Текст книги "Ангелы одиночества"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

92

Протекай сквозь все как протекла полыхнувшая молния, и пусть ничто тебя не тревожит

Мы забиваемся в две машины, Дональд спереди за рулем той в которой я, и отправляемся на поэтические чтения которыми я лично не собираюсь насладиться или вернее сказать не собираюсь терпеть, я уже придумал (вино и все такие дела) как улизну в бар и встречу всех позже – "Кто этот Меррилл Рэндэлл?" спрашиваю я – про поэта который собирается сегодня зачитывать свои творения.

"Такой тонкий и изящный, в очках в роговой оправе и всегда в каком-нибудь красивом галстуке, ты его видел в Нью-Йорке, в Ремо, но не помнишь", говорит Ирвин. "Из Хартцджоновской тусовки – "

Тонкие чайные чашечки – может и интересно было бы послушать как у него катит спонтанное стихосложение, но я не смогу усидеть слушая эту продукцию его печатной машинки, наверняка это очередная попытка подражания какому-нибудь из лучших поэтов современности, ну в крайнем случае будет что-то приближающееся к этому уровню – нет, лучше я буду выслушивать новые рафаэлевы словесные бомбы, а больше всего на самом-то деле мне хотелось бы услышать поэму написанную Лазарусом

Роза медленно и внимательно пробирается сквозь сан-францискские потоки транспорта, и я не могу удержаться от мысли "Если бы за рулем был старина Коди то мы успели бы уже за это время смотаться туда и обратно" – Забавно что сам Коди никогда не ходит на поэтические чтения или другие подобные формальности, только однажды он пришел как-то, в честь первого чтения стихов Ирвина, и когда тот проревел свое последнее стихотворение и в зале воцарилась полная тишина, то именно Коди, одетый в свой воскресный костюм, подошел и пожал руку поэту (своему братишке Ирвину, с которым он мотался автостопом через все Техасы и Апокалипсисы 1947 года) – я всегда вспоминаю это как символичный и прекрасный скромный акт дружбы и хорошего вкуса Стиснутые в машине коленями и висящие вниз головой мы заинтересованно вертим головами, пока Роза пытается припарковать свою машину в узкий пустой проем – "Окей, окей, еще чуток, подверните колесо". И она кивает "ну да конечно " и мне хочется сказать "Ах Рози ну почему ж ты не осталась дома есть шоколадные конфеты и читать Босуэлла, вся эта светская жизнь не принесет тебе ничего хорошего, только новые морщины беспокойства на твоем лице – а светская улыбка это просто обнаженная полоска зубов."

Но зал чтений уже забит прибывшими заранее, уже тут и девушка-билетерша, и программки, и мы садимся в кружок разговаривая, и в конце мы с Ирвином сваливаем купить четверть галлона сотерна чтобы подразвязались языки – А вообще тут вполне мило, Дональд уже здесь, он один, девушка уехала куда-то, и он оживленно болтает отпуская маленькие забавные шуточки – Лазарус стоит где-то позади, и я пристраиваюсь с бутылочкой – Роза привезла нас сюда и теперь ее работа закончена, она заходит и садится в зале, она была Матерью везущей на Небеса Повозку, полную ее маленьких детей которые не верят что в доме приключился пожар

