Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Джеймс Элберт Миченер
Источник

Глава первая
Холм

Холм Макор в квадрате 17 072 584 карты Западной Галилеи открылся глазам археологов воскресным утром3 мая 1964 года, когда они стояли в оливковой роще, расположенной южнее. По внешнему виду холма нельзя было сделать выводов ни о его происхождении, ни о строении или истории. Разве что ровная поверхность склонов позволяла предполагать, что примерно в году 1700 до н. э. он был вымощен тяжелыми каменными плитами, и это было делом рук захватчиков-гиксосов, которые обрушились на Египет с севера, а еле заметная площадка с восточной стороны указывала, что некогда тут стояло какое-то строение.

Во вторник пароход миновал Гибралтарский пролив и пять дней шел через Средиземное море на восток, мимо островов и береговых скал, богато отмеченных историей. В субботу вечером стюард напомнил доктору Кюллинану: «Если вы хотите как можно раньше увидеть Святую землю, вам стоит подняться с рассветом». Стюард был итальянцем и избегал произносить слово «Израиль». Для него, доброго католика, эти места всегда будут Святой землей.

Незадолго до рассвета Кюллинан услышал легкий стук в дверь. Когда он поднялся на палубу, звезды еще лили свой блеск, но луна уже опускалась за горизонт за кормой, и по мере того, как над землей, встречи с которой он ждал, начинало всходить солнце, звездная россыпь, висевшая над Израилем, начинала тускнеть и меркнуть. Из моря выплывала береговая линия, розовато-лиловые холмы в дымке рассвета, и он увидел три строения, которые были ему известны: слева – белая мечеть Акко, в центре – золотой купол храма Бахаи а справа, высоко на холме – коричневые зубчатые стены монастыря кармелитов.

– В этом и есть евреи, – сказал он. – Начисто отрицают свободу религии – и дают ее всем. – Он подумал, что это могло бы быть хорошим девизом нового государства, но, пока пароход приближался к берегу, добавил: – Я бы в самом деле почувствовал, что приближаюсь к Израилю, если бы мне было позволено увидеть хоть одну настоящую синагогу. – Но еврейская религия – это вещь в себе, это система для организации бытия, а не для строительства величественных храмов, так что в поле зрения не было ни одного еврейского религиозного здания.

Даже когда они причалили, знакомство с еврейским государством пришлось отложить, потому что первым человеком, который узнал его, был симпатичный добродушный араб тридцати с лишним лет, облаченный в изысканный костюм западного покроя. Еще с пирса он кричал ему по-английски: «Добро пожаловать! Добро пожаловать! Все готово». Два поколения английских и американских археологов слышали по прибытии это сердечное приветствие, исходившее из уст то ли встречавшего их Джемала Табари, то ли его знаменитого дядюшки Махмуда, работавшего на большинстве исторических раскопок в этом районе.

Доктор Кюллинан из Библейского музея в Чикаго не сомневался, что его встретят.

Много лет он мечтал вскрыть один из молчаливых холмов на Святой земле. Может, ему удастся найти недостающие звенья в истории людей и богов, которые обитали на этой древней земле; и, пока пароход швартовался, он рассматривал Акко на другом берегу залива, блистательную драгоценность этого побережья, в волнующую историю которого он был готов углубиться. Финикийцы, греки, римляне, арабы и, наконец, Ричард Львиное Сердце и его крестоносцы, блистая доспехами, высаживались в этой гавани, и археологу Кюллинану выпала привилегия пройти по их стопам.

– Надеюсь, что справлюсь, – прошептал он.

Как только оформил все таможенные документы на груз, лежащий в трюме, – книги, химикалии, фотографическая техника, небольшой дизель-генератор и тысячи других вещей, о которых мирянин и не подумал бы, – он спустился по трапу и обнялся с Табари. Араб сообщил:

– Дела таковы, что лучше и быть не могут. Скоро прибудет доктор Бар-Эль. Остальные уже на раскопках, а фотограф из Лондона прилетает сегодня днем.

