Текст книги "Вашингтонская история"

Автор книги: Джей Дайс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Война все шла, и тема эта стала чаще и чаще появляться в его письмах. «Если я вернусь домой, – писал он в другом письме, – и поймаю у тебя в постели какого-нибудь мерзавца, – я убью вас обоих! Ты говоришь, что Каннингем женат и у него трое детей. Ну и что же? Я бы хотел, чтоб ты переменила работу и служила под начальством какого-нибудь пожилого человека или женщины. Мне тогда было бы куда спокойней, уверяю тебя. Дело не в том, что я тебе не верю, – наоборот. Я верю тебе как себе самому…»

Бедняга Тэчер, думала она: верит ей как себе самому. Эта фраза застряла у нее в мозгу, точно песчинка в раковине, но в жемчужину она не превратилась, зато постоянно раздражала. У Фейс были подозрения насчет нравственности Тэчера, и она была этим задета. Иной раз ее даже терзала горькая мучительная злость. И он еще смеет ее поучать! Она писала ему в ответ ядовитые письма. Потом рвала их. Все-таки он на войне – и одинок, даже более одинок, чем она. А плоть требует своего, ну как тут осудишь?

Голос Тэчера вернул ее к действительности. Он нашел сигареты, закурил и теперь болтал с Чэндлером о том о сем, а она унеслась мыслью так далеко, что и не слышала их разговора.

– Кстати, Чэндлер, – с обычной своей заносчивостью спросил он, – какой у вас был чин?

– Начал капитаном, а закончил подполковником. Обычное повышение.

Тэчер прикусил губу. Его всегда раздражали люди, сумевшие перещеголять его по службе.

– Вам повезло, – сказал он. – В армии вообще легче выдвинуться. Тут я здорово промахнулся.

Фейс хотела было вставить какую-нибудь банальную шутку, чтобы предотвратить его дальнейшие излияния, но служанка объявила, что обед подан.

О деле не вспомнили до тех пор, пока не принесли кофе. Тэчер держался вежливо, но подчеркнуто холодно, и Чэндлер не делал попыток сломать лед. Ему, видимо, было безразлично, что думает Тэчер, он только старался не ставить под удар свои отношения с Фейс.

Фейс вдруг поняла, что за все это время ни разу не взглянула в лицо мужчинам. Она не смела. Веснушчатое лицо Чэндлера неизменно дышало приязнью и доброжелательностью. Его открытая улыбка поражала ее не меньше, чем гибкий ум и гибкое тело. Она восхищалась им и знала, что это восхищение написано у нее на лице.

А красивое, надменное лицо Тэчера лишь подчеркивало его мальчишество. Его патрицианские черты, казалось, свидетельствовали о душевной неустойчивости. Излишнее же внимание к своей внешности – тщательно завязанный галстук, уголок платка, с рассчитанной небрежностью торчавший из кармашка – только свидетельствовало о его желании быть на виду.

Тэчер поставил кофейную чашечку на стол.

– Никак в толк не возьму, – начал он, раздраженно упирая на каждое слово, – почему вокруг моей жены подняли такой шум? Никаких атомных секретов она не знает. Возможно, ей и случалось сболтнуть лишнее, но…

Дейн Чэндлер как-то странно взглянул на него.

– Тут могут быть самые разные причины, и, кроме всего прочего, надо же властям чем-то заниматься, чтоб оправдать свое существование. Даже там, где подрывной деятельности нет и в помине, они стараются ее выдумать. Вы, мистер Вэнс, по-моему, достаточно долго живете в Вашингтоне, чтобы знать это.

– Я? – переспросил Тэчер, вставая, и принялся шагать по комнате. – Я? Почему, собственно, я должен знать о таких вещах? Я никогда не интересовался действиями правительства и не намерен интересоваться! Пусть себе делают что хотят, мне все равно! Или пусть… а ну их к черту! Всех к черту! Вот мое мнение об этом вонючем правительстве и всей его деятельности! – Тэчер вышел из себя, и ему стоило большого труда не размахивать руками.

