Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Закалите свои сердца, готовясь к бедам, что ждут вас! Проститесь с оливковыми рощами, с давильнями сладкого вина, с соседскими детьми, с источником, откуда вы черпали чистую воду. Все пойдет прахом. Израиль обречен скитаться по лицу земли. Вы поражены безверием. Вы полны пороков. Вы были упрямы и не верили в наш завет. О Израиль, кто сжалится над твоими бедами? Какие ужасы тебе предстоит увидеть своими невидящими глазами! Как ты будешь давиться пищей, которая отвергнет тебя! Прах и разрушение – и ты будешь скитаться на земле потому, что предал меня!

На самом опасном участке у городских ворот правитель Иеремот закончил последние приготовления к обороне Макора, и, едва только они были завершены, появился посланец. Он принес давно ожидаемые новости, что Навуходоносор выступил в поход и занял все территории, ранее принадлежавшие Египту.

– Пал Риблах и могучий Дамаск. Окружен Сидон, и в осаде Тир. Войска будут тут через три дня. – И измученный курьер заторопился в Мегиддо и Ашкелон, которые тоже были обречены.

Теперь Иеремоту было нужно все его мужество. Расставив по стенам разведчиков, он лично обошел всех мужчин Макора, и каждый поклялся оборонять город до последней капли крови, пока его не постигнет смерть в бою. Он собрал женщин и сказал:

– Ваши мужчины уже знают, что такое гнить в вавилонском рабстве. Они это видели. В этом городе мы будем драться бок о бок и, если так уж сложится, умирать рядом со своими братьями. Чтобы с почестями уйти из жизни. И да защитит нас Баал.

Каждый день он поднимался на стены, в длинных, до колен, доспехах и с кожаным щитом. Он подбодрял воинов, заверяя их, что город в безопасности. Каждый раз он напоминал им, что источник воды в их руках.

– За триста пятьдесят лет ни одному из врагов не удавалось сокрушить эти стены. Не получится это и у Навуходоносора, и, когда он в этом убедится, мы заключим с ним мир, который на долгие годы защитит нас.

Он собрал свою семью – братьев, дядей, пять дочерей и их мужей – и каждому дал задачу: простые люди должны видеть перед собой членов семьи правителя города, знать, что они с ними. Микал же он сказал:

– Забудь, что кричала эта сумасшедшая старуха. Риммон – хороший муж, и, когда все это кончится, у вас будет еще много детей.

– Один из них скоро появится, – сообщила она.

– Риммон знает?

– Да.

И тогда этот неустрашимый воин поднялся на свой командный пункт, что высился над той частью стены, на которую в дни предыдущих осад чаще всего обрушивались первые волны штурма. Вытянув из ножен меч, он проверил его остроту и посмотрел на ту роковую дорогу, по которой со стороны Дамаска так часто шли армии захватчиков. Он видел лежащие к югу оливковые рощи, которыми тысячи лет владела его семья.

– Как светел и радостен этот город, – пробормотал он про себя. – И мы защитим его. – Иеремот с мрачным предчувствием перевел взгляд на вершину горы, откуда был свергнут Баал. Как бы онхотел, чтобы эта сумасшедшая старуха не добралась до него. Сквозь тихий гул городской жизни до него долетали крики со дна шахты:

– Еще несколько дней, еще несколько часов! О Израиль! Так начнется твой долгий скорбный путь. Ибо такова воля Яхве – двинешься ты в дорогу, неся ярма на согбенных шеях. Так сложи же оружие перед Вавилоном. Подчинись своей судьбе и влачи рабский труд все годы своих мучений…

. – Заткнуть ей рот! – приказал Иеремот, подавив жалость к несчастной пожилой женщине.

