Текст книги "Вашингтонская история"

Автор книги: Джей Дайс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

2

Такси мчалось вдоль Конститьюшен-авеню, мимо массивных правительственных зданий с колоннами и порталами наподобие римских или греческих храмов. Фейс, рассеянно глядевшей из окна машины, впервые бросилась в глаза их гнетущая холодность. «А ведь, честно говоря, в этих зданиях нет ничего американского, – подумала она с нервной иронией и усмехнулась, – вот какое дерзкое свободомыслие!» Ей казалось, что такси ползет как черепаха.

Машина свернула вправо, пересекла Мэлл и устремилась на юг, по направлению к реке. Греческие и римские колоссы в одно мгновение сменились трущобами столетней давности. По неожиданной ассоциации, иногда возникающей в мозгу, Фейс вспомнила, с каким негодованием обрушивался Томми Беркет на трущобы, окружавшие столицу со всех сторон. Томми Беркет, архитектор, только что окончивший Йейлский университет и с пылким энтузиазмом стремившийся строить для народа… Томми Беркет с его широкой ухмылкой и прищуренными глазами…

Задумавшись о прошлом, Фейс на время забыла о настоящем. Какой юной, какой наивной она была в те дни! Должно быть, Томми это понимал, и потому ее восторженное обожание так и не нашло в нем настоящего отклика. Должно быть, он даже считал ее ограниченной, годной лишь для такой общественной деятельности, к которой девушек готовят в колледжах. Конечно, не такая подруга нужна человеку, который хотел снести все трущобы и строить, строить…

Фейс вздохнула. После Томми Беркета она влюбилась в Тэчера.

Словно пытаясь хоть на время спастись от неотвязного страха, Фейс погрузилась в воспоминания о прошлом и пришла в себя, лишь когда такси остановилось возле ресторана «Холл».

– Быстро мы доехали, – расплачиваясь, сказала она шоферу.

Охваченная неопределенной грустью и каким-то сиротливым чувством, она невольно сдвинула брови, и их ломаная линия стала еще заметнее. Тревожная озабоченность притушила обычный блеск ее глаз и согнала юную оживленность с лица. Фейс машинально подтянула бретельку лифчика, и этот привычный жест сразу заставил ее осознать, куда и зачем она приехала. «О, я не могу показаться ему в таком виде», – мелькнуло у нее в голове. Но тут же она подумала: «Да не все ли равно, ведь это деловая встреча, а не свидание!»

Твердым шагом она подошла к двери старинного кирпичного дома, где помешался один из лучших ресторанов Вашингтона.

Но перед дверью Фейс вдруг остановилась; она сама не знала, почему на нее вдруг напала такая нерешительность, а дыхание стало таким прерывистым. Она поймала себя на том, что машинально разглядывает свою лилово-черную тень на тротуаре, потом – испещренную бликами солнца речную гладь. Мягкие очертания норфолкского парохода у причала… Казалось, одна часть ее существа во что бы то ни стало стремится чем-то развлечь другую.

Норфолк! Фейс вспомнила другой пароход, каботажный, идущий отсюда в Нью-Йорк. На борту – мистер и миссис Тэчер Вэнс, отправляющиеся в свадебное путешествие, среди корзин с цветами и фруктами… Этого брака больше не существует, сохранилась одна только видимость, все безнадежно испорчено, исковеркано, – словом, совместная жизнь не удалась. И уже ничего нельзя восстановить, оживить, нельзя поправить ошибки, оставившие неизгладимый след в жизни обоих. Слишком поздно! Как нелепо растрачены эти годы, принесшие только разочарование, унылую тоску и одиночество. Впрочем, такие ощущения были для нее далеко не новы. Просто события обострили их. Розовая повестка имела для Фейс скорее личный, чем политический смысл. Она была как бы требованием пересмотреть свою жизнь.

Слабо, но отчетливо до нее донеслись два удара пароходного колокола. Два удара – час дня. Этот звон вызвал воспоминание о ночи среди моря, об усеянной звездами небесной чаше, опрокинутой над бесконечным черным и плоским блюдом – как в-абстрактной живописи. Стоя на носу парохода, они любовались фосфорическим сверканьем волн, шептали друг другу ласковые слова, и Тэчер учил ее распознавать склянки. То были чудесные минуты, но сейчас вспоминать о них было горько.

