Текст книги "Россия: народ и империя, 1552–1917"

Автор книги: Джеффри Хоскинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Глава 2. Русский социализм

Долгий период ученичества российских интеллигентов в изолированном мире кружков достиг своего не совсем удовлетворительного завершения в дискуссиях, предшествовавших программе реформ Александра II. Некоторые из участников дискуссий были вовлечены в практическую государственную работу; другие – по личным причинам или в силу убеждений – остались вне официальных структур и отошли в тень, уступая дорогу новому поколению, воспитанному на их идеях. Отмена крепостничества принесла разочарование многим, заставив осознать, что режим не способен преодолеть фатальный раскол общества на элиту и народ, а мыслящие люди именно в этом видели главную причину слабости России. Естественно было бы предположить, что инициативу в преодолении раскола возьмут на себя интеллигенты – выйдут из изоляции, установят контакт с простым народом и приступят к политическим действиям. Однако даже в период относительной терпимости конца 50-х – начала 60-х годов режим не предложил никакой правовой возможности сделать это. Не имея ни опыта, ни прецедента, первое поколение политических активистов металось из крайности в крайность, импровизируя беспомощно и порой даже абсурдно.

Первый импульс оппозиционному движению дал Николай Чернышевский, занимавший ключевую позицию на посту редактора «Современника». Чернышевский был сыном священника и привнёс в свои политические убеждения аскетизм, целеустремлённость и самопожертвование, достойные духовного сана, к принятию которого он готовился, но от которого всё же отказался. Идеал сельского священника, служащего своим прихожанам, Чернышевский перенёс в сферу общественно-политического служения всему народу, оставаясь при этом трезвомыслящим утилитаристом, сторонником рационального эгоизма, взвешивающим «исчисление удовольствия и боли». Эти два элемента, религиозный и светский, аскетизм и расчётливость придавали личности Чернышевского неразрешимое напряжение, но на теоретическом уровне он нашёл решение в идее социальной революции, стимулировать которую своим собственным примером должны лучшие люди страны. Разочарованный условиями освобождения крепостных и потерявший веру в нерешительный полубарский социализм Герцена, Чернышевский пришёл к убеждению: только революция снизу способна принести стабильные улучшения, а до её наступления долг образованных людей в том, чтобы распространять в народе социалистические идеи и, путём устройства производительных кооперативов, показывать наглядно, каким будет будущее общество.

При том, что Чернышевский написал немало философских, эстетических и политических трактатов, самая известная его работа – роман «Что делать?», опубликованный в 1862 году. В нём писатель изобразил женскую швейную артель, члены которой живут вместе и, объединяя капитал и труд, шьют одежду и продают её. Несколько затушеванно – по цензурным соображениям – показана группа политических активистов, готовящихся к революции, изучающих теоретические труды, ведущих конспиративную работу и закаляющих волю. Их лидер, Рахметов, осознанно подходит к будущей борьбе: подчиняет свою жизнь строгому, аскетическому режиму, спит на полу, сторонится женщин, ест только ту пищу, которую могут позволить себе простые люди; с исключением отличного бифштекса для укрепления мускулов.

В Рахметове идеал Петра I – решительный правительственный чиновник, безжалостный, самоотверженный, нацеленный на перемены – превратился в идеал революционера. Ему предстояло оказать огромное влияние на два поколения революционеров, включая Ленина.

Одним из молодых людей, воодушевлённых Чернышевским, был бывший чиновник, Н.А. Серно-Соловьевич: он лично вручил царю докладную записку с призывом провести реформу в духе христианства, но позднее отказался от надежды на способность режима переустроить общество и ушёл со службы, открыв в Петербурге книжный магазин и библиотеку, чтобы нести массам политические сочинения. Там вокруг него собралась небольшая группа единомышленников, в память о лозунге Герцена называвшая себя «Земля и воля» и поставившая своей целью установить связь с рабочими и крестьянами. Прежде чем они смогли что-то предпринять, полиция раскрыла группу и арестовала участников.