Но когда солдаты стали спускаться в шахту, Риммон скинул плащ и сказал: «Я сам успокою мать». И когда в сумеречном свете шахты он предстал перед ней, Гомера снова увидела его глазами матери – будто она, бедная и несчастная, на какое-то время потеряла рассудок, – и она сказала:

– Через несколько часов начнется предстоящее тебе испытание. Но не битва будет в нем самым важным. Яхве просит лишь одно – чтобы ты помнил Иерусалим. Вон там, – показала она то место туннеля, где произошло явление божества, – он приказал мне отвести тебя в Иерусалим. Он хотел, чтобы ты увидел его и запомнил.

– Но зачем?

– Затем, что, когда ты будешь в рабстве и остальные всё забудут, останется хоть один, кто будет помнить Иерусалим. И это будешь ты – избранный из избранных.

– А Микал?

– Она не сможет быть рядом с тобой.

– Но она ждет ребенка!

Старая женщина склонила голову – она была и слугой Яхве, и матерью. Горячие слезы потекли по морщинистому лицу, и она не могла произнести ни слова. В памяти у нее остались лишь те дни, когда Микал надрывалась в рабском труде на полях, спасая семью от голодной смерти, их долгие разговоры и малыш Ишбаал. Она скорее бы умерла, чем сказала то, что ей предстояло сказать, – и все же она произнесла:

– Когда ты уйдешь в вавилонское пленение, ты возьмешь с собой Геулу. Как свою жену. Такова воля Яхве.

Плечи Риммона опустились, словно на них лег огромный камень из давильного пресса. Не глядя на мать, он собрался заткнуть ей рот. Она остановила его словами:

– Я замолчала.

– И ты не помешаешь нам драться?

– Я замолчала, – повторила она, и Риммон сунул скомканную тряпку, которая жгла ему руки, в карман и поднялся наверх.

– Моя мать не произнесет ни слова, – сообщил он. – И теперь мы можем драться.

Навуходоносор пришел к выводу, что, пусть даже в его распоряжении были неограниченные силы, атаковать такие укрепленные города, как Макор, лучше всего серией решительных штурмов. И когда занялся день битвы, на Дамасской дороге уже не было колонн марширующей пехоты. Со всех сторон, кроме северной, где спадали крутые склоны вади, город окружили тысячи воинов. Прикрываясь щитами, они орали, вопили и швыряли в город камни, которые летели, как стая саранча обреченное поле.

Но правителя Иеремота не испугала эта тактика, хотя с ней нельзя было не считаться. Он подождал, пока вавилоняне вскарабкаются по крутым склонам, что охраняли ворота, и открыл лотки, заполненные острыми камнями. Они покатились по склону, сметая все на своем пути. Многие из атакующих погибли. Вавилонянам пришлось отступить, так и не добравшись до стен, но прежде, чем воины Иеремота успели полностью перевооружиться, к стенам подхлынула новая волна врагов, а затем еще одна и еще одна. Но Иеремот хладнокровно перебрасывал подкрепления на слабые участки, и атакующие были снова отброшены.

К сумеркам стало ясно, что лобовым штурмом Макор не взять, и поэтому Навуходоносор приказал своим воинам обложить город со всех сторон, даже со стороны вади. Он поинтересовался, откуда этот маленький город берет воду. И когда пленники из Акко завопили, что вода поступает из глубокого источника, скрытого в городе, он буркнул:

– Доставить тараны.

За ночь на позициях появились могучие военные машины, но, когда они уже были готовы нанести удар, Иеремот обнаружил их и послал отряд, который сжег их. Так что к утру Макор продолжал стоять в безопасности.

– Кто там командует на стенах? – спросил Навуходоносор, и, когда ему сказали, что город защищает хананей, он проворчал: – Его бы я хотел взять в плен живым. Он отличный военачальник, и мы могли бы послать его против киликийцев.

