Текст книги "Россия: народ и империя, 1552–1917"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Национализм

В политическом отношении Столыпин содействовал интеграции империи, снова отменив особый статус Финляндии и низведя Сейм до положения, примерно равного положению губернского земского собрания. В этом премьер-министра полностью поддержали октябристы, увидевшие возможность таким образом укрепить силы Думы. Один из депутатов, фон Анреп (прибалтийский немец), заявил: «На мой взгляд, внутри Российской империи никогда не было, нет и не будет «финского государства». Между Финляндией и Россией нет истцов и ответчиков, и Дума не суд; это институт, несущий ответственность за интересы государства, и он исполнит свой долг».

Одним из ключевых пунктов столыпинской программы было введение земств в западных губерниях, в том регионе, откуда он вышел сам. Это губернии, полученные в результате первого раздела Польши в 1772 году, населённые украинскими, белорусскими и литовскими крестьянами, польскими землевладельцами и смешанным городским населением с большим числом евреев. Подобное этническое смешение, особенно преобладание поляков в сельской местности, удержали реформаторов 1860-х годов от учреждения там выборного местного самоуправления. Теперь, предлагая более демократическую избирательную систему, Столыпин хотел усилить политический вес крестьян и сократить польское влияние. Но и при этом избирательный закон, представленный премьер-министром, предусматривал сложную систему этнических курий, рассчитанную на то, чтобы не допустить победы поляков.

Октябристы и умеренные правые поддержали Столыпина, и его законопроект прошёл Думу. Но в Госсовете он наткнулся на крепкий блок помещиков, преисполненных решимости защищать традиционную гегемонию дворянства, даже при том, что в данном случае от этого выигрывали поляки. Они справедливо рассматривали западные земства как первый шаг к введению подобного, более демократизированного местного самоуправления в остальной империи. Некоторые члены Госсовета также воспринимали всю концепцию этнических курий как пагубную, а князь А.Д. Оболенский назвал её «нарушением принципа единой имперской национальности».

Однако главная причина, почему Госсовет отверг законопроект, заключалась в том, что против этого не возражал император. При этом члены Госсовета руководствовались не характером законопроекта, а желанием приуменьшить влияние Столыпина, единого кабинета и Думы, и в значительной степени восстановить господство двора и самодержавного императора.

Приостановив на три дня деятельность обеих палат, Столыпин с помощью этой уловки провёл свой закон в соответствие со статьёй 87 о чрезвычайных указах. Такое вопиющее нарушение духа – если не буквы – Основного Закона стоило премьер-министру потери большинства сторонников в Думе, и после этого Столыпин остался изолированной фигурой, лишённой надёжной политической поддержки. Его судьба даёт основание предположить – любой решительный реформатор в России того времени неизбежно должен был нажить себе столько врагов, что его положение стало невозможным. Как сказал бывший союзник Столыпина, А.И. Гучков: «Он умер политически задолго до своей физической смерти». Убийство Столыпина, однако, не имело отношения к думским событиям: премьер-министра застрелил 1 сентября 1911 года бывший революционер, ставший агентом полиции и захотевший реабилитироваться перед своими бывшими товарищами. Столыпин стал жертвой яда, проникшего в государственное тело задолго до его премьерства.

Хотя Николай II был благодарен Столыпину за подавление революции, но к 1911 году пришёл к убеждению, что глава правительства представляет серьёзную угрозу его самодержавной власти. Со своей стороны, Столыпин последовательно защищал монархию, соглашаясь, что только монархия единственная может «спасти Россию и… направить её по пути порядка».

Николай II видел свои отношения с народами империи совсем иначе, чем представлял себе Столыпин, хотя исходил из той же предпосылки, что государство и народ опасно отчуждены друг от друга. Царь приписывал эту отчуждённость росту безответственной и своекорыстной бюрократии, препятствовавшей прямому контакту царя с собственными подданными. Другими словами, император в глубине души был старомодным славянофилом. Своего сына Николай назвал Алексеем в честь величайшего царя XVII века, золотого – по его мнению – века монархической солидарности, и на всём протяжении правления пытался воссоздать личные и религиозные связи с народом.

