Текст книги "Россия: народ и империя, 1552–1917"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

Население осталось безразличным: наиболее действенным ответом явилась серия еврейских погромов в южных и западных городах. Ни о каком движении вперёд не могло быть и речи: всё, во что верила «Народная воля», – социализм, демократия и гражданские свободы – оказалось отброшенным назад в результате их действий.

Полицейские преследования серьёзно ослабили Исполнительный комитет. Однако ещё более пагубные последствия имели интриги редактора его одесской газеты, Сергея Дегаева. В декабре 1882 году Дегаев был завербован инспектором Петербургской охранки Г.Д. Судейкиным. Судейкин высказал притворное сочувствие целям «Народной воли» и дал Дегаеву денег на «общее дело»: с этого и началось их сотрудничество. Дегаев передал полиции информацию, которая привела к уничтожению военного крыла организации и её южного отделения, одновременно став главой её петербургской ветви и занимаясь привлечением новых членов. Трудно представить, что руководило действиями этих двоих. Возможно, они просто использовали друг друга, чтобы подняться в своих иерархических структурах. Одно время они даже планировали разыграть покушение на Судейкина, с тем, чтобы Дегаев укрепил свою репутацию в организации, а Судейкин получил повышение по службе и награду от царя, но потом всё же отменили решение. Однако, в конце концов, Дегаев, чтобы развеять подозрения товарищей, действительно организовал убийство Судейкина.

Это первый пример того гротескного феномена, который в последние десятилетия империи принял характер эндемического заболевания: двойной агент, или, как его стали называть, агент-провокатор. Оппозиционные партии, лишённые регулярного контакта с общественностью, и тайная полиция, не слишком опекаемая властями, представляла соблазнительные возможности для людей, желающих воспользоваться властью в личных интересах. Полиция нуждалась в информации о планах заговорщиков, информации, которую невозможно ни получить, ни проверить без секретных агентов. Последним, внедрившись в ряды террористов, было необходимо поддерживать доверие к себе участием в террористической деятельности. Такова неизбежная логика положения, открывавшая путь к самым невероятным злоупотреблениям. Агента, работавшего на обе стороны, было очень трудно раскрыть, а тот, дабы не вызвать подозрения и тех и других, предавал товарищей и организовывал убийства. Так фискал и революционер, два порождения Петра Великого, соединились в одной зловещей фигуре.

Когда уцелевшие члены «Народной воли» в 1880-е годы начали создавать Союз социалистов-революционеров (позднее партия эсеров), то столкнулись с теми же проблемами, как и их предшественники двадцатью годами раньше. Хотя перспективы работы среди крестьян выглядели более оптимистичными, чем в 1870-х, обойтись без систематического терроризма казалось делом невероятным: он давал возможность защитить революционеров, дезорганизовать правительство и внушить массам чувство, что режим не так уж непобедим.

На этот раз партия всё-таки приняла меры, чтобы во главе её не могли стать исполнители убийств. Для них был организован отдельный боевой отряд, что давало членам Центрального Комитета возможность сосредоточиться на решении организационных задач и мирной пропаганды. По иронии судьбы сама изоляция террористов освободила их от каких-либо пут идеологии и нравственности. Члены боевого отряда, объединённые чувством групповой верности и воспитавшие в себе способность к самопожертвованию, нередко действовали вопреки решениям более трезвомыслящих товарищей из ЦК.

В период с 1902 по 1905 год боевому отряду удалось убить двух министров внутренних дел (Сипягина и Плеве), московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, а также целый ряд чиновников рангом пониже. И это лишь часть кампании террора, развязанной различными революционными группами и одиночками против режима и его представителей. В ходе кампании за 1905–1907 годы было убито и ранено более четырёх тысяч официальных лиц. Вряд ли какой-нибудь другой режим подвергался такому штурму со стороны террористов, и лишь после того, как в августе 1906 года премьер-министр Столыпин учредил полевые суды, сократившие до минимума необходимые процедуры и позволявшие выносить приговоры (обычно смертные) практически на месте, волна покушений пошла на убыль.

Многие из террористических актов совершались одиночками, утратившими – или никогда не имевшими – связь с какими-либо идеологическими организациями и движимыми жаждой приключений, стремлением утвердить себя или просто материальной выгодой. Во многом именно эти люди дискредитировали и революционные партии (особенно эсеров), и режим. Свидетельством полной нравственной деградации обеих сторон послужил факт, раскрывшийся в 1908 году, когда стало известно, что Евно Азеф, человек, возглавлявший боевой отряд, долгое время являлся агентом департамента полиции. Азеф сыграл важную роль в слиянии местных групп в партию социалистов-революционеров, а позднее руководил боевым отрядом и обеспечивал связь с ЦК, при этом систематически поставляя информацию полиции и неся ответственность за аресты многих коллег. Сообщение о предательстве Азефа в корне подорвало морально-политические позиции эсеров. Можно сказать, партия с трудом пережила его, хотя в 1905–1907 годах успешно работала среди рабочих и крестьян.

