Текст книги "Вашингтонская история"

Автор книги: Джей Дайс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

3

Тэчер был рьяным приверженцем епископальной церкви, но весьма редко посещал службы. По воскресным утрам выполнению его религиозных обязанностей обычно мешала необходимость прийти в себя после попойки, так что он предпочитал каяться и получать отпущение грехов в соборе, куда иной раз заходил вечерком. Предпочитал он ходить в собор еще и потому, что все церемонии и обряды обставлялись там с должной пышностью. Он завидовал служкам, дружил с некоторыми из них и нередко жалел, что живет не в средние века – он бы тогда непременно был священником.

Вот почему, когда Тэчер объявил в воскресенье утром, что идет в церковь, это и удивило и не удивило Фейс. Правда, он сообщил об этом как-то смущенно; уж не боится ли он, что она вызовется его сопровождать, подумала Фейс. Неужели ему стыдно показаться с ней на людях только потому, что ее имя упомянуто в одном из этих списков, которыми прославился конгрессмен Дайкен? Она решила проверить мужа.

– Хочешь, я пойду с тобой? – спросила она.

Тэчер поморщился и машинально провел рукой по волнистым светлым волосам.

– Что ж, ты, конечно, можешь пойти со мной, если хочешь, – сказал он, – но, по правде, я на это не рассчитывал. Мне просто хочется помолиться.

«Возможно, в нем заговорила совесть и ему стало стыдно за свое вчерашнее поведение», – подумала она. Они были на вечере в египетской миссии – небольшом и очень интимном, и Тэчер напился до неприличия. Обычно на дипломатических приемах он старался вести себя скромно, но с египтянами он, видимо, решил не церемониться. А возможно, на то были и другие причины. Во всяком случае, все это было ей крайне неприятно, и она постаралась поскорее увезти его, пока он еще держался на ногах. На вечере никто словом не обмолвился о злополучном списке, но в отношении к ней появилась подчеркнутая вежливость, а друзья Тэчера держались еще официальнее, чем всегда.

И теперь она сказала Тэчеру:

– Как бы то ни было я все равно не могу пойти с тобой в церковь. Вчера вечером я получила приглашение на митинг: соберутся все те, кому угрожает Дайкен, чтобы обсудить положение. Митинг состоится в «Статлере» сегодня в полдень.

– Этого еще не хватало! – воскликнул он. – Но не станешь же ты якшаться со всякой шушерой!

– Стану, – решительно заявила она. – И не побрезгую ничем, лишь бы не дать себя в обиду!

– А почему ты не возьмешь адвоката, какого-нибудь крупного юриста с именем? – спросил он раздраженным, срывающимся голосом.

Она помедлила.

– Может быть, и возьму.

Тэчер скривил рот и вышел из комнаты, кусая ногти на правой руке. Он не стал вдаваться в обсуждение того, что так волновало ее, – казалось, он вообще боялся говорить об этом.

С тяжелым вздохом Фейс опустилась на шезлонг, стоявший у нее в спальне: Тэчер последнее время стал таким нервным! Можно было подумать, что он разделяет ее страхи и неуверенность в завтрашнем дне. Ее смятенное состояние могло, конечно, передаться Тэчеру; неужели он интуитивно почувствовал, что она попала в беду, еще до того как прочел список в газетах? Повел он себя совсем не так, как она ожидала. Правда, он пришел в бешенство, когда увидел список, но не стал перебирать все ее поступки, которыми он на протяжении многих лет возмущался, не стал ее корить и читать ей бесконечные нотации. К тому же она думала, что гнев его будет неистовым, что он накинется на нее с оскорблениями. Быть может сейчас, когда оба они подверглись такому испытанию, он страшится потерять ее, хотя раньше – она это знала – ему иногда хотелось избавиться от нее, как и ей от него. Отличие было лишь в том, что они по-разному зависели друг от друга. По-разному Друг в друге нуждались. Тэчеру хотелось быть свободным, но он не мог освободиться. Он безусловно зависел от нее и ненавидел ее за те узы, которыми она его к себе привязала. Это была одна из главных причин, вызывавших между ними раздоры.