Фейс заставила себя встряхнуться. Вот еще не хватало – витать в облаках среди бела дня! Она пришла сюда за помощью, а вместо того думает об ушедшей любви. Она рассердилась на себя и, приняв привычный подтянутый вид, вошла в дверь. «Я иду к нему только как государственная служащая, обвиняемая в преступлении, а вовсе не как женщина», – сказала себе Фейс.

Дейн Чэндлер ждал ее во внутреннем садике, и она в душе обрадовалась этому. Здешняя обстановка неуловимо действовала так, что, несмотря на принятое Фейс решение, невозможно было выдержать деловой тон клиентки, пришедшей к адвокату. Чэндлер поднялся ей навстречу, и она еще раз поразилась, до чего же он высокий; а увидев приветливый блеск в его спокойных серых глазах, быструю сердечную улыбку и эти уютные веснушки, почувствовала, что ей не совладать с собою. В Чэндлере было слишком много душевного обаяния, и она, как бы ни старалась, не могла оставаться к нему равнодушной. Ни с того ни с сего она разозлилась на Аба Стоуна, познакомившего ее с этим человеком. Но ей было радостно ощущать его крепкое пожатие, от которого по ее руке словно пробежал электрический ток, хотя это прикосновение лишний раз напомнило о пустоте в ее личной жизни, и еще больше усилило тайную грусть.

– Как я рад, что вы все-таки позвонили, – сказал Чэндлер, когда они сели за столик, покрытый красной клетчатой скатертью. – Я надеялся, что мы поговорим сразу же после заседания.

Когда Фейс звонила из аптеки, она была уверена, что стоит ей увидеть Чэндлера, как она начнет говорить без умолку, подробно описывая все происшедшее с ней за это время. Но странное дело, сейчас ей казалось, что и рассказывать не о чем, будто он без слов поймет все, что ей пришлось пережить. А он подумал, будто она не звонила ему нарочно.

– Я звонила, – сказала она, – но у вас никто не отвечал. Меня допрашивали в самом конце дня.

– Значит, заседание было только формальностью. Они не рассчитывали выжать из вас какие-то сведения. Несомненно, опубликованный в газетах список имен, включающий и ваше, был заготовлен и отпечатан на гектографе еще до заседания. Это их излюбленный прием.

– Я помню, вы меня предупреждали. Но я не совсем верила этому.

Чэндлер взглянул ей прямо в глаза, и опять ее охватило то же неясное ощущение, которое возникло у обоих, когда она вошла в его кабинет.

– По правде говоря, – сказал Чэндлер, – вчера вечером я звонил вам домой, но вас не было, а я не назвал своего имени вашей прислуге.

– Я… я вытащила мужа в кино, – сказала Фейс, с трудом преодолевая нежелание упоминать о Тэчере. – Хотелось как-то отвлечься, чтобы не думать все время о комиссии… – Фейс умолкла, раздумывая, почему Чэндлер не назвал своего имени Донни. Объяснить это можно только одним: он догадался, что она не сказала мужу о повестке, – не сказала, потому что боится. И этот скрытый страх он почувствовал в ее поведении и в ее словах с первой же их встречи. Он оказался гораздо проницательнее, чем она думала. Если он догадался, что она несчастна, какие же еще мысли могли прийти ему в голову?..

– Должна сознаться, – сказала Фейс, – я пыталась позвонить вам домой, но не нашла номера в телефонной книжке.

– Да, – улыбнулся он. – Мы не даем своего номера в справочник.

Фейс мгновенно представила себе очень светскую жену, создающую мужу положение в обществе и чрезвычайно сведущую в различных способах завоевания престижа; разумеется, один из таких способов – скрывать номер своего телефона от непосвященных… Жену, которая зорко сторожит его, оберегает, заботится, чтобы он поддерживал только достойные знакомства, а главное, не дает ему сбиться с намеченного ею пути… Фейс судорожно проглотила слюну, почувствовав вдруг смутное разочарование. Она снова услышала голос Чэндлера, но была так поглощена своими мыслями, что до нее не сразу дошел смысл его слов.

