Текст книги "Россия: народ и империя, 1552–1917"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

Вызов Чаадаева

Непосредственным откликом на дебаты о России стала статья, опубликованная в форме письма (что примечательно, написанная на французском, а не на русском) в журнале «Телескоп» в 1836 году. Её автор, Пётр Чаадаев, принадлежал к поколению тех, кто прошёл войну 1812 года; причём ушёл в армию добровольцем, покинув для этого Московский университет. Позднее сблизился с декабристами, но отошёл от них до восстания. Чаадаева, не связанного ни с какими кружками или группами, уважали за острый ум, цельность и независимость мышления.

Россия, считал Пётр Чаадаев, представляет собой пустоту в истории наций. Праздный и вольный народ не совершил ничего, что имело бы подлинно культурное значение. Повисая между цивилизациями Европы и Азии, Россия ни у одной не позаимствовала ничего полезного. «У себя в домах мы – временщики, в наших семьях – чужие, в городах – кочевники… Одни в мире, мы не дали миру ничего, не узнали от мира ничего и не вложили ни одной идеи в копилку идей человечества. Мы ни в чём не содействовали прогрессу человеческого духа, и что бы ни приносил нам этот прогресс, мы всё портили».

Письмо, по словам Герцена, произвело эффект «выстрела, раздавшегося в тёмную ночь»: «…Был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет – всё равно, надобно было проснуться».

Если мнение Чаадаева можно было списать как ворчание стареющего чудака, то от впечатления, оказанного его статьёй, отделаться так легко не удалось. Косвенным образом это подтвердил и Николай I, приказав объявить Чаадаева сумасшедшим и назначив принудительное психиатрическое обследование. Одновременно царь показал, что отнёсся к его идеям достаточно серьёзно, закрыв «Телескоп» за публикацию статьи.

Всё дело в том, что Чаадаев затронул больное место. Обвинения вскрывали некую призрачность имперской культуры, показывали отсутствие её органичного развития и слабость её этнической сущности. Это уже ощущали многие интеллектуалы. Некоторые ещё до Чаадаева говорили об этом. Например, поэт князь П.А. Вяземский в 1823 году писал: «Литература должна быть выражением характера и мнений народа. Судя по книгам, которые печатаются в нашей стране, можно заключить, что либо у нас нет литературы, либо что у нас нет ни характера, ни мнения».

Поэтому и игнорировать диагноз, поставленный Чаадаевым, было невозможно, но и безоговорочно принять тоже. Впрочем, последнего не делал и сам автор, позднее не раз высказывавший предположение, что отсутствие исторического опыта даже может оказаться на пользу России, вознаградив её юношеской свежестью, способной в будущем превратиться в силу. Так или иначе, серьёзные мыслители чувствовали себя обязанными принять брошенный вызов, а вопросы, поднятые Чаадаевым, ещё несколько десятилетий преследовали всех, кто задумывался о судьбе страны.

Славянофилы

Одним из ответов на вызов Чаадаева стало утверждение, что он запросто ошибался. Россия имела свою историю, свою культуру, внесла собственный вклад в развитие человечества. Чаадаев просмотрел это, ослеплённый, как почти всё его поколение, поверхностной и соблазнительной культурой Запада. В процессе последующих дебатов «запад» стал определяющей концепцией российской интеллектуальной жизни, представляя собой все неудачно заимствованное страной на пути к становлению в роли великой европейской державы, всё, что следовало либо твёрдо принять, либо решительно отбросить. В ходе споров реальные и разнообразные страны Западной Европы подвергались искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения.

Сторонники первой точки зрения получили известность как славянофилы. Они принадлежали к московскому бомонду и собирались скорее в салонах, нежели в кружках, что больше приличествовало довольно богатым землевладельцам. Авдотья Петровна Елагина регулярно приглашала к себе в гостиную перспективных молодых писателей, учёных и общественных деятелей, с удовольствием знакомя их друг с другом, выслушивая лекции и предлагая дружеские советы. Поначалу Елагина принимала людей различных мнений и течений, но постепенно, как отметил Герцен, стала отдавать предпочтение славянофилам.