В эти дни Иеремот снова покрыл славой имя Ура, ибо он, не сгибаясь, отважно противостоял армии Вавилона, но на восьмой день его сокрушило чудо, которого он не мог предвидеть: упавший в шахту столб света разорвал цепи, которыми была прикована вдова Гомера. Неся сияющий ореол вокруг головы, она поднялась по каменным ступеням и, когда выкарабкалась из шахты, увидела, как свет переместился к сторожевым воротам, где Яхве могучим ударом сокрушил оборону, и девять солдат Вавилона, пытавшихся прорваться с той стороны, рванулись в пролом, а за ними последовали десятки и сотни. Макор пал, но Иеремот продолжал защищать южную стену, не зная, что Яхве уже нанес ему поражение у северной. И наконец отважному хананею пришлось отбиваться от вавилонян, напавших на него с тыла; в руках у него осталось лишь древко копья, но его сбили с ног, прижали к земле и скрутили. Когда он понял, какая сила одержала над ним верх, и увидел сияние над головой Гомеры, он спросил сдавленным голосом:

– Женщина, что ты сегодня с нами сотворила?

И он услышал страшный голос, давший ему ответ:

– Не женщина, но Яхве.

На исторической памяти этих поколений, когда Яхве боролся за души своих евреев и по его повелению пророки отвращали их от Баала, возвращая к племенным шатрам, он часто говорил и действовал с такой жесткостью, в которую трудно было поверить. Потому что евреи были упорным народом. Они обожали Астарту, имели дело с ее священными блудницами и живьем бросали детей в огненное чрево Молоха – и он должен был обрушить на них суровые кары. Почему он вообще не стер их с лица земли? Потому что они воистину были его избранным народом, и он любил их. И, доказывая это, он, обрубив на них жестокие кары и заставив склониться перед его волей, мягко и заботливо заверил их, что поддержит в годы тьмы, ибо он мог быть и жестоким и милосердным. Поэтому и разнесся над павшим Макором голос Гомеры, полный тепла и заботы, которых раньше никто не знал, произнося слова утешения, что часто вспоминались рабами в Вавилоне:

– О мои возлюбленные дети Израиля, я несу вам надежду. Как бы ни были глубоки узилища, где вы вращаете водяные колеса, я и там пребуду с вами. Моя любовь всегда защитит вас, и после рабских подвалов вы снова увидите зеленые поля. Этот мир с его сладостью снова вернется к вам, ибо, принимая мою кару, вы принимаете и мое высокое сострадание. Я Яхве и всегда рядом с вами!

Вавилоняне стали сгонять евреев, готовя их к долгому пути в рабство, и теперь Гомера подходила к каждой группе пленников, утешая их:

– И в горе своем помните Яхве, ибо я источник прохладной воды. И забуду ли я тебя, когда так нуждаюсь в тебе?

И когда евреи выражали свои изумление, слыша столь противоречивое послание любви в те часы, когда на них обрушена невыносимая кара, Гомера обращалась к ним мягким голосом матери, которая поет ребенку колыбельную, пока отец трудится в поле:

– И хананей и вавилоняне исчезнут с лица земли, но вы останетесь, ибо обретете силы в тяжести моего наказания.

Подойдя к той группе, где в цепях стоял ее сын, она обратилась к нему:

– Помни Иерусалим. О, помни тот город на холме. Говори о нем в шатрах и пой его молитвы в темноте. Помни Иерусалим, ибо ты человек, которому предназначено помнить. И когда у тебя прервется дыхание, и замрет сердце, и в чужой земле придет к тебе смерть – и тогда помни Иерусалим, город нашего вечного наследия.

Микал, увидев мужа среди пленников, с их сыном Ишбаалом на Руках кинулась к Риммону, готовая из любви к нему последовать в рабство. Другие хананейские женщины тоже присоединились к своим мужьям, но Гомера преградила им дорогу, крича:

– Блудницы Ханаана не нужны в Вавилоне. Ложным женам предстоит остаться на месте!

Но когда она подошла к Микал, облаченной в то белое платье, которое когда-то сама сшила, она не смогла вымолвить ни слова. Язык ее прирос к зубам, и со слезами любви на глазах она смотрела на эту преданную женщину, которая бок о бок с ней работала на полях. Гомера могла просто молча отстранить ее, но ей пришлось выпрямиться и завопить:

– А ты, хананейская блудница, которая рожала в храме Астарты, которая назвала своего сына Ишбаалом, – тебе здесь нет места! – Микал замялась, и ее свекровь завопила: – Убирайся! И не подходи к нему, потому что он больше не твой муж. Прочь! – И она с силой отшвырнула плачущую юную женщину. Брат отца поднял ее и отвел к тому месту, где стояли хананеи.

