ней предстояло участвовать совсем иным силам, чем голодный стервятник и кочевник в желтом плаще со знаком полумесяца.
Стояло раннее лето 2202 года до нашей эры, и за более чем семь тысяч лет, что прошли с того дня, когда семья Ура воздвигла обелиск на скале, эти места претерпели разительные изменения. Одна цивилизация, не оставившая по себе следов, сменяла другую, пережив краткий период своего расцвета, – самой удачливой из них удалось просуществовать тысячу лет, а неудачникам – не более двухсот – трехсот, – но каждая оставляла по себе груды развалин после того, как ее здания превращались в кучи обломков, а их обитателей угоняли в рабство. Над руинами поднимались другие руины, пока, наконец, скала не скрылась под двадцатью футами отбросов. Исчезла даже память о ней, если не считать, что на самом высоком месте из скопления напластований все же торчали несколько футов верхушки монолита. В этих местах он считался самым святым местом, и предания гласили, что сами боги воздвигли его.
Все остальное исчезло. Свод пещеры рухнул, а вход в нее, через который за минувшие тысячелетия прошло неисчислимое множество обитателей пещеры, оказался завален, так что даже козы не могли спасаться от жары в ее прохладном укрытии, которое служило им много лет. Но, как и прежде, жизнь в этих местах концентрировалась вокруг источника. Наносы земли продолжали расти, и теперь до воды было не менее тридцати футов. Скалы же, нависавшие над родником, были прорезаны глубокими бороздками, по которым девушки из Макора спускали веревки с сосудами, чтобы набрать воды.
На холме теперь располагался городок из сотни глинобитных хижин, что тянулись вдоль извилистых улиц. В них жили примерно семьсот человек, которые занимались торговлей, разводили скот и возделывали земли к югу от городка. Тем не менее, самым заметным изменением в облике этих мест была высокая стена, окружавшая поселение, которая останавливала даже самых решительных захватчиков. Она была воздвигнута около 3500 года до нашей эры, когда племя, название которого ныне уже никто не помнил, преисполнившись отчаяния, решило, что оно должно или защитить себя, или погибнуть. И соответственно, возвели массивную стену девяти футов высотой и четырех толщиной. Они не пользовались известковым раствором, а наваливали друг на друга огромные валуны и угловатые куски скал. Издали казалось, что эту стену легко проломить в любом месте, но, когда захватчики приближались, они замечали, что за каменной оградой высится вторая стена из плотной земли, восьми футов толщиной, а над ней – еще два фута камней, так что любому, кто хотел преодолеть эту оборону, пришлось бы пробиваться сквозь четырнадцать футов камней, земли и снова камней. Сделать это было непросто.
За тринадцать веков существования стены ее штурмовали шестьдесят восемь раз – в среднем каждые девятнадцать лет – гиксосы и амориты с севера, шумеры и аккадцы из Двуречья, которое потом стало известно как Месопотамия, и египтяне из долины Нила. Даже предшественники морского народа, совершив предварительно налет на Акко, тоже попытались захватить Макор, но из бесчисленных осад только девять завершились успехом. За прошедшие столетия город был полностью уничтожен лишь дважды – то есть его дважды сожгли и сровняли с землей, – но можно считать, что ему повезло куда больше, чем его более крупным соседям, таким, как Хазор и Мегиддо.
На первых порах Макор был земледельческим поселением, и его плодородные поля давали избыток продовольствия, которое можно было выменивать на другие товары. В течение нескольких последних столетий мимо Макора стали прокладывать свой путь караваны, которые шли из Акко в далекий Дамаск, знакомя жителей с экзотическими товарами: обсидиановые ножи из Египта, сушеная рыба с Крита и Кипра, строевой лес из Тира, сукно, сошедшее с ткацких танков к востоку от Дамаска. Добром Макора распоряжался большей частью король, но это слово нуждается в уточнении. О размерах города и о его значении в делах мира лучше всего даст представление то, что случилось в 2280 году до нашей эры, когда соседний город Хазор оказался в беде и воззвал о помощи. Король Макора откликнулся на призыв и послал на помощь соседям армию из девяти человек.