Минуты шли за минутами, а она все лежала на шезлонге. Закурила сигарету и, глядя, как дым смешивается с проникавшим в комнату солнечным светом, погрузилась в воспоминания…

Незадолго до мучительной поездки с Тэчером на Балтиморский пик она решила сходить к психиатру. Рождество они провели ужасно: ссора следовала за ссорой, семейный раздор сказывался на Джини, – девочка плакала, капризничала. Фейс казалось, что, если Джини еще раз заплачет или Тэчер скажет еще хоть слово, она сойдет с ума. Жизнь становилась невозможной. И вот, наконец, Фейс твердо решила сходить к доктору.

После некоторых раздумий она остановила свой выбор на враче, которого как-то очень похвалил мистер Каннингем. В последнюю минуту она чуть не отступила. Ну как рассказать чужому человеку о своих отношениях с Тэчером? Но хоть сердце у нее замирало, она все-таки пошла.

Она нажала кнопку звонка и вошла в приемную. Никого. Шаги заглушал толстый ковер, гобелены на стенах, мягкая мебель. Вскоре до нее донесся негромкий стук закрываемой где-то двери. Должно быть, какой-то пациент, не желая, чтоб его видели, ушел от доктора через другой выход. Видимо, здесь действительно уважают чужие тайны.

Затем откуда-то вдруг появился врач. Он оказался совсем не таким, каким она его себе представляла. Обыкновенный человек, улыбчивый, милый и любезный, с длинным носом и аккуратно причесанными, седыми на висках волосами. «Но чего же я, собственно, ждала?» – чуть не вслух пробормотала Фейс.

Очутившись у него в кабинете, она увидела дипломы на стене, – один из них был выдан Университетом имени Джорджа Вашингтона. А, так значит он местный и, следовательно, знает Вашингтон не только с лица, но и с изнанки, – особенно с изнанки. Взглянула она и на кожаный диван – не без отвращения, но врач не предложил ей прилечь. Он придвинул ей удобный стул, протянул сигарету и спросил:

– Ну-с, миссис Вэнс, что вас тревожит?

– Мой муж, доктор Нортон, – просто сказала она.

Говорила она добрый час. И, точно сбросив тяжкий груз, почувствовала себя после этого гораздо лучше. Она поведала ему, как ей казалось, решительно все, а он не прописал никакого лекарства.

– Так что же мне делать, доктор Нортон? – в смятении воскликнула она. – Что мне делать?

Светски любезное выражение исчезло с его лица, оно стало задумчивым, серьезным.

– Этого я не могу вам сказать. Вы сами должны решить, что делать. Но я постараюсь помочь вам прояснить кое-что для себя, и тогда легче будет принять решение.

Во-первых, надо вам сказать, в Вашингтоне мне попадается немало неврастеников, или людей со склонностью к неврастении, которых довела до такого состояния служба. Эти люди никак не могут привыкнуть к чиновной иерархии, существующей в правительственных учреждениях. Это их уязвляет, и вы не хуже меня знаете почему. Но вы удивились бы, узнав, сколько людей стали на этой почве моральными калеками.

Однако все это не имеет никакого отношения к вашему мужу. Корни его болезни надо искать в его детстве. Существенных изменений в его поведении можно добиться, по-видимому, психоанализом или длительной терапией. Больше того, он должен почувствовать потребность в чьей-то помощи, но даже и в этом случае анализ может не помочь.

Вы, надеюсь, понимаете, что пропасть, образовавшаяся между вами, будет углубляться. Если вы решите жить вместе, а ваш муж не станет искать у вас помощи и опоры, вам придется обречь себя на весьма неполноценное существование. Вам придется примириться с мыслью, что ваш муж – человек во многих отношениях незрелый, и терпеливо сносить его раздражительность. Словом, вам все чаще придется обращаться с ним, как с ребенком, а не как со зрелым спутником жизни. На какое существование вы себя обрекаете, – сами можете представить.