Подобно многим своим предшественникам, Николай II верил, что такого единения лучше всего можно достичь через церковь и армию, чувствовал себя счастливым, проводя войсковые смотры и наблюдая за парадами. Как заметил один из биографов: «Этические воззрения царя можно сравнить с воззрениями благородного, хотя и простодушного гвардейского офицера. Он высоко ставил патриотизм и долг. Интриги, амбиции, зависть и мелочность политического мира отвращали его».

Для того чтобы воссоздать тот мир, к которому он так стремился, Николай II возродил религиозные церемонии, наподобие захоронения святого Серафима Саровского. Святой Серафим был старцем-аскетом, жившим в начале XIX века, дававшим духовные советы и исцелявшим больных.

В 1903 году около трёхсот тысяч человек собрались у отдалённого монастыря в Тамбовской губернии, чтобы посмотреть, как царь вносит в церковь гроб старца. Один из присутствовавших так описал эту сцену: «Наполнивший монастырскую ограду народ стоял в благоговейном молчании; у всех в руках горящие свечи… Тут был в буквальном смысле стан паломников. Среди масс народа стояли телеги и разных видов повозки… Из разных мест доносилось пение… Не видя поющих, можно было подумать, что звуки пения несутся с самого неба…»

Именно такую атмосферу любил Николай II, именно такая атмосфера убеждала императора – он заодно с «настоящим» народом.

Но в канонизации Серафима была ещё одна сторона. По настоянию Николая канонизация проводилась поспешно, с нарушением обычных, весьма долгих процедур, необходимых Синоду, чтобы убедиться, что святым объявляется действительно достойный кандидат. Уступая его требованиям, сама церковь поставила себя в унизительное положение и показала свою зависимость от власти. Кроме того, церемония оказалась недостаточно подготовленной и продуманной, ведь многие паломники из простого люда не были допущены, тогда как придворные и знать, прибывшие в роскошных каретах, занимали специально забронированные места. В целом, при всём внешнем блеске, канонизация подчеркнула покорность церкви и глубину социального раскола.

Для усиления преданности допетровскому религиозному наследию императорская чета каждую Пасху проводила в Московском Кремле. Николай верил, что крестьяне и простые люди в провинции, далёкие от дурных влияний Петербурга, поддерживают своего императора, верны ему, и для укрепления связи с народом предпринимал путешествия по провинциальной России. После празднования трёхсотлетней годовщины битвы под Полтавой Николай рассказывал французскому военному атташе об энтузиазме, сопутствовавшем церемонии: «Мы уже не были в Санкт-Петербурге, и никто не мог сказать, что русские люди не любят своего императора».

Отчасти по этой причине императорская чета так привязалась к soi-disant[14]14
  Soi-disant (фр.) – так называемый, мнимый.


[Закрыть] «святому человеку», Григорию Распутину. Распутин – простой сибирский крестьянин, добившийся доступа к царю и царице, несмотря на сопротивление придворных и официальных лиц. Николай считал, что через Распутина поддерживает связь с простыми русскими верующими. Одному из придворных, высказавшему сомнения в сути характера Распутина, царь ответил: «…Он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно».

На взгляд Николая II, появление Думы и Совета Министров усугубило отчуждённость царя от простых людей, так как они стали лишь трибунами для дальнейших интриг и представляли собой альтернативные центры власти, ослаблявшие его влияние на ход дел. Дума и Совет Министров начали воплощать государство и нацию как отдельно от личности монарха. Всё это печалило и огорчало императора, подталкивало его к поддержке политических сил, желавших ослабления Думы и кабинета. Отсюда и поддержка царём интриганов в Государственном Совете.

Симптоматичным свидетельством изоляции монарха стало то, что не нашлась подлинно консервативная партия, которую он мог бы поддержать в Думе. Самая крупная монархическая организация, «Союз русского народа», гордилась тем, что является не партией, а просто «Союзом», посвятившим себя защите монархии, православной церкви и русского народа. Основу составляли добровольцы, так называемые «черносотенцы», появившиеся осенью 1905 года и исполнявшие миссию «защиты», нападая на социалистов, студентов и евреев. Идеал был вполне в духе Николая I – «Россия единая и неделимая» или «Православие, самодержавие и народность». «Союз русского народа» принимал Думу как «прямое звено между суверенной волей монарха и правовым сознанием народа», но отказывал ей в законодательной власти, считая это пагубным для самодержавия.