Можно утверждать, что славянофильство родилось в 1834 году, когда Иван Киреевский, убеждённый сторонник Шеллинга и Гегеля, женился на молодой женщине, воспитанной в традиционном почитании православной церкви. Когда Киреевский стал читать жене Шеллинга, та заметила, что мысли немецкого философа знакомы ей по трудам греческих отцов церкви. Удивлённый этим открытием, Киреевский взялся за изучение и перевод соответствующей литературы. В своей работе он пользовался советами и духовным руководством отца Макария из Оптиной Пустыни, пытаясь восстановить аскетическую, созерцательную традицию православия, почти утраченную элитой XVIII века.

Эта работа дала Киреевскому столь много, что тот почувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы дать отпор утверждениям Чаадаева о пустоте русской культуры. В действительности, доказывал Киреевский, Россия через православную церковь получила от Византии богатое наследство, сохранила то, что утратил Запад, то есть целостность христианской веры, а это проявлялось и в церкви, и в общественных институтах, особенно в крестьянской общине. Однако начиная с начала XVIII века, в результате перерождения русской элиты под чужим влиянием, наследство оказалось под угрозой.

В глазах Киреевского и его единомышленников самое ценное в русской культуре и общественном устройстве – это соборность, «примирительность» и «конгрегационализм». По мнению славянофилов, римская церковь нарушила соборность в IX веке, когда добавила к «символу веры» Филиокве, не получив на это согласия Вселенского Собора, этим превратившись в схизматическую, способную поддержать целостность своей доктрины только с помощью светской власти. Алексей Хомяков, главный теоретик соборности, определил её как «единство в многообразии», способность, посредством которой человек может участвовать в решениях и делах общих, внося собственный вклад, но и приобретая силу от вкладов других. Только через такой принцип личность может развивать себя «не в бессилии духовного одиночества, но и в могуществе искреннего духовного союза с братьями своими, со Спасителем».

Без соборности, уверял Хомяков, человек обречён на духовную нищету, проявляющуюся в эгоизме, корыстности, фракционности и абстрактном рационализме, то есть в том, что славянофилы считали характерным для Запада. Лютер и протестанты оказались правы, когда восстали против ложной власти Рима, но, находясь в плену западных традиций, не нашли ничего лучшего, как заменить эту власть индивидуальным разумом. Даже Священные писания, к которым так любили взывать протестанты, толковались в свете индивидуального суждения, не дисциплинированного соборной церковью. «Протестантизм сохранил идею свободы и пожертвовал ради неё идеей единства».

Именно отъявленный индивидуализм стал основной причиной духовного кризиса Запада, ведущего, как полагали славянофилы, к внутреннему упадку. По контрасту с Западом, Россия, юная и не обременённая ложными идеями, по-прежнему сияла полным светом христианской веры. Русский народ не отличается внешней красивостью: простой и смиренный, чуждый роскоши, щедрый, доверчивый, симпатизирующий несчастным, твёрдый в защите своей земли, но в целом миролюбивый и аполитичный. Русские люди способны на героические усилия, но также склонны к лени и безделью. Врождённая соборность лучше всего демонстрируется крестьянской общиной, которую Константин Аксаков считал «союзом людей, которые отреклись от своего эгоизма, индивидуальности и которые выражают общее согласие: это действо любви и благородное христианское дело… Община… представляет моральный хор и, как в хоре ни один голос не теряется, но слышен в гармонии всех голосов, так и в общине личность не теряется, но отказывается от своей исключительности ради общего согласия».

Все эти качества славянофилы противопоставляли качествам немцев, всегда являвшихся для русских символом иностранцев: гордые, дисциплинированные, организованные, предприимчивые, законопослушные, но лишённые внутренней духовной силы и простоты. К несчастью, со времён Петра Великого именно эти качества стали доминировать и в российском обществе, прививаемые враждебной германизированной бюрократией. В роковом для России расколе на «земских людей» и «служилых людей» славянофилы обвиняли Петра I. По словам Аксакова, «так появился разрыв между царём и его народом, и древний союз земли и государства были уничтожен… государство наложило своё ярмо на землю. Русская земля была по сути завоёвана, и государство было тогда завоевателем… российский монарх стал деспотом, а народ, бывший его свободными подданными, превратился в рабов и узников на собственной земле».