Теперь поговорим о вашей дочке. Напряженная атмосфера, в которой она растет, отнюдь не желательна для ребенка и не может способствовать ее здоровому росту и развитию. В семьях, где родители не ладят между собой – открыто или тайно, – как правило вырастают неуравновешенные дети. А потому для ребенка иной раз лучше, если родители расстанутся, хотя, конечно, каждому ребенку нужны и отец и мать. Тем не менее, когда один из родителей – человек неуравновешенный…

Тут какое-то необычное спокойствие снизошло вдруг на Фейс: в эту минуту она решила расстаться с Тэчером. Она была почти счастлива. Она знала, что Тэчер никогда не обратится к ней за помощью – такая уж у него болезнь, что он не сможет этого сделать. Ей было горько за себя и бесконечно жаль Тэчера.

Доктор Нортон говорил еще долго, но Фейс так и не сказала ему о своем внезапном решении. Однако выполнить его совсем не легко, как показали время и поездка на Балтиморский пик.

Прошло несколько месяцев, и можно было подумать, что Фейс отказалась от своего решения. Но нет, она просто отложила его. Только с течением времени развод представлялся ей все более и более неосуществимым, и она все меньше и меньше верила в его необходимость. И чем хуже становились отношения с Тэчером, тем сильнее она колебалась…

Сигарета обожгла ей пальцы, и Фейс поспешно бросила окурок в пепельницу, стоявшую у шезлонга. Распахнувшийся халат открывал ее стройные загорелые ноги; она поглядела на них и вздохнула. Перед ней стояла новая проблема: как сказать Тэчеру о Дейне Чэндлере и о том интересе, который он проявил к ее делу. Чем дольше она медлит, думала Фейс, тем ужаснее будет взрыв.

Она завязывала черную ленточку вокруг своих пушистых волос и все еще была погружена в раздумье, когда послышался робкий стук в дверь. Вошла Донни. По ее смущенному, лицу Фейс сразу поняла, что случилось что-то неприятное.

– Что там, Донни? – спросила Фейс. – В чем дело? Вы больны?

– Я подумала, лучше мне сказать вам всю правду, миссис Вэнс, – выпалила Донни. – Все равно ведь рано или поздно вы узнаете. Сначала я думала держать это про себя, забыть и все тут. Но вчера вечером я поразмыслила и решила: зачем молчать?..

– Что такое, Донни! – воскликнула встревоженная Фейс. – О чем это вы?

– Да насчет Билли Сигрейва и Джини…

– Он вчера не пришел к нам играть, я знаю. Чему вы удивляетесь? – Она сказала это таким тоном, точно удивляться было нечему. Вопрос прозвучал даже как-то враждебно, словно Фейс, стремясь оградить себя от неприятностей, хотела обвинить во всем Донни.

– Так вот, миссис Сигрейв… она звонила по телефону… – запинаясь, начала Донни. Имя Сигрейв было всемогущим в Вашингтоне – прислуга и та вслед за хозяевами произносила его с благоговением. Знакомство с Сигрейвами много значило для людей определенного круга: мистер Сигрейв возглавлял Бюджетное бюро, которое могло влиять на ассигнования, отпускаемые конгрессом тому или иному учреждению. Каждый значительный чиновник считал для себя совершенно обязательным знакомство с Сигрейвом. От этого зависело состояние его кошелька. Вэнсы поддерживали дружбу с Сигрейвами преимущественно через детей, но и между взрослыми отношения были самые дружественные.

– Ну и что же? – спросила Фейс, чувствуя, как к горлу снова подкатывает противный комок.

– Так вот, миссис Сигрейв велела передать вам… она сказала: «Пока все не выяснится, детям лучше не ходить друг к другу в гости». – Донни опустила глаза. Запомнив слова, она запомнила и тон, каким они были сказаны. А тон был ледяной, даже грубый.

Фейс вздрогнула. Милая Донни, как она старается не причинять ей боли! Донни явно страдала сама и страдала главным образом из-за девочки.

– Вы правильно поступили, что сказали мне, Донни, – спокойно заметила Фейс. – Такие вещи не следует скрывать.

– Да, мэм, – сказала Донни, пятясь к дверям.