– Мне следовало бы дать вам свой домашний телефон, миссис Вэнс, – говорил он. – Но видите ли, я живу по-холостяцки, вместе с пятью товарищами, тоже адвокатами, и, чтобы обеспечить себе мир и покой, мы решили не публиковать свой телефон в справочнике.

Он сказал «по-холостяцки», и от этого ей стало и радостно и больно, хотя, назвав ее «миссис Вэнс», он придал фразе чисто деловой оттенок. Быть может, он тоже внутренне противится возникшему между ними безотчетному влечению. Может, и он тоже хотел бы затушить маленький, едва начинающий разгораться огонек.

Как это удивительно, – вот встретились двое, взглянули друг другу в глаза, успели сказать так мало, а кажется, будто их связывает уже так много. Впрочем, это далеко не ново – так повелось с тех пор, как на земле появились люди. Меняются только внешние обстоятельства…

Фейс смотрела в сторону, туда, где над садовой стеной на фоне синего неба чернели мачты яхт и парусных судов.

– Я думаю, – вдруг сказал Чэндлер, барабаня худыми узловатыми пальцами по красной клетчатой скатерти, – нам пора заказать завтрак… Как вы отнесетесь к печеному омару и бутылке шабли?

Негр-официант в белой куртке давно уже суетился возле их столика. Фейс успела подробно рассказать Чэндлеру о заседании комиссии; он слушал, изредка задавая ей краткие отрывистые вопросы. Особенно его заинтересовала история с бюстом Карла Маркса, так ошеломившая Фейс во время заседания. Официант подал им глубокое блюдо клубники; в ее соку плавало песочное печенье, увенчанное пышной шапкой сбитых сливок.

– Как хорошо, что вы выбрали это место! – порывисто воскликнула Фейс, глядя на немногочисленную публику, на кустики цветущей герани и увитую виноградом беседку. – В такой чудесный день приятно завтракать в саду.

– Вы здесь часто бываете? – спросил Чэндлер.

– Нет, никогда, – ответила Фейс не без огорчения. – Мой муж терпеть не может этот ресторан. Он ненавидит рыбу и считает страшно нелепыми Адама и Еву на картине, что висит в баре.

Странно – сейчас ей почему-то стало гораздо легче говорить о Тэчере.

Дейн Чэндлер рассмеялся.

– Ведь это знаменитая картина. Однажды она даже фигурировала в расследовании подрывной деятельности вашингтонского правительства – расследование проводилось техасскими законодательными органами. Им хотелось опорочить Рузвельта и Новый курс. Утверждалось, что здесь собираются радикалы и якобы устраивают оргии… на фоне картин, изображающих нагие тела и так далее. Техасцы немножко спутали эпохи; говорят, будто еще при Гранте тут был публичный дом.

Фейс тоже рассмеялась журчащим, мелодичным смехом, который многие находили таким очаровательным.

– Значит, вопрос об оргиях отпадает. Но что же делали здесь радикалы?

С лица Чэндлера исчезло оживление. Глаза его приняли мрачное, задумчивое выражение, словно он прислушивался к невидимому горнисту, трубящему после проигранного сражения сигнал «тушить огни».

– О, – сказал он, беспокойно шевеля пальцами, – я часто приходил сюда после войны. Мне известно все о собраниях радикалов. Я был неофициальным секретарем небольшой группки сенаторов, конгрессменов и членов исполнительных органов, которые встречались здесь более или менее регулярно и обсуждали государственные дела и вопросы законодательства. Помню, однажды пришел сюда Джордж Норрис и стал говорить о дешевой электроэнергии для фермеров. Помню, как Литл Флауэр предупреждал нас о фашистской опасности. Помню, как Гарри Хопкинс пришел к нам, прямо от президента, и по секрету рассказал, что федеральный бюджет ни за что не составит меньше девяти миллиардов долларов! – Чэндлер помолчал и горько усмехнулся. – Теперь мы тратим во много раз больше только на вооружение!

