Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Жена Ура первой оценила перемены, которые принесло открытие ее сына. Стоял осенний день, сияющий золотом опадающих листьев. Она, поднявшись на скалу, дождалась возвращения мужа из болот, помогла втащить на скалу тушу вепря, где ее предстояло разрубить на куски. Она слушала песню, которую пели мужчины:

 
Ур вел нас в болота, где кусается мягкая земля.
Он привел нас во тьму, где прячутся птицы.
Ур увидел, как кабан в темноте блестит глазами.
И это он, кто крикнул: «Вот! Вот!»
 

Это была красивая песнь, и жене, мужу которой воздавалось должное, было приятно ее слушать, но, поглядев со скалы на охотников, в тот момент, когда они прошли мимо созревающего поля, она в первый раз подумала, что такие люди, как Ур, не должны, подобно мальчишкам, носиться по болотам, а обязаны оставаться поближе к дому, оберегая зерно; ее охватила такая грусть, что захотелось убежать от торжествующих мужчин и всплакнуть над потерянной простотой жизни. Она видела, что весь ее образ жизни изменился, когда она стала приручать тонкие стебельки диких злаков. Она понимала, что охотникам придется оставить дубовые чащи, где бродят олени, и им больше не придется бродить по мрачным болотам, где прячутся дикие вепри. В те дни, когда ее отважный молодой супруг вел за собой охотников, она любила его и чувствовала за него боль, смысла которой сама не понимала.

И вряд ли она понимала, что вслед за появлением зерна даст о себе знать более сложная проблема – настолько непростая, что ее нельзя было выразить словами. Приручая дикие растения, жена Ура была смела и проницательна, а теперь она стала задумываться о невидимых силах, которые властвуют над людьми. Она быстро осознала, какое воздействие на таких людей, как Ур, окажет необходимость трудиться на земле, и она же первой осознала, пусть и не полностью, влияние сил более мощных, чем сами охотники.

Десятки тысяч лет человекоподобные существа, жившие у этого источника, медленно, шаг за шагом устанавливали отношения с окружавшими их молчаливыми, но грозными силами. И в ледниковый период, и в годы иссушающей жары они учились сосуществовать с этими силами, хотя не понимали ни их, ни их взаимоотношений; даже не давали им имен, но подсознательно воспринимали их как источник высшей силы. С трудом, со многими потерями установилось равновесие между жизнью и смертью, и люди опасались нарушить его. По ночам, когда могучие бури ревели над лежащими к югу горами Кармеля, было ясно, что дух урагана разгневался на людей и хочет уничтожить их. Как иначе можно было объяснить слепящее сияние молний, которые расщепляли деревья, и лес занимался пламенем? Чем иным объяснить неожиданное появление над головой грозовых облаков, наполнявших вади водой, потоки которой начисто смывали все в округе? Как иначе понять, почему вода срывала с места неподвижные валуны, размером куда больше человека, и поток уносил их? Ясно, что дух урагана разгневан какими-то поступками людей и жаждет мести. Так же вела себя и вода. Порой она любила людей и преданно служила им. А иногда, случалось, гневалась на них и уходила, заставляя людей влачить существование на грани смерти. Даже вода источника вела себя подобным образом, когда, преисполнившись раздражения, исчезала в провалах неизвестных пещер, и, лишь когда люди были близки к гибели, она радостно выплескивалась обратно, принимая поцелуи иссохших от жажды детей. Воздух, дух смерти, нес с юга жгучие ветра; дух открывал тело женщины, и новый человек появлялся на свет. Дерево давало плоды или оставалось бесплодным – все важное в природе зависело от воли некоей силы, которая то помогала человеку, то выступала против него.