Хотя внешне Фейс была спокойна, в душе она чувствовала себя глубоко несчастной. Она машинально продолжала одеваться, но мысли путались у нее в голове. Потом позвала Джини, игравшую на заднем дворике, и крепко обняла дочурку.

– Мамочка уходит ненадолго, – сказала она. – Постарайся без меня быть умницей.

Джини смахнула песок с носа и задумчиво посмотрела на мать.

– Фейс, – спросила она, – что такое «знаменитая»? Если про тебя говорят по радио, значит ты знаменитая?

– Да, моя радость, – сказала Фейс, – это и значит – знаменитая. – И она отвернулась, чтобы Джини не заметила слез, навернувшихся ей на глаза.

На собрании в «Статлере» Фейс казалось, что она смотрит разрозненные сцены из какой-то пьесы. Начать с того, что только она и председатель собрания, профессор политической экономии, мудрый и похожий благодаря старомодным роговым очкам на сову, пришли вовремя. Затем – в сверхсовременный зал для заседаний то и дело доносились откуда-то венские мелодии, примешивая романтику к реальности.

Один за другим прибыли остальные участники митинга – тринадцать из тридцати девяти. Все прочие не пришли – либо сочли это ниже своего достоинства, либо просто испугались. Входя в зал, каждый представлялся председателю, и тот в свою очередь представлял прибывшего остальным. Вскоре Фейс уже знала имя и профессию каждого. Задумчивые глаза председателя произвели на нее не меньшее впечатление, чем его уверенная манера держаться.

Люди собрались очень разные – даже удивительно, насколько они все разные, подумала Фейс. Был тут специалист по экономике сельского хозяйства, сморщенный человечек, который всю свою сознательную жизнь посвятил проблемам сбыта молока в Соединенных Штатах. Была энергичная красивая женщина с густой гривой рассыпавшихся по плечам светлых волос, которая работала в области школьного строительства и вот уже двадцать лет возглавляла борьбу за прогрессивные методы обучения. Был тихий коренастый молодой человек в очках с толстыми стеклами, занимавшийся атомной физикой. Толстяк средних лет оказался адвокатом. Нервный, взвинченный молодой человек – автором книг о привидениях. Круглолицая, уродливая старая дева – экономистом. Молоденькая негритянка с нежным голосом и нежным взглядом – лаборанткой из какого-то медицинского учреждения. Юноша с ямочками на щеках и волосами цвета соломы – рассыльным. Нескладная бледная девушка с выговором, изобличавшим уроженку Небраски, – стенографисткой. Мужчина неопределенного вида с налитыми кровью глазами и тоненьким голоском – статистиком. Пожилой человек с бесстрастным взглядом и морщинистым лицом – геологом; на черной ленточке у него болталось пенсне, сам он сначала не говорил, а только слушал, что говорят другие. И среди всех этих людей очутилась Фейс.

«Боже мой, – подумала Фейс, – куда я попала?! Неужели эти люди красные?» И ей представилась комичная картина: эта компания свергает правительство. Если среди них и был человек, обладавший хотя бы крупицей силы или мужества, на митинге это никакие проявилось. Произошла какая-то ошибка. Некое озорное божество с Олимпа сыграло со слабыми смертными дурацкую шутку. Вот сейчас божеству надоест с ними играть, все они в мгновение ока вернутся на прежние места, и потечет их монотонная жизнь совсем как прежде. Они даже помнить не будут о том, что произошло, совсем как персонажи «Сна в летнюю ночь», – бог решит, что так будет забавнее.

Она громко рассмеялась и тотчас устыдилась своего поведения. Присутствующие уставились на нее. На всех лицах не было и следа беспечности.

– Ну что ж, начнем, – сказал флегматичный председатель и постучал по блокноту карандашом. – Всем известно, для чего мы сюда собрались. Я созвал этот митинг, чтобы выяснить, какие меры можно принять в нашу защиту. При существующем положении вещей с нами легко могут расправиться поодиночке. Мы не в силах отстоять свое право на занимаемую нами должность и – что куда важнее – свою репутацию. Пресса наклеила на нас ярлык, а мы не можем даже протестовать. Все мы обречены на страдания. Интересно, многим ли из нас была предоставлена «возможность» – назовем это так – выступить перед комиссией, прежде чем наши фамилии были напечатаны в газетах. Попрошу этих людей поднять руку.

