Текст книги "Чайная роза"
Автор книги: Дженнифер Доннелли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Вчера, едва приехав в гостиницу, он написал Экхардту (которого знал как одного из лучших специалистов в этой области) письмо с просьбой записать его на прием. Доктор также письменно ответил, что у него освободилось время и он сможет принять его сегодня.
Пока Ник сосредоточенно вдыхал и выдыхал, доктор Экхардт передвинул стетоскоп с его груди на спину и начал внимательно слушать. Потом он выпрямился, вынул наушники и сказал:
– Это сердце. Есть повреждения. Я слышу, что кровь проходит через него со свистом.
«Немец есть немец, – подумал Ник. – Ни намека на стремление смягчить удар. Нет чтобы положить человеку руку на плечо. Вместо этого прямой и четкий удар в челюсть». Тут насмешливость, с помощью которой Ник защищался от мира, ему изменила, и он подумал: «О боже, это ведь сердце. Мое сердце».
– Ваша болезнь прогрессирует, мистер Сомс, – продолжил доктор. – Она коварна. Если вы хотите замедлить ее развитие, то должны беречь себя. Отдых. Правильное питание. И никаких усилий. Любого рода.
Расстроенный Ник кивал. Сердце – это только начало. Что дальше? Легкие? Мозг? Он уже представлял себе, как в его мозг вторгается армия варваров и начинает съедать по кусочку, пока он, Ник, не превратится в маразматика, способного только собирать цветочки и петь колыбельные. Нет, он этого не позволит. Лучше повеситься.
Наставления доктора заставили Сомса подумать о Фионе. Ах, если бы она была здесь! Такая милая, такая преданная, такая добрая… Она взяла бы его за руку и сказала, что все будет в порядке. Именно так она вела себя на пароходе. «А вдруг нет?» – с тревогой подумал он. У любой доброты есть свои пределы. Если Фиона узнает, что это за болезнь, он может потерять свою ненаглядную Фи, своего единственного друга. Так же, как потерял все остальное.
– Вы слушаете меня, мистер Сомс? – спросил Экхардт, внимательно глядя на него. – Это не шутка. Самое важное – сон. Не меньше десяти часов ночью. И несколько раз днем.
– Послушайте, доктор Эк, я постараюсь побольше отдыхать, – ответил Ник, – но не могу превратиться в инвалида. Понимаете, я должен открыть галерею, а в лежачем положении это невозможно. Как насчет лечения ртутью?
Экхардт небрежно махнул рукой:
– Бесполезно. От нее только зубы чернеют. И в ушах звенит.
– Очаровательно! А что вы можете посоветовать?
– Тонизирующее моего изобретения. Укрепляет организм и повышает его сопротивляемость.
– Ладно, давайте попробуем, – сказал Ник. Когда он начал одеваться, Экхардт налил в стеклянный флакон какую-то вязкую темную жидкость, закупорил его и сказал, как следует принимать лекарство. Велел прийти через месяц, а потом извинился и сказал, что его ждет другой пациент. Ник завязал шелковый галстук свободным виндзорским узлом и посмотрел на свое отражение в зеркале. «По крайней мере, выгляжу я здоровым, – подумал он. – Может быть, немного бледным, вот и все. Экхардт преувеличивает. Все доктора так делают; этим они и держат своих пациентов». Он надел сюртук и сунул флакон в карман. Уходя, Ник попросил секретаршу прислать счет ему в отель.
Стояло солнечное мартовское утро. Сомс надел серый костюм-тройку и сделал довольно смелый выбор в пользу коричневых, а не черных галстука, ботинок и пальто. Он шел по Парк-авеню, надеясь найти кеб. Его походка была небрежной, но, как ни странно, изящной. Свежий ветер румянил его бледное лицо с высокими скулами и глазами необычного бирюзового цвета. Сомс привлекал к себе восхищенные взгляды, но не осознавал их, потому что углубился в свои мысли.