Единственным человеком в народническом движении, сумевшим выступить против принятия тактики террора, был Георгий Плеханов. Отчаявшись добиться чего-либо в России, он уехал в Швейцарию, где стал изучать европейскую социалистическую традицию, в особенности труды Маркса. Довольно быстро Плеханов уверился, что нашёл у Маркса ответ на вопрос, почему все усилия российских социалистов оказались напрасными. Всё дело в том, что никто не удосужился изучить эволюцию человеческого общества, а потому вся деятельность строилась на чувствах, а не на реалистичной оценке имеющихся возможностей.

Свои взгляды Плеханов изложил в двух ключевых работах «Социализм и политическая борьба» (1883) и «Наши разногласия» (1885). Выводы стали основанием для новой разновидности русского социализма, первой, сознательно отрицавшей особый, уникальный путь России и утверждавшей, что Россия должна следовать универсальным законам социального развития, описанным Марксом и применимым ко всем европейским странам (сам Маркс не вполне разделял такой взгляд). В процессе своего развития от феодализма, доказывал Плеханов, России на пути к конечной цели, социализму, не избежать стадии капитализма. У крестьянской общины будущего нет: это всего лишь пережиток умирающего экономического уклада и уже разлагается под влиянием наступающего капитализма. Крестьяне неумолимо движутся к частной собственности и к мелкобуржуазному сознанию. Основным революционным классом, следовательно, суждено стать рабочим, чьё мировоззрение резко отличается от взглядов крестьян. В связи с тем, что капитализм развит ещё недостаточно и рабочий класс составляет незначительную часть населения, условия для социалистической революции далеко не созрели, что и объясняет неудачу всех попыток совершить таковую, а также даёт ответ на вопрос, почему все попытки закончились бесплодным насилием и моральным разложением, распространяемым агентами-провокаторами.

Плеханов считал, что только эта версия истории имеет право называться «научным социализмом», презрительно называя всех российских социалистов – кроме своих немногочисленных сторонников – «народниками». Вследствие этой полемики, современные историки всегда были склонны преувеличивать различия между двумя революционными традициями, «народничеством» и «марксизмом». Хотя в 1880–1890-е годы оба течения вели оживлённые дебаты, они во многих городах тесно сотрудничали друг с другом, а большинство русских марксистов, начинавших как народники, переходили на другие позиции, не подвергнув свои коренные взгляды пересмотру.

Как и народники, марксисты, назвавшие себя социал-демократами в знак уважения к немецкому движению, начали устанавливать контакты с фабричными рабочими. Для начала устраивали группы самообразования, проводили вечерние занятия, обучая неграмотных чтению, и обсуждали не только труды Маркса и Энгельса, но и Джона Стюарта Милла, Герберта Спенсера, Чернышевского и Лаврова. Затем наступала стадия «агитации»: пользуясь недовольством из-за условий труда, оплаты, продолжительности рабочего дня, рабочих подталкивали к акциям протеста. Даже при том, что далеко не все были успешными, социал-демократы верили, что это помогает рабочим понимать невыгодную им систему и создаёт условия для перехода к прямым политическим действиям.

Хотя подобная стратегия поначалу рассчитывала только на «сознательных» рабочих, но на деле захватывала всех. Тут выявилось определённое расхождение в целях: рабочие главным образом желали улучшить условия жизни, интеллигенты же стремились изменить общество. Тем не менее в конце 1890-х годов агитаторам удалось добиться некоторого успеха: в крупных городах, Петербурге, Киеве, Екатеринославе, Харькове, состоялись забастовки. Обычно их устраивали сами рабочие, но пользовались они при этом тактикой, которой обучили их активисты.

В начале XX века на волне оживления надежд на политические перемены возникли две социалистические партии: РСДРП, первый съезд которой состоялся в Минске в 1898 году, и партия социалистов-революционеров, учреждённая в Париже в 1901 году. Первая представляла марксистскую традицию, вторая – народническую.

Уже в самом начале своего существования социал-демократическая партия пережила раскол, породивший фракцию, которая в некотором смысле представляла возвращение к народнической традиции. В.И. Ульянов, или Ленин, возглавлявший это крыло, в юности перенёс тяжёлую моральную травму из-за гибели горячо любимого брата, Александра, казнённого за участие в заговоре против царя. Просматривая книги брата, Ленин наткнулся на роман Чернышевского «Что делать?». Однажды он уже прочёл эту книгу, не особенно вникнув в содержание, но теперь, после смерти Александра, как рассказывал Ленин одному знакомому, впечатление было совершенно иным: «…После казни моего брата, зная, что роман Чернышевского был одной из его любимых книг, я начал читать его по-настоящему и просидел над ним не несколько дней, а несколько недель. Только тогда я понял его глубину. Эта книга дала мне заряд на всю жизнь».