В Москве девятнадцатилетний студент П.Г. Заичневский распространял брошюру под названием «Молодая Россия», содержавшую призывы переустроить Россию в федерацию сельских общин и совместно управляемых предприятий. В случае, если режим начнёт сопротивляться этой идее, «с полной верою в себя самих и нашу силу, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, на чью долю выпало стать первой страной… социализма, мы крикнем: хватайте ваши топоры!»

Другой молодой радикал, Н.А. Ишутин, даже не допускал мысли, что царь может согласиться с установлением социализма. Ишутин создал некую загадочную «Организацию» с внутренним тайным подразделением, грозно названным «Ад» и состоявшим из группы студентов, чья единственная цель – убийство высших государственных чиновников и самого царя. Члены «Организации» подбирались из саратовских семинаристов, чьё регулярное чтение включало, в частности, Новый Завет и историю русских сект. На суде Ишутин заявил, что признаёт только трёх личностей: Христа, святого Павла и Чернышевского.

Одним из членов ишутинской организации был Д.В. Каракозов, который в 1866 году действительно стрелял в императора Александра. Перед покушением Каракозов написал манифест, проливающий свет на менталитет этого странного и исковерканного поколения.

«Братцы, долго меня мучила мысль – не давала мне покою, – отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует!.. Отчего рядом с нашим вечным тружеником, простым народом: крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками… живут люди, ничего не делающие: тунеядцы дворяне, чиновничья орда и другие богатеи?.. Стал читать книги разные и много книг перечитал я о том, как люди жили в прежние старинные времена. И что же, братцы, я узнал?! Что цари и есть виновники настоящие наших бед».

Чувство вины, крайнее упрощение, манихейство, наивная вера в книги, патетический призыв к народному одобрению – всё это характерно для элиты, оторванной от своего народа, лишённой практического опыта, вскормленной на религиозном сектантстве и постоянно колеблющейся между перспективами полного всемогущества и такого же полного бессилия.

Человеком, с ещё большим презрением воспринимавшим существующую систему и ещё более твёрдо убеждённым в том, что цель оправдывает средства, был Сергей Нечаев, сочинивший «Катехизис революционера», руководство для своих товарищей по подполью.

«Революционер – потерянный человек, у него нет ни собственного интереса, ни собственного дела, ни чувств, ни привычек, ни вещей, у него даже нет имени. Всё в нём поглощено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью – революцией. В самой глубине своего естества, не просто в словах, но в делах, он порвал все узы с гражданским порядком, с образованным миром, со всеми законами, условностями… и этикой этого мира. Он… враг этого мира, и если продолжает жить в этом мире, то только чтобы уничтожить его более эффективно».

Аскетическое самоотречение, упрямая изоляция от общества, предчувствие приближающегося судного дня – всё это заставляет вспомнить староверов-экстремистов, отказывавшихся иметь какие-либо отношения с государством Антихриста; но у Нечаева эти идеи дополнялись цинизмом, свойственным поколению, воспитанному на псевдонаучном материализме.

Нечаев организовал тайное общество, убедив всех членов, что оно является лишь ячейкой более широкой организации, единственным представителем которой среди них являлся он сам. Посетив Швейцарию, Нечаев сумел выманить у стареющего Бакунина изрядную сумму денег на нужды своей несуществующей организации, а вернувшись на родину, устроил своим сторонникам испытание – обвинил одного из них в сотрудничестве с полицией и приказал убить его, что и было сделано. Власти решили устроить показательный суд, уверенные, что пример революционера Нечаева вызовет отвращение у публики и осуждение всех подпольщиков. Наоборот, процесс возбудил живой интерес и далеко не всегда отрицательное отношение публики.

Оживление мессианских ожиданий интеллигенции накладывалось на репрессивность режима, цензуру и враждебность властей ко всем добровольным общественным организациям и порождало апокалиптический и поляризованный взгляд на мир. Интеллигенты чувствовали, что благотворная трансформация близка, и что единственное препятствие тому – существующий режим. Они повисали в воздухе, словно не в состоянии ни выразить свои мысли через прессу, ни сообщить их массам. Ни одна из причудливых и недолго существовавших групп 60-х годов так и не смогла решить эту проблему.