– Погода хорошая? – спросил Кюллинан.

Он был высоким и худым человеком с короткой стрижкой, которому только что перевалило за четвертый десяток, – ирландец-карлик, он получил образование в Гарварде и Гренобле и обрел опыт раскопок в Аризоне, Египте и местах к югу от Иерусалима. При нормальных обстоятельствах сомнительно, чтобы католику доверили возглавлять такие раскопки, ибо раньше полевыми работами Библейского музея руководили церковники-протестанты, но средства на эти раскопки выделил чикагский еврей, который сказал:

– Не пришло ли время профессионалу заняться этой работой?

И Кюллинан дал согласие, тем более что он говорил на иврите, немного по-арабски и по-французски. Он был типичным ученым нового поколения – отлично подготовленный, не реагирующий на всевозможный вздор. Покидая Чикаго со всем своим оборудованием, Кюллинан, услышав вопрос репортера – предполагает ли он найти на раскопках данные, доказывающие истинность Библии, – ответил:

– Нет, мы не собираемся искать Ковчег Завета.

Этот нахальный ответ широко цитировался, но, когда бизнесмен, который вложил четверть миллиона долларов в эти раскопки, услышал эту остроту, он уверился, что его деньги в надежных руках.

– Погода просто безукоризненная, – ответил араб.

Он говорил с легкостью и раскованностью человека, чей отец был сэром Тевфиком Табари, кавалером ордена Британской империи IV и II степеней, одним из тех арабских лидеров, которому британцы полностью доверяли. Сэр Тевфик послал сына в Оксфорд, надеясь, что он пойдет по его стопам на поприще гражданской службы, но мальчишка с самого начала был очарован трудами своего дяди Махмуда, копавшегося в истории, и оксфордские профессора сделали из него первоклассного ученого-археолога. Зимой 1948 года, когда евреи угрожали захватить Палестину, молодой Джемал, которому минуло двадцать два года, долго размышлял, что ему делать. Раздумья завершились типичным для Табари решением: он остался в Акко и отчаянно дрался с евреями. Затем, когда его беспорядочно набранная армия потерпела поражение, он заявил, что не будет искать убежища ни в Египте, ни в Сирии. Он остается в Израиле, где всегда жил, и будет работать вместе с евреями, восстанавливая истерзанную войной землю. В результате этого смелого решения он обрел повсеместную популярность, как едва ли не единственный образованный араб, который нарасхват требовался на многочисленных археологических раскопках, что шли по всей стране. Его присутствие на площадке означало, что работа будет вестись в соответствии с высочайшими научными стандартами. Сотрудники говорили о нем: «Джемал с одной лишь кисточкой из верблюжьей шерсти может врыться на двадцать футов в землю».

Пока два друга беседовали, какой-то джип, взвизгнув тормозами, остановился у таможенной зоны. Водитель, миниатюрная молодая женщина тридцати с небольшим лет, выпрыгнула из машины и, не обращая внимания на протесты охраны, кинулась к ним и одарила Кюллинана легким поцелуем.

– Шалом, Джон! Как здорово, что ты вернулся!

Это была доктор Веред Бар-Эль, лучший в Израиле специалист по датировке глиняных черепков, и без ее помощи раскопки доктора Кюллинана могли бы и не дать результатов. У нее была удивительная способность держать в памяти груды научных трудов, вышедших в XX столетии, так что, стоило кому-нибудь вроде Кюллинана или Табари протянуть ей фрагмент глиняной посуды, осколок после домашней ссоры, состоявшейся семь тысяч лет назад, она обычно бросала на него взгляд и извлекала из своей удивительной памяти данные о таких же изделиях, найденных в Египте, Иерихоне или Бейт-Мирсиме. Археологи пяти стран называли ее «наш ходячий справочник», и она вызывала уважение тем, что, когда чего-то не знала, так об этом и говорила. Она была миниатюрной красивой женщиной с блестящими глазами, и работать с ней на раскопках было очень приятно. Кроме того, она была одним из первых ведущих специалистов, которые полностью получили образование в Израиле: когда в 1948 году образовалось государство, ей было всего семнадцать лет, и потом она училась в Еврейском университете в Иерусалиме.