Фейс, не понимая, что с ним, попыталась его успокоить:

– Тэчер, дорогой мой, я убеждена, что мистер Чэндлер вовсе не думал, что ты сколько-нибудь подробно осведомлен о деятельности правительства. Я, кажется, забыла сказать ему, что ты работаешь в области торговли… – И она с виноватой улыбкой повернулась к Чэндлеру: – Последнее время мы все стали такими нервными – даже Джини…

– Да, – еще больше раздражаясь, подтвердил Тэчер, – это так! – И сухо добавил: – А сейчас вам придется извинить меня: мне пора. Спешная работа… Конечно, мне бы хотелось узнать подробности дела, но…

Когда дверь за Тэчером закрылась, в гостиной наступило неловкое молчание, – такое молчание воцаряется между двумя близкими по духу людьми, когда некий третий избавляет их от своего обременительного присутствия. Гладиолусы и розы в высоких вазах вдруг словно распустились еще пышнее. Как и утром, сквозь распахнутые, огромные до потолка окна вновь донеслось кваканье лягушек и стрекот кузнечиков. Прозвучал автомобильный гудок, и комната снова погрузилась в тишину.

– Еще чашечку кофе? – делая над собой усилие, спросила Фейс.

– Нет, благодарю вас, – ответил Чэндлер, словно пробуждаясь от глубокого сна. Сидя в кресле, он подался вперед и уже знакомым ей жестом сложил кончики пальцев.

– Распахнем двери и взглянем на мир, – задумчиво предложила Фейс.

Он улыбнулся своей широкой, приятной улыбкой.

– Да, – сказал он, – непременно. – Помолчал и, откашлявшись, как и подобает адвокату, продолжал: – Во-первых…

– Говорите, я слушаю.

– Во-первых, я до сих пор ничего не выяснил относительно свидетельства о рождении, ровным счетом ничего. Конечно, пока еще рано делать какие-либо выводы…

В глазах ее промелькнуло разочарование, и она опустила свои длинные ресницы.

– Правда, я еще не обращался в испанское посольство – решил отложить это на самый крайний случай.

Она вздохнула.

– Я еще не рассказала вам, что ищейки, – и она иронически усмехнулась, а с нею усмехнулся и Чэндлер, – не на шутку взялись за меня.

– Что – снова вызывали?

– Нет, не в этом дело. Но они преследуют меня. Ходят по моим знакомым, задают всякие дурацкие вопросы. Сегодня я узнала, что они допытывались у девушек из моей канцелярии, не изменяла ли я мужу! – Она вспыхнула: ей почему-то трудно было произнести последние слова.

– Это так уж у них заведено, – сказал Чэндлер, и ей сразу стало легче, – обычная штука. Они все раскопают – все, начиная с колледжа, а может быть и раньше. Будут опрашивать преподавателей, подруг по интернату, знакомых молодых людей, если найдут их. Словом, не пожалеют труда. У них ведь огромный штат. Почему же не дать людям работу?

– Да, конечно, – согласилась она, но с лица ее не сходило тревожное выражение. – Они были даже в Белом доме и выясняли у Мелвина Томпсона, о чем я с ним говорила. Значит, телефон у меня на работе подключен, – иначе, откуда бы им узнать. Он сообщил мне об этом в заказном письме.

– Очевидно, Томпсон больше доверяет почте, чем телефонным звонкам, даже из Белого дома, – заметил, криво усмехнувшись, Чэндлер.

– Даже нашу горничную, – продолжала Фейс, – даже Донни они подвергли допросу! – Она поднялась и нажала кнопку возле двери. Через секунду появилась Донни. – Пожалуйста, Донни, расскажите еще раз о том, что произошло сегодня утром, – попросила Фейс.

– Вот, значит, как, – начала Донни, вытирая руки о передник, – пришел этот тип, отвернул пиджак вот здесь и показывает мне значок. Ого, подумала я, дело худо! Ну и, конечно, он говорит, что он какой-то там особый агент и что ему надо знать, приходят ли к нам сюда подозрительные люди, всякие там радикалы. А я и говорю: «Какие такие – радикалы?» – «Понимаете, – говорит этот тип, – иностранцы, которые на американцев, значит, не похожи». – «Босс», – говорю я ему, а я сразу поняла, что ему приятно будет, если я назову его боссом, – так вот, значит, босс, говорю, «я что-то таких людей не знаю: сюда ходят только хорошие люди». Морда у него сразу так-то вытянулась, и он отправился восвояси, поджав хвост!