Мыслителем, предложившим способ установления более прочной связи с народом, был Пётр Лавров, в прошлом инженер и член «Земли и воли» Серно-Соловьевича. По сравнению с откровенным «рациональным эгоизмом» Чернышевского, философия Лаврова делала упор на субъективные и этнические мотивы в поведении человека. К концу 1860-х годов Лавров пришёл к убеждению: долг интеллигенции «идти в народ» и распространять знания, полученные в результате образования. Свою идею Лавров изложил в «Исторических письмах» (1869–1870), сразу же завоевавших популярность у молодёжи.

Эту обязанность Лавров рассматривал и как моральный долг, и как инструмент изменения общества. Интеллигенция получила образование за счёт народа, который трудился, пока она училась, следовательно, долг необходимо вернуть. Кроме того, в результате приобретения знаний интеллигенция оказалась в уникальном положении, дающем возможность критиковать существующее общество, познавать основополагающие законы социальной эволюции и, таким образом, определять, что следует делать, а также распространять эти знания среди тех, кто лишён преимуществ образования. Эти «критически мыслящие личности должны желать не только борьбы, но и победы… им приходится отыскивать друг друга; им приходится соединиться… Тогда сила организована; её действие можно направить на данную точку; концентрировать для данной цели».

Лавров высказал предположение, что интеллигенция создаст политическую организацию, партию, для ведения пропагандистской работы среди рабочих и крестьян и подготовки к «поставленной цели», состоявшей – он не мог писать об этом открыто – в свержении существующего режима. Иерархическая схема построения организации, на вершине которой стоят люди, обладающие высшим знанием и способные осуществить радикальные социальные перемены, была заимствована от царского режима. В то же время моральные эстетические требования к членам будущей партии должны быть настолько высокими, чтобы не позволить движению попасть в руки беспринципных людей, вроде Нечаева.

Из тех, кто в 1870–1880-е годы «ходил в народ», пытался на практике воплотить идеи Лаврова, около 60% были детьми дворян и священников: эти два сословия в Российской империи сознательно готовились к пожизненной государственной или церковной службе. Более того, свыше половины из них посещали высшие учебные заведения. Уже одно название, данное ими своему движению – «хождение в народ», – красноречиво свидетельствует, какой глубокой представлялась пропасть, отделяющая их самих от крестьян: они как бы сравнивали себя с миссионерами, отправляющимися в глубь Африки. Когда Дмитрия Клеменца спросили, почему он оставил всё ради этой миссии, ответ прозвучал так: «Мы так много говорим о народе, но не знаем его. Я хочу жить жизнью народа и страдать за него».

Таким образом, небольшой отряд юных отпрысков имперской России, порвав с товарищами и семьями, попытался соединить разорванную этническую ткань и установить связь с крестьянской Россией, живя среди народа, знакомясь с его бытом и по-новому толкуя народные обычаи в свете последних европейских политических доктрин.

Первым признаком их тоски по утраченному национальному единству стала одежда этих молодых людей. Отказавшись от накрахмаленных воротничков и сюртуков, они расхаживали в красных рубахах, мешковатых штанах, отрастили длинные волосы, а женщины, сняв кружева, надевали простые белые блузки, чёрные юбки, мужские башмаки и стригли волосы.

Хотя многие студенты происходили из дворянских семей, лишь некоторые были действительно хорошо обеспечены. Поэтому их аскетический идеал осуществлялся на практике в форме весьма скромных, если не сказать сильнее, условий жизни. Перед лицом общих устремлений к обучению и служению народу исчезали классовые и сословные различия. Особенно высоко ценилась наука как практическая основа грядущих социальных перемен, а знания рассматривались как часть культуры, которая должна стать наследием всего человечества. Студенты, представлявшие различные слои общества, помогали друг другу, устраивая общие библиотеки, чайные и кассы взаимопомощи, нередко связанные с самодеятельными семинарами и кружками.