Больше всего Ленина поразило, что Чернышевский «не только показал, что каждый здравомыслящий и честный человек должен стать революционером, но и то, что он показал, каким должен быть революционер, каковы его правила, как он достигает своих целей, какими способами и методами реализует их».

Вероятно, именно Рахметов, с его аскетизмом, целеустремлённостью, исключительной сосредоточенностью на подготовке ума и тела, произвёл на Ленина глубочайшее впечатление, как и изображение – весьма затушёванное по соображениям цензуры – революционеров в виде небольшой элитной группы дисциплинированных и самоотверженных людей, способных пожертвовать всем ради высшей цели.

Внимательно изучая Маркса, Ленин не порвал с Чернышевским и с тем, что получило название «народничество». Чернышевский восхищался Марксом и содействовал тому, чтобы немецкого философа узнали в России, и один из ведущих народников, Герман Лопатин, в 1872 году опубликовал – кстати, первым в мире – перевод «Капитала». И всё же уже в начале своего пути Ленин решительно встал на сторону Плеханова и тех, кто отвергал сентиментализм народников, их одержимость крестьянами, узкое русофильство и недостаток научной твёрдости. Ленин искал у Маркса твёрдую истину, такую истину, которую, как он считал, можно найти только в науке: он хотел быть уверенным, что не повторит ошибки брата и не принесёт себя в жертву делу, пусть и героическому, но не основанному на понимании объективных общественных условий.

«Капитал» стал для него откровением. Ленин нашёл в нём неоспоримую истину, правду социально-экономического развития и – хотя и признавал, что «Капитал» непосредственно не затрагивает Россию – принял его идеи. При этом Ленин понимал, что для достижения поставленной Марксом цели необходимо определить правильную дорогу к этой цели. Он согласился с замечанием Плеханова, что России – ввиду её отсталости от большинства европейских стран – придётся пройти через две стадии, прежде чем страна достигнет социализма:

1) «буржуазно-демократическую» революцию, когда феодальная система будет уничтожена совместными усилиями рабочей партии и буржуазных либералов;

2) социалистическую революцию, которая придёт в своё время, когда капитализм полностью разовьётся, а рабочий класс достигнет зрелости.

От других русских марксистов Ленин отличался тем, что отстаивал особую точку зрения на партию как на небольшую конспиративную группу «профессиональных революционеров». Эту идею он изложил в брошюре с характерным названием «Что делать?». Идеи, предложенные Лениным, были единственным практическим способом организовать политическую партию в России, тем более революционную. С другой стороны, Ленин предлагал такую структуру, руководствуясь вовсе не специфически русскими мотивами. Сами по себе рабочие, доказывал он, не могут выработать социалистические идеи: «У рабочих не было, да и быть не могло, сознания непримиримой противоположности их интересов всему современному политическому и общественному строю…» Наоборот, «история всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское», то есть они могут лишь вести борьбу за улучшение материального положения в рамках существующей системы и не ставить целью трансформацию всей структуры общества, в которой заключается основная причина их бедности. Только образованные представители господствующих классов, интеллигенция, могут понять долгосрочные интересы рабочих и возглавить движение. Без них «стихийное развитие рабочего движения идёт именно к подчинению его буржуазной идеологии». Следовательно, революционная партия «должна состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью».

На втором съезде в 1903 году, ставшем, по сути, учредительным, Ленин в своём упрямстве дошёл до разрыва с некоторыми из своих коллег, что привело к длительному расколу партии, которую создавали все вместе. Он настаивал на том, что для вступления в партию от соискателя требуется «регулярное личное участие» в работе одной из партийных организаций, тогда как оппоненты, ведомые Мартовым, выступали за более мягкое требование «регулярного личного содействия».

Мартов стремился к максимальному привлечению рабочих в партию, даже нелегальную, тогда как Ленин хотел в первую очередь предотвратить проникновение людей, недостаточно подготовленных к пониманию политики и практики. В этом вопросе Ленин проиграл, но из-за ухода некоторых противников со съезда получил большинство по совсем другому вопросу. Его фракция стала называть себя «большевиками», а другой пришлось довольствоваться менее впечатляющим прозвищем – «меньшевики».