Наконец он поймал экипаж и велел кебмену отвезти его в Грамерси-парк. По пути они проехали мимо картинной галереи на Сороковой улице. Здание с бело-золотыми навесами и дверью из полированной меди, по обе стороны которой стояли бронзовые урны, выглядело очень импозантно. При его виде настроение Сомса улучшилось. У него будет собственная галерея, и она тоже станет процветать. Он не даст воли своей болезни. Он не хлюпик и докажет это. Экхардту. Самому себе. А главное – своему отцу, который питал к нему отвращение и советовал поскорее умереть, чтобы не позорить семью. Внезапно в его памяти возник этот человек. Приземистый, энергичный, неулыбчивый. Невероятно здоровый. Сильный. Настоящее чудовище.
Ник тряхнул головой, прогоняя видение, но оно сопротивлялось. Именно так отец выглядел в тот вечер, когда узнал о его болезни. Тогда его лицо исказилось, и он изо всех сил швырнул сына в стену. Потом Ник лежал на полу, пытаясь восстановить дыхание, и видел черные полуботинки отца, расхаживавшего по комнате. Полуботинки от Лобба, начищенные до блеска. Идеально выглаженные брюки от Пула. Для этого человека внешность была главным. Одевайся и говори как джентльмен, и ты будешь им. Даже если бьешь своих лошадей, своих слуг и своего сына…
Ник отогнал от себя неприятное воспоминание и полез за часами. В одиннадцать он должен был встретиться с агентом по торговле недвижимостью и присмотреть помещение для своей галереи. По ошибке Сомс открыл заднюю крышку, и на его колени упала аккуратно обрезанная маленькая фотография. При виде улыбавшегося молодого человека у него сжалось сердце. На стене рядом было написано «Chat Noir»[22]. Ник хорошо помнил это место. Он физически чувствовал вкус абсента и аромат вечернего воздуха, представлявший собой смесь сигаретного дыма, духов, чеснока и масляной краски. Видел своих друзей – их лица, неряшливую одежду и руки в пятнах. Ник приложил руку к сердцу и почувствовал, как оно бьется. Повреждения? Если его не убила страшная потеря, понесенная прошлой осенью, что с ним могут сделать какие-то мелкие повреждения? Он продолжал смотреть на фотографию и внезапно перенесся из Нью-Йорка в Париж. Они в кафе, напротив сидит Анри. На дворе не март, а май. Тот самый вечер, когда они познакомились. Он снова там, на Монмартре…
– Двести пятьдесят франков за этот… этот плакат? – шепеляво воскликнул изрядно выпивший Поль Гоген. – Это же афиша с фонарного столба или доски для объявлений!
– Уж лучше плакат, чем детские каракули вроде твоих бретонских этюдов! – парировал Тулуз-Лотрек, вызвав смех у остальной компании.
В тот день Ник продал одну из картин Тулуз-Лотрека, красочный портрет актрисы мюзик-холла Луизы Вебер по прозвищу Ла-Гулю. Его работодатель, знаменитый торговец картинами Поль Дюран-Рюэль, сомневался, стоит ли выставлять Тулуз-Лотрека, но Ник настаивал, и он позволил показать несколько полотен. Полученные Ником комиссионные были крошечными, но юноша заслужил нечто большее: новое искусство одержало очередную победу.
Впрочем, продавать произведения художников второго поколения было куда проще, чем картины родоначальников направления Мане, Ренуара или Берты Моризо. Но Ник не терял веры. Когда в 1874-м прошла первая выставка авангардистов, их работы тоже не продавались. Некий критик, ловко воспользовавшийся названием одной из лучших картин Клода Моне – «Восход солнца. Впечатление», – презрительно обозвал этих художников «импрессионистами»[23], а их творчество – мазней и халтурой. Восстав против исторических и жанровых полотен – единственного, что ценило тогдашнее общество, – эти люди изображали не идеал, а действительность. Портниха, склонившаяся над шитьем, была для них таким же предметом искусства, как император или божество. Их свободная и необычная техника позволяла лучше отражать оттенки чувств. Публика издевалась над непризнанными гениями, но Ник их обожал. Реализм, с которым они изображали жизнь, до некоторой степени оправдывал его собственное существование.
По требованию отца, мечтавшего в свое время передать Нику бразды правления семейным «Альбион-банком», юноша штудировал в Кембридже экономику, но все свободное время тратил на изучение искусства. Впервые произведения импрессионистов Ник увидел в Национальной галерее. Тогда ему было девятнадцать, стояло лето, он работал в отцовском банке и ненавидел каждую проведенную там минуту. Выйдя из музея, Ник нанял кеб и велел кучеру ездить по городу час в любом направлении; все это время он проплакал, укрывшись от посторонних глаз. Домой он вернулся только вечером, твердо зная, что не останется в «Альбионе» и не вернется в Кембридж. Он махнет рукой на отца и уедет в Париж. Ник ненавидел свою жизнь, состоявшую из скучных семейных обедов – во время которых отец задавал ему вопросы о банковском деле и ругал за незнание ответов – и невыносимых светских приемов, где подруги его матери выступали в роли содержательниц борделя и подсовывали ему своих дочерей, потому что он, единственный сын титулованного отца, считался выгодным женихом. Вся его жизнь была притворством. Смириться с таким будущим он не желал. На полотнах Моне, Писсарро и Дега юноша видел мир таким, каким он был, а не казался, и восхищался остротой зрения этих мастеров.
Пока Гоген спорил с Тулуз-Лотреком, Ник сделал еще один глоток вина. Он был безмерно счастлив. Настроение у всех было приподнятое и даже ликующее. Вскоре в зале появилась сама Ла-Гулю, встреченная восторженными криками и аплодисментами. Сомс осмотрелся и увидел Поля Синьяка и Жоржа Сера, жарко споривших друг с другом. Эмиль Бернар подшучивал над незнакомым Нику молодым художником с длинными каштановыми волосами; мол, официантка в него влюбилась. Пришел кое-кто из его коллег. И братья Ван Гог – упрямый и взъерошенный Винсент и солидный Тео, директор монмартрского «Гупиля», вечного конкурента их галереи. Вечеринка была чудесная, ночь замечательная… И тут грянула катастрофа.
Ник, набивший рот копчеными мидиями с чесночным соусом, встал, прикрыв собой Гогена, и потянулся за остатками хлеба. Внезапно в воздухе просвистел огромный кочан тухлой капусты и попал ему в голову. Ник потерял дар речи, сел на место и захлопал глазами. Члены кружка повскакали с мест и начали искать взглядами снайпера. Но тот сам устремился к месту преступления. Это был почтовый служащий, возмущенный картинами Гогена. Нахал не только не извинился, но даже обругал Ника, дурацкая башка которого помешала ему попасть в цель.
Вонь стояла невыносимая. Ник встал, сказал, что ему нужно заехать домой и переодеться. И тут молодой человек, в которого якобы влюбилась официантка, пригласил его к себе: там найдется и вода, и чистая рубашка.
– Меня зовут Анри… Анри Бессон, – сказал он. – Я живу совсем рядом, на соседней улице.
– Раз так, пойдемте, – ответил Ник.
На пятый этаж они поднялись бегом; по дороге Ник стаскивал с себя рубашку. Оказавшись в крошечной комнате, он наклонился к заляпанной краской раковине и вылил себе на голову кувшин воды. Анри дал ему мыло и полотенце, а по окончании мытья – бокал красного вина. Ник так торопился, что даже не успел осмотреть комнату. Теперь можно было искупить промах. Он захлопал глазами. Вдоль стен, пустого камина и немногочисленной мебели стояли самые яркие и сочные картины, которые ему доводилось видеть. Танцующая девушка с разрумянившимися щеками цвета слоновой кости. Прачка в юбке, задранной выше мощных коленок. Внушающие страх вокзальные носильщики. А потом Ник увидел картину, от которой у него захватило дух: двое мужчин за завтраком. Один сидит за столом с тостом и газетой, другой пьет кофе у окна. Они одеты, даже не смотрят друг на друга, но интимная атмосфера выдает любовников. Невинно и вызывающе одновременно… Ник проглотил комок в горле.
– Будь я проклят, Анри… Вы это где-нибудь выставляли?
Анри подошел, посмотрел, на что показывал Ник, вздохнул и покачал головой.
– Никлас, наши друзья изображают правду, а в них бросают капустой. – Он засмеялся. – Точнее, в их представителей. – Анри потрогал холст и перестал улыбаться. – Они раскрывают человеческую суть, а люди этого не выносят. Кому приятно знать правду о самом себе?
Ник и Анри не вернулись к остальным. Осушили одну бутылку вина, открыли вторую, допоздна беседовали о друзьях-художниках, писателях Золя, Рембо и Уайльде, композиторах Малере и Дебюсси и о самих себе. Когда первые лучи солнца упали на спавшего Анри, Ник лежал, следил за его дыханием и едва дышал сам из-за странного нового чувства, переполнявшего душу…
В стенку кеба громко постучал полисмен и отвлек Ника от чудесных воспоминаний.
– Впереди перевернулась телега! – крикнул он кучеру. – Сворачивай на Пятую!
Ник посмотрел на фотографию, которую продолжал держать в руке. Любимый винно-красный сюртук Анри заставил его улыбнуться; Сомс вспомнил, как сам покупал его. Ник снова сунул снимок под крышку часов. Анри считал, что он слишком добр и слишком щедр. Он ошибался. Ответные подарки Анри – любовь, смех, смелость – были куда ценнее. Именно Анри убедил его восстать против отца и жить так, как хочется ему самому, Нику. Для этого потребовались немалые усилия, в том числе громкая сцена в Лувре. Слава богу, по настоянию Анри они говорили по-английски, и большинство посетителей их не понимало, но все равно…
– Анри, тише, пожалуйста!
– Скажи, что я прав! Признай это!
– Хотелось бы, но…
– Что «но»? Тебе не нужны его миллионы. Ты заработаешь бешеные деньги, открыв собственную галерею…
– Это вряд ли.
– Нет, бешеные! Ты сможешь платить за жилье, покупать еду и вино и обеспечить нам безбедную жизнь…
– Черт побери, Анри, не устраивай скандал! На нас смотрят…
– Ну и пусть! Quest-ce-que vous regardez, eh? Melez-vous de vos affaires![24] – крикнул он двум слишком любопытным матронам и посмотрел Нику в глаза. – Никлас, пошли его к чертовой матери. Пусть он от тебя откажется. Добьешься успеха самостоятельно. Ты – лучший служащий Дюрана-Рюэля. Тебя с радостью выгонит любая парижская галерея…
– Наймет[25].
– Ты сможешь открыть собственную галерею с филиалами в Лондоне, Амстердаме, Риме…
– Анри, ты не понимаешь, это не так просто…
– Messieurs, s’il vous plait…[26] – предупредил хранитель.
Воцарилась мертвая тишина. Анри сделал вид, что заинтересовался Вермеером. Он стоял, скрестив руки на груди, и хмуро смотрел на картину. Длинные темные волосы каскадом падали на его спину. Ник следил за Бессоном и думал: «Какой он красивый. Добрый. Отзывчивый. Талантливый. Умный. Чертовски упрямый. Я люблю его больше всех на свете. Несмотря ни на что».
Анри мрачно покосился на хранителя и прошипел:
– Ты просто хочешь домой. Тоскуешь по своему уродливому Лондону. По дождю. По облакам. Ты – холодный английский, ты меня не любишь.
– Англичанин, Анри. Я люблю тебя. Безумно. Но я…
Бессон прервал его:
– Тогда ты не любишь самого себя. Если ты вернешься, это убьет тебя. Сам знаешь. Никлас, не приноси ему в жертву свое счастье. И жизнь тоже.
– Я чувствую, что обязан вернуться.
– Mon Dieu…[27] Почему?
– Наверное, из чувства долга. Я – его единственный сын. Наши предки основали «Альбион» двести лет назад. Банком руководили шесть поколений. Я – седьмой.
– Никлас, ты же презираешь банки! Не имеешь счета… и даже не ходишь туда, чтобы положить на хранение свои комиссионные. Это приходится делать мне.
– Знаю, знаю…
– И ты хочешь бросить Париж ради какого-то банка? Бросить работу? Друзей? И… меня?
– Черт возьми, в том-то и дело. Я не могу расстаться с тобой.
Ник полюбил Анри с первого взгляда, и это чувство не осталось безответным. Раньше он занимался любовью, но никого не любил. Короткие интрижки не приносили ему ничего, кроме стыда и разочарования. Теперь он влюбился по-настоящему. Это было чудесно! Внезапно самые банальные вещи превратились в волшебство. Даже покупка курицы на ужин доставляла Нику неописуемое наслаждение, если он делал это вместе с Анри. Тот готовил ее с травами и вином. Самым большим достижением дня были купленные на рынке белые розы, любимые цветы Анри; шесть проданных картин не шли с этим ни в какое сравнение. Нику доставил невыразимую радость субботний поход в магазин «Тассе и Лот» за лучшими красками и кисточками, на покупку которых Анри не смел и надеяться. Потом он молча оставил их у мольберта. Через месяц они сняли себе квартиру, а затем последовал год безоблачного счастья. Ника дважды повысили в должности. Дюран-Рюэль говорил, что ни разу не видел молодого человека, у которого было бы такое же безошибочное чутье. Ник каждый вечер возвращался домой, где его ждал Анри. Они разговаривали, смеялись и рассказывали друг другу, как прошел день.
Но все это время на горизонте маячила черная туча – его отец, Сомс-старший. Он был вне себя, когда Ник уехал в Париж. Сначала не трогал его, надеясь, что интерес сына к искусству – всего лишь блажь, которая со временем пройдет. Но сейчас он требовал его возвращения. Писал, что сыну уже исполнился двадцать один год, а потому пора принимать на себя ответственность. Отец хотел открыть филиалы банка по всей Англии и в Европе. Говорил, что деловой мир меняется. Что он хочет расширить бизнес, и требовал, чтобы сын помог ему это сделать.
Когда Ник отказался вернуться, отец уменьшил ему содержание. Видя, что это не помогло, он пригрозил лишить сына наследства. Речь шла о миллионах фунтов наличными, акциями и облигациями, доме в Лондоне, имении в Оксфордшире, землях в Девоне и Корнуолле, а также о месте в палате лордов. Ник сделал отцу ответное предложение: потерпеть до осени. Лето он проведет в Париже, а в сентябре приедет в Лондон, и они поговорят. Отец согласился. Было начало июля; через два дня они с Анри поедут в Арль, а за оставшиеся недели он постарается что-нибудь придумать…
В окно кеба дул холодный ветер, но Ник, погруженный в воспоминания, этого не замечал. В Арле они с Анри сняли красивый старый каменный дом. Бродили по окрестностям, крепко спали по ночам, утром просыпались отдохнувшими и клялись никогда не возвращаться в грязный и шумный Париж. Днем Анри писал картины, а Ник общался с художниками и клиентами или читал. Иногда они ходили ужинать в кафе, но чаще Анри готовил сам. В тот вечер, когда он сообщил другу о своем решении, Анри приготовил запеканку с луком, но Ник не сумел съесть ни кусочка…
– Никлас, я очень беспокоюсь за Винсента. Ему приходится нелегко, – сказал Анри, налив себе бокал белого вина. Они ужинали в саду.
– Как и всем вам, – ответил Ник.
– Не шути. Это серьезно.
Анри стал рассказывать о Винсенте Ван Гоге, который тоже приехал на лето в Арль, но Ник его не слушал.
Друзья все лето говорили об искусстве, друзьях, еде, вине, старательно избегая того, что тяготило их сильнее всего. Но сегодня вечером срок настал. Ник сделал выбор. После полудня Анри писал картину, а Ник пошел на почту и отправил отцу письмо, в котором сообщил о своем решении. Потом сел на ближайшую скамью, дождался закрытия почты, проследил за почтальоном, вышедшим с мешком, отнесшим его на станцию и погрузившим в парижский поезд, и убедился, что обратного пути нет. Когда он вернулся домой, Анри уже вынул запеканку из духовки. Ник попытался открыть рот, но Анри бросил в него вилкой и велел садиться за стол.
– Сегодня днем я видел Винсента в городе, – продолжил Анри. – Он похудел так, что я с трудом его узнал. На нем старый жакет и поношенные брюки. Издали я принял его за бродягу. Он пригласил меня посмотреть свои работы.
– И что?
– Поразительно. Тебе следует увидеть его натюрморт с кофейником и портрет мальчика-зуава… Боже, что за цвета! Это так сильно, так оригинально…
– Иными словами, продать это нельзя.
– Ну… – протянул Анри, с надеждой глядя на друга, – может быть, если за это дело возьмется лучший парижский торговец картинами…
Ник сделал глоток вина и ответил ему красноречивым взглядом.
– Но ведь попробовать ты можешь?
– Да. – Ник опустил бокал, но рука так затряслась, что бокал разбился.
Анри вскочил и начал вытирать стол.
– Никлас, какой ты неуклюжий… Посмотри, все вино вылилось в тарелку. – Тут Бессон заметил, что Ник так и не притронулся к еде. – Почему ты не ешь? Не нравится?
Сомс не ответил. Грудь стиснуло так, что стало невозможно дышать.
– Никлас, что с тобой?
– Анри, я… – Он с трудом выдавливал слова. – О боже…
– Скажи, что случилось! Ты заболел?
Ник посмотрел на друга и потянулся к его руке.
– Сегодня я… написал отцу. – Увидев, что лицо Анри побелело, он поспешил закончить фразу. – Сообщил ему… что не вернусь домой.
Анри опустился на колени и прикоснулся к его щеке. Ник привлек друга к себе, обнял и понял, что тот плачет.
– Анри, ты что? Я думал, ты обрадуешься.
– Идиот, я плачу от радости. За самого себя. И от обиды за тебя. За все, что ты потерял. Дом, семью., все остальное.
– Успокойся. Все в порядке. Теперь мой дом – это ты. И моя семья тоже.
В тот вечер они много плакали. И смеялись тоже. Ник знал, что он еще долго будет жалеть о своем решении. Но решение было правильное. Они вернулись в Париж в середине августа. Ник снова окунулся в свой мир, решив обеспечить друзьям деньги и признание. Работы Анри начали продаваться. Два холста у Дюрана-Рюэля, три в «Гупиле». Когда на смену августу пришел сентябрь, а Ник так и не получил письма из дома, он решил, что отец выполнил свою угрозу и между ними больше не будет никаких контактов. Это причинило ему боль, но он с ней справился. Они с Анри любят друг друга, а это главное. Тогда он думал, что их счастье будет длиться вечно…
Кеб резко остановился на восточном конце Ирвинг-плейс, и толчок отвлек Ника от воспоминаний. Он вылез, достал бумажник и расплатился с кебменом. «Здесь живут местные потомственные аристократы», – подумал он, окинув взглядом соседние дома. Потомственные? Ник улыбнулся. Сколько поколений насчитывает это потомство? Два? Одно? Впрочем, какая разница? Лишь бы здешние жители покупали его картины.
А они покупали. В 86-м Дюран-Рюэль привез сюда триста полотен импрессионистов, и успех был оглушительный. Здесь было много богатых и образованных людей, ценивших новое искусство. Что ж, он сможет многое им предложить. Перед отъездом в Америку Сомс перевел на счет своей галереи тысячи фунтов – почти все, что у него имелось, – и отправил бывшим коллегам телеграмму с описанием того, что нужно прислать в арендованный им склад. Картины прибудут через неделю. А когда это случится, он встретит их словно старых друзей. Каждая из них – частичка жизни ее автора, частичка его души. И частичка его жизни тоже. Его и Анри.
Если он добьется успеха и сумеет создать рынок для новых художников, обеспечить доход, который позволит им продолжать работать, это сполна вознаградит его за перенесенные страдания.
По дороге к агенту он продолжал улыбаться. «К черту Экхардта! – думал Ник. – Я не собираюсь думать о неминуемой смерти. Ни сегодня, ни завтра. Мне предстоит важная работа, и я доживу до ее успешного завершения».
Глава двадцать четвертая
Фиона стояла в дверях дядиной спальни.
– Дядя Майкл… Дядя Майкл, вы меня слышите? Пора вставать.
Но спящий не отвечал. Он лежал на спине, закутавшись в простыни. На нем были грязная нижняя рубашка, кальсоны и дырявые носки.
– Может быть, он умер, – предположил Сими.
– Ты опять за свое? Он не умер. Мертвые не храпят.
Она снова окликнула дядю, а потом начала трясти Майкла. Он захрапел еще сильнее. Фиона похлопала его по щекам, потом взяла под мышки и подняла. Он повалился на спину. Разозлившаяся девушка ткнула его кулаком и пошла в ванную.
Во время первой бессонной ночи в Нью-Йорке Фиона пришла к выводу, что дядя не должен потерять свой магазин. От этого зависела его и ее жизнь. Вчера днем она уложила Сими поспать, а сама пошла за продуктами. Приличный магазин Фионе удалось обнаружить только через семь кварталов. Словоохотливый владелец спросил, кто она такая, а потом сказал, что знаком с ее дядей и знает, как тот упорно работал, чтобы купить дом.
– Майкл сделал из этого магазина картинку. И мог бы сделать снова, если бы бросил пить, – добавил он.
Вернувшись, Фиона засучила рукава, подоткнула юбки и принялась за уборку. Вскоре выяснилось, что квартира очень приличная, просторная и хорошо спланированная. Кроме спальни Майкла здесь имелась еще одна спальня, где ночевала она сама, и детская, в которой Фиона уложила Сими. В ванной стояли унитаз со сливным бачком, фаянсовая раковина и ванна. Плюс гостиная и кухня с новой плитой, двойной раковиной и большим круглым дубовым столом. Во время мойки и чистки обнаружилось множество симпатичных вещей. Зеленая стеклянная ваза с надписью «Сувенир из Кони-Айленда». Пара подсвечников из прессованного стекла стояла рядом со шкатулкой для драгоценностей, украшенной ракушками. Изображения цветов в рамках. В гостиной стояли диван и два мягких кресла, обитые фиолетовым вельветином, на полу лежал шерстяной ковер разных оттенков зеленого. Вещи были недорогие, но тщательно подобранные и говорили о вполне приличном достатке.
Действительно, когда-то ее дядя имел неплохой доход и мог бы иметь его снова. Фиона не собиралась вкалывать на чаеразвесочной фабрике или мыть полы в пивных; она хотела работать в магазине дяди. Изучить дело, а потом с помощью денег Бертона открыть собственный магазин. Из пятисот фунтов она пока истратила только сорок. Еще на пароходе она поменяла пятьдесят фунтов на двести пятьдесят американских долларов. Оставшиеся четыреста десять составляли больше двух тысяч. Это было целое состояние, от которого зависело их с Сими будущее, и его следовало беречь. Она по опыту знала, что жалованья работницы фабрики едва хватает на оплату жалкой комнаты и скудную еду. Если она начнет использовать эти деньги, чтобы как-то свести концы с концами, то скоро останется ни с чем и будет вести такую же нищенскую жизнь, как в Уайтчепле. Но нищей она больше не будет. Она станет богатой. Фиона поклялась отомстить Уильяму Бертону и Котелку Шихану. Она еще не знала, какую форму примет эта месть, но понимала, что для этого потребуются деньги. Кучи денег. Она собирается карабкаться вверх, а не скользить по наклонной плоскости, и храп, доносящийся из соседней комнаты, только подстегивал ее.
В ванной стоял стакан; она взяла его и наполнила холодной водой. Потом вернулась в спальню и вылила воду дяде на голову.
Он ахнул, фыркнул, сел, посмотрел на Фиону, захлопал глазами и сказал:
– Кто ты такая, черт побери? И почему пытаешься утопить меня?
Фиона не поверила своим ушам:
– Неужели вы ничего не помните? Мы – ваши племянники, Фиона и Сими. Вчера мы разговаривали с вами у Уилана. Вы сказали, что мы можем остановиться у вас.
– Я думал, это мне приснилось, – сказал он и потянулся за брюками, валявшимися на полу.
– Тогда подумайте еще раз, – сердито ответила Фиона. – Вам не приснилось. Так же, как чистота в квартире, застеленные кровати и свиная отбивная на кухне. Кто, по-вашему, ее зажарил? Феи?
– Скорее черти. Превратили хорошее мясо в уголь. – Он вылез из постели и начал искать ботинки.
– Ну, спасибо, – Голос Фионы стал громче. – Большое спасибо!
Майкл зажал ладонями уши и скорчил гримасу.
– У меня башка трещит. Лучше помолчи.
Тут девушка вышла из себя:
– Нет, я буду говорить, а вы слушайте! Дядя Майкл, вам нужно перестать пить. Мне очень жаль, что Молли умерла, я знаю, что для вас ее смерть была страшной потерей, но если так будет продолжаться и дальше, вы потеряете свой магазин.
– Я его уже потерял, – ответил Майкл. – Мой долг составляет сотни долларов, а у меня нет ни цента. – С этими словами он открыл верхний ящик комода и начал там рыться.
– Зато у меня есть.
Он засмеялся:
– Могу себе представить!
– Я не шучу. Я получила… возмещение за смерть отца. От его работодателя. За несчастный случай. Я могу дать вам взаймы. Вы расплатитесь с банком и всеми своими кредиторами.
– Ага, вот она! – воскликнул Майкл, найдя то, что искал. Он достал фляжку, открыл ее и сделал большой глоток.
– Прекратите сейчас же! – злобно воскликнула Фиона. – Дядя Майкл, пожалуйста, послушайте меня…
– Слушать будешь ты. – Внезапность его гнева потрясла девушку. – Мне не нужны твои деньги. И твоя помощь. Я хочу только одного. Чтобы меня оставили в покое. – Майкл сделал еще один глоток виски, натянул рубашку и вышел из спальни.
Фиона пошла за ним. По дороге к шествию присоединился Сими.
– Неужели вас не заботит судьба магазина? – спросила она. – Ваша судьба, судьба вашего ребенка и наша тоже?
Майкл фыркнул:
– Ваша судьба? Черт возьми, детка, я вас едва знаю.
Фиона отпрянула так, Словно ее ударили. «Ублюдок! – подумала она. – Если бы все сложилось по-другому, если бы твои дети приехали к моим родителям за помощью, мой па принял бы их совсем не так!»
– Я вижу, вы хотите очутиться на улице! – Ее гнев вспыхнул как порох. – Стать жалким бродягой! Ночевать под забором! Добывать еду в мусорных баках! И все только потому, что вы не можете справиться с собой. Думаете, другие люди не теряют близких? Думаете, вы один такой? Я чуть не сошла с ума, когда лишилась родителей, но выжила. И Сими тоже. У пятилетнего ребенка мужества больше, чем у вас!
Эти слова заставили Майкла остановиться.
– Ты еще не успокоилась? – Он полез в карман, достал какую-то вещь и бросил в племянницу. Та со стуком упала к ногам шарахнувшейся Фионы. – Вот! – крикнул Финнеган. – Забирай. Забирай этот гребаный магазин! Он твой. Только оставь меня в покое! Вопишь тут как баньши[28]!
Он ушел, хлопнув дверью. На глаза Фионы навернулись слезы. Она уставилась в пол, не желая, чтобы их видел Сими, и только тут заметила предмет, брошенный дядей, – серебристый и ярко блестящий на фоне темного пола. Ключ! Слова Майкла эхом прозвучали в ее ушах: «Забирай его. Он твой». Девушка наклонилась, прикоснулась к ключу и тут же отдернула руку.
О чем она думает? Она что, с ума сошла? Владельцу магазина нужно многое знать – как заказывать необходимое количество товара, вести учет и сводить дебет с кредитом. Ни о чем таком она понятия не имела; это было по части Джо. «Но Джо здесь нет, верно? – спросил ее внутренний голос. Голос, который всегда напоминал то, что ей хотелось забыть. – Джо в Лондоне, с Милли Питерсон. А ты в Нью-Йорке, без работы, живешь в доме, который уведут у тебя прямо из-под носа, если ты не прекратишь распускать сопли и не найдешь способ помешать этому».
Едва пальцы Фионы сомкнулись на ключе, как на лестнице послышались шаги. Кто-то робко постучался, а затем со скрипом открыл дверь.
– Эй, Майкл! Ты здесь?
Девушка быстро сунула ключ в карман и выпрямилась.
– Эй! – В щель заглянула какая-то женщина. – Майкл? – Она вздрогнула. – О господи, как вы меня напугали… – сказала она, войдя в комнату и прижав к сердцу мокрую красную руку. Женщина была маленькая, крепко сбитая, круглолицая, с пышными каштановыми волосами и большими карими глазами. Ее рукава были засучены, на предплечьях застыла мыльная пена. – Я – Мэри Мунро. Снимаю у Майкла третий этаж.
– Я – Фиона Финнеган, а это мой брат Сими. Мы – племянники Майкла. Извините, что напугала. Я не хотела…
