Текст книги "Россия: народ и империя, 1552–1917"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Приходское духовенство

После восстания Пугачёва Екатерина II запретила подачу петиций крестьянами. В связи с тем, что чаще всего петиции составляли священники, указ способствовал сокращению их контактов с жителями деревни и возможности обсуждения политических и общественных проблем. Но, разумеется, о полном прекращении не могло быть и речи, и когда впоследствии император Павел аннулировал указ, духовенство порой открыто поддерживало протесты своих прихожан. В 1796 году во Владимирской губернии один священник подписал мирской приговор, затем направленный Павлу, в котором крестьяне жаловались императору на то, что местный помещик прибрал к рукам почти всю общинную пахотную землю и выгон для скота, оставив их без средств к существованию. Похожую петицию, посланную в следующем году в связи с голодом, подписал приходский дьякон: в ней говорилось, что помещик заставляет крестьян работать на бумажной фабрике, из-за чего им некогда обрабатывать свои поля.

Утрата приходами определённых прав и возможностей влияния не означала, что им уже не нужно заботиться о содержании священников и их семей. Священнику выделялся участок земли, кроме того, прихожане оплачивали «дополнительные» ритуальные услуги. Способность прихода нести это бремя зависела как от численности и зажиточности прихожан, так и от щедрости помещика. Бедная деревня с прижимистым помещиком могла обречь священника и его домочадцев на пожизненную нужду. Попытки установить официальные размеры расходов редко приводили к положительному результату. Чаще всего получалось так, что священнику приходилось торговаться с прихожанами, прежде чем совершить тот или иной обряд, – для многих этот процесс был унизителен. Как заметил один священник середины века: «Вот вершина бесчестия и позора: даже примирив кающегося грешника с Богом, он берёт деньги; даже совершив святое причастие, он не отшатывается в ужасе от платы… Разве он после этого не простой наёмный работник?»

К концу XVIII века духовенство стало более-менее закрытым сословием, т.е. почти превратилось в касту, хотя формального запрета на доступ или выход не существовало. Для дворян переход в священники означал понижение социального статуса, и кроме того, они не имели соответствующего образования. Что касается крестьян и мещан, те редко располагали средствами для долгого обучения в семинарии, а кроме того, общины редко соглашались отпускать своих членов, ведь для остальных это означало увеличение налогового бремени. Детям самих священников не представлялось иного выбора, кроме как последовать по стопам родителей. Образование не позволяло рассчитывать шагнуть по социальной лестнице выше, а иначе остался лишь переход в податные сословия с риском быть рекрутированным в армию.

В результате к концу XVIII века духовное сословие разбухло до такой степени, что на всех попросту не хватало приходов. Это вызвало жёсткие конфликты внутри самого духовенства, порождало соперничество семей: ведь только получение прихода, пусть и небольшого, могло спасти от нужды и социальной деградации. Один пожилой священник из Владимирской епархии, не имевший, как и его коллеги, никаких перспектив на получение пенсии, в 1781 году с необыкновенной прямотой написал об этом епископу: «Позаботьтесь обо мне и моей впавшей в бедность семье, прикажите какому-нибудь студенту Суздальской семинарии жениться на моей дочери, а потом назначьте зятя на моё место».

Большинство стремились примерно к тому же, хотя и не столь открыто. Положение усугублялось тем, что женатый священник не мог быть произведён в епископы. Обычно этого сана удостаивались только монахи, а это создавало ещё одно противоречие – между приходским и монастырским духовенством.

В условиях подобного давления церковь стала своего рода биржей труда и местом социального обеспечения, но оказалась явно не в состоянии обеспечить всех священнослужителей и их семьи. Попытки реформ в этом направлении неоднократно проваливались. При Николае I Святейший Синод дважды, в 1829 и 1842 годах, предпринимал усилия по перестройке приходских структур, чтобы сократить штат приходских священников, находящихся на содержании прихожан, и обеспечить более надёжные источники доходов в форме земельных наделов, государственных субсидий и утверждённых оплат за обрядовые услуги. Однако на практике подобные меры применялись столь редко, что говорить о каком-то реальном успехе не приходилось. Духовенство сопротивлялось переводу в другие места и планам сокращений, а епископы не желали оказывать давление на рядовых священников. Государственных субсидий не хватало, да и они были использованы неэффективно, нередко на другие цели, а прихожане и землевладельцы не хотели вкладывать больше деньги на поддержку церкви. Немногим более удачными можно назвать и попытки реформ в этой области, предпринятые в 1860-е и 1870-е годы при Александре II.

