Текст книги "Там, где сердце (ЛП)"
Автор книги: Джасинда Уайлдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Или…
– Эй, Калос, – я бегу, чтобы догнать его. – Ты говорил, что летал здесь на дельтаплане, так?
Он останавливается и вытирает пот со лба.
– Да. Правда это было давно, но… да, летал.
– Звучит весело. Не хочешь попробовать еще разок?
Он довольно долго колеблется, и я начинаю задумываться о правдивости его рассказа.
– Конечно. Почему нет?
Лианна выстреливает в меня взглядом.
– Дельтаплан? Разве это не опасно?
– Конечно. Самую малость. Но зато весело, – я подмигиваю ей. Почему ее это волнует? За все месяцы, что мы плавали вместе, она насмотрелась на много чего безумного, во что я ввязывался, поэтому знает мою тягу ко всему, что дает выброс адреналина. Она видела, как я прыгал с утесов, плавал с акулами, наблюдала за моим занятием виндсерфингом в какую-то совершенно безумную погоду. Если это безумно и опасно, я сделаю. И каждый раз она ненавидела это. Лианна не понимает моей зависимости от острых ощущений, а я никогда не пытался объяснить ей. Она сразу попыталась бы опекать меня, волноваться, просить остепениться и напоминать, чтобы я не пил так много и вовремя принимал таблетки. В ней заложен ген беспокойства, а мне не нужна эта фигня. Нас не связывают никакие обязательства. Мы просто друзья – иногда с привилегиями – и ничего больше. Поэтому я буду держать ее в неведении как можно дольше. Однако, ей что-то известно, и я не запрещаю ей строить догадки. Просто мне не нужна жалость, не нужно сочувствие и не нужны лишние волнения.
На следующий день я договариваюсь с Карлосом, чтобы он отвез меня куда-нибудь, где арендуют дельтапланы. Нам удается это сделать, а потом мы долго едем вверх по охрененно высокому склону с привязанными к крыше древнего внедорожника дельтапланами. Ли и Мэл сидят с нами в машине, но они не полетят. Водитель отвезет их к подножию горы, и мы встретимся уже в квартире, которую сняли Ли с Карлосом.
Поездка занимает чертовски много времени, но, в итоге, мы все же добираемся до вершины, где у дельтапланеристов устроено некое подобие взлетной полосы, расположенное над крутым обрывом с видом на весь лес. А лес – это широкий, зеленый, изогнутый полумесяц, тянущийся в оба направления. Вокруг нас возвышаются горы. Сам город, приютившийся на краю пляжа, ползет вверх – от залива по подножию гор. Я вполуха слушаю инструктаж по технике безопасности, потому что буквально заворожен открывающейся панорамой. Вид просто потрясающий – больше и сказать нечего.
В этом вся моя жизнь. Вобрать это в себя. Запомнить эту красоту, впитать ее. Позволить ей заполнить пустоту в моей душе и залечить шрамы на сердце.
Позади меня Карлос, мямля и запинаясь, отвечает что-то на простой вопрос водителя.
– Ты ведь никогда не летал на дельтаплане? – спрашиваю я, не глядя на него.
Он застенчиво улыбается.
– Летал, но чуть не обосрался от страха.
– Только тогда и понимаешь, что живешь, – отвечаю я.
Водитель добирается до стоянки и помогает нам снять дельтапланы с крыши внедорожника. Он тщательно проверяет их на предмет безопасности, а затем жестами объясняет мне и Карлосу, что для нас все готово. Мы пристегиваемся, и я крепко сжимаю поручень обеими руками. А затем подбегаю к краю обрыва и прыгаю, словно пытаюсь кому-то что-то доказать. Сначала резкое падение, но я сразу ощущаю, как ветер подхватывает крылья дельтаплана, поднимая меня все выше, и выше, и выше. Земля отдаляется все больше, и внизу, в сотнях метров от меня, я вижу лес. Я издаю восторженный вой, чувствуя бьющий в лицо ветер и абсолютную свободу. Слегка надавливаю на одну сторону поручня, и желудок почти выпрыгивает из горла, когда я парю в свободном падении. Выравниваю дельтаплан, чуть задираю его нос, ловлю ветер и поднимаюсь выше. Выше. Выше. Яркий свет солнца ослепляет, но время от времени я вижу внизу людей, похожих на муравьев. А вокруг меня никого. Никаких условностей. Никаких гор таблеток. Никаких ограничений. Только я, дельтаплан, ветер, солнце и… свобода. Страх, бегущий по венам, напоминает о том, что я все еще жив. Понимание того, что ветер в любой момент может обрушить меня на лес, подсказывает мне, насколько опасно это безумство. В любую секунду я могу умереть. Ну и хер с ним! Предпочитаю умереть счастливым, парящим, безумным и свободным – как ястреб, как орел, кружащий над всеми.