Фейс оглянулась. Только половина присутствующих побывала на заседании комиссии. Фейс вздрогнула.

– Итак, нас облили грязью анонимные обвинители, нам даже не позволили выступить в свою защиту, – продолжал председатель более громким голосом. – С нами обращаются так, точно конституции не существует!

– Правильно, правильно! – крикнул кто-то.

– Быть может, нам следует объединиться, выбрать руководителей и провести серию митингов, – предложил председатель. – Быть может, следует подумать о совместной защите и в случае необходимости даже обратиться в суд. Быть может, для начала следует выступить с совместным заявлением.

– Господин председатель, – тоненьким голоском пропищал статистик, вскакивая со своего места. – Я возражаю! Откуда нам известно, что здесь нет красных? А я не стану ставить свое имя рядом с красным!

Худощавый геолог с пенсне на черной ленточке поднял руку, и председатель тотчас предоставил ему слово.

– Господин председатель, – медленно начал он и с решительным видом надел пенсне, – мы должны тщательно взвесить каждый свой шаг, прежде чем принимать какие-либо решения. Мы должны подумать о том, какой эффект может произвести совместное заявление, каковы его положительные и отрицательные стороны. Однако, с одним положением, мне кажется, мы можем согласиться: действуя совместно, мы скорее добьемся успеха, чем в одиночку. Если газеты и станут печатать заявления отдельных лиц, то бесспорно уделят им мало места; коллективные же действия в такого рода делах – вещь столь необычная, что совместное заявление могут напечатать целиком.

– Правильно, правильно! – раздался чей-то голос. Это крикнула женщина с распущенными по плечам светлыми волосами.

Статистик снова вскочил.

– Да вы красный! – забрал он. – Коллективные действия! Такие рассуждения и довели вас до беды! Вы нас всех своими разговорчиками на скамью подсудимых усадите.

Гул возбужденных голосов заглушил его слова, дальше этого дело на митинге не пошло. Спорили все об одном и том же, выступали за и против, весьма туманно и без определенных предложений. Страх все больше и больше овладевал Фейс, внутри у нее все сжалось. «Какие кретины!» – думала она. Только двое или трое говорили более или менее разумно. А у нее самой не хватало ни сил, ни смелости встать и высказаться начистоту. Она видела, что и остальные испуганы не меньше – бледная стенографистка, юноша-рассыльный, негритянка. Ну где этим несчастным искать защиты? У них нет влиятельных «связей», ученые общества не станут выступать ради них с заявлениями, блестящие адвокаты не возьмутся их отстаивать. Они погибнут, погибнут… если на подмогу им не придут профсоюзы.

– Среди нас есть ученые, – размеренным, неторопливым голосом говорил коренастый молодой физик, – мы должны подумать о том, как отражается «охота на ведьм», предпринятая комиссией, на свободе мысли, на свободе научных исследований, и выступить с заявлением…

Но дальше говорить ему не дали. Человек с налитыми кровью глазами заорал:

– Вы красный! Убирайтесь вон с нашего митинга! Я вот думаю, что нам надо залезть в свои норы, затаиться и как чумы избегать стычек с комиссией, – тогда она оставит нас в покое.

Фейс тихонько поднялась и выскользнула в боковую дверь. Хватит с нее этих разговоров. Она там чуть не задохнулась, и в ушах у нее все еще звенело.

Даже зной, которым, точно открытая печь, обдала ее улица, когда она вышла из прохладного зала заседаний, был ей приятен. Она сразу попала в атмосферу обычного воскресного дня. По улицам гуляли пары в легких летних одеждах; бесцельно сновали такси; лимузин какого-то дипломата нетерпеливо гудел, предупреждая неосторожного пешехода; юноша с девушкой оба в трусах, оба красивые, загорелые, проехали мимо на тендеме.