Первый систематический кружок такого типа в 1869 году организовал Марк Натансон в Медико-хирургической академии Санкт-Петербурга, и после ареста Натансона им руководил Николай Чайковский. Поначалу члены кружка интересовались главным образом культурными и этническими проблемами, сознательно отвергая «иезуитство и макиавеллизм» Нечаева. При приёме новых членов руководствовались прежде всего моральными соображениями: ожидалось серьёзное отношение к образованию, окончание учебного курса и уж затем возвращение долга народу. Чайковский не раз говорил: «Мы должны быть чисты, как стекло, и знать друг друга так, чтобы в трудных случаях преследований и борьбы быть в состоянии a priori знать, как каждый из нас поступит».

По этой причине Чайковский и назвал свой кружок «Орден рыцарей». Сам он часто посещал сектантов и даже стал членом секты, провозгласившей целью создание «Богочеловечества».

Как подобало такой цели, движение носило характер воинственной религии. Берви-Флеровский, социолог, работы которого пользовались популярностью среди радикалов, пришёл к пониманию, что «успеха можно ожидать, только когда охвативший молодёжь взрыв энтузиазма будет превращён в постоянное и неискоренимое чувство. Непрерывно думая об этом, я пришёл к убеждению, что успех можно будет завоевать только одним путём – созданием новой религии».

Своё кредо Берви-Флеровский выразил так: «Идите в народ и расскажите ему всю правду до последнего слова». Эта «правда» состояла в том, что все люди равны и что право и долг народа взять причитающуюся ему долю у помещиков и эксплуататоров. Александр Долгушин, одним из первых отправившийся в деревню, хранил у себя на даче, помимо печатного станка, крест с гравировкой: «Во имя Христа… Свобода, равенство, братство».

Первые попытки установить связь с народом были направлены на сектантов и староверов по причине их давнего неприятия режима. Ещё в начале 60-х годов Герцен и Огарёв, находясь в Лондоне, старались связаться с ними через В.И. Кельсиева, молодого бедного дворянина, увлечённого «схизматиками». Староверы отнеслись к нему доброжелательно и были готовы разделить многие из его взглядов, а для пополнения скудных запасов литературы очень хотели организовать печатание своих книг за границей. Однако к участию в политической деятельности, тем более в союзе с эмигрантами, староверов явно не тянуло. Дело даже не в атеизме их новоявленных радикальных доброжелателей, просто двухсотлетние преследования и дискриминация утомили их: староверы были явно пессимистичны по духу, пассивны и склонны довольствоваться недавно сделанными уступками Александра II. Прежний мятежный дух, похоже, в конце концов испарился.

Кружок Чайковского начал собирать и распространять книги и брошюры, сначала среди своих членов, затем среди более широкого круга. Это были «Капитал» Маркса, «Исторические письма» Лаврова, «Положение рабочего класса в России» и «Азбука социальных наук» Берви-Флеровского, «История Французской революции» Луи Блана, а также работы Герцена, Чернышевского и Щапова. Была предпринята попытка распространения литературы среди рабочих Петербурга и других городов, сопровождавшаяся дискуссиями и небольшими скрытыми сборами.

К 1873 году многие ощутили – пришло время выйти за пределы городов и отправиться в сердце народа, в деревни. Такое решение следует оценить как более радикальное, чем агитация среди рабочих, так как оно предполагало прекращение учёбы, разрыв с семьёй и друзьями и, по всей вероятности, отказ от перспектив официальной карьеры. Группа Чайковского почти не имела организационной структуры, но часто сдерживала советами самых пылких.

Движение было по преимуществу стихийно-добровольным и держалось – как выразился Аптекман – на «Ганнибаловой клятве» молодёжи того времени. «О, она будет служить народу! Она омоет его раны, она залечит его скорби, она выведет его с факелом науки и свободы в руках на широкий простор культурного существования!» И вот «революционная молодёжь, полная веры в народ и в свои собственные силы, охваченная каким-то экстазом, потянулась в далёкий неведомый путь. Позади остались дорогие образы родных и близких, вошедшие в плоть и кровь высшие учебные заведения, с их «правами и льготами»… Возврата нет».