Когда же Риммон поднял свои цепи и было кинулся за ней, его перехватила мать, но голос, которым она к нему обратилась, принадлежал не ей:

– Все это я делаю не из ненависти, а из любви. Другим народам предназначено исчезнуть, но Израиль будет жить. Ибо и в пленении вы будете держаться вместе, и каждый будет хранить верность другим, и все будут помнить Иерусалим.

Затем, оставив сына, Гомера пошла бродить меж пленниками, пока не нашла девушку Геулу, закованную в цепи. Одним могучим рывком Гомера разорвала их и подвела Геулу к сыну. Соединив их руки, она объявила:

– Риммон, сын Гомеры, отныне ты разведен. С этого дня вы разведены. И в присутствии трех свидетелей ты берешь в жены Геулу. Вы дети Израиля, а твои прежние дети Ханаана забыты – и рожденные, и еще не рожденные. Ибо лишь вы – избранный мною народ.

При этих словах вавилоняне расплылись в улыбках. Жалкие рабы в цепях, остатки некогда гордого города! Избранные! Солдаты начали посмеиваться про себя, но скоро волна веселья захлестнула и их, и хананеев. Но Гомера, полная ярости, повернула взлохмаченную голову к Навуходоносору, который переживал час триумфа, и, ткнув в его сторону длинным пальцем, возопила скорбным тоном:

– Как кратко будет твое торжество, о первый властитель, как кратко будет твое пребывание на вершине славы! И персы уже собирают силы вдоль твоих границ, они полны нетерпения вторгнуться в твои блистательные города с сетью каналов! И даже сейчас я слышу слова повеления, которые произнесет Кир Персидский, отправляя мой избранный народ к себе домой. О царь, как кратки будут дни твоего торжества. – И, повернувшись к пленникам, она прошептала им слова утешения, которые они вечно будут помнить: – Я Яхве, который идет с вами во тьму и который выведет вас обратно к свету, если вы будете помнить Иерусалим.

Навуходоносор был не в силах больше слушать ее и нетерпеливо махнул правой рукой, словно перед ним стоял египтянин:

– Заткните эту жуткую женщину!

Подчиняясь приказу, вавилонский солдат поразил Гомеру в грудь мечом. Затем, убедившись, что клинок вышел у нее из спины, он свистнул двоим друзьям, и они без труда кинули ее головой вниз в шахту. Изможденное тело Гомеры, ударяясь о выщербленные ступени, полетело в темную глубину, где она когда-то говорила с Яхве.

Глава седьмая
Уровень X
В гимнасиуме

Эллинское, резное из камня, изображение руки атлета со скребком, который употреблялся, чтобы счищать с тела пот и грязь после упражнений в гимнастическом зале. Вырезан в Антиохии в 184 г. до н. э. из белого мрамора Каррары, что лежит к северу от Рима. Качество этого осколка позволяет предполагать, что он представляет собой фрагмент классической статуи. Оригинальное бронзовое лезвие, ныне съеденное ржавчиной, было выковано из металла македонского производства. Оказался в Макоре во время антиохийского восстания, которое произошло осенью 167 г. до н. э.

Много раз в течение их длинной истории евреям угрожало истребление в результате спланированных религиозных преследований, но ни одна из катастроф не начиналась так мягко и спокойно, с такой убедительностью, как первая из их серий, которую в 171 году до нашей эры начал Антиох IV, тиран империи Селевкидов.