– Оставь груз там, где он есть, – сказала она с музыкальным ивритским акцентом. – Я прихватила двоих ребят из команды, и они его посторожат на разгрузке. А теперь поедем прямо на раскопки. Я прямо изголодалась по работе. – Она усадила Кюллинана в джип и, умело орудуя баранкой, скоро вывела машину на древнюю дорогу из Акко в Цфат и дальше в Дамаск, столицу Сирии.

Когда они выбрались на классическую дорогу – пять тысяч лет она служила главной артерией, по которой с востока на запад, в Геную и Венецию, текли дары Азии, – Кюллинан поймал себя на том, что плохо ориентируется.

– Не можешь ты на минутку остановить джип? – попросил он миссис Бар-Эль. – Прости, но если я запутаюсь с самого начала, то потом уж никогда не разберусь.

Он выпрыгнул из джипа, сверился со своей полевой картой, решительно повернулся в ту сторону, откуда они приехали, и сказал:

– К западу прямо передо мной лежит Акко и Средиземное море. Справа – замок крестоносцев Штаркенберг. Слева от меня – Иерусалим. За мной, то есть к востоку, – Галилейское море. Если мы и дальше будем двигаться в том направлении, куда нацелена машина, то попадем в Цефат, а дальше в Дамаск. Верно?

– Совершенно верно, – сказал Табари, но подумал, как странно, что на Святой земле человек должен ориентироваться, отвернувшись от Иерусалима.

На протяжении нескольких миль они обсуждали грядущие раскопки и обговаривали распределение обязанностей.

– Из Лондона прилетает великолепный фотограф, – заверил Кюллинан своих коллег. – Парень, который отлично отработал в Иерихоне. И архитектор у нас высшего класса. Из Пенсильванского университета. Яеще не видел, как работает девушка, которую ты выбрала в чертежницы. Справляется?

– Игала Ядина в Хазоре она устраивала, – объяснила доктор Бар-Эль.

– О, значит, это та девушка? Как ты ее раздобыла?

– В нашей стране мы растим больших художников, – сказала малышка эксперт по черепкам, и Кюллинан подумал: «Я должен помнить, что время от времени надо льстить ее национальной гордости. Должен». И сказал:

– Если у нас есть девушка, которая делала эти работы для Хазора, нам повезло.

– А нам в самом деле повезло, – едва ли не обиженно произнесла доктор Бар-Эль.

Но теперь, приближаясь к месту, откуда перед ними впервые откроется район раскопок, все стихли. Кюллинан наклонился вперед, с трудом перебарывая возбуждение. К северу появилась отчетливая гряда холмов, которые с незапамятных времен защищали дорогу от мародеров из Ливана. Маячившие на юге холмы стали расти – они оберегали подходы с ливанского направления. В северном конце образованной таким образом небольшой долины торчали невысокие зазубренные пальцы скал. Они напоминали открытую ладонь, предупреждающую всех, кто хотел бы напасть на эту древнюю линию жизни, по которой шли такие богатства. Доктор Бар-Эль сделала поворот, выровняла джип и еще несколько минут вела его. Вот она и замаячила впереди – эта таинственная цель.

Это и был Макор – голый овальный холм у подножия одного из торчащих пиков. Трудно было поверить в его естественное происхождение, потому что у него просматривались две странные особенности: верхнее плато было совершенно плоским, словно его выгладила чья-то гигантская рука, а доступные взгляду земляные склоны – ровным и гладкими; все они поднимались под углом строго в сорок пять градусов, словно их сформировала та же гигантская рука. Он выглядел неестественно, как крепость без стен, и это впечатление усиливалось шершавыми каменными пиками, что вздымались сзади, у поднимающихся в отдалении холмов и гор, которые замыкали этот вид. Холм был словно последней точкой в цепи укреплений, нижней из четырех растущих ступеней, и его расположение отлично служило и самозащите, и охране важной дороги, что проходила у его подножия.