Еще не существовало никаких обрядов для умиротворения этих опасных сил. В те времена еще не приносили драгоценных младенцев в жертву богу ветров в надежде завоевать его благоволение, страшные дикие вепри не получали подношения человеческой крови, дабы утолить жажду смерти этого бога. Еще не ставили алтарей властителю дождей, не возводили храмов богу дневного света, который постоянно одерживал победу над ночью. Люди еще не поняли, что силы, владеющие миром, можно умиротворить, сознательно склоняясь перед ними; много раз за предшествующие двести тысяч лет пещера пустела, когда запасы пищи в округе подходили к концу, но, когда сюда возвращались животные, вслед за ними приходили и первобытные люди, смахивающие на обезьян. Они внимательно прислушивались к указаниям природы и наблюдали за приметами, но не были рабами ни духа бурь, ни его предупреждений. Было известно, что и облик и действия дикого вепря полны злобы, но еще не стало открытием, что его злобности можно противопоставить сознательные действия человека. Иными словами, начатки религии еще не действовали. Но может быть, ближе всего к религии люди были в момент смерти, ибо было ясно, что покойник должен взять с собой в неизвестную дорогу пищу и оружие, чтобы защищаться. Его хоронили в особой позе, голова его покоилась на каменной подушке, рядом ставили несколько горшков с едой, клали копье и самые любимые украшения, например резные раковины или ожерелье.

До сих пор отношение жены Ура к таким вещам было простым и ясным: у бури есть живая душа, как у воды, у ветра, у неба, как у каждого дерева и животного. Жена Ура постоянно чувствовала присутствие этих душ и относилась к ним с уважением. Доводилось ли ей хоть раз видеть такую живую душу? Она думала, что да: однажды молния ударила рядом с ней, и в шипении серы она услышала какой-то необычный голос. Молитв еще не существовало, но она доверительно обратилась к этому голосу, и он не тронул ее. И у огромной скалы была душа, широкая и добрая, и у рыб в реке, у кремня, который сыпал искры, у болота и у окружающих деревьев. Жена Ура сама толком не понимала, как она относится к этим мириадам душ, но у нее было одно общее правило: «Они не должны обижаться». Поэтому она не хвасталась, что пережила ураган, и никому не рассказывала о разговоре с душой молнии. Она не бросала камни в зверей и не загрязняла воду, а когда отец Ура скончался, она похоронила с ним его лучшую резную чашку, хорошее копье Ура и нитку бус. Но с появлением зерна, которое они выращивали, равновесие в природе нарушилось, и она это понимала. Еще до первого урожая стало ясно, что удача зависит от обилия дождей и жара солнца – не такого горячего, чтобы спалить молодые растения, а ровного и теплого, чтобы созрели колосья. И она стала внимательно наблюдать за любой переменой в настроении духа воды или духа солнца. На второй и третий год, когда они обработали уже большой кусок земли, она испытала настоящий страх из-за отсутствия дождей и стала прикидывать, что бы ей такое сделать, дабы убедить духа дождя послать вожделенную воду. Наконец она закричала, обращаясь к бескрайнему небу: «Пусть пойдет дождь!» – и взмолилась о милосердии; но в то же время она осознавала, что сила связи Я – Оно, всегда существовавшая в пещере, теперь, когда она молила о дожде, властная, но безучастная.

Когда она, не в силах перебороть растущие страхи, рассказала о них Уру, тот посмеялся над ее опасениями и сказал:

– Если мужчина ищет дикого кабана, он найдет его. Если знает, как драться с ним, он победит.

– То же и с зерном? – спросила она.

– Сеять его – это правильно. Оберегай его из своего нового дома, и оно принесет пищу, – пообещал он ей.

Но при этих словах он вспомнил тот день у родника, когда его отражение раскололось какой-то неведомой силой и как в этот момент раздумий у него началась новая жизнь. Его высокомерие сошло на нет, и, когда жена оставила его, Ур задумался, так ли просто убить дикого вепря, как он говорит. В прошлом он пару раз подозревал, что, когда его охотники уже не могли справиться с могучим зверем, им помогала какая-то таинственная сила, и, перебарывая страх, он вместе с ними одерживал верх над злобным врагом. Но когда люди из пещеры позвали Ура: «Мы готовы!» – он оставил свое поле и повел их в темные заросли.