Наверно, странно, что в Макоре был король, правивший городком, где жило всего семьсот человек, но в те времена количество жителей не имело значения, и если рождалась мысль, что король может защитить окружающие угодья и хижины, то, значит, эти места уже составляли собой какое-то экономическое единство. Такой подход не являлся постоянным свойством лишь какой-то одной национальной системы; от столетия к столетию он какое-то время господствовал то в Египте, то в империях, обитавших на землях Месопотамии. Большей частью такие образования имели тот же статус, что и крупные общины, как Хазор, Акка и Дамаск, города, которые плыли своим путем, а волны истории накатывали на них и отступали.
Во времена крутых и жестоких изменении, когда пытались утвердиться могучие империи, Макору было позволено существовать лишь потому, что он был маленьким поселением, лежавшим в стороне от главных торговых путей в Египет, который давно уже возвел свои пирамиды, и в Месопотамию, которая только строила свои зиккураты. Он никогда не представлял собой важной военной цели, но после решающих сражений, которые могли состояться в любом месте, победившие триумфаторы обычно посылали несколько отрядов дать знать Макору, в чьем подчинении он сейчас находится.
Если же Макор подвергался уничтожению, то его обитателей ждала печальная судьба: всех мужчин, которых удавалось поймать, убивали; их жен насиловали и кидали в гаремы, а детей уводили в рабство. Позже, когда наступал мир, сюда снова стекались группки людей и заново отстраивали город. Поэтому в Макоре можно было встретить кого угодно. Тут были высокие, стройные, опаленные солнцем хананеи, у которых были голубые глаза, маленькие носы и резкие черты лица; те же, кто пришли из Африки, были чернокожими. Гиксосы с севера были коренасты, приземисты и мускулисты, с крупными крючковатыми носами, а вот обитатели южных пустынь отличались худобой и хищными чертами лица. Они называли себя хоритами. Даже кое-кто из морского народа решил осесть на берегу – крепкие, широкогрудые люди. Они стали предшественниками финикийцев. Все жили бок о бок, смешивались друг с другом, и каждый в этих местах устраивался, как ему было удобнее.
Времена стояли смутные и неопределенные, и только одно не подлежало сомнению: споров из-за религии не возникало. Ныне было известно, что миром правят три великодушных божества – буря, вода, солнце – и всех их представляет высокий обелиск, воздвигнутый в центре города. Конечно, тут были и другие камни, всего четыре, которые в торжественном строю стояли перед храмом, но все преклонялись именно перед патриархом. Эрозия округлила его верхушку и заставила чуть ли не полностью уйти в землю, накопившуюся за эти столетия. Поскольку обелиск напоминал человеческий пенис, его считали отцом всех богов и называли Эл. Из земли он выдавался всего на несколько футов, хотя другие были внушительными монументами, – словно бог, которому принадлежал пенис, одряхлел и постарел. Но тем не менее, все считали, что в нем таилась скрытая сила, что он, бог Эл, – источник всепобеждающего могущества.
За этими главными богами следовали мириады других. Им не ставили памятники на высоких местах, но молящиеся ежедневно обращались к ним: к богам деревьев, рек, вади, созревающего зерна, но особенно – к богам окружающих мест, которые извечно пребывали здесь. Так, холм за Макором имел своего бога, гора, что высилась за ним, – своего. Называли их Баалами, были маленькие баалы и баалы побольше, и перед каждым преклонялись по-своему, но было одно особое божество, которое все граждане Макора любили всем сердцем, – Астарта, соблазнительная полногрудая богиня плодородия. Именно она заставляла наливаться зерна, а коров – телиться, женщин – рожать детей, а кур – нести яйца. В сельскохозяйственной общине улыбающаяся маленькая Астарта, конечно, была важнейшей из всех богов, ибо без нее круговращение жизни замерло бы.