Сомнительно, что политическая организация с такой явной этнической исключительностью могла быть консервативной силой в многонациональной империи. Не будучи оплотом законности и порядка, «Союз русского народа» представлял угрозу для них. Его агитация спровоцировала несколько самых разрушительных и жестоких эпизодов революции 1905 года, включая погромы в Киеве и Одессе. Отношение общественности выражалось язвительной фразой, использовавшейся, чтобы упрекнуть кого-либо за грубое, хамское поведение: «Ты не в чайной «Союза русского народа»»!

Не добились члены «Союза» и успеха на выборах. Довольно много голосов «Союз» получил лишь в западных провинциях, где русские постоянно конфликтовали с поляками и евреями, а православная церковь с католической. В центральных аграрных областях их поддержало некоторое количество крестьян и помещиков, так как там аграрные беспорядки носили особенно жестокий характер, и лозунги законности и порядка пользовались симпатией населения. В остальных регионах рабочие и крестьяне в своей массе отказали «Союзу» в своей поддержке. На выборах в Третью Думу, когда ситуация складывалась более благоприятно, они выступили заодно с беспартийными и правыми.

Возможно, «Союз» лучше справился бы со взятой на себя ролью, если бы перетянул на свою сторону значительную часть крестьян. Но этого он сделать не сумел. Особенно показательным стал IV съезд организации в апреле 1907 года, когда крестьянские депутаты упорно требовали принудительного отчуждения помещичьих земель. Лидеры «Союза» оказались в крайне неприятном положении, так как не хотели, чтобы у них было хоть что-то общее с социалистами. В конце концов удалось добиться компромисса: признав нужду крестьян в земле, съезд оставил решение вопроса будущему Земскому Собору, на котором были бы представлены и крестьяне.

Присутствовавший на съезде известный монах Илиодор предложил направить к царю делегацию с прошением о принудительной земельной реформе. В полном соответствии с духом времени Илиодор представлял собой странное сочетание старца и демагога, писал монарху письма, советуя удалить от двора всех неправославных советников и возобновить священный союз царя и народа через экспроприацию земель у помещиков в пользу крестьян. Живя в Царицыно, Илиодор время от времени совершал поездки на пароходе по Волге, иногда сходя на берег, чтобы донести своё послание восторженным толпам. Газеты в мельчайших подробностях с любовью описывали все дела Илиодора, его идеи и вызывающее поведение порождали недовольство царя, и по распоряжению Святейшего Синода Илиодора лишили духовного сана.

Другие реформы

Большие трудности возникли у Столыпина и с другими пунктами программы реформ, хотя он имел поддержку Думы. «Объединённое дворянство» противодействовало ослаблению дворянства в органах местного управления и правосудия, что вело бы к окончанию опеки над крестьянскими институтами. Сопротивление отразилось и в голосовании в Госсовете. П.Н. Дурново, например, осудил предлагаемое всесословное земство как выдумку «либеральных дискуссионных кругов». «Чего они хотят – так это… уничтожения всех традиционных верований и… внедрения критицизма и отрицания. Законопроект передаёт всё местное управление и местные экономические дела крестьянам – тем самым крестьянам, которые восемь лет назад грабили и жгли помещиков и по сей день домогаются их земли».

Другая потенциально плодотворная законодательная инициатива провалилась из-за острых этнических и религиозных конфликтов в империи. Дума и Государственный Совет не смогли договориться о принципах, которые могли бы стать основой введения всеобщего начального образования: Госсовет хотел, чтобы Синод имел большее влияние на администрацию школ и русский язык был всеобщим языком обучения. Точно так же принцип религиозной терпимости, провозглашённый в апреле 1905 года, никогда не нашёл воплощения в законе, так как Госсовет настаивал на сохранении жёстких ограничений для сектантов и староверов.

Ещё одной категорией подданных, на которую Столыпин собирался распространить гражданские права, являлись евреи. Это вполне соответствовало имперскому национализму Столыпина: устранить все правовые препятствия на пути евреев к получению полного гражданского статуса и восприятию Российской империи как своей родины. Однако эта идея даже не дошла до Думы. Николай II заранее наложил вето на предложение Столыпина, следуя велению «внутреннего голоса», усиленного телеграммами из «Союза русского народа».