Так что жена обратилась со своим вопросом к сыну, но, прежде чем она закончила свой рассказ, уже поняла, что сын ждал этого разговора. Сидя на валуне рядом с полем, он проводил взглядом охотников и заговорил с матерью о том, что беспокоило его:

– В вади много птиц. И Черноголовка, что поет по вечерам, и те красивые создания с длинными клювами и синими крыльями, что гнездятся на берегах реки и ловят рыбу. И хохластые жаворонки, которые ищут зерно на полях. И красивая птичка, которая летает быстрее всех остальных… – Он помолчал. – Та, что ест пчел. – Он показал на крохотное создание, чуть больше его ладони, с длинным острым клювом, синим оперением и радужной раскраской головки и крыльев, птичка порхала меж деревьев. С ней никто не мог сравниться в скорости полета, когда она кружила в небе, но сына Ура привлекала не ее красота. – Видишь! Она ловит пчел прямо на лету. И накалывает их на сухие сучки. А потом поедает их. Но смотри! Она выплевывает их крылышки. И так весь день.

Семья Ура лучше, чем остальные, знала, что пчелиный улей находится где-то в вади, и одним из первых воспоминаний мальчика было возвращение домой его отца, полуслепого от укусов пчел, которых он, ругаясь, вычесывал из бороды. Он приносил с собой медовые соты, и ребята в пещере дрались из-за них. В этих местах росли самые разные цветы, так что мед из четырех разных сот не походил друг на друга. Пчел с их жалами уважали, а из-за меда просто любили. И мысль, что такая красивая птица, как поедатель пчел, существует лишь для того, чтобы кориться пчелами, вызвала у мальчика целый ряд новых вопросов. Почему два создания, оба полные совершенства, находятся в таком смертельном конфликте друг с другом? Почему природа так неблагоразумна?

Он спросил у матери:

– Если пчела приносит столько добра, а ее преследует такой смертельный враг, как эта птичка… – Он проследил взглядом полет очаровательного хищника и увидел, как он, перехватив пчелу, которая возвращалась с грузом цветочной пыльцы, ловко оборвал ей крылышки. – А что, если и у нас где-то в небе есть враги, которые только и ждут, чтобы напасть на нас? – Снова помолчав, он наконец облек в слова ту проблему, которая мучила его мать: – А что, если и у дождя есть свой дух? Или у солнца? Что тогда будет с нашей пшеницей?

Вторая особенность природы задала мальчику еще более трудный вопрос. Кипарисы, высокие и стройные деревья, что тянулись вдоль поля, черными пиками торча в небо, были просто прекрасны, и птицы любили гнездиться в их небольших, но густых кронах. Каждый год на них вызревал урожай маленьких, размерами с ноготь большого пальца, шишек. Каждая из них состояла из девяти плотно пригнанных друг к Другу чешуек, скрывавших под собой семена. Ни восьми, ни десяти чешуек никогда не попадалось, всегда девять. Это не могло быть случайностью. Какой-то дух, таившийся в кипарисе, хотел, чтобы шишки были именно такими, и, если это верно по отношению к дереву, почему так же не может вести себя поле, на котором зреет зерно? Или сама пшеница?

Мальчик с матерью продолжали, задумавшись, сидеть на солнце, когда мимо них, блеснув в небе сверкающей искоркой, пролетел поедатель пчел и исчез меж кипарисов, которые продолжали стоять молчаливыми стражами. Мучительная мысль не давала мальчику покоя. Мысль, которую было трудно сформулировать, но от которой он не мог отделаться. Мимо, поклевывая семена, прошествовала тройка хохлатых жаворонков, и, когда они исчезли, он посмотрел на кипарисы и сказал:

– А что, если дух, который делает такие красивые шишки, живет не в кипарисе? А что, если дождь льет или проходит мимо не потому, что дождь так хочет… – Мысли эти завели его в слишком далекую и туманную область, чтобы он мог в ней разобраться, и он стряхнул их с себя, но тревога, которую они вызвали, никуда не делась.

Было бы неправильно утверждать, что, открыв искусство возделывания земли, они открыли для себя все эти страхи, поскольку семья Ура давно была знакома с обыкновенными страхами. И когда какая-нибудь женщина в пещере была готова разродиться, жена Ура испытывала страх, ибо знала, что в такие минуты можно умереть. Она помнила ту мрачную ночь, когда Ур в болотах потерял охотника, убитого вепрем. Его дочь услышала далекий крик вестника «Он мертв!» и подумала, что погиб сам Ур. И она испытала страх. Но те опасения ,которые сейчас испытывала семья, были совсем иного рода. Они рождались из неторопливого, но крепнущего понимания взаимоотношений между человеком и окружающим его миром, из гнетущих подозрений, что, может, вещи не так просты, какими они кажутся в хороший осенний день, когда созревшее зерно еще прячется в тугих колосьях, а из леса доносится трубный рев оленей. Снова и снова сверкающие крылья поедателя пчел носили его взад и вперед по вади, заставляя мать и сына терзаться мыслями – а не послана ли эта птичка какими-то неведомыми силами предупредить человека, что те опасности, которые угрожают пчелам, могут обрушиться и на поля и дома. И как-то утром, когда зерно уже было готово к жатве, Ур внезапно вскричал:

– Вот оно!