В дополнение к книжным знаниям многие молодые люди осваивали ремесленные навыки, которые, как им казалось, станут полезными народу. Они часто собирались в мастерских, где под руководством какого-нибудь сочувствующего ремесленника учились работе с металлом, сапожному делу, столярному искусству, то есть тому, что было по силам. Другие отправлялись в деревню, не представляя, чем заработать на жизнь и как сблизиться с крестьянами. Так, например, Яков Стефанович и Владимир Дебагорий-Мокриевич с тремя товарищами покинули Киев, взяв лишь сумку с сапожными инструментами, хотя понятия не имели, как ими пользоваться. Сначала они работали на погрузке шпал в железнодорожные вагоны, потом решили стать красильщиками, но спроса на их услуги не оказалось, ведь большинство жителей деревни сами занимались покраской. Видя перед собой плохо одетых людей, крестьяне нередко отказывались пускать их на ночь, принимая за разбойников. Некоторые, как Александр Иванин-Писарев, считали, что более разумно заниматься работой, действительно нужной и требующей грамотности, стать, например, волостным писарем, так как лишь немногие крестьяне знали азбуку и цифры, а кроме того, подобная работа позволяла влиять на деревенские дела.

Как реагировали крестьяне на попытки радикалов установить с ними связь? Традиционная точка зрения историков утверждает, что они относились к пропагандистам с недоверием, непониманием, а иногда даже передавали их в руки властей. Но последние исследования показывают – всё обстояло не столь однозначно. Как указывал Д. Филд, основанием для подобных выводов часто служили следственные и судебные документы. Арестованные радикалы – как, впрочем, крестьяне-свидетели и деревенские власти – пытались свести к минимуму успехи пропаганды, справедливо полагая, что в противном случае им грозит более суровое наказание. Из воспоминаний людей, «ходивших в народ», вырисовывается более разнообразная картина, хотя не стоит забывать и о естественной тенденции, оглядываясь в прошлое, преувеличивать свои достижения.

Несомненно, вначале пропагандисты сталкивались с большими трудностями. Многие были обескуражены и расстроены тем, что крестьяне по-прежнему почитают царя и придерживаются религиозных верований: ведь большинство студентов считали это предрассудками и сентиментальностью. Вспоминая о своих опасениях того времени, Аптекман впоследствии описывал их так: «Как же мне приступиться к народу с моими идеями? Моё миросозерцание – одно, миросозерцание народа – иное. Два порядка идей, два типа мышления, не только противоположных, но… исключающих одно другое».

Вера Фигнер, работавшая санитаркой в земской больнице в Самарской губернии, увидев бедность крестьян, ощутила чувство безнадёжности. «Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази… а когда работа кончилась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели: тогда мною овладевало отчаяние; где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки; возможна ли в таких условиях даже мысль о протесте. Не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному… о сопротивлении, о борьбе?»

И тем не менее, человеческие контакты постепенно устанавливались. Устроившись в больницу, Аптекман вскоре увидел, что завоевать доверие крестьян можно, если, занимаясь лечением, внимательно расспрашивать их о жизни; он даже устроил нечто вроде клуба в палате для выздоравливающих, куда крестьяне приходили поговорить о жизни и послушать, как её можно улучшить. Такой же подход практиковала и Фигнер: «Народу было в диковинку внимание, подробный расспрос и разумное наставление, как употреблять лекарство».

Когда её сестра Евгения открыла школу, предложив заниматься бесплатно, то изучать арифметику пришли не только дети, но и взрослые, ведь эта наука была нужна для ведения как личных, так и общинных дел. «Каждую минуту мы чувствовали, что мы нужны, что мы нелишние. Это сознание своей полезности и было той притягивающей силой, которая влекла нашу молодёжь в деревню; только там можно было иметь чистую душу и спокойную совесть».