В 605 году до нашей эры евреи Макора были уведены в вавилонское пленение, но спустя пятьдесят лет, как и предсказывал голос Гомеры, Кир Персидский сокрушил Вавилон в войне, которая длилась меньше недели, и евреям Макора не только разрешили, но и побуждали вернуться домой – на том условии, что они подчинятся персидскому правлению. В 336 году до нашей эры в возрасте двадцати лет на трон взошел Александр Великий и начал свои завоевания. В течение следующих семисот лет все земли от Спарты для Индии испытали влияние греческой культуры. Большинство их жителей говорили на койне, греческом диалекте, общем для всех стран. Но расстояния в новой империи были столь протяженны, что мало кто из граждан мог поддерживать прямые контакты с Грецией. Это привело к развитию некоего заменителя подлинной греческой культуры, так называемого эллинизма, рожденного людьми, которые любили греческие идеалы красоты, но которые выражали их в египетских, персидских или сирийских образах. Эллинизм много веков господствовал в обитаемом мире, но сама империя не смогла остаться единой, и в катаклизмах, последовавших после смерти Александра, восточная часть ее была наконец разделена между двумя македонскими полководцами. Птолемей получил Египет, и Макор стал его дверным форпостом, а Селевку достались огромные владения вплоть до Индии, которые впоследствии обрели известность как империя Селевкидов. Ее блистательной столицей стала Антиохия, примерно в ста тридцати милях к северу от Макора.

В 198 году до нашей эры, после столетия пограничных войн между двумя эллинскими империями, Селевкиды под командой Антиоха III наконец разбили египтян, отняв у них в качестве военной добычи Израиль, и Макор из северного форпоста Египта стал южным форпостом Империи Селевкидов. Одним из своих первых указов новый правитель наделил большими правами евреев Макора: «Да будет известно, что наше императорское величество дает право нашим новым еврейским подданным почитать своих богов, как они хотят. Они могут строить синагоги. Их священники могут приносить жертвы – с единственным условием: они никоим образом не должны оскорблять Зевса, верховного божества всех Селевкидов». Эти права были не только великодушны – таковым было и их воплощение в жизнь. В центре Макора, на том древнем месте, где, погребенный в земле, лежал обелиск Эла, был построен красивый маленький храм с шестью невысокими дорическими колоннами, на фронтоне которого возлежала отдыхающая богиня. Храм содержал небольшую голову Зевса, вырезанную из паросского мрамора, и ни храм, ни бог никому не мешали. В другой части города, вплотную к восточной стене, стояла синагога – столь же скромная, но далеко не такая красивая. Точнее, она была просто уродлива, возведенная из глиняных кирпичей грязного цвета и грубых балок, – но в первые двадцать семь лет правления Селевкидов те евреи, которые сохранили верность своей синагоге, спокойно жили среди массы горожан, поклонявшихся Зевсу и его храму. И те и другие придерживались греческих обычаев, пользовались монетами с греческими буквами и говорили на койне. Хотя они никогда не видели Греции, но считали себя греками, так что Макор во всех смыслах был типичным эллинским городом.

В 171 году до нашей эры Антиох IV объявил, что религиозная жизнь в его владениях претерпит небольшие изменения, и, если бы у евреев Макора был настоящий лидер, они бы успели предвидеть, что на них надвигаются большие беды, но евреев никто не возглавлял, и этот факт прошел мимо их внимания. Новый закон был четок и ясен: «Отныне все граждане должны признавать, что бог Зевс сошел на землю в лице нашего божественного императора Антиоха Эпифана». Сначала эта идея удивила евреев, но городские чиновники заверили, что новое правило никоим образом их не коснется. Спустя какое-то время в храме воздвиглась гигантская голова императора, небольшое изображение Зевса было отодвинуто в сторону, и, когда наконец новое божество обрело свое место, всех горожан собрали на площади перед храмом, где один из чиновников огласил закон: «Те, кто входят в храм Зевса, должны отдавать дань почитания нашему великому императору Антиоху Эпифану и принимать его как Зевса Олимпийского, явившегося среди нас в облике смертного существа». Горожане, которые вытягивали шеи, чтобы рассмотреть массивную голову, соглашались, что Антиох с его локонами, как у бога, и величественным выражением лица в самом деле походит на Зевса. «К евреям, которые предпочитают совершать богослужения в своей синагоге, этот закон не относится, – продолжал глашатай, – потому что наш великий император не хочет ущемлять никого из своих граждан, пока они признают его божественность». На самом же деле, когда евреи услышали, что не обязаны почитать Антиоха как бога, многие из естественного любопытства стали заходить в храм, где в изумлении застывали перед величественной головой и, преклоняя колени перед императором Антиохом, улыбались про себя при мысли, что Антиох может быть богом. Имя его – Эпифан, что значило «слово, произнесенное Богом», – казалось им слишком напыщенным, и они удивлялись, как их греческие правители могут впадать в такой самообман, веря в очевидные глупости. Они видели перед собой обыкновенную каменную статую обыкновенного человека, которого они никак не могли воспринимать как бога. Они преклоняли головы, скрывая на губах презрительную усмешку, и радостно возвращались в свою синагогу, где могли свободно и без страха почитать истинного бога YHWH.