Чэндлер расхохотался, улыбнулась и Фейс. Вся эта история была настолько невероятной, что ей казалось, будто она смотрит детективный фильм. Да нет же, они преследуют вовсе не Фейс, этого просто не может быть. Наверное, им нужна какая-то совсем другая женщина, носящая это имя. Голос Чэндлера вернул ее к действительности.

– Знаете, Донни, – сказал он, – вам надо бы работать адвокатом.

Донни хихикнула и ушла на кухню.

– Кстати, об адвокатах, – вырвалось у Фейс, – я все время вспоминаю литографии Домье, которые видела в вашем кабинете. Просто не могу их забыть! – В то же мгновение она поняла, почему завела об этом речь: – У меня есть небольшое собрание офортов Гойи – они достались мне в наследство от отца. Я хочу показать вам эти офорты. – И не успела она договорить, как поняла, для чего она это сделала. Чтобы лишний раз убедиться, как не похож Чэндлер на Тэчера. Она до сих пор с обидой вспоминала, как Тэчер ей тогда ответил: «А я собираю репродукции с охотничьих картин». Тогда она не отдавала себе отчета, как это ее задело. Зато почувствовала теперь. Возможно, в тот день и начался разлад между ними.

– Благодарю вас, – с искренним интересом сказал. Чэндлер, – я с удовольствием посмотрю.

И Фейс повела Чэндлера – так же как в свое время Тэчера – в маленькую, обшитую деревянными панелями комнату, сплошь уставленную книжными шкафами, – здесь раньше был кабинет ее отца. Она вытащила папку и рассказала – так же как в свое время Тэчеру, – что ей пришлось продать несколько офортов: хотелось помочь республиканской Испании.

– Нелегко вам было, наверно, расставаться с ними, – заметил Чэндлер.

– О да, очень, – призналась Фейс. И, склонив голову набок, посмотрела в его широко расставленные серые глаза. Он стоял совсем близко, – так близко, что ей видны были мельчайшие морщинки на его лице. Какой он большой: она выглядела бы совсем крошечной в его объятиях. И снова, как и при первой встрече, между ними пробежала электрическая искра. Даже самый воздух, казалось, насытился электричеством и затрепетал. Фейс знала, что губы и глаза выдают ее.

Чэндлер медлил: она чувствовала, как напряглось все его тело. Потом он вдруг круто повернулся и произнес резким, деловым тоном:

– У меня есть для вас новости, миссис Вэнс. Завтра мы, возможно, узнаем, кто донес на вас. Я договорился, что мне дадут ваше досье. – Эти слова прозвучали даже грубовато, точно он выговаривал их через силу.

– Я вам очень признательна, – тихо сказала она, складывая офорты. В эту минуту ей было глубоко безразлично, кто на нее донес. Всего несколько секунд назад могла измениться вся ее жизнь, – измениться так, как никаким анонимным доносчикам ее не изменить, – и Фейс упустила мгновение. Она вдруг почувствовала страшную усталость и такое тупое безразличие, какого никогда прежде не испытывала. Как ей теперь жить под одной крышей с Тэчером, как ей вообще дальше жить…

Она снова взглянула на Чэндлера, с укором и болью. Какое напряженное у него лицо – или это только ей кажется? Возможно, он корит себя за то, что поставил их обоих в трудное положение.

Они вернулись в гостиную. Проходя мимо рояля, Чэндлер задержался перед бюстом Моцарта. Взяв бюст обеими руками, он присел у рояля.

– Это, значит, и есть, – задумчиво заметил он, – Вольфганг Амадей Маркс!

Он все еще держал бюст, когда на лестнице появилась Джини. В мятой ночной рубашечке, растрепанная, усиленно моргая сонными глазенками, она спустилась вниз, прижимая к себе плюшевую утку.

– Мамочка! Я видела страшный сон: какие-то звери гнались за мной!