Больше всего лично меня интересует то что после должна состояться вечеринка в большом доме, и с большой чашей пунша, но вот внутрь заходит Дэвид Д`Анжели, скользящей арабской походкой, улыбаясь, с очаровательной француженкой по имени Иветта под руку, и О он похож на какого-нибудь изящного прустовского героя, Священник, если Коди Проповедник то Дэвид Священник, но у него всегда найдется какая-нибудь красотка в запасе, и я уверен что Дэвида от принятия Пострига в каком-нибудь Католическом монастыре останавливает только то что он может захотеть жениться опять (он уже был женат однажды), и растить детей – из всех нас Дэвид самый красивый мужчина, у него идеальные черты лица, как у Тирона Пауэра, но более тонкие и таинственные, и он говорит с таким странным акцентом, что я и не знаю даже где он мог его подцепить – Наверное так выглядел бы араб выпускник Оксфорда, в Дэвиде есть что-то несомненно арабское, или арамейское (или карфагенское, как у Святого Августина) хотя на самом-то деле он сын покойного зажиточного итальянского торговца, и мать его живет в прекрасной квартире с роскошной мебелью красного дерева, и серебром, и кладовкой забитой итальянской ветчиной, сыром и вином – все домашнее – Дэвид он как святой, он и выглядит как святой, он один из тех изумительных людей которые в юности пытались перепробовать все виды порока ("Попробуй-ка эти таблетки", сказал он Коди при первой встрече, "это просто окончательный оттяг", так что Коди так и не осмелился их пробовать) – И вот сегодня Дэвид возлежит на кровати покрытой белым мохнатым покрывалом, с черной кошечкой, читая Египетскую Книгу Мертвых и передавая косяки по кругу, и разговаривает очень странно "Но как это чуу-ууудненько, ну праа-ааавда же" примерно говорит он, но когда "Ангел выбил у него почву из под ног" и ему открылось видение писаний Отцов Церкви, всех одновременно, ему было приказано вернуться к католической вере своих отцов, так что теперь из изысканного и чуть декадентствующего поэта-хипстера он превратился в изумительного Святого Августина отдавшего все пороки юности своей Видению Креста – Через месяц он уходит в траппистский монастырь на послушание – Дома перед причастием он врубает пластинки Габриэлли на полную громкость – Он доброжелательный, аккуратный, остроумный, любит все подробно разъяснять, и его не устаивают простые ответы – "Весь этот твой буддизм это просто отголоски манихейства, Дже-еек, посмотри этому факту в лицо – в конце концоув ты же был окрещен и говорить тут нэ о чем, понимаешь", и он поднимает изящно свою тонкую белую и нежную руку священника – И все же скользящей походкой своей он пришел сегодня на эти поэтические чтения, весь такой изысканный, прошел даже слух что он решил повременить с обращением и теперь вежливо замалчивает все вопросы на эту тему, и поэтому для него вполне естественно придти под руку с этакой великолепной Иветтой, и так идеально и со вкусом одетым в простой костюм с простым галстуком, и с этим свежевыстриженным ежиком придающим его миловидному лицу зрелый, возмужалый вид, так что за один год его лицо стало из юношески красивого красивым мужской красотой, и посерьезнело вдобавок

"О да ты на вид как-то возмужал, братец!" первое, что я говорю ему.

"Что ты имеешь в виду, возмужал!" кричит он, топая ногой и смеясь – Ах как же он двигается этими своими арабскими скользящими движениями, и здороваясь он будто бы преподносит вам свою мягкую белую искреннюю и кроткую руку – но стоит ему начать говорить я не могу удержаться от хохота, он действительно очень смешной, его улыбка держится на лице дольше любых разумных границ, и ты начинаешь понимать что сама по себе эта улыбка это такая тонкая шутка (большая шутка), и он считает что ты ее поймешь и продолжает излучать из маски своего лица белое безумие до тех пор пока тебе не останется только услышать слова его внутреннего языка которые он не произносит вслух (и они без сомнения тоже смешные), и из-за всего этого мне не удержаться никак – "Над чем это ты смеешься, Джеее-ек!" взывает он. Он растягивает гласные так что его речь приобретает какой-то совершенно отдельный акцент состоящий из (естественно) американо-итальянского, второго поколения, произношения, но с сильным британским налетом на основе средиземноморской элегантности которые вместе создают такую прекрасную и странную разновидность английского языка которую я нигде еще не встречал Дэвид Благотворящий, Дэвид Любезный, носивший (по моему настоянию) мое пончо с капюшоном в нашем домике, и он вышел в нем ночью чтобы помедитировать под деревьями, быть может он молился стоя на коленях, и когда он вернулся в домик где я сидел и читал "манихейские" сутры, он снял свой капюшон только тогда когда я посмотрел как он ему идет, и выглядел он как настоящий монах – Дэвид, с которым как-то воскресным утром мы вместе пошли в церковь, и после причастия он прошел по проходу между рядами с облаткой тающей под языком, глаза набожно и немного насмешливо, но по крайней мере вовлеченно уж точно, опущены долу, руки сложены так чтобы все женщины могли это видеть, образцово-показательный священник – Все постоянно говорят ему: "Дэвид напиши исповедь своей жизни как сделал Св. Августин!" и это его забавляет: "Ну не знаа-ааю!" смеется он – Но это потому что всем известно что он отвязный джазовый чувак который побывал черт знает где и теперь направляется на небеса, в этом нет земной корысти, и все действительно чувствуют что ему известно что-то что было позабыто или замолчено в опыте Св. Августина, Франциска Лойолы и других – Сейчас он пожимает мне руку, представляет синеглазой изумительной красотке Иветте, и присаживается со мной чтобы пропустить стаканчик сотерна

"И чем ты сейчас занимаешься?" смеется он.