Его полное имя было Тель-Макор, и оно подтверждало, что местные обитатели знали – этот холм не естественного происхождения, вздыбленный нетектоническими силами. В нем терпеливо и последовательно копились остатки поселений, которые угасали одно за другим, и каждое зиждилось на руинах предшественника, а они уходили в глубь истории. От голых камней, на которых утвердилась первая община Макора, до травянистой верхушки на протяжении семидесяти одного фута были сложены: куски из расколовшихся кирпичей, рухнувших каменных стен, доисторических кремневых сколов, обвалившихся башен и, что было самым ценным, фрагментов глиняных изделий, которые, промытые и изученные доктором Бар-Эль, расскажут мрачную историю некогда существовавшего тут места.

– Мы нашли лучший холм в стране, – заверил своих спутников доктор Кюллинан и вытащил из папки карту, созданную на основе аэрофотоснимков.

На контур холма была наложена сетка квадратов со сторонами в десять метров; в данный момент три археолога в джипе чувствовали, что всем существом они уже на холме, что наконец вытащат из его потаенных мест остатки некогда кипевшей тут жизни. Вчера еще Тель-Макор был правильным овальным холмом, спящим над дорогой из Акко в Дамаск; сегодня – это тщательно выверенный участок, где точно рассчитан каждый удар мотыги.

– Давайте-ка сверимся с картой Палестины, – предложил Кюллинан, и Табари развернул нужный кусок великолепной карты масштаба 1: 100 000, годы назад начертанной британскими топографами. Два археолога определили точку отсчета на холме и место их работы, оно находилось в квадрате 17 072 584, первые четыре цифры которого ориентировали его по направлению восток – запад, а последние четыре – с севера на юг. В Израиле, в Азии, во всем мире было только одно такое место, и, когда пласты земли, лежащие друг на друге, будут пройдены один за другим, мир получит возможность довольно точно определить, что происходило в квадрате 17 072 584. Именно таким скрупулезным восстановлением истории в течение нескольких лет будут заниматься Джон Кюллинан и его опытная команда.

Он отложил карту и выпрыгнул из джипа. Длинными шагами он поднялся по склону и наконец вышел на плато, примерно двухсот ярдов в длину и ста тридцати в ширину. Его люди начнут копать где-то на холме, и в любом случае успех или неудача будут зависеть от точности и продуманности его выбора; было известно, что порой археологам изменяет удача и приходится прорываться сквозь пустые слои. Другие позже приходят на тот же холм и, руководимые каким-то сверхъестественным озарением, быстро, один за другим, находят богатые находками слои. Кюллинан надеялся, что ему выпадет стать одним из таких счастливчиков.

– Решаешь, откуда начинать? – спросил Табари, выбравшись на плато.

Ожидая доктора Бар-Эль, ирландец сказал:

– Я как сэр Флиндерс Петри [1]1
  Петри (Вильям Мэттью) Флиндерс (1853 – 1942) – английский археолог, который с 1880 г. вел раскопки в Египте (пирамиды Гизы, храм Танис, греческий город Навкратис в дельте Нила, Тель-эль-Амарна, Абидос и Мемфис) и Палестине.


[Закрыть]. При организации своих раскопок он руководствовался следующим принципом – если сотня разных общин возводит свои поселения на сотне разных холмов, то девять из десяти из них поставят свое главное здание в северо-западной стороне. Никто не знает почему. Может, из-за заката солнца. Так что, естественно, я склоняюсь к северо-западу.

Он показал на северный край плато, откуда перед археологами открывался вид, недоступный с дороги: крутые берега сухого русла, которое на востоке называется «вади», его скалистые откосы всегда защищали Макор от армий, стремящихся осадить его с севера. Вади был достаточно глубок, чтобы похоронить в себе отбросы со всего холма, – найдись только миллионер, который не пожалел бы денег на такие всеобъемлющие раскопки.