Чэндлер поставил на место бюст и улыбнулся ей теплой успокаивающей улыбкой.

И вдруг Джини – кто бы мог подумать? – направилась прямо к Чэндлеру, точно знала его много лет, и взгромоздилась на кресло рядом с ним.

Смущенный и вместе с тем довольный, он обнял девочку.

9

Роберт Кахилл был исключительным человеком и не менее исключительным сенатором. Ему посчастливилось родиться в штате, где борьба «интересов» была сравнительно слаба, что давало ему возможность не жертвовать своими основными убеждениями. Все же ему приходилось идти на компромиссы, причем он делал это вполне сознательно. Однако в частных беседах он любил повторять, что если положить на одну чашу весов все его добрые дела в сенате, а на другую – дурные, то добрые перевесят.

– Девяносто девять и сорок четыре сотых процента всех достойных джентльменов в сенате отнюдь не могут этим похвастаться, – заключал он. По этой причине Кахилл пробыл сенатором уже двадцать семь лет.

Многолетний опыт работы в сенате научил его ничему не удивляться и ничем не возмущаться; никакое крючкотворство, никакие якобы благородные жесты не оказывали на Кахилла ни малейшего действия.

Несмотря на могущество «сильных мира сего», он все еще сохранял веру в «простого человека». Он был одним из немногих сенаторов, к которым одинаково легко было найти доступ как простому труженику, так и крупному дельцу. И при этом ему как-то удавалось сохранять уважение других сенаторов, даже тех, которые боялись или высмеивали его.

Все это Чэндлер рассказывал Фейс по пути в сенат. Он заехал за ней в собственном открытом форде, чтобы их разговор не подслушал шофер такси, – предосторожность, как известно, совсем не лишняя. В открытой машине, с разлетающимися на ветру волосами, Фейс одно короткое блаженное мгновение чувствовала себя легко и беззаботно, но тут же вспомнила, зачем и куда они едут, и на душу ее навалилась прежняя тяжесть; ни о чем, кроме досье, внушавшего ей такой ужас, думать она не могла.

Вчера вечером, когда Чэндлер сообщил, что добился разрешения посмотреть досье, она была словно в тумане и довольно равнодушно отнеслась к его словам. Лишь несколько часов спустя она сообразила, что Чэндлер добился почти невозможного. Добыть досье в учреждении с особыми следственными полномочиями – для этого нужно было действовать через самые высокие инстанции. Добыть у них досье – огромная победа! В нем почти наверняка изложено вкратце содержание всех прочих ее досье, которые завели другие учреждения – в том числе, быть может, и протоколов самой Комиссии по расследованию…

– Каким образом это удалось сенатору Кахиллу? – был первый вопрос, который она задала сегодня Чэндлеру.

Чэндлер сморщил лоб, и Фейс заметила его своеобразную манеру щуриться от яркого солнца.

– Сенатор держит это в тайне, – ответил он. – Но, очевидно, он располагает особыми сведениями о какой-то весьма важной персоне. Несколько телефонных звонков – и все!

– А не может ли сенатор с такой же легкостью прекратить всю эту историю? – спросила Фейс без всякой, впрочем, надежды.

– О, – сказал Чэндлер, – это дело другого рода – тут речь идет о красных.

Сейчас Фейс уже почти со страхом думала о своем досье. А вдруг там окажется такое, что еще больше встревожит ее? А ведь она и так уже на пределе. Больше ей не выдержать, это свыше сил человеческих. Еще немного – и конец! Что-то в груди или в голове у нее разорвется. В армии такое состояние называют боевой усталостью. А в гражданских учреждениях говорят, что человек перетрудился. Потом его отвозят в психиатрическую больницу Уолтера Рида, в морской госпиталь в Бефезде или просто в сумасшедший дом. Во всяком случае, у нее немало предшественников, хотя, конечно, причины у всех разные. Пока что политически неблагонадежных было немного, но их число растет с каждым днем.

Машина лавировала между массивными фонтанами севернее Капитолия. Струи били вверх, как маленькие гейзеры, вода кипела и пенилась, и солнечные лучи отражались радугой в водяной пыли.

– Как это красиво, – прошептала Фейс. – Я могла бы сидеть здесь и любоваться целую вечность.