Угроза сектантства

Таким образом, к началу XIX века православная церковь, по сути, превратилась в нечто подобное благотворительной организации для низкооплачиваемых и неуверенных в своём положении священников. При этом ей постоянно угрожали соперничающие вероисповедания, казавшиеся более привлекательными и преуспевающими: староверчество, различные секты, протестантство, католицизм и униатство. Историк Михаил Погодин заметил в 1840-е годы, что если бы не боязнь отлучения от церкви, то половина русских крестьян присоединилась бы к раскольникам, а половина дворянской аристократии приняла бы католичество.

В отношении «раскольников» (так государство называло староверов) государство опробовало несколько подходов. Пётр I запретил их преследование, так как поощрял коммерческую деятельность, а многие староверы проявили себя надёжными и удачливыми бизнесменами. Император позволил им селиться в городах с регистрацией властями и, воспользовавшись возможностью, обложил двойным налогом. Однако многие из раскольников, не желая регистрироваться – в их глазах это значило быть отмеченным «печатью Зверя», – предпочитали оставаться в глухих регионах страны. Императрицы Анна и Елизавета возобновили преследования, но затем Пётр III и Екатерина II разрешили зарегистрировавшимся староверам селиться в определённых районах Сибири, Белоруссии и севера России и даже основывать свои монастыри на реке Иргиз на Урале. Согласно Жалованной грамоте городам 1785 года, они даже имели право избираться на муниципальные должности. В Москве у староверов была собственная купеческая община с церковью и кладбищем (Рогожское кладбище).

В отдельных епархиях епископы даже разрешали проводить службы по старым книгам и правилам: подобную практику санкционировал митрополит Московский Платон в 1800 году с одобрения императора Павла. Так создавалось единоверие, движение, дававшее реальную надежду преодолеть пагубный раскол внутри православной веры или, по крайней мере, способное привлечь всех, кроме самых упрямых фанатиков, к официальной церкви. Однако церковь отказалась отменить анафему 1667 года, о чём просили староверы, и не разрешала общение представителей двух вероисповеданий, возможно, опасаясь, что «скрытые» раскольники начнут открыто проповедовать свои убеждения.

Николай I возобновил политику преследования раскольников. Многие церкви и молельные дома староверов были закрыты, колокола конфискованы, а православные священники, совершавшие богослужения, наказаны. Монастыри на Иргизе не избежали общей участи. Браки, заключённые по староверческим обычаям, объявлялись незаконными. Для координации действий против раскольников и сектантов даже был учреждён «особый комитет». В основе всех мер лежала весьма распространённая в церковных кругах точка зрения, что староверчество – опаснейший враг официальной церкви, а его учения крайне соблазнительны для необразованных и простодушных.

Однако в последние десятилетия XIX века у церкви и государства появились более серьёзные противники, и в 1883 году староверы получили некоторые из прежних прав, включая разрешение строить молельные дома. Но как и раньше, запрещалось проповедовать староверчество и принимать в свои ряды православных.

На протяжении XVIII и XIX веков церковь предпринимала активные усилия по возвращению староверов в лоно официального вероисповедания. Для этой цели при Санкт-Петербургской Духовной Академии учредили специальную кафедру для изучения раскола, а в некоторых семинариях открыли отделения для подготовки миссионеров. На практике миссионеры наталкивались на чрезвычайные трудности. Частично это можно объяснить расколом на многочисленные течения самого староверчества, учесть особенности которых было трудно. Но главное заключалось в лучшей подготовке самих староверов: начитанность, преданность собственным убеждениям, передававшаяся из поколения в поколение, делали их грозными противниками в теологических спорах.

И всё же официальная церковь не отступала от своего намерения. Епископам предписывалось составлять списки староверов, проживающих на территории епархий, а в губерниях, больше всего «поражённых расколом» – Пермской, Саратовской, Пензинской, Черниговской, Иркутской и Олонецкой, – создавались особые комитеты по координации миссии. В 1870 году епископ Саратовский Ионникий основал Братство Святого Креста для борьбы с расколом, положив начало созданию целого ряда подобных организаций.