Но ни жаркий воздух, ни царившее вокруг оживление не сняли камня с души Фейс: она была удручена и подавлена. Какой ужас весь этот митинг, – и все потому, что ужас вошел в жизнь его участников.

Тут у нее мелькнула мысль, которая несколько дней назад ни за что не пришла бы ей в голову. «Что, если, – с дрожью спросила она себя, – что, если среди них был осведомитель? И он обязан доложить комиссии обо всем, что произошло?..»

А, не все ли равно, не это важно.

Важно, что теперь она стала бояться даже тех, кто взят на подозрение, как и она.

4

Неделя началась с разлада. Накануне Тэчер буркнул, чтобы его непременно разбудили: предстоит важное совещание по вопросу о сбыте продукции, но он спал так крепко, что никакими силами разбудить его было невозможно. Через некоторое время Фейс заметила в ванной раскупоренный флакон со снотворным, и ей все стало ясно.

Странно, однако: Тэчер никогда не принимал снотворное после попоек. Накануне он вернулся с игры в гольф, пьяный и злой как черт из-за того, что ему пришлось везти в свой клуб одного нахального клиента, торговца автомобилями, и развлекать его там игрой в гольф. Тэчер побаивался этого человека: того и жди начнет мстить ему, Тэчеру, который сумел пробраться в члены клуба. Домой Тэчер приехал в таком состоянии, что Фейс подивилась, как он не разбил паккард. И в то же время она обрадовалась: муж был слишком пьян, чтобы ехать в Уоррентон, где их ждали в гости. Какое счастье!

«Должно быть, Тэчер, – подумала она в то утро, – протрезвел среди ночи и прибег к помощи снотворного». Фейс со злостью тряхнула мужа еще раз, – нет, хватит, больше она его трогать не будет. Тэчер, конечно, рассердится, что она его не добудилась. Станет говорить, что она это нарочно, и разубеждать его бесполезно: он только еще больше разозлится.

День был пасмурный, по небу плыли тяжелые, грозовые тучи. Казалось, весь мир погружен в безысходную тоску, и Фейс, точно губка, впитала в себя это настроение. Нет, сказала она себе, надо что-то предпринять, нельзя так падать духом, как после вчерашнего митинга. И Фейс решила немедленно повидаться с Абом Стоуном.

Она пришла слишком рано и вынуждена, был а подождать, хотя он явился задолго до остальных служащих.

– Ого! – удивленно воскликнул он и улыбнулся своей спокойной улыбкой. – Что привело вас, сюда в такую рань?

– Я хотела рассказать вам об одном митинге, вот и все, – ответила она, судорожно сжимая сумочку.

– Хорошо, – сказал он и жестом пригласил Фейс в свой кабинет.

– Я очень расстроена тем, что произошло, – сказала она, садясь возле зеленого стола с металлическими ножками. – Может быть, со временем я к этому привыкну.

– Да, конечно. Должен сказать, что я горжусь вами – так же, как и Чэндлер… – Он помолчал, заметив, как загорелись ее глаза. – Да, я узнал от него все подробности о том, как проходил разбор вашего дела в комиссии. Он считает, что вы держались с большим достоинством. А это высшая похвала, какую от него можно ждать.

Она просияла:

– Я очень рада. Глупо, конечно, этому радоваться. Но ничего не поделаешь.

Сильной рукой с короткими пальцами Аб погладил свежевыбритые, слегка синеватые щеки.

– Вовсе не глупо. – Он вздохнул и слегка улыбнулся. – Ваше счастье, что Чэндлер заинтересовался вами. Это удачно не только для вас, но и для нас: я боялся, что мы потеряем его.

Новый страх закрался в душу Фейс, и она спросила:

– Что вы хотите этим сказать?

– А вот что: представьте себя на месте Чэндлера, – начал Стоун, поворачиваясь в кресле. – Вы думаете, легко молодому человеку с блестящим будущим, работающему в крупной юридической фирме, вести такие дела?

Фейс обрадовалась уже тому, что он сказал «такие дела», а не «ваше дело». Куда легче вести разговор в общем, чем в личном плане. Ведь в конце концов не она одна очутилась между жерновами этой огромной и страшной машины, именуемой правительственным расследованием.