– Что? – спросила жена, с опаской глянув на него.

– Мы попались. Мы тратим всю энергию на зерно.

– Что значит – попались? – спросила она, испытывая нехорошее подозрение, что Ур понял источник ее страхов.

– Все зерно у нас в одном месте. И оно легко может пропасть.

– Ты имеешь в виду солнце? Или огонь?

– И их тоже. Или дикий кабан перекопает поле.

Она с откровенным страхом посмотрела на мужа, потому что Ур был знающим и толковым охотником, которого все уважали. Так что к нему стоило прислушаться. И более того – он мог найти слова, чтобы выразить те растущие страхи, которые испытывали она с сыном, ибо это уже стало правилом жизни в их семье: чем активнее они воплощали какой-то замысел, тем более уязвимым он становился. Частично справившись с природой, они теперь стали ее жертвой.

– Что мы можем сделать? – тихо спросила она.

В эту минуту сын Ура смотрел на радужную молнию крохотного хищника, порхающего среди кипарисов в поисках добычи.

– Если бы мы знали, – заметил он, – как заставить дождь и солнце понять, что нам нужно.

Но семья никак не могла придумать, как этого добиться, и ближе к вечеру они догадались, что враг может обрушиться с другой стороны, потому что над Кармелем уже клубились грозовые тучи. В сопровождении вспышек молний и громовых раскатов тучи ползли на север. Первые тяжелые капли дождя прибили пыль и забарабанили по плоским камням. За ними последовали и другие, и скоро с неба рухнула стена воды. Она заполнила вади, и меж деревьев закружились мутные желтые водовороты.

– Она подступает к дому! – закричал Ур, видя, что, если поток продолжится, поле, возделанное его женой, будет смыто.

– Буря карает нас за то, что мы похитили дикое зерно, – застонала жена, видя, как кипящие струи воды ползут к ее полю.

Ур не собирался сдаваться перед потоком воды – так же, как он никогда не бегал от льва. Кинувшись в дом, он схватил свое лучшее копье и выскочил на край вади – кривоногий старик, готовый сражаться с природой.

– Уходи! – зарычал он свирепому шторму, не зная, куда метать копье. Раньше, когда подступала вода, он всегда уходил в пещеру, чтобы переждать буйство стихии, но сейчас его дом оказался на пути шторма, и он не мог ни отступать, ни искать убежища. – Уходи! – заорал он снова.

Но его сын прикинул, что, если дождь перестанет, скажем, в ближайшие несколько минут, он может успеть построить плотину, которая отгородит его от вади и не позволит потоку воды смыть поле. Он тут же стал подтаскивать к нижней кромке поля камни и ветки, замазывать прорехи глиной – все, лишь бы отвести воду. Созвав на помощь свою семью, он показал, что надо делать. Осознав наконец, что с потопом можно справиться, Ур отложил копье, перестал рычать и заторопился наращивать плотину. Дочка позвала остальных обителей пещеры, и, пока гром грохотал над кронами деревьев, все строили стену против потоков мутной воды, и вскоре стало ясно, что, если непогода прекратится, поля удастся спасти. В самый критический момент, когда потоки воды с неба усилились, Ур увидел, что его жена стоит в самой гуще бури, подняв к небу изможденное от усталости лицо, и кричит:

– Буря, уходи! Уходи и оставь наши поля!

Никто не мог сказать, послушался ли ее дух бури или нет, но непогода стихла, и вода отступила.

Когда шторм прекратился, Ур, присев на камень, удивленно подумал, что вода вот-вот могла уничтожить его дом, если бы не сообразительность сына, кинувшегося строить плотину. Краем глаза он заметил, что жена занята чем-то странным.