Кюллинан прикидывал, что работа на Макоре займет десять лет и каждый год будет обходиться в 50 тысяч долларов. А так как на руках у него пока были средства только на первые пять лет, очень важно было как можно скорее сделать интересную находку. Он знал, что люди, финансирующие археологические раскопки, могут принять решение о дополнительных средствах, если их удается заинтересовать в первый же год, а коль скоро он не приносит никаких открытий, они могут быстро закрыть свои чековые книжки. Поэтому так важно, чтобы он правильно определил место пробных траншей, потому что ему потом придется провести десять лет, исследуя те разрезы, которые вскроет его команда, – а они займут только 15 процентов этой площади. Как он объяснял своей кафедре в Чикаго, «наш ученый гость рассказал, что тем или иным образом нам придется иметь дело с двадцатью пластами цивилизаций. И вы должны понимать, что мне, дабы снять их все и с научной тщательностью разобраться в каждом, пока мы не доберемся до девственной почвы, потребуется примерно пятьдесят лет. И вот что нам придется сделать – проложить два исследовательских шурфа сквозь все слои. Но это уйдет год, но зато потом у нас будет цельное представление, что у нас имеется в наличии. Затем в последующие годы, если у нас будут средства, мы вернемся и будем раскапывать отобранные участки, которые обещают открытия. Но можете мне верить, когда я говорю, что, скорее всего, мы не сможем изрыть весь холм. Мы сможем лишь вскрыть картину того, что там происходило, – аляэтого мы туда и направляемся».

– Разве не является самым важным место, где вы проложите первые траншеи? – спросили его члены кафедры.

– Над этим я и буду потеть следующие шесть месяцев, – ответил он. И вот настал тот момент, когда ему надо принимать важнейшее решение.

Когда Джон Кюллинан стоял на вершине холма, чьи тайны ему предстояло раскрыть, он был не просто обыкновенным человеком, который, полный энтузиазма, с лопатой в руках, прибыл на Святую землю; он обрел звание археолога лишь после долгого периода тщательной подготовки. В Гарварде он учился читать арамейские, арабские и древние ивритские рукописи. Во время стажировки у профессора Олбрайт в Университете Джона Гопкинса он разбирался в клинописи Месопотамии и египетских иероглифах, пока не стал читать их столь же бегло, как обыкновенный человек пробегает газету. Он потратил год, посещая в Карнеги-Тех расширенные курсы по металлургии, и теперь мог безошибочно определять происхождение местных металлов и сплавов. Потом он провел три зимних семестра в университете штата Огайо, углубленно изучая искусство керамики с таким тщанием, словно собирался всю оставшуюся жизнь лепить чашки и блюдца, но теперь с точностью до долей градуса он мог определять температуру горна, в котором шел обжиг древней керамики; об истории ее он знал меньше, чем настоящий специалист, доктор Бар-Эль, но по части технического анализа Кюллинан превосходил ее. После этих курсов он год прожил в Нью-Йорке, где в музее «Метрополитен» изучал костюмы и оружие, и еще год – один из лучших в жизни – в маленьком французском университетском городке Гренобль, специализируясь в доисторическом искусстве и пещерной живописи Франции. Работая среди индейцев Аризоны, он вместе с тем посещал летние сессии в университете штата, занимаясь проблемами дендрохронологии, поскольку в пустынных местах хронологию можно было установить по древесным кольцам – широкие говорили о временах дождей, а узкие о годах засухи. Затем последовал полный год в Принстоне, в пресвитерианской семинарии, где он с экспертами вникал в проблемы исследования Библии. Но как это часто бывает, свое самое ценное умение он приобрел самостоятельно. Еще мальчиком он с удовольствием собирал марки. Однажды его отец-ирландец недовольно спросил: «Что ты делаешь с этими марками?» Он и сам не знал, но, взрослея, стал смутно ощущать, что пора перестать возиться с этими клочками бумаги, и каким-то счастливым образом переключился на монеты, которые выглядели куда солиднее. Эта специализация оказалась куда более ценной при исследовании Библии. Одна из написанных им работ помогла установить, что было два выпуска еврейских шекелей: один – во время первого еврейского восстания под предводительством Иуды Маккавея, за 166 лет до Христа, а второй выпуск чеканился в год последнего восстания Бар-Кохбы, через 135 лет после появления Христа. Он обрел известность как специалист по нумизматике. Все эти знания плюс другие, как, например, древняя архитектура и военное искусство библейских времен, которые он обрел на практике предыдущих раскопок, Кюллинан был готов применить к Тель-Макору, но определение места двух траншей было столь важным, что он инстинктивно откладывал решение. Когда остальные спустились с холма, он остался в одиночестве, бесцельно бродя по его вершине и рассеянно ковыряя слой почвы, чтобы определить, из чего она состоит.