А про себя добавила: «И ни о чем не думать… какое это было бы счастье!»

Чэндлер поставил машину на стоянку, и они прошли пешком полквартала до лестницы, ведущей к главному входу в сенат. По пути то и дело попадались маленькие дощечки с надписями: «Только для служебного пользования», «Только для сенаторов».

Лестница казалась нескончаемой. Когда они поднялись на последнюю ступеньку, Фейс тяжело дышала и, легонько сжав руку Чэндлера, дала ему понять, что хочет передохнуть. Раньше она могла взбежать по лестнице бегом, даже не заметив этого. Но сейчас невидимая тяжесть висела у нее на ногах и тянула их к земле.

В круглом вестибюле с белыми мраморными колоннами часовой встретил их подозрительным взглядом, но Чэндлер не обратил на него никакого внимания, и они прошли мимо. Фейс охватила дрожь. Все тут походило на мавзолей, на гробницу. У нее было странное ощущение, будто ее казнили и она движется по этому вестибюлю уже мертвая. Сейчас они увидят склеп или подземную могилу, на которой будет написано ее имя. Она покорно войдет туда и простится с Дейном Чэндлером навеки.

– Вот мы и пришли, – сказал Чэндлер. Фейс встрепенулась. Какие зловещие, навязчивые мысли, – скорее отогнать их от себя!

Войдя в просторный кабинет с высоким потолком, обставленный темной мебелью красного дерева, Чэндлер представил Фейс молодому человеку с блестящими и настороженными глазами.

– Это Боб Уилсон, секретарь сенатора Кахилла, – сказал он. – А это миссис Вэнс.

– Здравствуйте, – пробормотала Фейс; у нее мелькнула дикая мысль, что в этом старинном здании, наверное, полагается делать реверанс.

– Сенатор хочет непременно поговорить с вами, – сказал Уилсон, – но сегодня обсуждается один очень важный военный законопроект, и сенатор счел необходимым присутствовать на заседании. Ваш материал он захватил с собой и просил вызвать его из зала. Если будут какие-нибудь заминки, дайте мне знать.

– Отлично, Боб, – весело сказал Чэндлер.

– Благодарю вас, – деревянным голосом произнесла Фейс. Она увидела двух девушек, печатавших на машинках. Хорошо работают, одобрила она про себя. Но какие могут быть дела в этой могиле?

– Один из самых способных малых на Холме, – проговорил Чэндлер.

Должно быть, это он об Уилсоне. Только сейчас Фейс заметила, что они опять идут по коридору и Чэндлер ведет ее под руку.

– Очень способный малый, – продолжал он. – Здесь многие точат на него зубы и, наверное, в конце концов съедят беднягу. Им здорово не по душе характер подготовляемых Уилсоном законопроектов, которые касаются жилищного строительства, здравоохранения, гражданских прав и которые к тому же ущемляют интересы картелей и так далее. Можете свободно назвать его кем угодно: социалистом, коммунистом, анархистом, патерналистом, – и все будет мало. Да, мало. По существу, он – alter ego [12]12
  Второе «я» (лат.).


[Закрыть]сенатора, часто – его совесть, иногда – его душа. Любопытно, что история большей частью делается людьми, имена которых так и остаются неизвестными, – людьми одаренными, презирающими взяточничество и искренне преданными своей стране. Но именно таким людям сенат и палата представителей рано или поздно предъявляют обвинение в подрывной деятельности. Если говорить откровенно, Вашингтон – страшный город.

– Да, – отозвалась Фейс.

Чэндлер словно не замечал ее молчаливости. Они вошли в лифт – большую проволочную клетку, и Фейс вдруг испугалась, что Чэндлер возьмет да выйдет, оставив ее в этой клетке одну. Но он знаком предложил ей выйти, когда лифтер, сморщенный старик, угрюмо объявил: «Цокольный этаж».

Пройдя небольшое расстояние, они увидели туннель и блестящие стальные рельсы.

– Сенатское метро, мэм, – в шутку сказал Чэндлер тоном гида, дающего объяснения туристке. Фейс с трудом улыбнулась.