– Что ты делаешь? – крикнул он.

Кинув горсть семян в отступившую воду, она тихо объяснила:

– Если ураган не тронул наш урожай, то в благодарность мы должны дать ему немного зерна.

Она сказала «ему» – и это было эпохальное событие. В первый раз человеческое существо, живущее у источника Макор, назвало вездесущего духа «он», и тот обрел имя. Теперь у женщины установились с ним определенные отношения, и она могла обращаться прямо к нему. Так было положено начало пониманию, что божество несет в себе нечто человеческое и с ним можно общаться на личной основе. Широким взмахом руки она кинула в поток последние зерна и крикнула:

– Спасибо, что ты ушел!

Пронесшийся над головой последний порыв ветра словно что-то шепнул ей в ответ. То была первая робкая попытка установить отношения Я – Ты – «Я прошу тебя, мой собеседник, о милосердии», – в соответствии с которыми впредь будет жить общество, и в свое время скопище богов станет более реальным, чем смертное человеческое создание. Когда Ур увидел, как можно защитить от наводнений возделанные поля и в какой мере все они зависят от богатого урожая, он, как и предвидела жена, стал постепенно отходить от охоты. Он стал говорить «мои поля» и «мой дом» и теперь относился к ним иначе, чем во время жизни в пещере. Та привычная дыра под огромной скалой не принадлежала ни ему, ни кому другому; никто не строил ее и не обустраивал; просто, пока он приносил еды больше, чем было нужно ему одному, Ур пользовался частью пещеры. С появлением нового дома все стало по-другому. Это было его жилище, а не братьев, которые продолжали жить в пещере. Поля тоже были его, потому что он расчищал их от камней. И в разгар бури он был готов драться и с вади, и с небом, чтобы защитить их. Обретя ипостась владельца, Ур начал возделывать новые участки. Но слово «поля» к ним не подходило. Поле Ура размерами было не больше стола, максимум оно равнялось нескольким составленным вместе столам. Мужчины семьи Ура всегда обладали интуитивным чувством земли, и теперь, став фермером, он неожиданно сам для себя открыл одну из важнейших тайн, на которой все последующее время и будет держаться сельское хозяйство. Он выяснил, что, если и дальше высаживать зерно на одном поле под склоном скалы, оно будет расти лучше, потому что увлажняется водой, стекающей со скалы, но скоро земля устанет питать семена, разозлится и начнет рожать сущую труху. А вот если рассадить семена в разных местах по обоим берегам вади, где они будут открыты дождю и куда потоки ежегодно будут приносить новые слои земли, она станет обновляться, и такие поля будут приносить урожаи год за годом. Так, в эпоху, еще не знавшую удобрений, Ур наткнулся на принцип поливного земледелия, который позже стал использоваться в долинах Нила и Евфрата: пусть разливы рек приносят новую почву и обновляют старую. Ур не мог изложить в словах свое озарение, но унаследованное чувство земли подсказало, что земле это как-то нравится, так что он выкопал свои крохотные растения и перенес их пониже, где год за годом .скапливались теплые наносы ила. Вооружившись тайнами плодородия, Ур еще больше привязался к земле.

Отказавшись от охотничьих походов ради возделывания земли, Ур все же испытывал легкое разочарование из-за того, что сын не хочет занять его место на лесных тропах. Как-то Ур резко бросил:

– Такой парень должен знать, как убить льва. А как иначе ты сможешь взять себе женщину?

Потом Ура несколько раз посещала мысль, что, может быть, сыну не хватает смелости, потому что мальчишка предпочитал возиться на поле или как-то по-новому обрабатывать куски кремня. Все же Ур не забывал, что в разгар бури именно его сын кинулся бороться с наводнением, и старик неохотно признавал: «Ни лентяем, ни дураком его не назовешь».

Ур не догадывался, но его недомогание было от тяжести нового образа жизни, которую, казалось, Ур нес один. Он был охотником, которому выпало на долю растить зерно, человек, выросший в пещере, был вынужден обитать в доме. За годы своего существования он умело приспособился к силам природы, а теперь делал первые робкие шаги к признанию многобожия. Но тяжелее всего был тот факт, что еще недавно он был счастливым, ни о чем не думающим членом группы, жившей в пещере, а теперь от него потребовалось стать просто Уром, человеком, оставшимся наедине с самим собой, – хотя он знал, как выслеживать львов в те времена, когда львы начинали уходить в глубь материка.