В общем и целом баалы хорошо относились к Макору, и, хотя город дважды бывал уничтожен, он снова возрождался к жизни, и под оком Астарты поля приносили новые урожаи. Но в нем почти не осталось семей, которые могли бы сказать: «Мы живем в Макоре вот уже много поколений». Большинство горожан, обитавших в нем, были пришельцами со стороны, но вот в ветхом глинобитном домике к западу от главных ворот, приткнувшемся к стене, жил человек, предкам которого каким-то чудом удалось пережить и войну, и разрушение города. Когда храбрецов призывали к бою, мужчины этой отважной семьи, вооружившись копьями, взбирались на крепостные стены, но, когда поражение становилось неизбежным, они первыми покидали их и прятались в каких-то потаенных местечках, дожидаясь, пока кончится резня и потухнут пожары. И едва только в очередной раз воцарялся мир, они возвращались к своим раскидистым оливковым рощам и пшеничным полям.
Отпрыском этого находчивого клана был фермер Урбаал, тридцати шести лет, по прямой линии потомок великого Ура, семья которого начала возделывать земли у Макора. Он же воздвиг монолит над Макором, который и стал богом Элом. Урбаал был крепок, силен и коренаст, с большими зубами, которые блестели, когда он улыбался. Не в пример своим сверстникам, он сохранил волосы на голове и не испытывал склонности к полноте. Но войне он был хорошим солдатом, а в мирные дни стал преуспевающим фермером. Он был добр со своими женами, наделившими его кучей ребятишек, и хорошо относился к своим рабам. Захоти он стать королем или верховным жрецом, ему бы это удалось без труда, но он любил возиться с землей, заставляя ее плодоносить, и любил женщин.
Но сейчас его снедала тревога, и, торопливо следуя от своего дома на возвышенность, где перед храмом стояли обелиски, он морщил лоб и напряженно думал: «Хорошо ли сложится у меня год, зависит от того, правильно ли я сейчас поступаю».
Улица, на которой стоял дом Урбаала, не вела прямиком от главных ворот к замку. Это значило бы, что город строился по плану. В действительности она петляла и виляла самым непредсказуемым образом, потому что на тропах деревушки, случалось, развертывались кровавые схватки по принципу «убивай или умирай». Когда фермер спешил по выбоинам улицы, горожане вежливо кланялись ему, но он не обращал на них внимания. Он был занят серьезными размышлениями, и, взобравшись на холм ,он обратился к самому дальнему из монолитов, вершина которого едва пробивалась из земли. Склонившись перед ним, Урбаал осыпал его поцелуями, не переставая бормотать: «Пусть этот год, великий Эл, будет моим». Затем, посетив остальные три монолита, он перед каждым произнес то же моление: «Баал Бури, пусть этот год будет моим. Баал Солнца, Баал Вод, я прошу вас о такой малости».
Он пересек площадь и зашел в тесную лавчонку Хетта. Тот торговал товарами из самых разных краев. Урбаал обратился к бородатому мужчине, который стоял у полки с тканями:
– В этом году я должен быть избран. Что мне для этого сделать?
– Почему бы не посоветоваться со жрецами? – уклонился от ответа Хетт.
– От них я уже узнал все, что мог, – сообщил Урбаал, делая вид, что рассматривает большой глиняный кувшин из Тира.
– Я тебе могу сказать лишь одно, – ответил Хетт. – Расти свои оливки. – Бросив взгляд на взволнованного мужчину, он неторопливо добавил: – И купи себе лучшую Астарту, которую только сможешь найти.
Именно этого совета Урбаал и ждал. Отойдя от полки с глиняной посудой, он вплотную приблизился к Хетту и спросил бородатого торговца:
– А это поможет?
– Помогло же Амалеку победить в прошлом году, – заверил его торговец.