"Ты придешь потом на вечеринку? – хорошо – я сваливаю и иду в бар – "

"Ну так не напейся там!" смеется он, он всегда смеется, когда они с Ирвином собираются вдвоем, взрывы хохота следуют один за другим, они обмениваются эзотерическими мистериями под общей византийской крышей своих пустых голов – одна частичка мозаики за другой, атомы пусты – "Столы пусты, и все ушли", напеваю я, на мотив синатровской "Ты учишься петь блюз"

"О опять эта чепуха насчет пустоты", смеется Дэвид. "Правда, Джек, я ожидал от тебя лучшего применения твоего опыта чем все эти буддистские негативности – "

"О я больше не буддист – я больше ничто!" кричу я, и он смеется и похлопывает меня по плечу. Он мне говорил уже раньше: "Ты был крещен, таинство воды коснулось тебя, благодари же Господа за это – " ... "иначе я не знаю что с тобой могло бы случиться" – У Дэвида есть теория, или вера, что "Христос рванулся к нам с Небес чтобы принести избавление" и что простые правила принесенные нам Св. Павлом прекрасны как золото, поскольку они зародились в Эпоху Христа, Сына посланного Отцом чтобы открыть нам глаза, высочайшим жертвоприношением Его жизни – Но когда я говорю ему что Будде не потребовалась кровавая смерть, он просто сидел объятый тихим восторгом под Деревом Бесконечности, "Но Джее-еек, в этом нет ничего выходящего из порядка вещей" – Все происходящее кроме явления Христа не выходит из порядка вещей, согласно заповедям Высшего Порядка – Часто я даже побаивался повстречать Дэвида, так он затрахал мне мозги своими восторженными, страстными и блестящими излияниями Вселенской Правоверности – Он бывал в Мексике и бродил среди соборов, дружил с монахами в монастырях – А еще Дэвид поэт, странный изысканный поэт, некоторые из его стихов написанных до обращения (задолго до) были причудливыми пейотлевыми видениями и тому подобное ничего круче этого я не встречал – Но мне никак не удавалось свести вместе Дэвида и Коди чтобы они поговорили о Христе

Чтения уже в самом разгаре, поэт Меррил Рэндэлл раскладывает на столе свои рукописи, так что когда мы приканчиваем четвертушку в туалете я шепчу на ухо Ирвину что иду в бар, и Саймон шепчет "И я с тобой!", так что в конце концов Ирвин тоже хочет идти но ему нужно оставаться и проявлять вежливый поэтический интерес – А Рафаэль уже удобно уселся, он готов слушать и говорит:

"Да знаю я что это голяк, хочется просто послушать чего-нибудь новенького", старина Рафаэль, так что мы с Саймоном спешим к выходу, ведь Рэндэлл уже начал свои первые строчки:

"Двенадцатиперстная пучина вынесшая меня на самый край

Пожирает мою плоть"

и тому подобное, я слышу несколько строчек и больше слушать мне не хочется потому что в этом мне видится лишь ремесленное усердие тщательно выстроенных мыслей, а вовсе не свободные и необузданные мысли как они есть, врубаешься – Хотя сам я в те дни не осмелился бы встать там и прочесть даже Алмазную Сутру.

Мы с Саймоном чудесным образом находим бар где за стойкой сидят как раз две девушки и ждут пока их кто-нибудь подцепит, и в центре помещения какой-то парень поет и играет джаз на пианино, и человек тридцать народу болтаются попивая пивко – Мы тотчас подсаживаемся к девушкам, после недолгого вступления, но я сразу же понимаю что ни я ни Саймон не вызывают у них особой симпатии, и кроме того мне хочется слушать джаз а не их нытье, в нем есть что-то свежее, и я подхожу и становлюсь около пианино – Этого парня я видел раньше по телевизору (в Фриско), он потрясающе наивно и восторженно играл на гитаре, пел и вопил пританцовывая, но сейчас он потише и пытается подзаработать себе на жизнь на пианино в баре – По телевизору он напомнил мне Коди, юного Коди-музыканта со своей гитарой времен Полуночного Призрака (чук чугалук чукчук чугалук), я услышал старую поэзию Дороги и увидел веру и любовь на его лице – Теперь он выглядит так будто город в конце концов его доконал и отстраненно перебирает несколько мелодий – В конце концов я начинаю тихонько подпевать и он начинает наигрывать "Тревоги позади" и просит спеть, я пою, негромко и расслабленно, немножечко подражая Джун Кристи, я думаю будущее за этой манерой мужского джазового пения, такое слегка неразборчивое, свободное расслабленное пение – горестное Одиночество Голливудских Бульваров – А в это время несдающийся Саймон продолжает клеить девушек – "Поехали все ко мне..."