Как-то утром, когда уже шел третий год его бытия в новом обличье, он выскочил из дома, словно его атмосфера давила на него. Он пробежал по тропке мимо входа в пещеру, поднялся на большую скалу и добрался до высшей ее точки, где и остановился, жадно хватая воздух. Наполнив им легкие и облегченно вздохнув, он присел, переживая какую-то странную тревогу. «Что происходит?» – задал он себе вопрос. И в этот момент, когда он осознал, что смерть уже за плечами, он увидел, как в поле работает его дочь, – и тут только понял, что дочь может дать ему то утешение, которого он не нашел в сыне.

В четырнадцать лет она была привлекательной женщиной с длинными загорелыми ногами и высокой изящной шеей, которую обожала украшать ожерельями из ракушек и камней. Она уже созрела для материнства и заботы о доме, но в ней еще жили воспоминания о детстве, когда она ползала около родника. Сейчас она уже была почти взрослой и работала рядом с матерью, учась выделывать кожи и сшивать их. Как и остальные члены ее семьи, она росла в тесном слиянии с природой и тоже чувствовала, что должны быть какие-то пути умиротворить невидимые души вещей и явлений. Ур гордился ее знаниями и видел в ней женщину, которая сможет построить теплый и надежный дом, а ее цветущее тело наполнит его множеством детей. Но она еще ребенком поразила старших.

На одном из деревьев у источника свило гнездо семейство певчих птиц, и семья Ура с удовольствием наблюдала, как папа и мама носились взад и вперед, кормя своих малышей. У старших были черные головки, серое оперение на теле и ярко-желтые пятнышки под хвостом, так что за ними было легко наблюдать, когда они порхали в поисках насекомых на краю поля. Они издавали прекрасные трели и вообще были чудными птичками, если не считать, что, когда их четверо птенцов подросли, стало ясно, что у одного из них покалеченная ножка, и, как это водится у птиц, остальные выкинули из гнезда самого слабого отпрыска. Он полуспланировал-полусвалился на землю, где вскоре и умер бы, если бы дочь Ура не увидела, как он выпал из гнезда, и не бросилась бы ему на помощь. За несколько недель она вынянчила птенца, и, хотя нога все так же плохо подчинялась ему, он выровнялся в здорового, крепкого малыша, порхавшего у источника и над большим Плоским камнем, на котором порой девочка лежала, глядя в небо. Пришло время, он обрел умение петь и часто улетал на поиски насекомых, но всегда возвращался, садился на плечо своей хозяйке и пощипывал ее за ухо. Уру нравилась птичка, ибо, в чем он не сомневался, она давала понять, что лесные птицы не сердятся на людей у источника за то, что те покинули пещеру и начали новую жизнь. Девочка же просто обожала веселую птичку, которая была последним символом ее детства и напоминанием о гораздо более серьезных годах, что ждут ее впереди. Однажды, когда Ур наблюдал за ними и видел, как птица привязана к его дочери – она то и дело садилась ей на плечо, стоя на здоровой ноге и лишь придерживаясь второй для равновесия, – он обнял девочку и прослезился, хотя для этого не было ровно никаких причин: «Скоро у тебя появится твой настоящий ребенок. Я найду тебе мужчину». А вскоре он увидел, как из вади вынырнула стайка черноголовых птиц, среди которых была юркая и живая самочка, – и семья Ура больше никогда не увидела своего приятеля.

В дальнем конце вади жила семья диких собак – потом их назовут бродячими псами. Они были мельче, чем гиены, но крупнее койотов и жили тем, что убивали больных оленей или копались в отбросах у человеческих жилищ. Они были сильными животными, настоящими лесными зверями, и случалось, старик подумывал, что, напади они на него, так бы и загрызли. При первом их нападении человек мог бы подумать, что это волки, пришедшие с севера, но, если у него хватало храбрости, он мог отбиться от них и остаться в живых, поскольку они не были волками и даже не принадлежали к их породе. Они были собаками, и, хотя, ведя дикий образ жизни, они не знали этого, животные были способны на преданную дружбу с человеком, с которым они пока враждовали, а человеку, столь же слепому, не приходило в голову, что в свое время он приручит собаку, чтобы с ее помощью пасти стада, потому что без помощи такого умного существа он не мог бы справиться даже с такими глупыми животными, как коровы и козы. Но до этих событий были еще тысячи лет, а пока эти два создания – человек и собака – обитали в одном и том же вади, не догадываясь, какие их в будущем свяжут отношения.