Глаза его уже не были задумчивыми, в них появился стальной блеск, и Фейс припомнила свое первое впечатление от Чэндлера – она тогда сразу почувствовала в нем силу и зрелость. Он был бы опасным противником даже в неравной борьбе. «И он на моей стороне», – с восторженным трепетом подумала Фейс.

– Только одного я никак не могу понять, – вслух размышляла она. – Как вы, работая в такой фирме, можете иметь хотя бы каплю интереса к подобным делам… Почему вы согласились вести такое дело, как мое?

К удивлению Фейс, он покраснел, и веснушки на его лице обозначились резче.

– Это длинная история, – сказал он, – и чтобы объяснить мое поведение, пришлось бы начать с некоего юноши, который в девяностых годах состоял членом партии популистов – то есть, с моего отца. Немалую роль играет тут и мое детство, прошедшее в городе Олтоне, штат Иллинойс, где однажды толпа растерзала Элиджу Лавджоя, защищавшего свою печатную машину и свое право говорить то, что он думает. К этому надо добавить влияние профессора философии Форсайта Кроуфорда в Белойт-колледже, а потом – традиции Брэндиса, свято хранимые на юридическом факультете в Харварде. Но прежде всего необходимо учесть самое непосредственное столкновение с большим кризисом, да еще год и несколько летних сезонов работы на консервной фабрике. Вот так-то, – закончил он, улыбаясь. – Все это вряд ли подойдет для справочника «Избранные биографии».

– Именно такую биографию следовало бы туда поместить, – горячо возразила Фейс. – Но должна вам сказать, когда я увидела вас впервые, у меня было такое чувство, что вы не целиком принадлежите к миру Стерлинга, Харди, Хатчинсона и Мак-Ки… и даже к миру Харвардского университета. Мне показалось – быть может, причиной тому какие-то особенные нотки в вашем голосе, – что вы родились на Среднем Западе, а детство ваше прошло где-нибудь на берегу Миссисипи, – знаете, в марк-твеновском духе, – и вы не очень-то приспособлены к делам, которые совершаются в этих обшитых панелями кабинетах. Теперь я понимаю, что география здесь ни при чем, и вовсе не тем, откуда вы родом, объясняется тревога, которую я иногда вижу в ваших глазах…

Чэндлер опять покраснел.

– Да вы, оказывается, психолог! Вероятно, вы не знаете, что Олтон стоит на Миссисипи, чуть пониже города Ганнибала, родины Сэмуэла Клеменса. Это мой любимый писатель. В «Янки из Коннектикута» у него есть мысли, над которыми следовало бы крепко призадуматься Вашингтону наших дней. Он писал: «Видите ли, для меня преданность родине – это преданность своей стране, а не ее учреждениям и важным чиновникам. Родина – это нечто реальное, нечто существенное и вечно живое; родину надо оберегать, заботиться о ней и быть ей преданным».

Чэндлер умолк, опустил голову и, сложив вместе кончики пальцев, стал пристально рассматривать свои руки.

– Скажу вам по секрету, – вполголоса продолжал он, – что дела, которые мне передает Аб, доставляют мне гораздо больше удовлетворения, чем любые другие. Они как бы подстегивают меня, толкают на борьбу, а иногда и воодушевляют, как например, процесс Кларенса Ферроу. Но порой я думаю…

Он снова умолк, и пауза длилась так долго, что Фейс решила помочь ему.

– Что же? – мягко спросила она.

Чэндлер поднял голову, и по лицу его Фейс поняла, что он зол, – зол, очевидно, на самого себя.

– Это неважно. У вас достаточно своих забот, зачем вам знать о чужих. Нам с вами надо быть готовыми к тому, что вас могут судить за неуважение к конгрессу – это вполне вероятно. И попробуем додуматься, какого черта хочет добиться комиссия, придираясь к вашему гражданству. Испанская вы подданная или американская? Я нисколько не хочу вас пугать, но если относительно вашего подданства есть какие-либо сомнения, комиссия может навлечь на вас бесконечные неприятности. Обвиняя в неуважении к конгрессу, комиссия попутно выдвигает обвинение и в лжесвидетельстве. Тут вами заинтересуется Комиссия по делам государственных служащих. Бюро иммиграции и натурализации тоже захочет сказать свое слово. И конечно, не преминет ввязаться ФБР. Каждое из этих учреждений располагает штатом следователей и тайных агентов, и у всех вы будете на примете. И последнее, хотя ничуть не менее важное обстоятельство: ваш Департамент тоже постарается по мере своих сил потрепать вам нервы. Вы превратитесь в серию номеров на карточках в разных картотеках; вы, как личность, и даже ваша интимная жизнь станет предметом тщательного наблюдения. Мне приходилось видеть подобные случаи – и я не хочу, чтобы так было с вами!