Политический идеал славянофилов заключался в возвращении к органической, подлинно русской – на их взгляд – монархии допетровских времён. Монарх должен восстановить соборное правление в качестве постоянного института, представляющего все слои населения, созвав Земский Собор. Заботящийся о своём народе как любящий отец, император не должен быть связан какими-либо юридическими гарантиями вроде тех, что изложены в западных конституциях, но обязан поддерживать постоянный контакт с Земским Собором. Церковь тоже стала бюрократизированной и должна вернуться к своим основным принципам, ликвидировав Святейший Синод и восстановив Поместный Собор в качестве управляющего органа, избираемого с участием священников, монахов и мирян. На нижнем уровне следует восстановить приходский сход как независимый орган, имеющий право избирать своего священника, заботиться о материальной жизни прихода.

Славянофилы резко выступали против крепостного права, ведь оно не позволяло применять в экономической жизни и деревенских делах соборные принципы. Отвергали также и цензуру: подлинная гармония достигается лишь тогда, когда в хоре слышен каждый голос, не приглушённый грубым посторонним вмешательством.

Славянофильство стало поворотным пунктом на пути к русскому национальному сознанию. Из раскола общества на имперскую элиту и простой народ славянофилы первыми сделали выводы и поставили эту проблему в центр своих изысканий. При этом их исторический анализ раскола страдал серьёзными недостатками. Вот несколько бросающихся в глаза примеров: крепостное право оформилось до Петра I; в то же время в церковной жизни соборные принципы нарушались ещё его предшественниками. Спорно и то, насколько были присущи русским те качества, которые приписывали им славянофилы Но заслуга славянофилов в том, что они верно обозначили главное препятствие на пути формирования единой русской нации.

Взгляды славянофилов имели сходство с теорией «Третьего Рима», основываясь на такой идее – римская церковь пострадала от греха, которого избежала Россия, сохранившая христианство в первозданной форме. Но славянофилы также страдали сходным смешением национального и всеобщего – настойчивое стремление доказать самобытность российских ценностей, которыми они так восхищались, вело к вырождению их идей в ксенофобию и шовинизм.

Западники

Противники славянофилов получили название «западники», но этот термин будет понят неправильно, если под ним понимать идеализацию Запада или желание беспрекословно подражать ему. Дело в том, что большинство «западников» относилось к современному им Западу почти так же неодобрительно, как и славянофилы. Даже если западники восхищались прошлым Западной Европы, то в этом им не уступали и славянофилы. Более того, славянофилы взяли из западной философии столько же, как их оппоненты. Герцен, принадлежавший к «западному» лагерю, чувствовал некоторое сходство и тех и других, и в шутку называл славянофилов «nos amis les ennemis»[8]8
  Nos amis les ennemis (фр.) – наши друзья враги.


[Закрыть].

Лиа Гринфелд справедливо отмечала – и славянофилы, и западники одинаково отрицательно относились к соседней цивилизации, воспринимаемой как более высокая. «И тех и других объединяло отношение к Западу, как к антимодели. И для одних и для других моделью являлась Россия, которую они идеализировали на собственный манер и которой предсказывали торжество над Западом».

Эта общая зависимость от западных моделей вряд ли может показаться удивительной, так как государство воспитывало её уже более ста лет, и как заметил один из историков, «многие из российских лекционных залов по сути находились в Берлине, Мюнхене и Париже». К началу XIX века многие образованные русские, изучая французскую, немецкую или английскую культуру и философию, углублялись в собственное наследие, даже заново открывали нечто вроде родины, то, что принадлежало им в самые восприимчивые годы юности, и такое повторное открытие отзывалось болью и тоской изгнанника, грустью о неразделённой любви. Вот почему слово «Запад» и тогда, и даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию – положительную или отрицательную, – реакцию, которая давно утратила всякую связь с «реально существующими» странами, составляющими Западную Европу и Северную Америку.

Симптоматичен в этом отношении живой общественный отклик на лекции Тимофея Грановского по средневековой истории Европы, которые он читал в Московском университете в 1843 году. Нет оснований сомневаться в его преданности России, однако Грановский делал упор именно на те европейские традиции, которые так и не установились на родине или же проявились в весьма слабой степени: классическое наследие города-государства; республиканизм и римское право; интеллектуальная традиция, берущая начало в средневековой схоластике и взлелеянная в университетах; политическая независимость римской католической церкви; феодализм, основанный на верности вассала и на договоре хозяина и вассала; иммунитеты городов и корпораций; права парламентов и судов. По словам Анненкова, в конце лекции о Карле Великом, «когда профессор поворачивался к публике, чтобы напомнить, чем мы обязаны Европе, от которой получили блага цивилизации и человеческого образа жизни, завоёванные его кровью, трудом и горьким опытом, его слова тонули в шумных аплодисментах, звучавших из всех уголков аудитории».