Крестьяне действительно разделяли некоторые идеи радикалов, хотя и рассматривали их совсем в ином контексте. Например, Стефанович и Дебагорий-Мокриевич узнали, что крестьяне в Киевской губернии считают необходимым провести новый передел земли по принципу справедливости, то есть наделить всех нуждающихся: «и мужику, и пану, и попу, и жиду, и цыгану – всем поровну». Но такое мог сделать, по мнению крестьян, только царь, может быть, в награду за всеобщую воинскую повинность. В конце 1870-х годов Стефановичу и Дебагорию-Мокриевичу удалось даже привлечь несколько сотен крестьян в дружину, использовав подложный царский манифест, якобы содержавший призыв царя захватывать землю у тех помещиков, которые будут нарушать волю императора. Этот эпизод, уникальный в своём роде, даёт основания полагать, что крестьяне были готовы к активным политическим действиям по захвату земли, но только при условии поддержки со стороны царя. Однако большинство радикалов считали, что практиковать обман для привлечения сельских жителей на свою сторону – значит нарушить моральные принципы, неотъемлемые от их убеждений.

Не столько сами крестьяне, сколько деревенские власти воспринимали пришельцев из города с подозрительностью и злобой. Вера Фигнер объясняет это так: «Когда к постели больного призывали одновременно меня и священника, разве мог он торговаться за требу? Когда мы присутствовали на волостном суде, разве не считал писарь четвертаков, полтинников и взяток натурою, которых мы лишали его? К этому прибавлялись опасения, что в случае злоупотребления, насилия или вымогательства мы можем написать жалобу за обиженного и через знакомство в городе довести дело до суда, до сведения архиерея и т.д.».

Сёстры Фигнер, что примечательно, вполне легально работали в земстве, но при этом оставались в крайне уязвимом положении: распространялись слухи, что они ходят по хатам и читают прокламации, а в школе учат детей что «Бога нет, а царь нам не нужен».

Естественно, многие пропагандисты были арестованы, и оказались потом в крайне тяжёлом положении, в том числе и с моральной точки зрения. Расследование затягивалось, ведь обвиняемых обычно было много, а показания не совпадали, и не всегда власти представляли, в чём конкретно их можно обвинять. Для многих оказалось настоящим шоком быть внезапно вырванным из активной жизни и очутиться в одиночном заключении, где компанию составляли только стража и следователи. Жизнь, исполненная надеждами и разочарованиями, сменялась бесцельным существованием в отвратительных условиях.

Давление со стороны следствия усиливалось, и заключённые начинали осознавать, что дело совершенно безнадёжно и что далеко не все товарищи представлялись теми безукоризненными «рыцарями», какими казались прежде. Некоторые шли на тайное сотрудничество с полицией, оставаясь при этом в рядах революционеров, и это со временем отравило весь дух движения. Николай Чарушин, занимавшийся пропагандой среди рабочих Петербурга, вспоминал, каким ударом оказалось для него сообщение о предательстве: «Всё, чем я жил и во что верил, было разрушено. Друзья и товарищи по делу погибли, и я не знал, сохранился ли кто-нибудь из них; погибло и самое дело, а рабочие, хотя только в числе трёх, в дело которых я вкладывал свою душу, оказались предателями».

Неудивительно, что некоторые заключённые сходили с ума или кончали жизнь самоубийством.

В целом опыт «хождения в народ» показал – пропаганда среди крестьян в долгосрочной перспективе может оказаться успешной, но для этого требуется более терпеливый подход и лучшая организованность, предполагающая наличие в ближайших городах «центров», где можно получить пропагандистский материал, обсудить свою работу с товарищами и, возможно, передохнуть и расслабиться после напряжения и неудобств сельской жизни. Именно по этой причине некоторые из испытавших себя на первых походах в 1876 году в Петербурге создали ядро централизованной организации и начали устанавливать контакт с теми, кто ещё вёл пропаганду в городах и сёлах. Это была первая попытка создания всероссийской политической партии, и она приняла уже известное название – «Земля и воля».

Почти с самого начала «Земля и воля» переживала внутренние конфликты, вскоре переросшие в постоянный раскол. Опыт работы в деревне 1873–1874 годов многих склонил к заключению, что при данной структуре общества пропаганда среди крестьян не даёт и не может дать плодов, следовательно, политическую деятельность необходимо направить прежде всего на уничтожение существующего государства и замену его новым, и это станет предпосылкой, а не результатом успешной пропаганды. В связи с тем, что достичь перемен мирным путём невозможно, политическая борьба неизбежно становится насильственной.