Он порывисто взял обеими руками ее правую руку.

– Поймите, прошу вас, – сказал он, глядя ей в лицо, – я говорю это не для того, чтобы вас напугать, а просто чтобы вы знали все. Трудно будет действовать разумно, если вы не поймете, что вам угрожает, ведь надо полагать, многие из этих опасностей вас не минуют. Но вы должны точно знать, какие преимущества на их стороне. А теперь расскажите, как случилось, что у вас нет свидетельства о рождении? Начните с брака отца и матери…

Фейс чувствовала, как дрожит ее рука в его ладонях.

– Хорошо, – запинаясь, сказала она. – Я расскажу все, что мне известно.

Фейс помолчала, стараясь собраться с мыслями. Она не пыталась отнять руку, а Чэндлер как будто и не собирался выпускать ее из своих ладоней.

– Моя мать, Ханна Прентис, – медленно заговорила наконец Фейс, вспоминая много раз слышанную историю, – была единственной дочерью деревенского врача, Горхэма Прентиса, жившего в Блю-Хилле, штат Мейн. В этой маленькой деревушке, отделенной заливом от горы Дезерт-Айленд, прошло ее небогатое событиями, но очень счастливое детство. Однажды ее двоюродная сестра, проводившая каждое лето в Бар-Харборе, спохватилась, что у нее не хватает дамы для одного интересного гостя из Вашингтона, и пригласила к себе Ханну. Этим гостем был молодой атташе из испанского посольства; звали его Луис Карлос Роблес. И вот случилось невероятное: они полюбили друг друга. В посольстве на этот роман смотрели косо по многим причинам и, между прочим, потому, что Ханна Прентис была протестанткой, но молодые люди все же почти тайком обвенчались в Бостоне. Карлос Роблес никогда не был ревностным католиком, а женившись, и вовсе охладел к католицизму. Это сильно повредило его будущей карьере в дипломатическом корпусе. Но все-таки, благодаря вмешательству влиятельных испанских друзей, его оставили в посольстве. Моя мать, зная, что официальные лица недовольны их браком, почти не показывалась на вечерах и приемах в посольстве. Но в сущности мои родители даже предпочитали уединенную жизнь – ведь они были влюблены и радовались, что могут всецело принадлежать друг другу.

На следующее лето, чтобы не уезжать далеко от Вашингтона и спастись от жары, они сняли домик возле Чэзепик-Бэй, в крохотном поселке под названием Слейдс Порт – там, кроме рыбачьей пристани да склада для рыбы, почти ничего не было. В этом поселке я и родилась, на месяц раньше срока. Отец в это время был в Вашингтоне, и при матери находилась только служанка, которая оказалась отличной акушеркой.

– Ну, а свидетельство о рождении? – перебил Чэндлер.

– Отец твердо решил не записывать меня в испанское подданство, и это вызвало еще большее неудовольствие в посольстве. Меня даже не крестили – родители так и не собрались. Быть может, свидетельство о рождении все-таки есть, только я не знаю, где оно. Когда мне было несколько месяцев, родители уехали в Испанию. Очень смутно помню испанских дедушку и бабушку. Там был огромный белый каменный дом с красной черепичной крышей и внутренний дворик с яркими цветами и птицами в клетках. Помню слепящее солнце, черные угловатые тени и славную женщину в широких юбках, которая держала меня за руку, когда я ковыляла к фонтану.

– Светловолосая девчурка, должно быть, производила неотразимое впечатление на своих испанских родственников, – улыбнулся Чэндлер.