Так мы оттягиваемся, и время летит, и вдруг заходит Ирвин, как всегда пронзительно глядя своими большими глазами, как призрак, каким-то образом он вычислил что мы будем именно в этом кабаке (в нескольких кварталах), от него не скроешься, "Ах вот вы где, а у нас чтения закончились, мы все едем на большую вечеринку, чем вы тут занимаетесь?" и позади него стоит ни кто иной как Лазарус

На вечеринке Лазарус изумляет меня – Она проходит где-то в обычного вида особнячке, где есть обшитая деревом библиотека с пианино и легкими стульями, большая комната с подсвечниками и ароматическими маслами, камин облицованный кремовым мрамором, подставка для дров чистейшей меди, громадная пуншевая чаша и бумажные стаканчики на столе – И во всей этой крикливой суматохе всех коктейлевых вечеринок Лазарус, полностью погруженный в себя, разглядывает в библиотеке масляный портрет четырнадцатилетней девочки и спрашивает изящных гомиков пасущихся около него, "Кто это, где она? Могу я с ней встретиться?"

А Рафаэль сутулится на диванчике и выкрикивает свои стихи, "Будда-рыба" и т.п. которые достает из кармана пальто – я мечусь от Иветты к Дэвиду к другой девушке и опять к Иветте, потом опять появляется Пенни, в сопровождении художника Левескье, и вечеринка становится еще шумней – я даже немного поболтал с поэтом Рэндэллом, на всякие нью-йоркские темы – в конце концов я опоражниваю пуншевую чашу в свой стакан, грандиозная задача – Лазарус поражает меня также тем как классно он умудряется протекать сквозь эту ночь, стоит обернуться и тут же видишь его, с выпивкой в руке, улыбающегося, но он не пьян и не говорит ни слова

Разговоры на таких вечеринках сливаются в чудовищный гвалт растущий к потолку, будто слова сталкиваются и грохочут там, и если закрыть глаза и вслушаться то услышишь "уоррх уоорх хлоп", и каждый пытается переговорить общий фон, рискуя что слова скоро станут совсем неразличимыми, в конце концов становится даже еще громче, выпивки становится все больше и больше, закуска уничтожена, пунш растекается по жадным болтливым языкам, и в конце концов все перерастает в один сплошной праздник крика, и как всегда бывает хозяин начинает беспокоиться о соседях и последний час проводится им в вежливых попытках загасить вечеринку – И как всегда остается несколько громких припозднившихся гостей, т.е. нас – последние гости обычно мягко выставляются вон – в моем случае, я иду к пуншевой чаше чтобы опрокинуть ее в свой стакан, но лучший друг хозяина мягко вынимает чашу из моей руки, говоря "Она уже пустая – к тому же вечеринка закончилась" – и в последней ужасной картине представления вы видите богемного художника набивающего карманы бесплатными сигаретами которые были щедро выставлены в открытых коробках тикового дерева – Это делает Левескье, с порочным взглядом искоса, художник без гроша в кармане, безумец, его голова острижена почти наголо, и покрыта ссадинами и ушибами там где он приложился ею падая пьяным прошлой ночью – И все же лучший художник в Сан-Франциско

Хозяева кивают нам и для верности ведут по дорожке в саду – и мы вываливаемся галдя, пьяная поющая толпа состоящая из: Рафаэля, меня, Ирвина, Саймона, Лазаруса, Дэвида Д`Анжели, художника Левескье. Ночь только начинается.

93

Мы сидим на бордюре тротуара и Рафаэль усаживается на дороге лицом к нам и начинает болтать и махать руками в воздухе – Некоторые из нас тоже садятся скрестив ноги – То что он говорит длинно и полно пьяного торжества, мы все пьяны, но в его словах чисто рафаэлевский трепещуще-чистый восторг, но тут появляются копы, подгоняют патрульную машину. Я встаю и говорю «Пойдемте, мы слишком шумим» и все идут вслед за мной, но копы подходят к нам и хотят знать кто мы такие.