При всём этом руководители церкви не были уверены, что их дело увенчается успехом. В 1880 году один из самых яростных противников староверчества, обер-прокурор К.П. Победоносцев, жаловался: «Мы печатаем и рассылаем книги, а потом оказывается, что они попросту пылятся в епархиальных кабинетах».

Его друг, профессор Московской Богословской Академии Н.И. Субботин, сокрушался по поводу того, что епископы и духовенство не проявляют «ни малейшего интереса» к издаваемой антираскольнической литературе.

Для столь мрачного пессимизма имелось достаточно оснований. К концу XIX века в стране насчитывалось около 10 миллионов староверов, пользовавшихся признанием и уважением рядовых православных верующих. Не уменьшалось и число других сектантов, особенно протестантских: баптистские, штундистские, адвентистские и другие секты росли, словно грибы после дождя, находя все новых сторонников в среде рабочего класса. Приверженцев религиозных течений, считавшихся «особо опасными», подвергали административной ссылке. Среди таких ссыльных были штундисты (секта, отколовшаяся от немецких баптистов), которые «отвергают все церковные обряды и таинства, не признают власти, отказываются от военной службы, называя защитников трона и отчизны «разбойниками», и проповедуют социалистические принципы, такие, как равенство и перераспределение богатства».

«Старцы»

Для стороннего наблюдателя церковь XVIII–XIX веков представляла жалкое зрелище: бедная, зависимая от государства, отбивающаяся от многочисленных противников, изолированная от общественной и интеллектуальной жизни. И тем не менее, именно в это время появились первые ростки движения возрождения и обновления, впоследствии внёсшего вклад в национальную жизнь России.

Для понимания корней этого движения необходимо усвоить – православные церкви имеют отличный от католической и протестантской церквей взгляд на то, каким образом на «грешника снисходит благодать». В соответствии с западной точкой зрения, Бог дарует «благодать» отдельным людям либо потому, что те того заслуживают (Пелагий), либо потому, что так в своей непостижимой мудрости повелевает Господь (Августин). На востоке же считают: «благодать» – перманентное состояние, связанное с самим актом творения и потенциально доступное любому человеку в любое время.

Согласно этой доктрине, для того, чтобы приблизиться к Богу, верующему требуется нечто вроде «духовной карты», которая даёт возможность познать себя и легче справиться с поджидающими в пути опасностями и ловушками. В общем виде контуры подобного «плана» представлены в Новом Завете, а более детальные «топографические» указания содержатся в трудах отцов церкви. Впоследствии её хранителями были монахи, передававшие через века традицию, в рамках которой верующий сердцем способен постичь премудрости «карты». В этом и заключается главная функция православных монастырей.

Их метод состоял в достижении состояния духовной сосредоточенности, при котором человек способен «прикоснуться к божественной энергии». Ключевой фигурой в передаче этого метода являлся старец, без чьего вдохновения и руководства верующему всегда угрожает опасность сойти с «пути истинного». Желающий познать «истину» приносит обещание абсолютного послушания и поверяет учителю все свои мысли и тайны.

Теология этой традиции, известная как исихазм, в наиболее сжатой форме была выражена византийским богословом, Григорием Паламой, жившим и писавшим в XIV веке, во время религиозного кризиса в империи. Палама предполагал, что полностью сосредотачиваясь на самой простой молитве, обращённой к Иисусу и многократно повторяемой в ритме с дыханием, верующий способен достичь высшего знания и соприкоснуться с «энергией» Бога. В своей крайней форме это учение противоречило некоторым постулатам византийской церкви и несло следы влияния восточных религий, но, тем не менее, не было осуждено как еретическое, а наоборот, после падения Византии культивировалось и сохранялось в монастырях на горе Афон, переживших все превратности оттоманского владычества.

В Россию исихастское учение принёс святой Нил Сорский (1433–1508), некоторое время проведший в монастырях на горе Афон, где изучал писания отцов церкви и современных византийских теологов. Нил проповедовал идеи аскетизма, призывал жить в бедности и регулярно повторять «молитву Иисусу», что позволяло достичь духовной сосредоточенности. Такие взгляды не нашли поддержки у московской церкви ни при жизни святого, ни после его смерти, когда руководители церкви тесно сотрудничали с государством, а сама церковь была крупнейшим землевладельцем и собственником крепостных. Вряд ли случайно, что учение возродилось во второй половине XVIII века, когда церковь переживала кризис и была вынуждена приспосабливаться к жизни в относительном унижении и бедности, в том скромном углу, который оставило ей светское имперское государство.