– У меня уже есть три статуи, – возразил Урбаал.
– Всего три? И их хватает? Неужто? – Лукавый купец погладил бороду и посмотрел на богатого фермера.
– Я и сам сомневаюсь, – признался Урбаал.
Отвернувшись от Хетта, он стал бродить по тесной лавчонке, бормоча себе под нос. Затем, словно ребенок, который хочет что-то вымолить, он схватил Хетта за руку:
– Ты в самом деле думаешь, что поможет?
Хетт промолчал, но откуда-то из угла извлек маленькую глиняную фигурку богини. Она была высотой в шесть дюймов, обнаженной и женственной, с широкими бедрами; руками она поддерживала округлые груди. Ее полнота была соблазнительна, ее было приятно рассматривать и держать при себе. Купец нескрываемо гордился ею и собирался взять за нее хорошую цену.
Урбаал внимательно присмотрелся к статуэтке. Для него она не была ни куском умело обожженной глины, ни абстрактным теологическим символом. Это была настоящая богиня Астарта, которая оплодотворяла землю, женщин, оливковые деревья. Без ее помощи он был бессилен. Он может возносить моления Баалу Вод и Баалу Солнца, и они пошлют ему вдоволь тепла и влаги, но, если Астарта нахмурится, оливки не будут давать масла, а если она не одарит его улыбкой, ему не видать победы в этом году.
Он обожал Астарту. Другие боялись ее непостоянства – за голодным годом следовало изобилие, – но он приспособился к ее изменчивому поведению. Он искренне преклонялся перед ней, и в ответ она дарила его благосклонностью – так же как и его отца. Если поля и ульи Урбаала приносили изобилие, пусть даже у остальных его не было, то лишь потому, что они с Астартой понимали друг друга.
– Та статуя, что ты мне продал в прошлом году, сработала, – сообщил фермер, рассматривая новую богиню. – Беру! – решился он. – Сколько?
– Семь мер ячменя, семь – пшеницы, – ответил Хетт.
Урбаал понимал, что цена будет высока, но ему пришлось пуститься в подсчеты.
– Это больше четырнадцати мер серебра, – сказал он. – В прошлом году было всего восемь.
– Да, четырнадцать, – согласился Хетт. – Но это особая Астарта. Ее не делали руками, как других, что живут у тебя. Ее нашли у новой дороги в Акко, поэтому она столько и стоит.
– Я беру ее, – сказал Урбаал. Он поднес к губам маленькую богиню и через площадь пошел к монолитам.
Секрет успехов Урбаала заключался в том, что он сейчас собирался сделать. Он понимал, что если Астарта – богиня плодородия, то она должна обожать совокупление как источник ее силы, поэтому он никогда не обрекал своих богинь на одиночество, а искренне заботился, чтобы в изобилии обеспечивать их мужскими богами. Поднеся свою новую покровительницу к древнему обелиску Эла, он представил ее ушедшему в землю божеству и прошептал: «Сегодня ночью, великий Эл, ты можешь взойти в дом Урбаала, где тебя будет ждать богиня». Затем он поднес ее к другим баалам, показал богиню в самой соблазнительной позе, потер фигурку о камень баалов и прошептал: «Сегодня ночью, когда закатится луна, приходите в дом Урбаала, где вас будет ждать Астарта».
Нежно держа маленькую богиню в чаше ладоней, он поклонился четырем обелискам и собрался двинуться в сторону дома, но едва он повернулся, как на ступени храма вышла высокая девушка лет шестнадцати. На ней была небрежно накинутая туника и позолоченные сандалии. Она была высока ростом, и при каждом шаге сквозь прорези туники были видны ее длинные голые ноги; черные волосы, падавшие ниже плеч, блестели на солнце. Лицо ее отличалось изумительной красотой: темные, широко расставленные глаза, прямой нос, высокие скулы и нежная шелковая кожа. Она шла с подчеркнутой грациозностью и отлично знала, какое впечатление производит на мужчин.