Здесь пахло сыростью и всюду тянулись какие-то трубы. Трубы напомнили ей о Мелвине Томпсоне и о неудаче, постигшей ее в Белом доме. Все ее попытки кончаются неудачей. Даже под руководством Чэндлера у нее ничего не выходит. Она запуталась в паутине.

Маленький смешной вагончик сенатской подземки, словно сбежавший из детского парка, не развеял ее уныния. Он с жужжаньем выскочил из туннеля, управляемый толстяком вагоновожатым, который едва умещался на сиденье. Жирный двойной подбородок толстяка заколыхался, когда он затормозил вагончик. Вылезли две суетливые дамы в соломенных шляпках; у каждой на пышной груди красовалась фиолетовая делегатская ленточка. Им помогал сойти дородный господин, приговаривавший: «Пожалуйте, пожалуйте, госпожа председатель!»

Поездка через туннель была похожа на сон. Это ни в коем случае не могло быть действительностью. Фейс пыталась представить себе, каким был Дейн Чэндлер в юности, когда катал свою девушку по «туннелю любви» на каком-нибудь карнавале, – как он смеялся, шутил, ухаживал. Она опустила глаза и удивилась – он держал ее руку. И впервые Фейс на мгновение почувствовала реальность происходящего, и у нее появился проблеск надежды. Но они слишком быстро доехали до Капитолия, и Чэндлер отпустил ее руку.

Они вышли из лифта у входа в зал заседаний. Чэндлер что-то сказал часовому, а часовой что-то сказал служителю. Тот исчез. Перед дверьми прохаживалось взад и вперед человек десять, а то и больше. Фейс знала: это либо кулуарные деятели, рассчитывавшие путем шантажа или уговоров добиться от сенаторов того, что им нужно, либо избиратели, подстерегающие своего депутата, чтобы обратиться с просьбой. В зал заседаний не допускался никто, кроме особо привилегированных лиц, сенаторов и служителей. Время от времени огромные двустворчатые двери приоткрывались, кто-нибудь входил или выходил, и тогда изнутри доносился стрекочущий высокий голос, который временами становился громче и громче, потом снова затихал, переходя в монотонную скороговорку.

Вскоре опять приоткрылась дверь и появился крупный, внушительного вида человек в красновато-коричневом чесучовом костюме. У него было цветущее лицо и легкие седые волосы, небрежно откинутые назад со лба. Поразительны были его глаза: насмешливые и в то же время добрые, они как бы видели человека насквозь. Насилу отведя взгляд от этих завораживающих глаз, Фейс заметила, что на сенаторе черный в полоску галстук-бабочка, резко выделявшийся на мягкой белой рубашке.

Чэндлер шагнул вперед.

– Сенатор Кахилл, я привел миссис Вэнс.

Сенатор неторопливо оглядел ее с ног до головы.

– Рад познакомиться, милая барышня, – произнес он низким голосом, в котором чувствовалась большая, сдержанная сила. – Я всегда рад увидеть настоящую, живую красную из правительственного учреждения. Мне так редко везет в этом смысле! – Сенатор громко захохотал, словно над уморительной шуткой.

Фейс покраснела.

– Вот какие дела! – сказал сенатор, потрепав ее по плечу. – А теперь пойдем куда-нибудь в кулуары и для разнообразия воспользуемся ими совсем для других целей, чем это принято. У меня все с собой, в портфеле.

Фейс, все еще не придя в себя, села на зеленый складной стул с краю длинного резного стола. Сенатор уселся между ней и Чэндлером. На стене висели огромные картины в позолоченных рамах стиля рококо, изображающие битвы под Новым Орлеаном и при Чапультепеке. Обе картины сильно потемнели от времени и табачного дыма.

Сенатор Кахилл вытащил модные очки в массивной роговой оправе и принялся шарить в портфеле.

– М-м… сейчас посмотрю, я помню, что положил его сюда!..