Человеком, в наибольшей степени содействовавшим возрождению исихазма, был старец, отец Паисий Величковский (1722–1794). Неудовлетворённый учёбой в Киевской академии и не нашедший духовного направления в монастырях своей родины, ещё в молодости Паисий предпринял паломничество на гору Афон, где изучал писания «отцов церкви» как «священное сокровище, посланное нам самим Богом». Кроме того, Паисий занимался подготовкой текстов для русских читателей. Вместе с группой учеников он основал монастырь в Молдавии, где сознательно поощрялись методы и приёмы «исихастов» и откуда сторонники и последователи Величковского расходились по всей России.

Наиболее известным центром религиозного созерцания старцев была Оптина Пустынь, СКИТ возле Козельска, возрождённый в начале XIX века учениками Паисия. Общинная жизнь в ските почти отсутствовала: большую часть времени отшельники проводили в своих кельях, предаваясь размышлениям, молитвам, чтению или что-нибудь мастеря. В неделю совершались одна-две службы, кроме того, каждый отшельник регулярно исповедовался старцу, рассказывая о всех своих мыслях и желаниях. В течение почти ста лет традицию исихазма поддерживали трое старцев, Леонид, Макарий и Амвросий, успевших за это время прославиться своей мудростью и добрыми советами как среди простых людей, так и среди интеллектуалов. Вряд ли будет преувеличением сказать, что эти три человека сумели достичь некоего неформального воссоединения высокого и низкого слоёв русской культуры, чего не смогли сделать ни государство, ни интеллектуальная элита.

Всё это происходило в то самое время, когда русская литература – параллельно, собственным путём – шла к детальному психологическому анализу проявившихся в обществе моральных проблем. Показательно, что крупнейшие российские мыслители и писатели XIX века посещали Оптину Пустынь во времена отчаяния или в надежде найти там духовное просветление. В последние годы жизни часто приезжал Иван Киреевский, помогавший в переводе богословских трактатов и принимавший советы старцев. В период личного кризиса веры дважды посетил Пустынь Гоголь.

Достоевский после смерти своего сына в 1878 году также провёл три дня в Пустыни в обществе Владимира Соловьёва. Как вспоминала впоследствии его жена, Достоевский вернулся оттуда «окрепшим духом» и «в мире с самим собой»… Он повидал знаменитого старца, отца Амвросия, дважды беседовал с ним наедине и испытал на себе глубокое влияние этого необычного человека.

Писатель изобразил Амвросия в образе отца Зосимы в «Братьях Карамазовых». «К старцам нашего монастыря стекались, например, и простолюдины, и самые знатные люди, с тем, чтобы, повергаясь перед ними, исповедовать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления… Старец выходил к толпе, ожидавших его выхода у врат скита богомольцев… Они повергались перед ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и отпускал их».

Не всё так просто оказалось у Льва Толстого, который выступал против церкви, предлагая в качестве альтернативы собственную нравственно-рационалистическую доктрину, основанную на своеобразно понимаемых им Евангелиях. И всё же старцы будоражили дух Толстого. Лев Николаевич побывал в Оптиной Пустыни пять раз и собирался в шестой, в 1910 году, когда его постиг духовный кризис, он умер именно на дороге туда. Толстой не смог получить от своих поездок даже простого покоя: по собственному признанию, он чувствовал святость Амвросия, его духовную чистоту и мудрость, но не сумел найти общего языка. Амвросий счёл Толстого «надменным», а писатель в разговоре с сестрой заметил: «С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только поставил бы условием – не принуждать меня ходить в церковь».

Неудача реформы

К началу XX века многие признали, что церковь не реализует свой потенциал из-за того, как ею управляют. В апреле 1905 года появился манифест, обещавший религиозную терпимость и устранявший барьер на пути к спасению церкви, о котором говорил Погодин. Отныне разрешалось выходить из православной веры и обращаться в любое другое вероисповедание.

Весной 1905 года всех епископов попросили высказать их точку зрения на возможность реформы. Как оказалось, почти все были недовольны существующим состоянием дел, и многие признавали, что абсолютная власть Святейшего Синода не соответствует церковному канону, так как нарушает принцип соборности и подчиняет духовное светской власти. Один из епископов назвал это «протестантским кесарепапизмом». Для того чтобы строго следовать провозглашённым ею принципам и оказывать должное влияние на общество, по мнению большинства епископов, церковью должен управлять выборный Поместный Собор, а Синод станет лишь исполнительным органом. Епископы также рекомендовали отменить должность обер-прокурора, как носителя светского господства. В целом церковные иерархи переходили от самодержавия к соборности, как основному структурному принципу православного общества.