Именно дочь Ура, страдающая от исчезновения своей певуньи и подсознательно тоскующая по ребенку, которого у нее еще не было, первой обратила внимание на большого пса, самого крупного из стаи, кто повадился, выбираясь из вади, крутиться вокруг возделанных полей в поисках отбросов. Когда Ур кидал в него камни, он рычал и отскакивал, но не убегал, как другие собаки. И как-то днем, когда дочь Ура лежала на высоком камне, следя за бегущими облаками, она заметила, что большой пес наблюдает за ней, не прячась за стволами деревьев, а просто стоя на дальнем конце скалы. Их разделяло не больше ста ярдов, и они продолжали смотреть друг на друга. Ур, работавший внизу, увидел, что животное угрожает его ребенку, и метко кинул камень. Он попал собаке в правый бок, и та с воем убежала в лес. Ур вскарабкался по склону вади и кинулся спасать дочь.

– Ты ранена? – еще издали закричал он, но, оказавшись рядом с ней, увидел, что она плачет.

Пес лишь через несколько дней рискнул снова оказаться на скале. Тут он увидел, что его ждет кусок кабаньего мяса. Косясь одним глазом на девушку, он жадно съел его. Обглодав кость с остатками мяса, он несколько минут изучал девушку, а затем неторопливо потрусил к лесу. Тем же вечером девушка сказала отцу, чтобы он никогда больше не кидал камни в собаку, потому что она хочет постоянно кормить ее на краю скалы. Она занималась этим несколько месяцев, каждый раз все приближаясь к месту кормежки. И наконец пес позволил ей сидеть меньше чем в сорока футах от того места, где его ждала еда, и наблюдать, как работают его мощные челюсти. Кроме того, она заметила искорки в его глазах и манеру, с которой он держал хвост, когда понял, что она не собирается нападать на него. Она испытала искушение придвинуться поближе и, если удастся, коснуться его, но стоило ей шевельнуться, как пес тут же отошел в сторону. Пока шло это долгое знакомство, сорок футов было минимальным безопасным расстоянием между собакой и человеком, и, пока оно соблюдалось, и собака и девушка могли считать, что поддерживают дружеские отношения. Эти отношения стали важны и для пса, пусть даже девушка не кормила его. Что он и доказал как-то утром. Она сидела рядом с псом и наблюдала за ним, когда ее позвали снизу от источника. Когда она вскочила и заторопилась вниз, пес, похоже, испытал разочарование из-за ее ухода и двинулся вслед за ней, соблюдая то же расстояние в сорок футов. Он проводил ее до порога дома, сел и долго ждал ее появления. И, лишь убедившись, что она никуда не делась, он оставил незнакомое место и вернулся в лес.

Может, со временем дочери Ура и удалось бы сократить дистанцию между ними двоими, поскольку она была терпелива, а собака любопытна, но как-то, работая на поле и не думая о собаке, а лишь зная, что пес смотрит на нее, она услышала радостный вопль человека, одержавшего победу, и пронзительный собачий визг. Стремительно взбежав на скалу, она увидела своего зверя – ее гордость, дикую лесную собаку – с грудью пробитой копьем. Он лежал неподвижно, и в его открытых карих глазах застыло грустное изумление, а на краю скалы стоял высокий юноша и радостно восклицал: «Я убил дикую собаку!» Испытывая невыразимую боль от этой потери, она кинулась на него и, осыпая ударами, прогнала со скалы.