Несмотря на первоначальные мирные идеалы движения и неприятие методов Нечаева, стремление к насилию оказалось крайне жизнестойким и последовательным, родившись из отчаяния и разочарования как защита от возможности ареста, из желания совершить нечто героическое и заметное, а также как продукт рационального политического расчёта. Как писал одному из друзей Александр Михайлов, видный апологет насилия: «Знаете, мне нравилось работать в народе. Я был готов на любую жертву, но мы были немногочисленны. Мы были бессильны достичь чего-то в условиях самодержавия: все наши благие усилия тратились понапрасну. Существовала только одна альтернатива… полностью оставить революционную деятельность либо начать бой с правительством. Для последнего у нас доставало сил, героизма и самопожертвования».

С самого начала в партии появилась «неорганизованная» секция, целью которой вначале стала защита товарищей от обысков и арестов или освобождение в случае задержания. Несколько отдельных успехов породили определённую самоуверенность и чувство, что, по крайней мере в чём-то, можно преуспеть. Давление в сторону перехода от спорадического применения насилия к систематическому возросло в 1878 году после дела Засулич. Волна общественной симпатии к ней даже Достоевского заставила признаться редактору консервативной газеты Суворину – если бы ему довелось узнать о готовящемся террористическом акте, он не сообщил бы властям из-за страха перед реакцией общественности. Пётр Валуев, возглавлявший расследование действий террористов, счёл нужным доложить: «Особого внимания заслуживает наружное безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти с небольшим сравнительно числом злоумышленников, стремящихся к ниспровержению коренных условий государственного, гражданского и общественного порядка… Большинство образованных людей почти всегда недоброхотно относится к расположению властей».

Готовясь к возможной решительной политической борьбе, «Земля и воля» становилась организацией заговорщиков: ограничивалось право членов что-либо знать о её численном и персональном составе, каждый давал клятву хранить тайну, нарушение которой каралось смертью. Наконец, в 1879 году на тайном съезде большинство делегатов высказались в пользу систематической кампании террора с целью дезорганизации правительства убийством его ведущих членов, а затем свержения и установления нового режима, задачей которого станет созыв Учредительного собрания и обеспечение перехода к народному правлению. Общего согласия не было, но из известных деятелей только Георгий Плеханов отказался принять это решение, порвал с «Землёй и волей» и попытался – без особого успеха – основать альтернативную организацию. Оставшиеся переименовали себя в «Народную волю», желая таким образом показать своё намерение дать возможность народу сказать решающее слово в образовании новой политической системы. Использование слова «воля» вызывало в памяти старый казацкий идеал свободы.

В течение нескольких месяцев Исполнительный комитет «Народной воли» создал в ряде городов сеть ячеек среди рабочих и студентов и даже в армии и на флоте. Но главным направлением работы стал террор, а не пропаганда. «Земля и воля» уже наметила убийство нескольких высших правительственных чиновников и полицейских чинов, а «Народная воля» с самого начала поставила себе ещё более высокие цели. 26 августа 1879 года Исполнительный комитет приговорил Александра II к смерти «за преступления против народа», и с этого времени приоритетом для её членов стало исполнение этого приговора. После ряда неудач заговорщики добились своего, 1 марта 1881 года террорист взорвал царя бомбой, когда тот ехал в карете по набережной Петербурга.

Убийство Александра II знаменует величайший успех русского социализма того времени, но одновременно и крупнейший провал. Ведь Исполнительный комитет оказался бессилен исполнить своё обещание и созвать Учредительное собрание или даже малейшим образом повлиять на политику нового императора, Александра III, – разве что в негативном плане. Первым результатом случившегося стало объявление во многих провинциях чрезвычайного положения: теперь полиция и местные власти могли задерживать подозреваемых без решения суда, подвергать административной ссылке, проводить обыски без ордера, увольнять со службы, закрывать периодические издания или приостанавливать их деятельность и вообще ущемлять даже те скудные гражданские права, которые прежде кое-как соблюдались. В некоторых областях страны такое положение сохранялось до 1917 года.