И всё же по вопросу о замене Синода между реформаторами не было единства. В общих словах, реформаторы раскололись на сторонников епископальной власти и приходских либералов. И те и другие хотели большей свободы от государства, но первые видели в качестве станового хребта будущей церкви епископов во главе с патриархом, а вторые считали, что религиозное возрождение придёт снизу, если дать больше власти приходам, наделив их, в частности, правом выбора представителей в Поместный Собор.

На нижнем уровне управления епископы жаловались на чрезмерную перегруженность светскими делами, чуждыми функциям церкви и даже вредящими им. Они возражали против того, что Святейший Синод назначает штат консистории, и высказывались за установление над ними контроля епархиальных съездов, избираемых священниками и мирянами.

Также все соглашались с тем, что одним из главных препятствий на пути оздоровления церкви является полумёртвое состояние приходов. Некоторые епископы даже считали – именно неэффективность приходов проложила путь к распространению среди крестьян суррогата христианства в форме аграрного социализма. Возрождение приходов означало бы восстановление соборности снизу, а это подготовило бы путь к возрождению подлинного христианства и способствовало поражению социализма. Приходу следовало придать статус юридического лица, способного приобретать собственность, распоряжаться финансами, строить и управлять школами, организовывать благотворительную работу и, возможно, предоставлять дешёвые кредиты крестьянам и ремесленникам. По вопросу назначения приходского священника епископом или избрания его собраниями прихожан реформаторы разделялись..

Александр Оболенский, назначенный обер-прокурором Синода вместо Победоносцева, был убеждённым сторонником идеи Поместного Собора. Для обсуждения вопросов, связанных с реформой, и составления проекта предложений будущему собору Оболенский создал предсоборное совещание. В 1906 году после нескольких месяцев заседаний комиссия, в основном состоявшая из епископов и богословов, рекомендовала создать Поместный Собор на основе выборов, в которых принимали бы участие не только духовенство, но и миряне. В задачу будущего собора входило и избрание патриарха. Оболенский предупредил – реформа жизненно необходима из-за угрозы сектантства и социализма, и совещание высказалось за самоуправление приходов, предоставление им возможности влиять на назначение священников и права распоряжаться собственными фондами.

Однако, в конце концов, Николай II решил не созывать Собор. Его не созывали с XVII века, и царь, только что прошедший испытание революцией и конфронтацией с двумя Думами, не хотел ещё одного форума для возможного выражения враждебных взглядов, тем более результатом его работы могло быть избрание такого патриарха, который на глазах у простого народа станет соперником императору. В этом Николая II поддержал Столыпин, предложивший узаконить религиозное многообразие путём замены Святейшего Синода Министерством вероисповеданий, которое отвечало бы за всё из них.

Хроническая слабость православной церкви, возможно, была самой серьёзной бедой царской России. Даже самые светские цари обосновывали свою власть божественным правом, так что сама легитимность правления была неразрывно связана со способностью церкви внушить рядовым гражданам крепкую и прочную веру. Несмотря на всё это, цари упорно унижали и обирали церковь, преследуя светские цели, оставляя её в таком состоянии, при котором церковь не могла ни обновить себя изнутри, ни быть управляемой извне. Отчасти это свидетельствовало о латентной силе церкви: её потенциальная мощь была столь велика, что цари не решались давать выход этой мощи из-за страха получить соперника.

Православная вера крестьян оставалась сильной и играла важнейшую роль в сохранении чувства общности, но одновременно была примитивной и относительно негибкой. Церковь в её нереформированном состоянии не могла помочь крестьянам навести мосты между низшей и высшей культурой или дать адекватный ответ на вызов вере в лице усиливавшейся социальной мобильности и массовой грамотности. Набожный юноша из деревни, приезжая в город, скорее, становился сектантом или атеистом, а не убеждённым православным верующим.

В структурном отношении церковь также была уязвима для интриг, как это произошло в случае с печально знаменитым старцем Распутиным: сам факт, что продажный и малограмотный сектант отбирал кандидатов в Святейший Синод, в последние годы империи, возможно, сделал больше для дискредитации идеи самодержавия, чем что-либо другое.