– Да, – тихо сказала она, – думаю, что не легко.

– Отнюдь не легко, – подтвердил Стоун. – Особенно, если учесть, что Чэндлер находится на пути к тому, чтобы стать полноправным компаньоном этой фирмы, и слывет человеком с незапятнанной репутацией.

– И все-таки берется вести наши дела. Почему же?

– Да потому, черт возьми, – взорвался Стоун, сжимая кулаки, – что надоедает человеку копаться в грязи! Не дела, а сущие мелочи: что стоит, например, оттягать нефтеносные районы у народа и передать их крупным корпорациям! Или выудить миллионы, полученные американским казначейством путем налогов на сверхприбыли, и вернуть их корпорациям! Или скрыть связи одной из крупнейших – будь она неладна – в нашей стране корпораций с нацистскими картелями! И вы думаете, что после такого рода дел честный человек может спокойно спать? Думаете, такая работа может осчастливить человека типа Чэндлера? Он берется за ваше дело, чтобы успокоить свою совесть, заставить ее молчать. Должно быть, так он себе это объясняет, а если нет, то он человек конченый.

– О! – только и могла вымолвить Фейс.

– И вас, наверно, удивляет, как он выпутывается, занимаясь столь сомнительной деятельностью? Я скажу вам как: его хозяев все это забавляет, и – что гораздо важнее – некоторый либерализм не испортит репутацию фирмы. Но пусть только положение осложнится! Тогда увидим, долго ли они потерпят этот либерализм. Придется Чэндлеру сделать выбор, – с таким же спокойствием и хладнокровием, с каким кассир отсчитывает несколько долларов! Судя по рассказам Дейна, хозяева забеспокоились. Вот почему я не был уверен, возьмется ли он за ваше дело, и так рад, что он все-таки взялся.

Фейс удивило, что Аб Стоун с таким раздражением говорит о Чэндлере. Должно быть, причиной тому атмосфера неуверенности и тревоги, которая царит в Вашингтоне. Каждый день новые беды, и конца им не видно.

– Да, но мы отвлеклись, – заметил Стоун. – А ведь вы хотели мне что-то рассказать. Выкладывайте.

– Не стоит, – ответила она вдруг так спокойно, что он не мог не заметить происшедшей в ней перемены, – право, не стоит. То, что я собиралась сказать вам, – сущий пустяк.

Он бросил на нее загадочный взгляд.

– Хорошо, детка. Но когда вы почувствуете во мне необходимость, я к вашим услугам. Только дайте знать.

Однако смутить ее ему не удалось.

– А если вы почувствуете необходимость во мне, я тоже к вашим услугам. Позвоните!

И она вышла, а он продолжал сидеть, поглаживая лицо сильными короткими пальцами.

Стоило Фейс переступить порог своей канцелярии, как она поняла, что никогда уже не будет чувствовать себя на работе так, как прежде. Казалось, прошли века с тех пор, как она, сгорая от нетерпения, ждала мистера Каннингема, чтобы рассказать ему о розовой повестке, – прошли века со времени грозы на Капитолийском холме и появления человека в замызганной панаме, вручившего ей повестку.

Взглянув на своих подруг – Марию и Эвелин, Фейс тотчас почувствовала, что на ее счет прохаживаются злобно и ядовито, как будто она родила незаконного ребенка. Впрочем, на лице Марии она все-таки заметила мимолетное сочувствие.

Обе девушки старательно печатали, когда Фейс, раздвинув качающиеся створки, вошла в комнату. И обе, как по команде, прекратили работу.

– Ох, Фейс, как мы по тебе соскучились! – воскликнула Мария.

– Ну, как ты себя чувствуешь в роли знаменитости? – спросила Эвелин со смесью любопытства и презрения.