"Мы только что вышли с большой вечеринки неподалеку"

"Вы тут подняли слишком много шума – К нам уже было три звонка от соседей".

"Мы уходим", говорю я и начинаю уходить, и кроме того копы теперь разглядели большого бородатого Авраама Ирвина и обходительного приличного Дэвида и безумного величавого художника, а потом они еще видят и Лазаруса с Саймоном и решают что в участке будет слишком много народа, и уж точно так оно и было бы – я хотел бы научить моих бхикку избегать властей, так написано в Дао-Де-Дзин, другого пути нет – Есть лишь прямой путь, прямо сквозь

Теперь мы хозяева этого мира, мы покупаем вино на Маркет-стрит, запрыгиваем в-восьмером в автобус и пьем на задних сиденьях, выходим, идем улицами прямо посередине и громко горланим длинные бесконечные беседы Забираемся в гору по длинной дорожке и залезаем на вершину на поросшую травой площадку обозрения над огнями Фриско – Садимся на траву и пьем вино – Разговаривая – Затем вверх, домой, дом с двориком, большой hi-fi электромагнитный о-го-го здоровенный проигрыватель и они ставят на полную громкость органные мессы – художник Левескье падает и ему кажется что Саймон ударил его, он идет к нам плача об этом, я тоже начинаю плакать потому что Саймон мог кого-то ударить, все заполняется этой пьяной сентиментальностью, в конце концов Дэвид уходит – Но ведь Лазарус "видел это", видел как Левескье упал и ушибся, и на следующее утро оказывается что никто никого не бил – Немного дурацкий вечерок но наполненный ликованием хотя конечно же это ликование пьяное.

Утром Левескье выходит с блокнотом в руках и я говорю ему, "Никто тебя не бил!"

"Что ж рад слышать это" мычит он – однажды я сказал ему "Наверное ты мой брат который умер в 1926 году, он был прекрасным художником и рисовальщиком в девять лет, а ты когда родился?" но теперь я понимаю что это совсем другой человек – и если это так то Карма промахнулась. Левескье очень серьезный, у него большие голубые глаза, он всегда рад помочь и очень скромный, но он может внезапно у тебя на глазах начать безумствовать, пуститься на улице в сумасшедший пляс, пугающий меня. И еще иногда он смеется "Мммм хи хи ха ха" и маячит у тебя за спиной...

Я листаю его блокнот, сижу на крылечке глядя на город, такой вот тихий денек, мы сидим и набрасываем всякие рисунки (я делаю зарисовку спящего Рафаэля, Левескье говорит "О, вылитый Рафаэль!") – Потом мы с Лазарусом рисуем смешные привиденческие картинки. Хотелось бы мне опять их увидеть, особенно причудливые очертания лазарусовских духов которые он рисует сияя растерянной улыбкой... Затем, Боже мой, затем мы покупаем свиные отбивные, скупаем пол-лавки, и мы с Рафаэлем разговариваем про Джеймса Дина перед киноафишей. "Что за некрофилия!" восклицает он имея ввиду то как девушки восторгаются умершим актером, но не тем кем он был на самом деле, на самом же деле – Мы жарим отбивные на кухне и уже темнеет. Мы прогуливаемся недалеко, на ту же странную поросшую травой каменистую площадку на вершине горы, и когда мы возвращаемся назад Рафаэль вышагивает в лунной ночи как укурившийся опиумом китаец, натянув рукава на руки и повесив голову, так вот он и топает, темный и причудливый, сутулящийся и печальноокий, он поднимает глаза и оглядывает окрестности, он выглядит затерявшимся как маленький Ричард Бартельмесс со старых лондонских картин изображающих курильщиков опиума под светом уличных фонарей, он переходит из света фонаря во тьму и опять в свет – засунув руки в рукава угрюмый и сицилийский, Левескье говорит мне "О я хотел бы написать картину с ним бредущим вот так вот."

"Сделай вначале карандашный набросок", говоря я, потому что весь прошедший день я делал неудачные попытки рисовать его чернилами

Мы входим в дом и я иду спать, залезая в свой спальник, окна открыты настежь к прохладным звездам – И засыпаю со своим крестом на шее.