Стоило только этой рабыне, захваченной во время похода на север, появиться в Макоре, Урбаал потерял покой. В своих снах он не раз видел, как она идет. Он встречал ее в оливковых рощах, когда осматривал их, и, когда девушки Макора топтали виноградные гроздья, она тоже была среди них, и ее длинные ноги были в пятнах красного виноградного сока. Даже когда Тимма, вторая жена фермера, носила ребенка, Урбаал мог думать только о высокой рабыне, и именно из-за нее он решил купить четвертую Астарту. Прижимая богиню к сердцу, он неотрывно смотрел на девушку, пока она не исчезла в другой части (храма, – но все же ему не давали покоя и другие мысли. Поднеся богиню к губам, он поцеловал ее и тихо сказал: «Астарта! Мои поля должны плодоносить. Помоги мне! Помоги мне!»
Какое-то время он еще подождал в тени, надеясь, что высокая рабыня вернется, но, так как она не появилась, он расстроено побрел к главным воротам. Над запутанными зигзагами пути высились башни, с которых лучники наблюдали за лабиринтом улочек. Давным-давно Макор понял, что если доступ к широко распахнутым воротам ведет прямо к сердцу города, то стоит врагу прорваться сквозь них, город обречен. Но проход в Макор такой возможности не предоставлял. Как только возможный захватчик оказывался за воротами, ему тут же приходилось резко сворачивать налево, но прежде, чем он кидался вперед, нужно было так же резко поворачивать направо, – и в узких улочках стояла такая теснота, что враг был беззащитен перед копьями и стрелами засевших наверху защитников. В этой путанице стен и крылся дом Урбаала.
В центре его с давних пор размещался двор странной формы. Он и был сердцем дома, крылья которого расходились в разные стороны. В той его стороне, что была ближе к воротам, жили две его жены и пятеро их детей: четверо от первой и новорожденный мальчик от второй. Противоположное крыло вмещало в себя амбары, бочки с вином, кухню и помещение для рабов, включая двух симпатичных девушек, уже успевших одарить его детьми, к которым он испытывал привязанность. Под крышей дома Урбаала жили примерно двадцать человек. Дом был полон жизнью и любовью, и в нем всегда стоял гул голосов. Крестьяне предпочитали работать на этого громогласного и живого фермера, чем гнуть спину на полях, принадлежащих храму. Хотя трудиться на Урбаала было труднее, чем на жрецов, он нравился им, потому что и сам был такой же, как они. Он так же жадно ел и глотал вино, любил бок о бок с ними работать в поле, и его широкая грудь блестела от пота.
Оказавшись в пределах своего большого дома, он пересек двор и сразу же прошествовал в богато убранную молельню, где на маленькой полке держал трех своих Астарт. Рядом с каждой стоял продолговатый камень, напоминавший об одном из обелисков наверху. Он бережно установил четвертую Астарту в ее новом окружении и вынул из укромного уголка кусок базальта, который берег именно для этой цели. У него была подчеркнуто фаллическая форма, символ мужской мощи, и он пристроил его поближе к богине, прошептав: «Ночью, когда зайдет луна, Баал Бури придет и возляжет с тобой». Он давно знал, что, если будет радовать своих богинь, они ответят ему взаимностью, но сейчас его снедала спешная нужда, и он хотел, чтобы новая покровительница поняла смысл сделки, которую он ей предлагал: «Да будет у тебя радость и в эту ночь, и во все другие. Я прошу тебя лишь об одном – чтобы мне было воздано по заслугам».
Ему помешало появление Тиммы, второй жены, которая обычно не заходила в молельню, но на этот раз она была чем-то расстроена. У нее был классический облик жены, который мужчина за прошедшие восемь тысяч лет запечатлел в статуях, – она была полна материнства, заботы и понимания. Ее темные глаза были вытаращены от страха, и, прежде чем она открыла рот, Урбаал догадался, что могло случиться. Несколько лет назад он видел то же испуганное выражение на лице своей первой жены, когда она так же не могла понять, что происходит. В этом сказывались женские слабости. И Урбаал приготовился к потоку слез. – В чем дело? – мягко спросил он.