Крестьяне и рабочие

Крестьяне и рабочие активно участвовали в выборах в Думу в 1906–1907 годах, но вскоре потеряли к ней интерес, так как Дума не смогла удовлетворить их чаяния, а кроме того, избирательный закон был изменён таким образом, чтобы ослабить их влияние. В выборах в Третью Думу приняло участие гораздо меньшее число деревень, а их представители – за немногим исключением – на последующих стадиях избирательного процесса следовали за помещиками из своих округов.

Ещё более поразительно, что крестьянские депутаты в Третьей Думе, даже центристы и правые, вовсе не проявили энтузиазма в поддержке аграрной реформы Столыпина. По крайней мере, они считали её недостаточной. 51 депутат – две трети крестьянских депутатов в Думе – предложили два отдельных дополнения, заключавшихся в формировании государственного земельного фонда из государственных, церковных, удельных и, при необходимости, отчуждённых частных земель в каждом районе: из этого фонда обеспечивались бы землёй те крестьяне, которые не могли прожить за счёт собственных наделов.

Придерживавшийся правых взглядов депутат из Волыни, С. Никитюк, одобрил закон Столыпина, но добавил: «Я бы приветствовал его ещё больше… если бы в то же самое время земля была перераспределена в пользу безземельных и бедных крестьян».

Г.Ф. Фёдоров, крестьянин-октябрист из Смоленска, шёл ещё дальше: «Мы не можем голосовать за закон [9 ноября 1906 года], потому что в нём ничего не сказано о безземельных и жаждущих земли, которые, если он пройдёт, будут оставлены совершенно без земли и брошены на милость судьбы».

Крестьянские предложения были «похоронены» в комиссиях и не дошли до стадии обсуждения на общем собрании. Вот почему крестьяне, даже самые лояльные, имели мало оснований считать, что Дума адекватно относится к их проблемам.

В декабре 1905 года рабочие получили право бастовать по экономическим вопросам, а в марте 1906-го право образовывать профессиональные союзы для выражения своих интересов в переговорах с работодателями по заработной плате и условиям труда. Многочисленные профсоюзы, возникшие предыдущими осенью и зимой, были легализованы задним числом и на некоторое время стали фокусом жизни рабочего класса, устраивая кассы взаимопомощи, передвижные библиотеки, чайные и даже типографии. Профсоюзы также играли заметную политическую роль: во время работы Второй Думы рабочие депутаты выступали на собраниях профсоюзов с докладами о своей деятельности в законодательном органе.

Однако после переворота 3 июня 1907 года правительство заняло гораздо более жёсткую позицию в отношении профсоюзов. Министерство внутренних дел предупредило, что они «принимают вполне определённый характер социал-демократических организаций и, следовательно, крайне опасны для государства».

Полиция вела пристальное наблюдение за деятельностью профсоюзов и при малейшем намёке на недовольство режимом, не колеблясь, запрещала митинги и даже целые профсоюзные отделения. Чрезвычайные законы, сохранившиеся во многих губерниях, облегчали возможность уничтожения профессиональных союзов. Работодатели все менее охотно вступали в серьёзные переговоры с ними. В среде рабочих воцарялись бездеятельность и разочарование. Как это ни странно, но в подобных условиях лучше всего выживали те профсоюзы, в которых имелось крепкое ядро социал-демократов, обычно меньшевиков, вносивших мотивацию и организацию.

То, что после 1907 года рабочее движение оказалось на полулегальном положении, объясняет, почему расстрел рабочей демонстрации на Ленских золотых приисках в апреле 1912 года вызвал такой бурный всплеск протестов, местами вылившийся в самые непредсказуемые формы. Стачки и демонстрации, часто под политическими лозунгами, вспыхивали и угасали; их возглавляли молодые, квалифицированные и нетерпеливые рабочие, не желающие признавать никакого внешнего руководства. В 1913–1914 годах большевики, лучше уловившие это настроение, сумели бросить вызов меньшевикам и приобрести решающее влияние в нескольких профсоюзах. Но даже они часто оказывались застигнутыми врасплох бунтарским настроением рабочих. Накануне войны, в июле 1914 года, в некоторых промышленных районах Петербурга рабочие возвели баррикады.