В 170 году до нашей эры был объявлен новый закон, требующий от всех горожан четыре раза в год отдавать формальную дань почитания Антиоху Эпифану как главному богу Селевкидов, что повлекло за собой определенные трудности для евреев – но там, где они меньше всего могли их ожидать. Днем, избранным для этого обряда покорности, стала суббота, Шаббат, когда евреи предпочитают вообще не покидать домов, проводя этот день в молитвах. Поэтому они направили глав общины опротестовать этот закон, но греческие чиновники объяснили: «Наш выбор субботы ни в коем случае не направлен на специальное оскорбление евреев. Этот день выбран по всей империи потому, что приемлем для большинства людей». Когда евреи указали, что, вне всяких сомнений, этот день для них неприемлем, греки ответили: «В нашей империи обитает не так уж много евреев, и с нашей стороны было бы неразумно приспосабливать законы к их пожеланиям. Тем не менее, Антиох лично поручил нам довести до вас его слова – пока он император, не будет предпринято ничего, что может как-то оскорбить вас». Евреи все же попытались возражать против субботних коленопреклонений, но греки предложили благородный выход: «Давайте во имя мира и спокойствия сойдемся вот на каком компромиссе. Мы, греки, будем поклоняться Антиоху в дневные часы, вы же будете делать это вечером Шаббата, закончив свои молитвы». И на основе этого почетного договора каждый квартал евреи отправлялись в храм, отдавая дань почтения императору Антиоху; но в глубине сердца они считали Антиоха самозваным богом.

В 169 году до нашей эры евреев созвали выслушать очередной эдикт: «Дабы положить конец усилению различий между жителями великой империи, Антиох Эпифан решил, что впредь евреи не будут производить обрезание своих младенцев мужского пола». Это немедленно вызвало взрыв возмущения у части евреев, но сил для подлинного противостояния у них не было, потому что остальные сочли требование Селевкидов достаточно разумным. Они доказывали, что «греки считают тело человека храмом, который не должен быть ни оскверни, ни изменен, так что наш император предъявил лишь скромное требование». Эту часть поддержали и другие, заявлявшие: «Антиох прав. Обрезание – старомодный варварский обычай, и единственное его предназначение – сделать так, чтобы мы отличались от греков». Но были и те, кто помнили, что завет, который Авраам заключил с YHWH, упоминал и обрезание, и договор этот вечен. Они продолжали делать обрезание своим сыновьям, но их протест не возымел действия из-за нерешительности еврейской общины; тем не менее, известия об их упрямстве достигли слуха Антиоха, и он их запомнил.