ХОЛМ

Пока Веред Бар-Эль была в Чикаго, Кюллинан все свободное время уделял наброскам предварительного отчета о результатах первого года работы, но, сидя над ним, он обнаружил, что предложения, которыми он описывал появление первобытного общества, оставляют расплывчатое и неопределенное впечатление, ибо едва ли не каждое слово в них нуждалось в подробных объяснениях. Так, простейшая фраза, относящаяся к датировке, сопровождалась предупреждением, что факты и события, имевшие место за 9000 лет до нашей эры, означали отнюдь не то, что они значат сегодня. Например, пытаясь объяснить, как одевалась воображаемая семья, Кюллинан написал о ее отце «Он носил шкуры», но, едва только эти три слова появились перед ним на бумаге, он осознал, что если хочет быть правильно понят, то каждому слову надо дать специальное объяснение.

«Он» – местоимение, употреблявшееся, чтобы выделить человека из среды ему подобных, – конкретное человеческое существо, уникальная личность со своим предназначением в жизни, но своей воле дифференцируется от всех прочих, – но эта концепция появилась значительно позже, и стоило Кюллинану употребить местоимение в этом контексте, как оно повлекло за собой массу философских проблем. С самого начала скопление мужчин и женщин всей массой обитало в пещере, и, хотя конечно же мужчины и женщины отличались друг от друга, между этими двумя категориями не было больших индивидуальных различий. Рождавшийся ребенок не обладал никакими особенностями. Лет в четырнадцать или пятнадцать он наращивал достаточно мышц и набирался сил. К тридцати он уже был стариком. Как только он терял первый зуб, он уже чувствовал дыхание смерти, ибо недалек был тот день, когда он не сможет силой добывать себе пропитание или клыками отрывать мясо с костей. Если ему удавалось дожить до сорока лет, то он был среброголовым мудрецом, который существовал лишь потому, что какая-нибудь мягкосердечная женщина давала ему поесть. Он жил и умирал, имея перед собой смутную и неразличимую цель своего существования, и почти миллион лет в Израиле погребения не оставляли по себе никакого следа. Появление определения «он», относящегося к отдельному человеку, скорее всего, родилось из необходимости установления некоего общественного устройства, нуждавшегося в более четких дефинициях отдельных категорий. Мужчины начали брать на себя определенные работы или выбирать для обитания отдельные места в общей пещере Местоимение «он» использовалось в складывающихся отношениях, со временем оно стало служить для опознавания в начатках общественного устройства. В результате «он» обрел смысл личного пространства, которое принадлежало человеку и перемещалось вместе с ним, – у него уже были определенные функции и манера поведения, которая отличала его. Куда важнее, как предположил Кюллинан, что примерно двадцать тысяч лет назад у этих людей стали с болью и страхами появляться индивидуальные особенности мышления и на общих собраниях в пещере «он» отстаивал результаты своих размышлений. Затем – дополнительное качество местоимения «он»: его носитель находится в определенных отношениях с силами природы, которые окружают его. Он знает свое место в этом мире, у него уже развилось сильное чувство собственника, хотя в полной мере оно должно будет проявиться значительно позже – Кюллинан прикинул, что через 10 – 12 тысяч лет. Еще до этого человек осознал и что вокруг него существует скопление различных сил, и что он бессилен как-то воздействовать на них. Между человеком и стихией существовало нечто вроде вооруженного перемирия; с животными же он вел открытую войну. Насколько Кюллинан знал, собаки, от которых в огромной мере зависели начатки пастушеской жизни, в других частях мира были приручены не раньше чем за 12 тысяч лет до нашей эры, а на Макоре лишь к 7000 году до нашей эры. Хотя коровы и козы, за которыми присматривали собаки и от которых в большой мере зависело развитие цивилизации, появились значительно позже. «Сомнительно, – подумал Кюллинан, – что человек так поздно осознал возможность влиять на свое будущее». Это отнюдь не оскорбление, а конкретное признание, что свои первые два миллиона лет первобытный человек жил в неведении, не понимая, в чем его отличие от физического мира, от духовного мира или от мира иных живых существ. «Так что, когда я употребляю слово «он», говоря о конкретном человеке, живущем в конкретном доме у конкретного источника, я говорю об интеллектуальной революции такого размаха, что у меня просто нет слов для ее описания», – признался Кюллинан. Он отложил перо в сторону и пробормотал: «Как бы я хотел увидеть глаза человека, который первым бросил зерно в пашню. Первого, кто приручил дикого пса. Или устроил своей дочери настоящую свадьбу. Или понял, что где-то высоко над ним есть Бог».