То, что рабочие не верили в существующий порядок, прежде всего объясняется отношением правительства к их движению. Как было заявлено на митинге на одном из петербургских заводов через год после начала войны, в сентябре 1915 года: «Мы будем защищать наше отечество, когда нам дадут полную свободу формировать трудовые организации, полную свободу слова и печати, свободу на забастовку, равноправие всех национальностей России, восьмичасовой рабочий день и когда помещичья земля перейдёт к беднейшим крестьянам».

Пресса

Одной из сфер, где после 1905 года гражданское общество шагнуло далеко вперёд, стали средства массовой информации, главным образом пресса. По данным официальной статистики, количество периодических изданий в России с 1900 по 1914 год утроилось, тогда как число газет возросло в десять раз. Резкий скачок произошёл сразу после 1905 года; затем процесс продолжался благодаря ослаблению цензуры и стремительному росту политического сознания, сопутствующего созданию Думы и политических партий. Не так легко оценить число читателей, но, похоже, к 1914 году каждый второй или третий взрослый в России регулярно читал газеты. Значительную часть читателей составляли крестьяне. Что касается городов, там большинство взрослого населения, включая простых служащих и рабочих, интересовалось прессой. Начали выходить газеты, предназначенные специально для полуобразованной, бедной части городского населения, например, газета «Копейка», на второй год публикации распространявшаяся уже в количестве 250 тысяч экземпляров.

Поражает не только распространение прессы, но и объём поставлявшейся информации и разнообразие выражаемых мнений. В 1905 году правительство отказалось от предварительной цензуры, отменив её даже для изданий, содержащих менее 160 страниц, но оставило за собой право штрафовать, приостанавливать издание и закрывать печатные органы, которые «публиковали ложную информацию», «поощряли беспорядки» или «провоцировали враждебность населения к официальным лицам, солдатам или правительственным учреждениям». В провинции сохранение чрезвычайного положения и относительная финансовая уязвимость газет и журналов часто давали властям возможность остановить распространение нежелательной информации. Но в больших городах, особенно в Петербурге и Москве, редакторы нередко шли на риск – лучше заплатить штраф, но возбудить интерес у публики и увеличить продажу. Закрытые журналы часто возобновлялись после недолгого перерыва под другим названием.

Задачу редакторов в немалой степени облегчало существование Думы. Они могли публиковать всё, что говорилось во время заседания палаты, так как, по сути, всего лишь передавали информацию, содержавшуюся в официальных стенографических отчётах. Например, в январе 1912 года октябристская газета «Голос Москвы» попыталась опубликовать письмо эксперта-богослова, высказавшего предположение, что Распутин принадлежит к еретической секте хлыстов и, следовательно, не должен регулярно посещать двор и влиять на политику церкви. Весь тираж конфисковали, но Гучков представил запрос в Думе, содержавший полный текст письма, и таким образом сделал его доступным всем газетам страны, благодаря чему письмо получило гораздо более широкую огласку, чем если бы не было запрещено.

В этом смысле Россия внезапно стала частью мира XX века, со всеми проблемами сенсационности, свободы прессы и её ответственности. Газеты с восторгом сообщали жуткие детали преступлений и скандалов. Волна терроризма, всё ещё достаточно высокая в 1907 году и пошедшая на убыль только позже, предоставила талантливым журналистам огромный материал, чтобы пугать публику и разжигать аппетиты к очередным новостям. Интригующие и сенсационные детали дела Азефа передавались газетами день изо дня. В популярности им не уступали слухи и намёки о религиозной деятельности и сексуальных похождениях Распутина.

Значительная степень свободы прессы, несомненно, помогала как дискредитировать власти (включая самого императора) в глазах населения, так и усиливать политический конфликт, определяющийся социально-экономическими и этническими мотивами. С другой стороны, газеты представляли также и новый образ русской нации. То, что газеты обращались к рабочим и крестьянам, не отличая их от других классов населения, уже предполагало какое-то национальное единство. Этому способствовали и растущее внимание к русской культуре и искусству, а также чествования писателей и мыслителей, апогеем которых стал 1910 год, когда умер Лев Толстой. Частые репортажи из нерусских регионов порождали интерес и гордость у читателей, чувство принадлежности к имперскому сообществу, определявшемуся не только царём и православной церковью.