Для меня в этом все. Стремление. Свобода. А все остальное в этот момент не важно.
Именно в этот момент я живу.
***
Я не пошел в квартиру встречаться с остальными, а вернулся на «Скиталец».
Один.
В любом случае, та фигня межу мной и Мэл исчерпала себя, и мы оба это понимали. Это продлилось недолго, но все хорошо, что хорошо кончается, поскольку химия между нами стала, мягко говоря, незначительной. Теперь мой план – пойти поплавать, напиться, а утром отчалить на юг. А потом, посмотрим, может, я смогу добраться до Магелланова пролива и совершить чертовски долгое путешествие на север, в Кали. А по пути наберу себе временную команду.
Искупавшись, быстро ополаскиваюсь под душем и вытираюсь. Я направляюсь за своими таблетками, а тут она – просто сидит на моей кровати, внимательно наблюдая, как я глотаю одну таблетку за другой и запиваю их «Перье».
– Ли… Господи, ты чертовски меня напугала, – я глотаю последнюю таблетку и оборачиваю полотенце вокруг талии. Мне нет нужды скромничать, ведь мы с Лианной провели достаточно времени голыми. Это больше из-за того, что я чувствую – она хочет поговорить. А вести серьезный разговор в присутствии голого человека довольно трудно.
– Что случилось, лютик? – я ерошу руками свои короткие светлые волосы, приводя их в полный беспорядок.
– Ты идиот.
– Хорошо. Давай не будем ходить вокруг да около, ладно? – я сажусь рядом и протягиваю ей зеленую бутылку газированной воды. – Это ни для кого не новость, детка. Мне жаль, что расстроил тебя.
Она делает глоток и передает воду обратно.
– Я не об этом. В смысле, да, ты идиот. Ты слишком часто рискуешь. И у тебя есть явное желание умереть. Это не новость, но я говорю о другом.
– Тогда в чем я идиот на этот раз?
Она наклоняет голову и отрывает свисающую из одеяла нитку.
– Ты знаешь, что я остаюсь здесь, в Рио? С Карлосом.
– Да, знаю.
– И ты так спокойно к этому относишься?
Я вздыхаю.
– Это из-за Астрид, верно?
Лианна разочарованно стонет.
– Нет, придурок. Дело не в этой гребаной Астрид. И не в том, что ты трахался с ней. Сегодня ночью я трахалась с Карлосом. У нас же договоренность. Так что дело не в этом.
– Тогда в чем? Если ты хочешь остаться в Рио – оставайся. В действительности, так всегда и было, Ли: ты ищешь то, к чему тебя потянет, и плаваешь со мной, пока не найдешь это. Кажется, ты нашла. Карлос хороший парень.
– Ты даже не будешь по мне скучать? Тебе все равно?
– Твою мать, – теперь настала моя очередь впадать в разочарование. Я сбрасываю полотенце, подхожу к шкафу, достаю пляжные шорты и натягиваю их на себя. – Перестань ходить кругами и просто скажи это, – я поворачиваюсь и оказываюсь лицом к Ли. Она стоит в паре сантиметров от меня и пристально смотрит.
Господи, она великолепна. Среднего роста, с модно окрашенными волосами – светлыми у корней и темными на концах – подстриженными до линии плеч, чтобы подчеркнуть высокие скулы. Блестящие карие глаза. Загорелая кожа цвета карамели – она часами находилась на палубе под палящим солнцем в одном бикини, а иногда и без. Красивые крепкие бедра, сочная задница, накачанная бесчисленными занятиями йогой. В меру большие груди – каждая идеально помещается в ладонь. Ли подтянутая, гибкая, красивая. Милая. Умная. Все при ней.
Я идиот.
Особенно когда она произносит следующую часть своей речи. Она говорит мне это в лицо, глядя в глаза и положив ладони мне на грудь. Ее глаза широко открыты, полны эмоций и решимости сказать все начистоту.
– Я могла бы любить тебя, Лок.
Мое сердце сжимается. Ауч. Черт, я ненавижу себя, свою жизнь и проклятый перст своей гребаной Судьбы. Но она этого знать не должна. Пусть лучше считает меня бессердечным мудаком.
Я хватаю ее запястья; взгляд жесткий и сосредоточенный; эмоции загнаны в самую глубь и закованы в цепи – там им самое место. Я отвожу ее руки от себя.
– Знаю, Ли, что могла бы. Может, я и идиот, но далеко не слепой. Просто это… не для меня.
Ее черты искажаются гневом.