Тимма была не совсем обычной девушкой. Родом из Акко, она появилась тут вместе с отцом, который навестил Урбаала по торговым делам. Она завоевала уважение Урбаала той вежливостью, с которой отнеслась к Матред, его первой жене, хозяйничавшей в доме. Вместо стычек и споров Тимма принесла в дом атмосферу любви. С ее стороны это было совершенно правильно, ибо первые три года жизни с Урбаалом она оставалась бездетной, что и вызывало презрение со стороны Матред. Но с недавним появлением ее первенца в доме установились более ровные отношения. Став матерью, она могла требовать от Матред уважительного отношения. Но сейчас, потеряв все присущее ей спокойствие, она сообщила мужу:
– Пришел жрец Молоха.
Урбаал ждал его появления. Жрец не мог не прийти. Урбаал хотел хоть чем-то успокоить свою подавленную жену, но знал, что тут уж ничего не сделать.
– У нас будут и другие дети, – пообещал он. Тимма начала всхлипывать, и ему пришла в голову умная ложь. – Тимма, – сладко прошептал он, – посмотри, что я тебе принес. Новую Астарту.
Она посмотрела на улыбающуюся богиню, лучащуюся плодовитостью, и закрыла лицо руками.
– А мы не можем убежать? – взмолилась она.
– Тимма! – Сама идея была богохульной, потому что Урбаал был неотъемлемой частью этой земли… этих полей… этих оливковых деревьев у источника.
– Я не отдам своего сына, – твердо сказала она.
– Все будет в порядке, – мягко успокоил он ее и притянул к себе на ложе, откуда она видела уверенную Астарту, обещающую, что год за годом ее чрево будет плодоносить. Обняв Тимму, Урбаал продолжал внушать ей уверенность, рассказывая, как Матред, столкнувшись с той же проблемой, обрела мужество. – Сначала она чуть не скончалась от горя, – признался он, и Тимма удивилась, каким образом эта суровая женщина могла горевать. – Но потом она родила еще четверых детей и как-то ночью призналась мне: «Мы поступили правильно». У тебя на коленях еще будут играть другие дети, и ты будешь чувствовать то же самое.
Она внимательно слушала его, но, когда он замолчал, всхлипнула:
– Я не могу.
Ему захотелось дать выход своему раздражению, но Тимма была такой трогательной, что он сдержался. Вместо этого он объяснил:
– Ведь именно Молох дает нам защиту. Великий Эл нужен, и мы преклоняемся перед ним, но во время войны только Молох защищает нас.
– Но почему он так жесток? – взмолилась Тимма.
– Он многое делает для нас, – объяснил Урбаал. – И все, что требует взамен… это наши первенцы.
Для Урбаала эта логика была неоспоримой. Он поднялся, собираясь навестить свои оливки, но Тимма с мольбой ухватила его за руки, пока он не осознал, что ей пора испытать потрясение перед грубой правдой.
– Сколько существует Макор, – хрипло сказал он, – мы отдавали Молоху наших перворожденных сыновей. Матред сделала это. И девушки-рабыни тоже. Сделаешь и ты.
Он покинул помещение, но, проходя через двор, увидел своего последнего сына, который ворковал, лежа в тени. Урбаал оцепенел от горя, которое он боялся разделить с Тиммой, но она последовала вслед за ним и теперь, стоя в дверях, увидела, как он невольно содрогнулся. «Три раза он отдавал своих первенцев, – подумала она. – И от Матред, и от девушек-рабынь. Его боль сильнее моей, но он ее не показывает».