Мария, толстенькая смуглая коротышка, была родом из Нью-Мексико и говорила на испанском диалекте, распространенном в тех местах. Как-то раз она даже призналась Фейс, что ее предки были индейцами. Сюда она попала в порядке обычного повышения по службе. Она была великолепным работником и всегда помогала Фейс. А вот Эвелин – с этой труднее поладить. Она была работником средней руки, но кто-то где-то поднажал, и она очутилась в канцелярии мистера Каннингема. Хотя она умела только печатать на машинке, ее зачислили стенографисткой и положили ей соответствующее жалование. Она часто сетовала, что Фейс мешает ее продвижению по службе, так как не просит мистера Каннингема перевести ее на более высокооплачиваемую работу. Уроженка маленького городка, типичная мещанка, она ненавидела Вашингтон. И сколько бы эта девушка ни тратила на платья, она всегда выглядела бедно одетой. Туфли у нее были вечно стоптанные, а волосы – грязные. Эвелин одиноко жила в меблированных комнатах – разве что иногда, субботним вечером, ходила в кино.

Ни Мария, ни Эвелин не состояли в профсоюзе. Впрочем, Фейс, которой они были подчинены, и не настаивала на этом.

– Как я себя чувствую в роли знаменитости? – повторила Фейс, кладя сумочку в ящик стола и делая над собой усилие, чтобы настроиться на рабочий лад. – Сейчас вам скажу: ужасно.

Обе девушки снова застучали на машинках, точно ничего особенного не произошло и Фейс лишь ненадолго уходила на очередное совещание.

Приведя стол в порядок и приготовившись к работе, Фейс спросила у Марии, кивнув в сторону кабинета мистера Каннингема:

– Он у себя?

– Угу, – не переставая печатать, ответила та, – только его совсем не стало видно. Сидит в своем, кабинете, будто медведь в берлоге, хмурый, точно это не с тобой беда приключилась, а с ним.

– В самом деле?

Так прошло утро, подхлестываемое бегом времени и нетерпением Фейс. Ни разу мистер Каннингем не позвонил, не вызвал ее и вообще не подавал признаков жизни. «Придется же ему рано или поздно встретиться со мной, – думала Фейс. – Почему он тянет?..»

Вошел старый Генри – его шоколадное лицо было задумчиво и грустно. Он наполнил чернильницы, положил под пресс-папье чистую бумагу.

– Очень неприятно все это, что с вами случилось, миссис Вэнс, – тихо сказал он. – Очень неприятно! Похоже, они против самых хороших людей пошли.

– Спасибо, Генри. Большое спасибо, – поспешно отозвалась она, а сама подумала: не слишком ли у нее это грубо и резко вышло. Но как бы то ни было, она чувствовала, что он поймет и не осудит ее.

Наконец настал час завтрака.

– Кто хочет пойти со мной завтракать? – спросила она, обращаясь к Эвелин и Марии. – Я просто умираю с голоду!

Эвелин поспешно отвела глаза.

– Я не могу. У меня… у меня свидание.

– М-м… я тоже, – пробормотала Мария.

«Так значит, хоть мы и работаем в одной комнате, они не хотят появляться со мной на людях: опасаются, как бы их не заподозрили в умышленном общений со мной —…Фейс была просто потрясена. – Они боятся потерять место. А как бы я себя повела, случись такое с кем-нибудь из них?» Фейс вся дрожала. Не знает она, не уверена, даже представить себе не может, как бы она себя повела, случись такое с кем-нибудь из ее сослуживиц. Сейчас, конечно, легко говорить, что она от них не отвернулась бы. Но сколько она узнала за эти дни! Разве может человек понять, что такое страдание, пока сам не прошел через него?.. Нет, конечно, у них и в мыслях не было ее обидеть – в этом она уверена. А может, все-таки было? И… и особенно у Эвелин.

Фейс начала лихорадочно размышлять: а что, если это Эвелин донесла на нее в отместку за мелкие обиды? Но нет, не может быть!

– А знаете, по правде говоря, я вовсе не голодна, – заметила вдруг Фейс, хотя всего минуту назад она говорила совсем другое. Но сейчас у нее действительно пропал аппетит. Только под ложечкой появилась сосущая боль: об еде даже думать стало противно. – Я, пожалуй, схожу попозже и съем какой-нибудь бутерброд, – нерешительно добавила она.