Западники всегда заостряли внимание на том, чего недоставало России, вызывая желание начать работу по устранению недостатков. Но духовная направленность на том, чего не хватает, несёт в себе некоторые опасности: тенденцию к общим и категоричным аргументам, отрицание имеющегося позитивного опыта, ненависть и неприятие, сосредоточенность на непостижимом, нежелание сотрудничать и искать компромиссы. Эти тенденции стали характерными для большинства русских мыслителей. Запад был для них не набором реальных, отличающихся друг от друга стран, испытывающих собственные трудности, а неким полигоном для воображения, где они могли забавляться, развлекаться, позабыв о самодисциплине, требуемой для решения серьёзных проблем.

Это тем более было важно, ведь дело происходило в стране, которая до конца 1850-х годов не знала публичных дебатов по основным политическим вопросам и даже позже не раз страдала от произвольного вмешательства цензуры. Это означало, что интеллектуальная жизнь так и не вышла за рамки кружков, в каждом из которых был свой лидер-мыслитель, с мнением которого скорее соглашались, чем спорили. Идеологические диспуты проходили не в форме открытых дискуссий, а на страницах подпольных памфлетов и листовок; интеллектуальный залп одной стороны требовал равного по силе залпа с другой. Разногласия внутри кружков вели не к эволюции идей, а к расколу и образованию очередной новой группировки.

Источником, из которого руководители кружков черпали идеи, служил немецкий идеализм, а затем, уже в 1840-х годах, французский социализм. Первый привёл к утверждению национальных ценностей, второй – к новому открытию ценностей общины. Сложенные вместе, эти течения и произвели на свет своеобразный русский социализм.

Белинский

Человеком, олицетворявшим искания русской мысли этого периода, стал Виссарион Белинский, типичный завсегдатай кружков и один из первых разночинцев, ставший на путь самостоятельного мышления. Сын бедного морского врача, он поступил в Московский университет в качестве официального стипендиата, но был исключён за написание пьесы, обличающей пороки крепостничества. Один из его учителей, Николай Надеждин, решил поддержать молодого человека, предложив писать обзоры и статьи в его журнал. После закрытия «Телескопа» Белинский перешёл в «Современник», где вскоре стал самой заметной фигурой.

Худой, чахоточный, болезненного вида, Виссарион Белинский совершенно преображался, когда излагал захватившую его идею. Глаза сияли, на щеках вспыхивал румянец, в голосе появлялась страсть. Идеи были его манией, и Белинский чувствовал себя как дома в той раскалённой атмосфере, где «все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней… Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении «перехватывающего духа», принимали за обиды мнения об «абсолютной личности» и о её по себе бытии».

Важнейшим стал для Белинского вопрос, как в России совместить интеллектуальную жизнь с официальной действительностью. Некоторое время, по той же причине, по какой это делал Пушкин, он придерживался точки зрения, что единственный выход – в поддержке режима, потому что только он способен принести просвещение и материальный прогресс отсталой и невежественной стране. «Россия, – писал Белинский одному из друзей в 1837 году, – не разовьёт свою свободу и гражданскую структуру из собственных ресурсов, но получит её из рук царей, как и многое другое».

Однако Белинскому недоставало иронии или лёгкости, характерных для Пушкина. Идее «примирения с реальностью» он отдался со всей своей страстностью, на время порвав со всеми друзьями: они были шокированы видеть своего обычно радикального товарища пресмыкающимся перед режимом «Николая Палочника». Но вскоре – что тоже весьма характерно для Белинского – он отошёл от подобной позиции, заявив: «Я презираю своё отвратительное желание примириться с этой отвратительной действительностью».

Впоследствии Белинский возложил все свои надежды на литературу, видя в ней возможность преобразовать российскую действительность и преодолеть раскол общества. В политической области он шёл к так называемой «социальности», что можно понимать как эвфемизм для запрещённого цензурой слова «социализм». «Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию… Что мне в том, что Я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу делиться этим со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними во Христе, но кто мне чужие и враги по своему невежеству?»

Язык Белинского указывает на приверженность как христианству, так и немецкому идеализму, но русскому социализму по своим воззрениям было суждено стать атеистическим и антиклерикальным, воспринимающим церковь как составную часть репрессивного порядка.