Плато размерами двести на сто тридцать ярдов не кажется таким уж большим, размышлял он. Два стандартных футбольных поля. Но когда ты стоишь и осматриваешь его с чайной ложкой в руках и кто-то говорит «Копай!», это чертово пространство кажется безграничным. Он взмолился про себя: «От этого так много зависит! Господи, помоги мне найти нужное место!» Но его внимание отвлек маленький предмет, торчащий из земли. Он выглядел как галька. Нагнувшись рассмотреть его, Кюллинан увидел кусочек свинца, слегка сплюснутый с одного бока. Это была пуля. Он собрался откинуть ее, но передумал.

«Voila! Наша первая находка на Тель-Макоре», – сказал он про себя. Поплевав на пальцы, он очистил пулю, и теперь на ладони лежал тяжелый тусклый кусочек свинца. Слой? Возраст? Происхождение? Пуля была предлогом, чтобы оттягивать решение о прокладке траншей. Вынув из папки пустую карточку, Кюллинан присел н? край холма и аккуратно заполнил ее тонким, почти женским почерком, которым всегда пользовался в таких работах. Пуля, скорее всего, была выпущена из английского ружья, поскольку в этих местах чаще всего пользовались именно ими. Датой можно было принять любой из недавних годов, но логичнее всего было время около 1950 года н. э., поскольку на металле были видны следы времени, что он и записал; сделал он это лишь после того, как смущенно стер «a. d.» и заменил на «с. е.» [2]2
  По принятой на Западе системе датировки a. d. обозначает «Anno Domini» (лат.),то есть в «в год Господа нашего», а с. е. – «common era», или «наша эра», хотя первоначально буквы с. е. читались как «cristian era». Кюллинан опасался, что невольно может оскорбить религиозные чувства мусульман


[Закрыть]. Он работал в еврейской стране, которая раньше была мусульманской, и здесь использование термина Anno Domini было бы встречено не лучшим образом; тем не менее, надо уважать принятую во всем мире систему датировки, в которой использовались обозначения «до Р. X.» и «после Р. X.», нравится ли это мусульманам и евреям или нет – так же как долгота исчисляется от Гринвичской обсерватории под Лондоном, и англофобы могут кривиться сколько угодно. Так что Кюллинан написал «с. е.» – повсюду это воспринимается как «наша эра». Даты до появления Христа теперь пишутся «b. с. е.», «до нашей эры», и это всех устраивает.

Тонким пером он сделал набросок пули и поставил масштаб 2:1, то есть рисунок был вдвое больше оригинала. Рассмотрев свою шутку, «экспонат первый» из раскопок, он с удовольствием убедился, что его рука по-прежнему точна, и добавил мелкие буквы «Д. К».