В 168 году до нашей эры и грекам Макора довелось выслушать эдикт, который мог вызвать волнения, и посему перед оглашением его в город были введены дополнительные силы людей в военной форме. Затем, когда горожане собрались перед храмом Зевса, портик которого занимала огромная голова Антиоха, все их внимание было привлечено к глашатаю, и он им сообщил:

– По всей империи приказано, что с этого дня почитание Антиоха Эпифана станет для всех единственной официальной религией. – Но поскольку эта тревожная новость была встречена гневными криками – и не только со стороны евреев, – глашатай торопливо добавил: – Но после того, как человек отдаст соответствующую дань почтения Антиоху, он свободен поклоняться своим давним богам как своей второй и личной религии. Финикийцы могут почитать Мелькарта, хананеи – Баала, а преданные императору евреи могут отправляться в свои синагоги почитать… – Глашатай сделал паузу, и евреи подались вперед, дабы услышать, посмеет ли он осквернить их божество, ибо после возвращения из Вавилона они утвердились в убеждении, что божество, которое спасло их, столь могущественно, что его имя никогда не должно ни произноситься, ни быть написанным, ни упоминаться в разговорах. Бог был известен просто под священным тетраграммоном YHWH, непроизносимым и загадочным. И, даруя исключение евреям, глашатай избежал оскорбления еврейской общины. Он не сказал, что у них есть свобода почитать YHWH, а просто добавил: – Наши преданные евреи имеют право свободно почитать своего особого бога. – Но затем он приступил к чтению той части законов, которая конечно же могла вызвать волнения, и с благодарностью увидел, как вооруженные люди заняли свои места, готовые подавить любой бунт. – Жертвоприношения новому богу Антиоху Эпифану должны приноситься четыре раза в год – и у алтаря Зевса здесь, в главном храме, а также в любом другом храме или святилище, существующих в пределах города.

При этих словах он торжественно кивнул в сторону финикийцев и евреев, затем проглотил комок в горле и распрямил плечи, словно готовясь нанести окончательный удар.

– И эта жертва, которую надлежит приносить четыре раза в год, должна представлять собой упитанное животное, живьем доставленное к алтарю, и животное это должно быть свиньей.

В 167 году до нашей эры неизбежные религиозные преследования достигли своего апогея. Указания, поступившие от разгневанного императора, были столь жестоки, что греческие чиновники в Макоре не рискнули сами зачитывать их и поручили оглашение очередного эдикта обыкновенному солдату. Евреям было приказано собраться на городской площади. Стоя на ней в мрачном молчании, они выслушали перечень кар, которые могут обрушиться на них. Хриплым гнусавым голосом солдат выкрикивал:

– Евреи Макора! Стройтесь в одну шеренгу и целуйте бога всей Азии!

И все непокорные двинулись в храм к огромной голове Антиоха, где им приходилось вставать на носки, чтобы приложиться поцелуем к массивной шее под выпирающим адамовым яблоком. Затем в мрачном молчании, воцарившемся в святилище, солдат прохрипел:

– Вы, евреи Макора, не подчиняетесь закону нашего императора и продолжаете делать обрезание своим сыновьям. Вы оскорбляете нашего бога, отказываясь приносить ему в жертву свиней в своей синагоге, и не взываете к нему о милосердии! Слушайте и повинуйтесь! Отныне любой еврей, который откажется признавать Антиоха Эпифана единым богом, что выше всех прочих, включая и вашего бога, известного как Яхве, – евреи содрогнулись, – любой еврей, который будет и дальше следовать законам вашего пророка, именуемого Моисеем, любой еврей, который сделает обрезание своему сыну, любой еврей, который откажется возложить руку на жертвенную свинью, будет арестован и доставлен к храму Зевса. Здесь его подвергнут бичеванию пятьюдесятью ударами, после чего бросят на землю и живьем сдерут с него кожу. Затем он будет заколот, его тело разрубят на куски и бросят псам. Услышьте эти наказания и повинуйтесь!

Изумленных евреев опять согнали на площадь, куда для жертвоприношения доставили огромного борова. Он визжал и крутился на свету, пока все проходили мимо него, и каждый касался запретного животного. Но тут был один старый еврей, которому не хватало мужества, чтобы стать настоящим вождем, но хватило воли отказаться почтить императорскую свинью. Греческие солдаты двинулись скрутить его, но начальник стражи мягко остановил их и сказал:

– Старик, ты не подчиняешься нашему богу Антиоху.