Раскол, происшедший из-за незначительного, на первый взгляд, разногласия, с каждым годом становился все более глубоким и непримиримым. Причина заключалась в том, что ленинская концепция совмещения марксизма и революции фундаментально отличалась от меньшевистской. Меньшевики возлагали надежду на установление парламентской «буржуазной» республики, в которой гарантия гражданских свобод даст возможность партии рабочего класса выступать в роли легальной оппозиции до тех пор, пока она не станет достаточно сильной, чтобы взять власть. Ленин же, наоборот, считал гражданские свободы обманом и не мог согласиться со столь долгим ожиданием, на которое его обрекал такой вариант исторического развития. Хотя до 1917 года он не прояснял до конца перемены своих взглядов, уже ранее стало очевидным: Ленину страстно хотелось сжать весь этот процесс, совместив две революции в одну. Опыт революции 1905–1907 годов убедил его, что это вполне возможно: ведь крестьянство тоже является революционным классом, хотя и «вспомогательным», и сумеет помочь пролетариату немедленно превратить «буржуазную» революцию в социалистическую.

Если рассматривать народничество и марксизм как два отдельных течения, то большевизм следует понимать как их синтез, марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о «перепрыгивании» буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции. Пожалуй, более разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям, которые делали невозможным создание массовой партии рабочего класса без сильного руководства, вызывали недовольство крестьян существующим положением, и при которых буржуазия была крайне слаба. Сам Маркс указывал на возможность в России именно такой революции.

Как заметил Роберт Сервис, невозможно полностью разделить народничество и марксизм из-за их тесного переплетения. Большинство марксистов начинали народниками, и большевизм всего лишь по-новому собрал элементы прошлого опыта, оказавшегося на время немодным.

Но, конечно, между марксизмом и народничеством существовала большая разница в акцентах. Народники подчёркивали уникальность российского опыта и древних демократических институтов крестьянства, тогда как марксисты подчёркивали универсальность социальных закономерностей, желая видеть Россию в едином европейском движении и были ориентированы на новейшие аспекты рабочего движения. В некотором смысле, народничество являлось русским этническим социализмом, а марксизм – русским имперским или европеизированным социализмом. В 1917 году, пытаясь синтезировать эти два представления о России, большевики создали довольно нестабильную смесь русского национализма и интернационализма, окрашенную мессианскими ожиданиями революции, которая положит конец любой эксплуатации.

В этом расколотом состоянии российские социалисты и встретили 1905 год, когда развитие событий заставило их перейти от крайне ограниченного и несколько искусственного контакта с народом к открытой массовой политике, внезапной легализации партий и союзов, учреждению законодательного собрания, основанного на широком избирательном праве. Надолго задержавшись в прихожей стадии «Б» (по Хроху – «период патриотической агитации»), тщетно пытаясь найти контакт с массами, они вдруг и без подготовки очутились на стадии «В» – «подъём национального движения». В результате долгой изоляции, замкнутости и предрасположенности к крайним решениям, социалисты оказались неспособными к созидательной политической работе в ситуациях, которые требовали компромисса.

Глава 3. Русификация

Политика Александра II, заключавшаяся в попытке теснее связать режим и элиту созданием гражданского общества, провалилась или, в лучшем случае, имела лишь частичный успех, однако породила новые опасности для внутреннего порядка. Очевидной альтернативой представлялась лишь замена гражданской политики на этническую, укрепление политического единства за счёт распространения русского национального сознания на другие народы.

Нельзя сказать, что гражданские реформы были совершенно отброшены и заменены русификацией. Постепенное разочарование в реформах, сопутствовавшее им почти на всём пути, привело к тому, что большинство из них так и не распространились на нерусские регионы: не будучи полностью забыты, они с самого начала ограничивались правовыми и административными актами. Примечательно, что и альтернативная политика русификации тоже началась при первых признаках кризиса, во время польского восстания 1863–1864 годов, хотя последовательно осуществлялась лишь с 1880-х годов.

Русификация отчасти стала продолжением политики Николая I: административная централизация, уничтожение местных привилегий и других аномалий. Однако теперь появился новый элемент: попытка внушить всем народам империи ощущение принадлежности к России; сделать это можно было – по мнению властей – либо через привычку употребления русского языка, либо через уважение к прошлому страны, культуре и традициям, либо через обращение в православную веру. При этом полная утрата другими народами своей национальной самобытности была вовсе не обязательна. Многие из тех, кто на практике проводил русификацию, считали, что истинно русские ценности должны как бы накладываться на этническое сознание, не уничтожая его полностью. Некоторые, как, например, Победоносцев или Катков, восхищались британской системой, в которой англичане, шотландцы и валлийцы гордились, что они британцы, не забывая при этом о своей этнической принадлежности. Другим больше нравилась габсбургская система, в которой на первом месте стояла верность личности императора и династии, а не «Австрии». Третьи считали лучшим комбинированный вариант, при котором традиционно русские ценности в сознании подданных связывались бы с самодержавием.