Фейс на мгновение захотелось, чтобы досье исчезло так же таинственно, как и попало в руки к сенатору. Однако тут же в ней зашевелился червячок любопытства. Любопытство перешло в жгучий интерес, потом в неистовое волнение. Она опять с трудом переводила дух, крепко сжав на коленях переплетенные пальцы. Трудно поверить, что она пришла в Капитолий затем, чтобы узнать о себе такое, чего и сама не знала. Где-то далеко над ее головой высился большой купол, выстроенный Линкольном, как символ веры в Соединенные Штаты, и увенчанный колоссальной статуей Колумбии. «Как может такое правительство, при всем своем величии, – думала Фейс, – заниматься мною?» Фейс охватил почти благоговейный страх при мысли о том, какое ей уделяют внимание.

Дейн Чэндлер вынул пачку сигарет и предложил ей. Фейс со слабым подобием улыбки отрицательно качнула головой. Нервы ее были настолько взвинчены, что она сама поражалась, как это ей удается сидеть неподвижно.

– Ага, вот оно! – сказал сенатор, вытаскивая пухлую папку. – Такая толстенная папка, а я ее и не заметил! И все это написано об одной маленькой девочке!

При виде досье нервное возбуждение Фейс дошло почти до предела. Опять, как тогда, во сне, ее что-то душило, и она жаждала вдохнуть полной грудью хоть немного чистого свежего воздуха. Птичьей трели в разгаре сражения – вот чего она страстно желала! Сейчас ей до боли хотелось вернуть безмятежное, навсегда ушедшее прошлое, ибо в детстве и юности только самое простое кажется важным.

Очевидно, Дейн Чэндлер догадался о ее волнении – он улыбнулся ей ласково и ободряюще.

– Ну-ка поглядим, – сказал сенатор, подперев правой рукой подбородок и задумчиво постукивая по кончику носа указательным пальцем. – Поглядим… – Он перелистал страницы досье. – Я дал обещание никому это досье не показывать – но я не обещал никому нерассказывать о его содержании. Так что, если вы ничего не имеете против, милая барышня, и вы, Чэндлер, тоже, мы перелистаем страничку за страничкой, и я буду читать вслух отовсюду по кусочку. Мне не хотелось бы нарушать обещание.

– Делайте как вам удобнее, сенатор, – сказал Чэндлер.

– Конечно, – еле слышно подтвердила Фейс.

– М-м… благодарю вас. Итак, разрешите мне поставить вас в известность, милая барышня, что они сняли фотокопии почти с каждого подписанного вами документа – с каждого заявления о принятии на работу и каждой анкеты. Кроме того, ваши подписи сличал специальный эксперт, заверивший, что все документы подписаны одним и тем же именем и одной и той же рукой. Это одна из причин, почему ваше досье так объемисто. Здесь есть также фотокопии со всех петиций и обращений, которые вы когда-либо подписывали, и везде ваше имя отмечено крестиком, – вот петиция о том, чтобы вашингтонские трамваи и автобусы перешли в собственность города; вот другая – об изменении часов работы разных государственных учреждений, чтобы избежать заторов в уличном движении; еще одна – о перекладке неправильно положенных рельс вокруг Дюпон-Серкл; а вот – о запрещении вывоза в Испанию оружия для армии Франко. – Сенатор остановился и, подняв брови, взглянул на Фейс. – Милая барышня, надо быть осторожнее, когда вы ставите свою подпись!

Внезапно непрерывная ниточка страха, свивавшаяся где-то внутри нее в плотный кокон, порвалась и улетела прочь, как осенняя паутинка. Фейс засмеялась.

– Боюсь, что вы правы, сенатор Кахилл. Мои поступки не только неосторожны, но и достойны порицания. Никогда больше не подпишу ничего такого, что не будет одобрено официально!

Сенатор тоже рассмеялся с довольным видом, словно задался целью снять тяжесть с ее души прежде, чем перейти к дальнейшему.

– Что ж, приступим к делу, – сказал он. – К очень серьезному делу. – Довольная улыбка все еще мелькала в его насмешливых глазах. – Ваше досье, моя дорогая барышня, начинается ровно десять лет назад.

– Не может быть! – воскликнула Фейс. – Мне было всего шестнадцать лет!