Старик, борода которого свидетельствовала, что он отдал годы изучению слов Моисея, с отвращением отпрянул, но начальник опять обратился к нему тихим убедительным голосом:

– Дорогой друг, ты жестоко поплатишься, если не подчинишься закону.

Но когда старик снова отказался, капитан приказал одному из своих людей приготовить бич, с рукоятки которого свисала дюжина кожаных плетей.

– На концах их свинец, – объяснил капитан, поигрывая этим ужасным орудием пытки. – И ты думаешь, что выдержишь это наказание?

Старик плюнул на жертвенную свинью, и солдаты тут же исполнили приказ, уже заранее отданный им; они уже знали, как действовать в таких случаях. Они сорвали со старика одежду, обнажив его, привязали к колонне и нанесли десять жестоких ударов плетью, Один из свинцовых наконечников пришелся ему по лицу и выбил глаз. Удары разорвали угол рта и содрали кожу с мышц шеи.

– Теперь ты признаешь свинью? – спросил капитан стражи, и, когда старик отказался, солдат с бичом стал наносить удары по нижней части тела; свинец раздробил ему яички и размозжил чресла. На сороковом ударе стало ясно, что капитан по-человечески пожалел старика: он понадеялся, что его убьет одно лишь бичевание и он избежит мучений, когда его будут свежевать живьем, но старый еврей проявил удивительную стойкость и выжил под градом свинцовых ударов. Наконец его содрогающееся тело швырнули на землю, и к нему подошел человек с острым ножом, чтобы содрать со старика изуродованную кожу. Но когда стало ясно, что он уже должен был скончаться, старик приподнял голову и прохрипел вечную молитву всех евреев:

– Слушай, о Израиль, Господь Бог мой, Бог един! – И с долгим протяжным стоном последнего слова он умер.

Среди тех, кто с гневом наблюдал это страшное зрелище, были два человека. Разного происхождения, они, тем не менее, несли какой-то груз ответственности за свершившуюся трагедию. Оба они родились в Макоре в семьях, имевших тут давних предков, и их дружба объясняла, почему евреи принимали одно за другим свалившиеся на них ограничения, толком не понимая, что происходит и чем все это должно кончиться. Самым известным из них был правитель Тарфон, тридцатипятилетний гимнасиарх, симпатичный, чисто выбритый рыжеволосый атлет, который предпочитал носить короткую тунику офицера греческой армии. Он был обаятельным человеком, прямым и благородным в своих действиях. Народ его вдвойне ценил как правителя потому, что у него была красивая жена, родом из Греции, которая своим достоинством украшала его появление на людях и блистала умом на его частных приемах. Тарфон вышел из средней хананейской семьи, но с приходом Селевкидов стремительно обрел известность, ибо греки увидели его способности еще в детском возрасте и послали учиться в Афины. По возвращении он стал помощником правителя Птолемаиды, как теперь назывался древний морской порт Акко, и именно он убедил правителя построить летний дворец у северо-западной стены Макора, которую обвевает прохладный ветерок из вади и откуда можно наблюдать изумительные закаты. Кроме того, Тарфон объяснил своему правителю, что стоит вкладывать средства в оливковые рощи, и, когда они плодоносили, правитель процветал. Мало кто из чиновников-Селевкидов видывал Афины, и, хотя все знали койне, почти никто не владел классическим диалектом Аттики; Тарфон же знал его в совершенстве и читал на нем выдающихся авторов. Его греческое образование, его греческая жена и его атлетическая стать не могли не привлечь к нему внимание, и, когда Антиох Эпифан решил посвятить Зевсу малый храм, он сказал о Тарфоне: «Потрясающе, что в этом маленьком городе удалось найти человека, который грек не только по речи и манерам, но и по духу». Ободренный этими слова' ми, Тарфон взялся за дело, которое принесло ему благодарность императора: организовав группу горожан, он с их помощью собрал деньги на строительство у южной стены города внушительного гимнасиума с горячими банями, статуями, с небольшой ареной для игр и каменными скамьями для зрителей. На освящении строения Тарфон завоевал доверие местных деловых людей, сказав: