Текст книги "В поисках прошлого"

Автор книги: Джемма О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава 14

Грейс и Крессида задержались с отъездом из Оксфорда, застряв в уличных пробках, и едва поспели к ночному парому из Фишгарда в Рослэр. Все каюты были уже заняты, так что им пришлось провести ночь в баре, скрючившись под собственными пальто. Обе были в мрачном настроении, занятые мыслями о неопределенном будущем, которое ожидало каждую из них. Переход через пролив, к счастью, прошел спокойно, пусть и без комфорта, но, когда паром без четверти семь утра причалил к ирландскому берегу, там вовсю лил дождь. Они направились прямо в гостиницу «Толбот» в Уэксфорде, чтобы принять душ и позавтракать, а уж потом двигаться дальше. В нескольких милях от Клонмела Крессида, которая молчала с тех пор, как они покинули паром, вдруг ударила ногой по педали тормоза и съехала на обочину. Ее сотрясали рыдания.

– Кресси, что случилось? – встревожилась Грейс.

– Похороны. – Крессида шмыгнула носом. – Слишком много похорон в последнее время. – Она достала из кармана смятое письмо. – Вчера вот обнаружила, когда меняла постельное белье в Элсфилде.

Грейс прочитала письмо – оно было от врача Фрэнка, он подтверждал назначение на прием к кардиологу.

– О Господи, бедный Фрэнк, опять у него проблемы с сердцем? – Хотя голос Грейс звучал удивленно, она вовсе не удивилась: она заметила, каким изможденным выглядел Рекальдо на похоронах. – Грустное совпадение по времени, не правда ли? А вам он что-нибудь говорил?

Крессида отрицательно покачала головой и вытерла глаза.

– Ох, Грейс, мне так страшно! Я ведь сказала ему, что мне до смерти надоело за кем-то ухаживать. Муж, наверное, принял это на свой счет.

– Нет, это невозможно. С чего бы – он же ничего вам об этом не говорил! – Грейс еще раз пробежала глазами письмо.

– Знаете, я все время думаю, что беды всегда приходят по три. И я ужасно боюсь. Он умирает, я знаю, умирает!

– Да ничего подобного, Кресс! Это, видимо, обычная проверка, но, даже если придется пройти курс лечения, Фрэнк поправится. И все будет в порядке – с вами обоими.

– А если ему придется ставить еще один шунт?

– Вы делаете слишком поспешные заключения. Но даже если и так, это хорошо отработанная операция. Я знаю несколько людей…

– Скольких вы знаете, кто дважды перенес шунтирование?

– Двоих, – соврала Грейс. – И оба прекрасно себя чувствуют, а они постарше Фрэнка. Кресси, может, вам лучше вернуться домой? Забудьте про эти похороны и отправляйтесь прямо в Дублин.

– Нет, – ответила через некоторое время Крессида. – Нет! – Она вдруг заговорила очень взволнованно и выразительно: – Знаю, вы считаете меня бессердечной, но я вовсе не такая. Мне просто кажется, что я еще не готова к возвращению домой. Голова у меня вроде как не на месте, не могу ни о чем толком думать. Чувствую себя так, словно из меня всю кровь высосали. Даже выспаться как следует не могу.

– Ничего удивительного, вы же месяцами по три-четыре раза за ночь вставали к отцу. Однако, дорогая моя, вместе вам, несомненно, будет гораздо лучше, не так ли? И легче, правда?

Крессида некоторое время обдумывала услышанное.

– Я позвоню Джо, нашему врачу, как только приедем в Клонмел. И он мне расскажет. Я его заставлю все рассказать откровенно. Хочу точно знать, что нас ожидает. – Крессида потерла щеку, потом вытерла глаза. – Мне до смерти надоело, что со мной обращаются как с ребенком! – вдруг взорвалась она. – Я желаю быть равноправным партнером! Все, больше я в эти Фрэнковы игры не играю!

– Что-что?

– Фрэнк уверен – если он мне признается, что он болен, то я вернусь домой из одного только чувства долга, так что он не выяснит, действительно ли я хочу вернуться. Понятно?

– Ох, Кресси, да перестаньте вы! – Грейс устало пригладила волосы. Крессида, конечно, описывала свое собственное положение, но звучало все чертовски знакомо. Неужели всем семейным парам надо непременно пройти через это? Ходить вокруг да около, говорить полунамеками, боясь сказать друг другу правду и, таким образом, еще больше подвергаясь опасности разбить и без того хрупкое взаимопонимание? – А сами вы что думаете? – спросила она.

– Я хочу, чтобы он верил в мою любовь к нему, но не знаю, достаточно ли сильно он любит меня, чтобы верить. Чтобы доверять.

– Мне кажется, вас немного заносит, Кресси.

Крессида с вызывающим видом смотрела сквозь лобовое стекло.

– Пусть заносит! В тот день, когда Алкиона чуть не убила Кэти-Мей, мы с Фрэнком страшно поругались. Муж обвинял меня в том, что я готова рисковать жизнью собственного ребенка, и я знала – он хорошо помнит, как это было с Гилом. Фрэнк, конечно, ни о чем не упоминал, но после того случая не спускал с Кэти-Мей глаз. Так продолжалось месяцами. Кошмар, просто кошмар! Я и не представляла, что он может так разозлиться. – Она прикрыла глаза. – Весь дом, казалось, был заполнен его яростью. С Вэлом так же было. А Гил просто в ступор впал от шока. У него было такое выражение лица, когда он увидел, что Алкиона делает с Кэти-Мей, – мне в жизни не забыть! Вот с того времени он и стал замыкаться, уходить в себя. А я с Фрэнком ни о Гиле, ни обо всем этом даже поговорить не могла. Очень боялась потерять Кэти-Мей.

– Ох, бедная моя, я и не знала… – Грейс обняла Крессиду за плечи и положила ее голову себе на плечо. Яд Эванджелин, ее ненависть, думала она, отравила всех. – Тогда почему вы ездили навещать Алкиону? – тихо спросила она. – Она ведь ничего не понимала, и общаться с ней было невозможно.

– Да не могла я ее бросить, вот и все, – медленно произнесла Крессида. – Может, мне казалось, это своего рода покаяние, искупление грехов… Или расплата?

– Очень по-католически. Расплата за что?

– За то, что Гил поправился, а она – нет. За мою хорошенькую маленькую дочку. Это я так на свой манер стучала по дереву, и еще, думаю, это связано с ощущением собственной вины из-за Вэла… – Крессида положила ладонь на руку Грейс. – Я надеялась, что, если буду творить добро, на меня перестанут валиться беды. Это трудно выразить словами, но у меня было такое суеверное чувство, что Алкионе известно, отчего все так скверно повернулось – с ней самой и ее матерью, со мной и Гилом. Мне нужно было перетянуть девочку на свою сторону, мне почему-то казалось, что если я буду ее любить и жалеть, то она… она… раскроет эту тайну, поможет мне все понять. Поможет избавиться от гнусного ощущения, что все это случилось по моей вине. И тогда у нас с Фрэнком все наладится.

– Но, Кресси, милочка, Алкиона ведь была совершенно неразумная… И немая. Как же она смогла бы…

– В том-то и дело, что она смогла! В тот день, в саду, я видела это по ее лицу! – с нажимом произнесла Крессида и подняла взгляд на Грейс. – Понимаете, я всегда была уверена, что какая-то моя особенность вызывает у Вэла приступы ярости и насилия. Но в тот день я поняла, что он и Алкиону каким-то образом искалечил. И тогда, в саду, она словно бы снова разыгрывала то, что произошло с ней самой.

– Муррей именно так всегда и считал, – задумчиво сказала Грейс.

– Что? – встрепенулась Крессида, оборачиваясь. – А почему он мне ничего не сказал? Почему?

– Ох, Кресси, да как же он мог? Мы эту тему вообще никогда не трогали! Никогда!

– Да, точно. У меня тоже есть некоторые тайны, о которых я никогда никому не говорила, кроме Джона Спейна. Ни Фрэнк, ни Гил ничего не знают, – как во сне пробормотала Крессида.

Грейс еще крепче взяла подругу за руку.

– Я всем лгала насчет глухоты Гила. Я знала о ней задолго до того, как ему поставили этот диагноз.

– Вот как? – Грейс постаралась, чтобы ее голос прозвучал спокойно. Крессида никогда до этого момента не обсуждала с ней болезнь сына, состояние которого постоянно улучшалось с тех пор, как Грейс с ним познакомилась, – Гилу тогда было восемь.

– Все считают, что я никогда его не оставляла, что он всегда был со мной. Это не так – однажды я все-таки оставила его. Ему было полтора годика, он только начинал говорить. Совсем малыш, как Кэти-Мей в тот ужасный день… Я уложила его тогда днем поспать. Вэл только что вернулся после прогулки на яхте и принимал ванну. Я попросила его присмотреть за мальчиком, пока съезжу в супермаркет. И оставила их дома вдвоем.

– Ну и что тут плохого? – вскричала Грейс, глядя прямо в глаза подруге. – Вэл вас бил? Уже тогда?

– Нет. Честно, нет. Тогда не бил. Но ему не было никакого дела до Гила. И до меня, если уж на то пошло. Он почти все время отсутствовал. Никогда не помогал мне купать малыша, кормить его – не делал ничего подобного. Гила следовало умыть, переодеть, он должен был находиться в полном порядке, прежде чем Вэл соизволит взять его на руки. Он всегда твердил, что «уже слишком стар для всех этих штучек». – Крессида щелкнула пальцами. – Вэл терпеть не мог беспорядка.

– Очаровательно, – коротко заметила Грейс.

Крессида дернула плечом, недовольная тем, что ее перебили.

– В супермаркете я задержалась дольше, чем рассчитывала. И когда вернулась, Гил кричал и плакал. Нужно было поменять ему пеленку, и я решила, что он плачет поэтому, но когда взяла его с кроватки, увидела – у него кровь на голове, сбоку, течет из уха. Вэл спал без задних ног на постели, а когда я его потом спросила напрямик, ответил, что и не думал прикасаться к ребенку, что Гил разорался, когда я уехала, и бился головкой о бортик кровати. Я спросила, почему он не переменил Гилу пеленку. Не знаю зачем – Вэл никогда не ухаживал за сыном, он не выносил этого запаха. И он велел мне заткнуться и ушел.

– Что там случилось на самом деле, как вы думаете? – тихо спросила Грейс.

– Не знаю… Гил действительно иногда бился головкой о кровать. Он был очень крепкий ребенок. Хватался за борта кроватки и начинал всю ее трясти. Я ему там колокольчик привязала к одному из прутьев, и ему нравилось бить по нему, чтобы слушать, как он звенит.

– Слушать?

– Ну да, – подтвердила Крессида сдавленным голосом. – О да. Гил тогда мог слышать.

– Но не после того?

– Не знаю, не уверена, – повторила она. – Он как-то вдруг здорово переменился. Стал часто плакать, прилипчивый такой сделался… Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что у него пропал слух то ли полностью, то ли частично. Я тогда пошла у Вэла на поводу… А надо было довериться собственной интуиции и немедленно проверить у Гила слух. Может, врачи сумели бы что-нибудь сделать, если бы я сразу обратилась, но, понимаете, я боялась. Испугалась, подумают, что это я его побила. Прошло немало времени, прежде чем я повезла сына на осмотр в клинику. Пять или шесть месяцев. И доктор устроил мне бучу, потому что они уже тогда умели делать ранние тесты для проверки слуха у детей. Потом все спрашивали меня, не теряла ли я терпение, не выходила ли из себя и все в таком роде. Мэри со мной тогда не было, как потом, когда у меня появилась Кэти-Мей, но мне все же удалось как-то убедить их, что это не моя вина. И после этого я уже никогда не оставляла его одного с Вэлом.

– Гил об этом не знает? – спросила Грейс. Крессида покачала в ответ головой. – А Фрэнк?

– Нет, но…

– Что?

– Гил спрашивал меня про это после того, как Алкиона напала на Кэти-Мей. Не напрямую, окольным путем, но я поняла, к чему он клонит. Это странное выражение на лице, когда она схватила маленькую и стала раскручивать, явно преследовало его. Гил спрашивал о ней, не о себе, но, видимо, этот вопрос тоже сидел у него в голове. И что я могла сказать? Он ведь ничего не знает о своем отце. У меня никогда не хватало смелости даже заговорить об этом. Я хотела, чтобы ребенок все забыл. Даже теперь не могу ему ничего рассказать…

– Неужели? – Голос Грейс звучал скептически. – А как насчет Алкионы? Гил знает, что она его сестра?

– Сводная. Да и это только слухи. Нет, не знает.

– Но наверняка догадывается, – предположила Грейс. – Гил ведь умный мальчик.

– С чего бы? Мы никогда об этом не говорили.

– А вы разве не помните? Это ведь вы сами высказали такое предположение – в самый первый раз, когда ее увидели, – мягко напомнила Грейс. – И сами мне это сказали. Возможно, Гил тоже догадался.

Крессида взглянула на нее со страхом:

– Да нет, откуда… Он был тогда совсем маленьким. Ох, Грейс… Я всю жизнь этого боялась. У меня было такое чувство, что вот сейчас меня кто-то схватит за руку и… и… И меня просто завалят всеми этими ужасными вопросами…

Крессида закрыла лицо руками, прямо как маленький ребенок, и Грейс задалась вопросом, откуда у этой трепетной, неуверенной в себе женщины взялись силы, чтобы вообще жить. Но все равно – то ли несмотря на все эти страхи, то ли, напротив, благодаря им, – Кресси была замечательной матерью, преданной своим детям. И тут в голову Грейс пришла самая грустная мысль: она поняла, насколько легче Крессиде было с маленькой Кэти-Мей, чем с Гилом. И все же, пока Гил был в том же нежном возрасте, она вела себя по отношению к нему просто безупречно. Вопросы, вопросы… Кресси только что признала, что ее всю жизнь мучили какие-то вопросы. Что за вопросы? Грейс переполняла жалость.

– Это началось, когда Вэл стал вас бить?

– Я время от времени спрашивала его, что на самом деле произошло с Гилом. А он бил меня и кричал, что я истеричка. – Крессида склонила голову, словно кающаяся грешница перед исповедником.

– Хотите сказать, что ваш муж бил вас и вашего ребенка, а вы полагали, что сами в этом виноваты? – Грейс недоуменно покачала головой. – Ох, Кресси, как же мстителен ваш Бог!

Этого она могла и не говорить – Крессида ее не слышала.

– Вэлу сначала было очень стыдно, – продолжала она. – Он все время говорил, что очень сожалеет, мол, сам не понимает, что на него нашло, обещал, что это никогда не повторится. И довольно долго после того случая был очень добр.

– Потому что вы покрывали его? – прямо спросила Грейс.

Крессида вспыхнула:

– Может быть. Точно сказать не могу, не знаю.

– Ох, Кресси!..

– Вы говорите прямо как Фрэнк, – заметила Крессида и вновь завела мотор.

«Данкреа лиснинг пост» (архив)

Искусствоведы из многих стран собрались вчера в Корке на поминальную службу по миссис Эванджелин Уолтер. Церемония была организована подругой и коллегой покойной, владелицей картинной галереи миссис Розой О’Фаолейн.

Отступление 9

Не знаю, который был час, когда я вернулся в коттедж, да и какая разница. Какого черта я все так неправильно воспринял? Меня трясло от страха и жалости к себе, а еще я понимал, что мою мать все это время обуревали точно такие же чувства. Все эти годы они буквально разъедали ее душу. Почему она тогда напала на ту женщину? И почему Трап трахал эту ужасную бабу? Она сама его хотела, я видел: она просто изнасиловала его! Ужасная баба, отвратительная; она из него полного идиота сделала! Стащила с него штаны, запутала ему лодыжки, как в ловушку поймала, и сама на него бросилась, как животное. Я ее просто ненавидел! Ненавидел! Да кто она была такая, эта стерва, которая тогда так гнусно смеялась?!

Мне никак не удавалось унять дрожь. Веки чесались, как будто под них попал песок. Я широко открыл глаза и стал пялиться куда-то во мрак. Шэй никогда сюда не вернется. Зачем ей это? Пока она не упала в мои объятия, мысль о сексе вызывала у меня отвращение. Теперь я понял почему: ребенком я видел секс, причем в самой грубой форме. И тем не менее все равно не понимал, какие силы в этом принимали участие. И как это я только забыл все тогда увиденное? Чем больше я думал об этом, тем сильнее становилась моя ярость. Почему мать не доверилась мне? А Фрэнк? Трусы оба они. Надо было мне обо всем рассказать. Не было у них права скрывать! И как они только посмели?! Они что, считали меня полным дебилом? Могли бы понять, что в один прекрасный день я все равно вернусь сюда. Я стучал себя кулаком по башке, ругался, изливал душу в сыром мраке коттеджа, пока гнев не иссяк и я не стал снова мыслить рационально. Я удержался оттого, чтобы рассказать Шэй все, ограничился только минимумом. А моей матери пришлось противостоять всему сразу, и для нее на кон было поставлено гораздо больше. Да и что она могла бы тогда сказать, чтобы исправить случившееся? Гил Суини, сын убийцы…

Знала ли она, что в саду тогда был кто-то еще? Задавая себе этот вопрос, я уже понимал, что нет. У меня было перед ней преимущество: поскольку я был глух, меня нельзя было отвлечь звуками, я все видел. И обоняние у меня всегда было острое. А вот как быть с Трапом? Я едва мог о нем думать. Вместо этого вспоминал ботинок, который тяжело опустился мне на лодыжку, ладонь, что схватила меня за поврежденную руку, так, что плечо пронзила острая боль, даже в голове отдалась. На секунду я увидел себя маленьким мальчиком, испуганным, плачущим, вырывающимся, а сломанная рука болтается как неживая и бьется мне о бок… Крепко зажмурив глаза, я попытался вообразить себе тот грязный ботинок. Коричневый ботинок с прошивкой по боку. Коричневый ботинок, такие носил мой отец, шнурки все в засохшей грязи. Отвороты брюк тоже испачканы. И тут я ощутил запах его одеколона и совсем перепугался. Отец-то как попал в этот проклятый сад? Может, он за мной гнался? Значит, снова будет бить…

Мысль о сломанной руке почему-то страшно меня беспокоила. И я никак не мог понять, в чем тут дело. Всегда знал, что кисть сломана еще в детстве, потому-то она и сейчас слабая. Но мне говорили, что несчастный случай произошел, уже когда мы уехали из устья реки, незадолго до того, как родилась Кэти-Мей. Что за несчастный случай? Я помню, как лежал в больнице, помню доктора со стетоскопом на шее, стоявшего в ногах моей кровати. Он дал мне послушать, как бьется мое сердце, и сказал, что рука срослась неправильно и надо будет ее «вправить» снова. Доктор был толстый, с широким лицом и весь прямо-таки сиял. А я смотрел на его полные ярко-красные губы. «Считай от десяти до одного, – велел он. – Умеешь считать в обратную сторону?»

Когда я открыл глаза, первое, кого я увидел, была Кресси – она сидела на краю постели и улыбалась Фрэнку. А тот обнимал ее за плечи. Впоследствии это превратилось в семейную легенду – как я сломал себе руку, свалившись с яблони возле нашего коттеджа. Слово «вправить» раньше было мне непонятно, но теперь я знал, что это значит. Я медленно перебирал все, что тогда произошло. В первый раз я сломал себе руку именно в ту ночь – вот почему я не мог тогда ею двигать.

Мое детство было как немое кино: если человек не смотрел прямо на меня, я не мог понять, что он говорит. Но я всегда очень быстро распознавал, когда что-то шло не так или возникала какая-то угроза. У меня и теперь сохранилась эта способность. Как только отец собирался меня ударить, я тут же нырял в сторону, за секунду до его удара. Мама так не могла, не успевала или, может быть, принимала на себя удары, предназначавшиеся мне. В ту проклятую ночь нам влетело обоим, но у меня осталось ощущение, что главной целью нападения был я. Но вот что его спровоцировало?

Я перенесся обратно в «рейнджровер» и стал медленно перематывать этот мысленный фильм назад.

Вот мы в лодке, я вместе с Трапом. Мама куда-то уехала, за мной присматривает старик. Мы сделали уроки, а потом я прошу его сплавать со мной поглядеть на тюленей. Сначала он не хочет, но я знаю, что если не отстану, то он в итоге сдастся. И он сдается, – точно помню, что мы с ним были в лодке.

Солнце сияет, окрашивая горы в пурпурный цвет. Мимо проплывает Фрэнк в своей маленькой смешной парусной лодчонке, он сидит, сложившись пополам, как большой черный журавль. Я смеюсь и машу ему рукой, он машет в ответ. Рядом проносится катер, и нашу лодку едва не переворачивает волной. Мы гребем, проплываем мимо сада, где стоит та женщина. Она машет нам и смеется. Трап какой-то грустный, удрученный. Женщина показывает на меня и снова смеется. Потом появляется еще одна женщина, нет, девушка – она бежит по склону вниз. На ней длинное белое платье, и волосы у нее тоже белые. Но не такие белые, как платье.

Возле скал мы стоим совсем недолго, наблюдаем за тюленями. На обратном пути мимо нас проплывает «Азурра», яхта отца – она идет в море. От нее поднимается высокая волна, расходящаяся за кормой, и нас здорово раскачивает. Я слежу за волной, и тут что-то привлекает мое внимание. Та женщина и ее подруга в белом платье уже на яхте вместе с отцом, а с ними еще один мужчина. Трап касается моего плеча и показывает туда, где Фрэнк пытается справиться со своим парусом. Отвлекает мое внимание, надо полагать, но я ощущаю, что старик боится чего-то. Или кого-то?

Следующая картина: гораздо позднее, солнце уже садится, и теперь я в машине с мамой – мы несемся по шоссе в Данкреа. Она всегда быстро ездит. Вот она показывает мне на заправочную станцию. И заворачивает туда слишком быстро, так что чуть не врезается в большую черную машину, стоящую возле колонки. Из нее выпрыгивает водитель, и я вижу, что это мистер О’Дауд, который иногда выходит на яхте в море вместе с отцом. Он в ярости. Мама выбирается из машины и идет поговорить с ним. Я вылезаю вслед за ней. Они склоняются друг к другу над задним бампером, голова к голове.

И тут у меня вдруг забилось сердце. Я понял, что сейчас увижу. Я сел прямо и скрестил руки на груди, раскачиваясь взад-вперед: вспомнил, как впервые увидел Алкиону.

Девушка в белом платье вылезает из машины мистера О’Дауда и бежит ко мне. Мистер О’Дауд выпрямляется, что-то говорит моей матери. Я разбираю только одно слово «дама». Он смотрит на меня, потом на эту девушку. Я думаю, что это ее имя. Дама. Мы все еще стоим там, не двигаясь. Всякий раз, когда он поворачивает голову, мне кажется, что это занимает несколько часов. Он смотрит на меня, потом на нее, потом снова на меня. Раз, другой, потом поворачивается к маме, ухмыляясь, как обычно. Я стою с ней рядом, так что мне отлично видно его лицо, но, хотя я слежу за его губами, все равно не могу понять, что он говорит. Что-то про эту девушку, так мне кажется.

Когда мы приезжаем домой, отец разговаривает по телефону. Мама отводит меня наверх и укладывает спать, но я не засыпаю. Все думаю про девушку в белом. Потом вылезаю из постели и спускаюсь вниз.

Вот я в кухне, в пижаме, с игрушечным медведем в руках. Родители сидят за столом, друг против друга. У отца в руке бокал красного вина. На нем темно-синий свитер и светло-коричневые вельветовые брюки. Одна его нога лежит на стуле, и коричневый ботинок оставляет на сиденье грязные следы. Он улыбается маме. Пока я спускался вниз, все время повторял: «Да-ма, да-а-ма, да-а-а-ама, да-а-а-ама. Па-а-а-апа», – я хотел, чтобы он и мне улыбнулся. И сказал, что я умный, уже умею говорить. «Па-апа, я видел даму!» Все у меня получилось. Вот сейчас он мне улыбнется. Но его лицо вдруг все перекашивается. Отец швыряет бокал в маму. Она вскакивает на ноги, рот широко открыт. «Беги, Гил!» Раскидывает руки в стороны, ладонями вперед, словно отталкивая от себя воздух. «Беги, беги!» Я лечу через всю кухню и ударяюсь лицом о гладильную доску. Мама лежит на полу рядом со мной. Я смотрю сквозь прижмуренные веки и вижу, как отец поднимает ногу, обутую в тяжелый коричневый ботинок, и этот ботинок бьет ее по голове. Он продолжает пинать ее.

…Следующий момент – я уже под кроватью, свернувшись в комок, держусь за руку, которая страшно болит. Мама лежит рядом и пытается меня успокоить. Лицо у нее все в крови, выглядит она страшно напуганной.

Алкиона – дама. Дама – Алкиона? Это одно и то же. Я всегда знал ее имя, но до последнего времени не помнил девушку, которую видел в тот день в саду той женщины, потом на яхте отца, а потом возле заправочной станции. Самое странное заключалось в том, что, пока я возился и метался, вспоминая, мне все время приходила на ум яхта отца «Азурра» – как она медленно движется по воде, а мы с Трапом в своей лодке раскачиваемся на поднятых ею волнах. Когда я наконец заснул, во сне мне привиделась все та же яхта, и все повторялось вновь и вновь, и всякий раз я раскачивался на волнах, все ближе и ближе подплывая к носу яхты, пока не оказался совсем рядом – протяни руку и прикоснись. Обдумывая этот сон утром, я припомнил еще кое-что, чрезвычайно странное. На транце яхты было написано вовсе не «Азурра», а «Алкиона». Буквы были темно-синие, окантованные золотом. Я сказал себе, что это всего лишь сон, но неосознанно связал одну странную деталь с другой. Понимая в глубине души, что это очень важно.

Е-мейл от Фионы Мур Шону Брофи

Шон, ура! Я проследила Рекальдо от школы до его дома. Он шел пешком, так что это было нетрудно. То и дело останавливался, я уж было решила, что он меня засек, но потом поняла, что он просто задыхается. Болен чем-то, мне кажется. Живет он примерно в полумиле от школы в довольно жалком на вид «полуотдельном» домишке. Мне даже не нужно было подталкивать Лулу к его дочке – они и так подружились. Они двое – единственные новенькие в классе, так что, естественно, держатся друг друга. Это хорошие новости. А теперь плохие. Этот тип, ОʼДауд, появился вчера. Господи, он явно в восторге от самого себя и полагает, что я тоже. Кретин. Но он кое-что знает, точно, знает. Все это таилось и гноилось годами. Я застала его в тот момент, когда он уже готов был взорваться. Здорово, что ты узнал о продаже дома. Сущий мавзолей, но это можно будет обыграть во вступлении. Игра на противоречиях – грустное и веселое. Этот тип из тех, что любят, когда им подсластят пилюлю, и знаешь еще что? Я с ним обо всем договорилась! Я ему, видите ли, Вэнджи напоминаю. Должно быть, это все мой акцент. Ну что, хороша история? До встречи.

Фи