Тимма была права. Ее простодушный муж разрывался в противоречиях, которые ставили в тупик людей той эпохи. Они не могли разрешить конфликт между жизнью и смертью – Молох требовал смерти, а Астарта дарила жизнью. Урбаал покинул свой дом, дышащий весельем, где девушки-рабыни щебетали с детьми, и в поисках успокоения направился в оливковую рощу. Пока он бродил мимо радующих глаз серо-зеленых деревьев, чья листва, поблескивая, как драгоценные камни, тянулась к солнцу, Урбаал пытался забыть о смерти, вызывая в памяти облик соблазнительной девушки-рабыни, которую он видел в храме. Он вспомнил тот день, когда в первый раз увидел ее. Воины Макора отправились в небольшой поход, который не повлек за собой никаких последствий – малые города вечно враждовали друг с другом. Он не стал утруждаться участием в нем, но, когда войска возвращались, он вышел из дома встречать их. Они, горланя песни, шествовали по извилистым улочкам и среди пленников вели с собой эту очаровательную девушку. Ей было всего пятнадцать лет, и она не относилась к жителям завоеванного городка – она была рабыней, которая попала в этот город из каких-то мест ближе к северу. Поскольку никто из воинов не претендовал на нее, девушку отдали жрецам, а те уж сочли ее символом, который будет служить во благо городу. Они заперли ее в храме, и показывалась она лишь изредка. Ходили слухи, что ее готовят к какой-то высокой цели. Их план сработал. Мужчины Макора восторгались ее присутствием и, как никогда раньше, старательно возделывали свои поля и отлаживали прессы для оливок. И теперь Урбаал, осматривая свои деревья, не мог отделаться от ее волнующего облика.
По традиции он первым делом направился в центр рощи, где из земли дюймов на шесть торчал округлый камень, он служил пристанищем баалу, которому подчинялись оливковые деревья. Отдав ему дань уважения, Урбаал подозвал надсмотрщика. Тот, весь в поту, подбежал.
– Урожай все так же хорош? – спросил фермер.
– Посмотри сам, – сказал надсмотрщик. Он подвел Урбаала к склону скалы, где древнее устройство исправно обеспечивало немалую часть благосостояния Макора. На самом верху в твердом камне была выдолблена глубокая квадратная яма со сторонами в десять футов. Потребовалось немало терпения и стараний, чтобы выдолбить такую основательную дыру, а вот как использовать ее, придумал уже настоящий гений. На середине ее стоял деревянный стол с высокими бортиками, на который грузили спелые плоды оливок. Над ним нависала тяжелая деревянная плита, которая опускалась на груду оливок, и специальный рычаг с силой прижимал ее. Поскольку мужчин в Макоре было не так уж много и они не могли часами давить на рычаг, к дальнему концу шеста на ремнях был привешен огромный камень, так что круглые сутки давление оставалось постоянным. Так выглядел один из первых в мире механизмов, и он работал.
Но другая часть изобретения заключалась в том, что под первой емкостью была вторая, а еще ниже – третья. Чтобы соединить их уровни, искусные мастера пробурили в твердом камне небольшие отверстия, так что тяжелое оливковое масло перетекало из-под пресса во вторую яму, а потом и в третью. По пути оно фильтровалось, избавляясь от осадков и обретая прозрачность. Весь процесс представлял собой довольно сложную систему и за последующие четыре тысячи лет оставался в том же виде.
Урбаал, макнув палец в содержимое последней ямы, облизал его и сказал надсмотрщику:
– Отлично.
– На этот раз ты обязательно победишь, – подмигнул тот.
Урбаал поделился опасениями, которые тревожили его:
– Как у Амалека дела с его коровами?
– Говорят, что очень хорошо, – сообщил надсмотрщик.
– Как всегда у него. – Урбаал не пытался скрыть свое беспокойство. Надсмотрщик придвинулся:
– Мы можем пустить псов разогнать его телят.
Урбаал покачал головой:
– Нам такие фокусы не нужны, но на тот случай, если и у него бродят такие мысли, надеюсь, у тебя есть тут охрана.