Бакунин

В этом социализме существовало несколько течений. Первое связано с именем Михаила Бакунина, происходившего из семьи богатых землевладельцев Тверской губернии. Он играл ведущую роль в «западническом» кружке Николая Станкевича, что можно объяснить как его пламенным и властным характером, качествами лидера, так и хорошим знанием немецкого, а это дало ему возможность выступать в качестве наставника своих товарищей, включая Белинского, не читавших Фихте и Гегеля в оригинале.

Бакунин пришёл к социализму, имея весьма поверхностное знакомство с настоящими русскими крестьянами. Пришёл не через знание людей, а через немецкую философию. Гегелевская диалектика виделась Бакунину как борьба между теми, кто поддерживает существующий порядок вещей, и теми, кто желает уничтожить его и создать более гуманное общество. Именно в этом духе следует понимать любимое изречение Бакунина: «Страсть к разрушению есть… творческая страсть!»

В характерном для себя максималистском стиле Бакунин отождествлял грядущую социальную революцию с моментом, когда противоречия, таящиеся в человеческом существовании, наконец разрешатся великим очистительным конфликтом, после которого человечество – а вместе с ним Абсолютный Дух – придёт к полному самопознанию и примирению с собой. Бакунин полагал, что носителями этого благостного перелома будут русские, ведь именно в России отчуждение элиты от масс достигло наибольшей степени.

«Всякий сколько-нибудь мыслящий и добросовестный русский должен понимать, что наша империя не может переменить своего отношения к народу. Всем своим существованием она обречена быть губительницею его, его кровопийцею. Народ инстинктивно её ненавидит, а она неизбежно его гнетёт, так как на народной беде построено всё её существование и сила… Полезная конституция для народа может быть только одна – разрушение империи».

Бакунин полагал, что славяне сохранили цельными формы человеческой сплочённости, которые современная государственная бюрократия в значительной степени разрушила. Имперское государство он считал вовсе не русским, а некоей зловещей помесью, «оригинальной комбинацией монгольской жестокости и прусского педантизма» или, как он назвал его в одной из своих статей, «Кнутогерманией». Такой тип государства совершенно чужд славянам.

«По своей природе и своему естеству славяне абсолютно не политичный народ… По преимуществу славяне миролюбивы… Живя в своих отдельных и независимых общинах, управляемые старейшинами в соответствии с патриархальным обычаем… они на практике проводят в жизнь идею человеческого братства».

Распространение германского влияния в Европе и доминирование «германского принципа» в бюрократии России Бакунин рассматривал как форму ползучего порабощения, от которого только славянский принцип сплочённости и взаимопомощи может спасти Европу. В своём «Воззвании к славянам» в 1848 году он пророчествовал: «Именно русская демократия своими огненными языками поглотит державу и кровавым заревом осветит всю Европу».

Риторика Бакунина отмечает возвращение в российскую политику полнокровного мессианства, позабытого со времён царя Алексея. Только теперь оно приняло форму революционной веры, что народное восстание в России принесёт освобождение всей Европе. Бакунин всегда рассматривал российскую революцию как общеевропейскую и посвятил свою жизнь работе среди угнетённых в других европейских странах, создал Интернационал, нашедший основную поддержку в Италии и Испании. Исаия Берлин отмечал, что Бакунин «не завещал потомству ни одной идеи, стоящей изучения». С чисто интеллектуальной точки зрения всё это верно. Бакунин никогда всерьёз не пытался устранить противоречия в своих воззрениях: ему почти нечего сказать о средствах или даже практических целях предполагаемого восстания. Он так и остался подростком, разыгрывавшим фантастические подвиги на сцене собственного воображения. И всё же такие яркие, уверенные в себе личности часто придают своим идеям блеск, превосходящий их значение, а Бакунин стал первым, кто в столь проникновенных и пламенных фразах выразил представление о русском народе как о вершителе революции всемирного значения и обозначил причину этой революции, кроющуюся в противостоянии народных масс и государства.

Такой взгляд оказался крайне заразительным и не только потому, что соответствовал реальному расколу в обществе, но и потому, что нёс отголоски давнего национального мифа, забытого имперским государством. Бакунин бросил яркую и притягательную идею, оставив детали воплощения будущему. Они в последующие десятилетия стали источником внутренних конфликтов русского революционного движения.