– Вот именно, – заметил сенатор. – Есть люди, считающие юных радикалов наиболее опасными, – хотя в данном случае ваша личность не вполне установлена. Слушайте: «По сведениям столичной полиции, в колонне демонстрантов, выражавших сочувствие испанским республиканцам, находилась машина, зарегистрированная на имя Ханны Прентис Роблес. В виду дальнейшей деятельности интересующей нас особы, есть основания считать, что вела машину она…»

– Мамина машина! И действительно вела ее я!

– М-м… Хотите, чтобы я это вписал сюда? Нет? Ладно. Между прочим, полиция не имеет юридического права, давать подобные справки. Досье составлено в хронологическом порядке, и мы тоже будем его придерживаться. Слушайте: «Имеются сведения, что данная особа была активной участницей „Кружка текущих событий“ в Беннингтонском колледже и неоднократно высказывала свои взгляды…»

– Какие именно? – спросил Чэндлер.

– Тут не сказано. Просто – взгляды. – Подняв брови, он опять взглянул на Фейс и постучал пальцем по кончику носа. – Не слишком яркое свидетельство за или против вас.

Фейс изумленно и недоверчиво покачала головой.

– Насколько могу припомнить, я тогда считала себя либералкой, – неожиданно хриплым голосом сказала она. – Все это кажется таким далеким! Разве можно запомнить все, что говоришь и делаешь в колледже?

Сенатор издал короткий смешок.

– Совершенно верно, а теперь продолжим наш урок. Надеюсь, вы все усвоили, милая барышня? Я не могу дать вам фотокопию.

– Да, – сказала Фейс, охваченная противоречивыми чувствами: желанием горько смеяться и недоверием. – Усвоила, и очень крепко.

– Отлично! Следующий пункт: «Мать данной особы вышла из организации „Дочери Американской революции“ после того, как вышеуказанная организация отказалась предоставить Конститьюшен-Холл для концерта негритянской певицы Мариам Андерсон. Имеются сведения, что данная особа уговаривала федеральных служащих прийти на следующий концерт этой певицы, состоявшийся на ступеньках памятника Линкольну. Организация, устроившая концерт, считается неблагонадежной».

– Это правда, то есть, то, что касается мамы и меня. Мама пришла в ярость! Она говорила, что у нее вся кровь кипит при мысли, что мы проиграли Гражданскую войну. Ее дед погиб в сражении у Уилдернесса, и у нее хранилось письмо, написанное… Впрочем, неважно. Это правда, вот и все.

Сенатор Кахилл положил досье на стол.

– Я ведь не допрашиваю вас, милая барышня. Когда генеральному прокурору неугодна какая-либо организация, ему стоит только занести ее в свой список. Вы можете ничего не говорить мне, если не хотите. Но, с другой стороны, неплохо заранее сформулировать ответы. Вам это может вскоре пригодиться.

Сенатор говорил уже совсем иным тоном, без тени легкомыслия и шутливости. Он как бы давал ей понять, что предстоит нечто серьезное.

– Понимаю, сэр, – проговорила Фейс. Сердце ее застучало.

– «Имеются сведения, что данная особа поддерживает общение с лицами, известными своими левыми убеждениями и приверженностью к Новому курсу; что она состоит в профсоюзе и делает денежные взносы в фонд организации, не одобренной генеральным прокурором».

Фейс подумала о мистере Каннингеме, о Томми Беркете, Абе Стоуне, об обществе «Медицинской помощи Испании» и драгоценных офортах Гойи.

– Признаю себя виновной! – воскликнула она.

– Боюсь, что это еще один случай недозрелого антифашизма, – вздохнул сенатор. – Обычно это всегда трудные случаи. «Из достоверных источников известно, что данная особа вела активную и разнообразную деятельность в пользу красной Испании…» – Сенатор Кахилл умолк, снял очки и легонько постучал ими по столу. – Я доскажу вам остальное. Тут есть длинные, подробные отчеты о каждом собрании, на котором вы бывали, и почти о каждом произнесенном вами слове, – даже на пикниках и вечерах, устраиваемых с целью сбора средств для испанских республиканцев. Ясно, что это работа одного, а то и нескольких «добровольных тайных агентов» – этим названием они деликатно заменяют слово «шпик». Уже с давних пор за вами организована слежка.