Поставив последнюю точку, Кюллинан поднял глаза и увидел, что из Иерусалима прибыл самый важный член его команды. Он взбирался на холм, чтобы поприветствовать коллегу. Это был высокий худой еврей, на два года старше Кюллинана, с глубоко посаженными глазами под густыми темными бровями. У него были впалые щеки, но полные губы всегда были готовы расплыться в улыбке. Черные волосы падали на лоб, и он двигался с раскованностью человека, который был и солдатом и ученым. В настоящее время он работал в одном из правительственных министерств в Иерусалиме и был обрадован приглашением провести на Макоре время с середины мая до середины октября – хотя он был опытным археологом, его знание политики правительство считало столь ценным, что редко отпускало на полевые работы. Его положение на Макоре было достаточно двусмысленным. По сути, он должен быть главным администратором проекта – разбираться с жалованьем, рабочими часами и бытом. Если он не справится с этими задачами, то непростое сообщество, занятое на раскопках, погрязнет в пустых спорах, если не в стычках. Он был нанят на роль диктатора, но никто на Макоре не воспринимал его в этом качестве, поскольку Илан Элиав был опытнейшим администратором, который редко выходил из себя. Кроме того, его можно было считать едва ли не самым знающим ученым во всей экспедиции, владеющим множеством языков. Но самой полезной вещью у него была курительная трубка. Он имел привычку неторопливо выбивать ее о ладонь, а за это время жалобщик, пришедший к нему с какими-нибудь претензиями, успевал и сам, без вмешательства Элиава, принять правильное решение. Рабочий на предыдущих раскопках рассказывал: «Я пришел посмотреть, одобрит ли трубка повышение жалованья». Добродушный еврей с глубоко посаженными глазами слушал его так, словно у него разрывается сердце, и неторопливо крутил в руках трубку, пока работник и сам не понял, как нелепо в данный момент просить повышения зарплаты.

На самом деле доктор Элиав официально исполнял обязанности сторожевого пса на раскопках; холмы Израиля хранили в себе слишком много ценностей, чтобы позволять компании любителей потрошить их. В стране было больше сотни таких неисследованных мест, как Макор. В течение двух или трех ближайших веков команды из университетов Каира и Токио или из ученых обществ Калифорнии и Каира будут собирать необходимые фонды для раскопок давно забытых городов, и сегодняшнему и будущему человечеству вряд ли пойдет на пользу, если эти города останутся забытыми. Проблема особенно обострилась, когда даже такие археологи, как доктор Кюллинан, предлагают вести раскопки траншейным методом, ибо в Израиле многие преступления против истории лежат на совести энтузиастов с лопатой, которые торопливо пробивают траншеи сквозь совершенно неисследованные пласты истории. Обычно израильское правительство отвергало такие предложения, как у Кюллинана, но поскольку ирландский ученый имел отличную репутацию и был настолько хорошо осведомлен в вопросах археологии, то разрешение он получил; тем не менее, доктор Элиав оторвался от своей важной кабинетной работы, чтобы ценный холм не был изуродован.

И теперь он пересек вершину холма, протянул длинную руку человеку, к которому испытывал инстинктивную симпатию, и извинился:

– Прости, что не успел к твоему прибытию.

– Мы счастливы видеть тебя рядом с нами. На любых условиях, – сказал Кюллинан, ибо понимал, почему столь известный ученый, как Элиав, был направлен работать с ним. Если уж и быть рядом сторожевому псу, он был только рад, что эта доля выпала Элиаву; куда легче объяснять проблемы человеку, который знает больше, чем ты сам.

– Я попытался удрать еще на прошлой неделе, – объяснил Элиав. – Провел тут три полных дня, все организовал, но они отозвали меня. Я хочу, чтобы ты познакомился с лагерем.

Он подвел Кюллинана к западному краю плато, где древняя тропа зигзагом вилась по склону по направлению к прямоугольнику старого каменного здания, южный фасад которого состоял из трех изящных арабских арок. Они образовывали аркаду, которая вела к четырем прохладным выбеленным комнатам. В самой большой будет кабинет Кюллинана и библиотека, в других разместятся службы фотографа, чертежника и отдел керамики.

– Выглядит лучше, чем я предполагал, – сказал Кюллинан. – А что тут было раньше?