– Когда мне исполнилось пять лет, мы вернулись в Америку – отец работал в качестве вашингтонского представителя одной фирмы, занимающейся импортом. Он купил в Джорджтауне домик в колониальном стиле, и мы совсем обосновались в Вашингтоне. Как отец любил Америку! Бывало, он зачитывался историей Америки, и от него я узнала гораздо больше, чем в школе. Он решил перейти в американское подданство и начал оформлять документы. И вдруг однажды с ним случился сердечный припадок – мне было тогда двенадцать лет, – и он умер. – Фейс помолчала и глухо добавила: – А потом и мать…

– Ну что ж, – сказал Чэндлер, – надо начать поиски, чтобы доказать, что вы – это вы. Если бы ваш отец хотел сделать вас испанской подданной, он должен был бы зарегистрировать ваше рождение через посольство. Иначе вы становитесь американской подданной. Придется просить испанское посольство проверить записи.

Фейс взглянула на него и покачала головой.

– Вы убедитесь, что имя «Роблес» там не слишком популярно. Отец родом из провинции Касерес – это единственное, что у него было общего с Франко. С ранней юности отец был республиканцем в душе. Он ненавидел испанский феодализм. Уйдя из посольства, он стал активно выступать против монархии, феодальной иерархии и фашистского движения. Иногда он получал письма с угрозами, но это еще больше подхлестывало его. Я уверена – будь он жив, он вернулся бы в Испанию, чтобы сражаться на стороне республиканцев.

– Гм-м, – произнес Чэндлер. – Ну, а ваши родственники со стороны матери?

– Уже никого не осталось. У матери не было братьев и сестер. Двоюродные сестры умерли или разъехались бог знает куда. А двоюродная сестра матери, единственная представительница рода, кроме меня, угасла в прошлом году, – она была такая древняя, высохшая старушка, что, по словам соседей, смерть ровно ничего в ней не изменила. Видите, как все получается.

– А ваши испанские дед и бабка?

– Тоже умерли.

– Значит, правительство Соединенных Штатов должно вам верить только на слово. Но нам необходимо любым способом найти хоть какой-нибудь документ – официальную запись, письменное показание, даже старое письмо, которое подтвердило бы время и место рождения Фейс Прентис Роблес. Кто знает, может, это нам и не понадобится, но все же необходимо порыскать.

Фейс улыбнулась этому выражению. Собственно говоря, деловые отношения клиентки и адвоката были нарушены только дважды: один раз его взглядом и другой – когда он взял ее руку в свои; но все же здесь он еще меньше походил на адвоката, чем в своем кабинете. Во-первых, на этот раз не было разговора о юридической стороне ее дела. Во-вторых, когда двое людей поверяют друг другу хотя бы немногие подробности своей жизни, они не могут держаться официального тона.

– Вы знаете испанский? – с любопытством спросила Фейс.

Чэндлер отрицательно покачал головой.

– То, что вы сейчас сказали, – продолжала она, – напоминает старинную испанскую поговорку: «Las palabras vuelan, los escritos quedan» [9]9
  Слова исчезают, написанное остается (исп.).


[Закрыть].

Чэндлер посмотрел на нее странным взглядом, но и только, – тотчас же, с несвойственной ему нервозностью, он постучал ножом о стакан.

– Да, сэр, вот счет, сэр, – поспешил к нему официант, хотя по лицу Чэндлера было ясно, что меньше всего он думал об этом.

Когда они встали из-за стола, какой-то лысеющий человек, сидевший неподалеку, поспешно допил кофе и стал расплачиваться. Взгляд Фейс случайно упал на его лицо, показавшееся ей смутно знакомым, но припомнить, кто это, она не могла. Вместе с Чэндлером она вышла из сада; человек последовал за ними.

Фейс не оглянулась, но ясно слышала сзади его шаги. На улице их сразу обдало жаром от раскаленных кирпичных стен и мостовой, и она пошатнулась – а может быть, просто вино ударило ей в голову. Она внезапно почувствовала дурноту, слабость в ногах и руках и странную беспомощность – ни убежать, ни защититься от опасности…

Фейс повернулась к Чэндлеру и судорожно схватила его за рукав.

– Мистер Чэндлер, – прошептала она, – Дейн, мне страшно!..

– Не надо бояться, – ответил он.