Элиав ткнул черенком трубки в сторону Табари.

– Скорее всего, дом какого-то араба, который выращивал оливки. Двести или триста лет назад.

Кюллинан был поражен непринужденностью, с которой общались Табари и Элиав; в ней не было ни следа характерного для этих мест антагонизма между евреями и арабами. Они сотрудничали на нескольких предыдущих раскопках и уважали знания друг друга.

– Дальше стоят четыре жилые палатки, – продолжил Элиав, – а если идти по тропе, то выйдешь к кибуцу Макор, где мы будем питаться.

Когда они шли к сельскохозяйственному поселению, Кюллинан обратил внимание на загорелых, бронзовых мужчин и женщин, занятых работой в кибуце. Они обладали на удивление привлекательной внешностью, и Кюллинан подумал: потребовалось всего несколько лет, чтобы сутулый еврей из гетто превратился в крепкого, здорового фермера. Глядя на мускулистых молодых людей, особенно на женщин с их свободными движениями, он не мог понять, в самом ли деле они евреи. Блондины с голубыми глазами, они скорее напоминали шведов; светловолосые юноши с ежиками волос на головах крепкой лепки смахивали на немцев; были тут и рыжие, типичные американцы, и интеллигентные личности английского типа; среди них присутствовала загоревшая до черноты молодежь, неотличимая от арабов. Обыкновенный человек, оказавшийся среди разнообразного населения кибуца Макор, мог бы выделить не более десяти процентов тех, кто соответствовал его представлению о евреях, и одним из них был Джемал Табари, чистокровный араб.

– Мы договорились с кибуцем о трех главных вещах, – объяснил Элиав, когда группа вошла в большой обеденный зал. – Спать мы тут не будем. Мы тут будем питаться. И до начала сбора урожая мы можем нанимать кибуцников для работ на раскопках.

– Это хорошо или плохо? – спросил Кюллинан.

– Успокойся, – сказал Элиав. – Мы обратили твое внимание на этот холм лишь потому, что кибуцники будут очень тщательно опекать нас. «Смотри, что мы выкопали из нашего холма!» Здешние дети обожают археологию, как американские – бейсбол.

Едва археологи расселись в большом обеденном зале, как к ним подошел и представился худой, коротко стриженный моложавый мужчина лет тридцати пяти, в шортах, безрукавке и сандалиях:

– Шварц… секретарь этого кибуца. Рад, что вы будете есть вместе с нами.

Кюллинан начал с вежливой академической формулировки: «Мы хотим, чтобы вы знали, насколько мы ценим…» – но Шварц прервал его.

– Мы ценим ваши доллары, – сказал он, резко махнув девушке, которая разливала кофе.

– Откровенный парень, – пробормотал Кюллинан, когда Шварц отошел от них.

– В нем ты можешь увидеть нового еврея, – как бы извиняясь, сказал Элиав. – Именно в нем и заключена сила Израиля.

– Откуда он? Говорит он как американец.

– Толком никто не знает. Наверно, он называет себя Шварцем потому, что смуглый. Он пережил, бог знает как, и Дахау и Освенцим. У его нет ни семьи, ни прошлого, остался только голый напор. Когда он вернется, посмотри на его руку.

Симпатичная, рослая и крепкая девушка в тугих шортах подошла к их столу, расставила чашки и блюдца и стала разливать кофе с таким видом, словно это был жидкий цемент. Поставив кофейник на тот случай, если кто-то захочет добавки, она отошла за сахаром, но Шварц уже опередил ее и поставил сахарницу перед Кюллинаном.

– Американцы хотят, чтобы все было сладким, – сказал он, но Кюллинан не обратил внимания на его слова, потому что смотрел на левую руку Шварца, где слабо голубел вытатуированный номер концлагеря: S-13741.

– Родимое пятно, – сказал Шварц.

– У вас речь как у американца.

– После войны я попытался обосноваться в Бостоне. Но вернулся сюда, чтобы присоединиться к борьбе.