– Не для тебя? – она бьет меня по груди с такой силой, что на коже остается красный отпечаток ее ладони. – Что, мать твою, это значит? Очередной мудак говорит мне, что «дорогая, дело не в тебе, а во мне»?
Я стараюсь сохранить хладнокровие, непреклонность во взгляде и бесстрастное выражение лица.
– В принципе, да. Но у этой правды есть смягчающее обстоятельство. Я делаю это для тебя, Лианна. Карлос больше тебе подходит, чем я, и по гораздо большим причинам, чем мне хотелось бы. Пожалуйста, поверь в то, что я делаю тебе одолжение.
Теперь на ее лице читается отвращение.
– Господи, ты мастер вешать лапшу на уши, да?
– Крупнейший специалист.
Она смаргивает навернувшиеся слезы.
– Есть еще какая-то лапша, предназначенная для моих ушей?
Я на секунду задумываюсь.
– Ты можешь сделать кого-то по-настоящему счастливым. И мне просто хочется, чтобы этим парнем мог бы быть я.
Она кивает.
– Неплохо, но довольно избито. Еще?
– Думаю, это все.
Она делает глубокий вдох, и я, как последний мудак, любуюсь ее вздымающейся грудью.
– Ты невероятная.
Она разворачивается и делает несколько шагов по каюте в сторону двери, ведущей на заднюю палубу. Но потом останавливается.
– Знаешь, я действительно думала, что в тебе есть нечто большее, чем богатый плейбой с адреналиновой зависимостью. Честно. Я надеялась, что есть. Кажется, я ошиблась.
– Полагаю, что да.
Я позволяю ей сойти с лодки на пристань, прежде чем окликаю:
– Ли?
Она оборачивается, и, черт меня возьми, если в этих карих глазах не вспыхивает надежда.
– Знаешь, что самое отстойное?
– Видимо то, что я всегда западаю на мудаков?
– Ну да, и это тоже. Но я не об этом.
– Тогда что?
– Это не было лапшой. Каждое слово – правда.
Она качает головой, закатывает глаза, фыркает и, развернувшись на каблуках, быстро уходит.
Нет никакого смысла спорить. Я отпускаю ее, и как только она уходит, бросаюсь на скамью, идущую вдоль внешней стороны кормовой палубы. Открыв новую бутылку «Лагавулина», я прилагаю все усилия, чтобы отключиться. Во мне недостаточно сил, чтобы противостоять призракам всего того, о чем я сожалею.
***
Две недели спустя
Единственная мудрость, усвоенная мной за те две недели, что я болтался по островам у мыса Горн, заключается в том, что это совершенно безумная затея – попытаться совершить этот переход, независимо от выбранного маршрута: по Магелланову проливу между материком и Огненной землей или по проливу Бигл между Огненной землей и островом Наварино. Равно как и по множеству других маршрутов между островами архипелага Волластон и островом Гермит.
Проблема заключается в том, что – кто в курсе, подтвердит – все они опасны. Они узкие, чреваты опасными непредсказуемыми ветрами, сильными течениями, и в них полно айсбергов и подводных скал. Пролив Дрейка самый безопасный, самый широкий, хотя и самый южный, но все же, как ни крути, легким для прохождения его не назовешь.
Поэтому, конечно же, я выбираю самый сложный – пролив Бигл. На этот маршрут я набираю для своего экипажа опытных матросов – это плавание не для любования красотами природы.
Мы движемся по проливу. Быстро и упорно. Вода – нефритово-зеленая, неспокойная – швыряет нас вверх, вниз и в стороны. Она промораживает до самых яиц, а ветер воет и хлещет без остановки, режет, словно нож, и тащит нас на опасной скорости, даже при том, что паруса не слишком туго натянуты. Со всех сторон возвышаются горы с заснеженными и окутанными облаками вершинами. Несмотря на всю опасность, здесь потрясающе красиво.
Я позволяю ветру вести нас, раздувая и туго натягивая паруса, и игнорирую мудрые советы моей команды замедлить ход. Лодку кренит то на одну, то на другую сторону, ветер практически переворачивает ее – и если это опасно, то для меня только лишний стимул. Я чувствую себя живым, только если бросаю вызов смерти, если балансирую на самом краю безумия.
***
Сантьяго, Чили
Полтора месяца спустя
После изнурительного плавания вокруг мыса Горн, я решаю взять перерыв, чтобы отдохнуть, проверить состояние «Скитальца» и пополнить запасы. В Сантьяго я распускаю нанятый экипаж, добавив матросам нехилых бонусов с учетом того, какому риску подвергал наши жизни в этом плавании. Закупаю месячный запас продуктов и трачу кучу денег на новую защиту бортов, тросы и тому подобное, хотя, учитывая все обстоятельства, лодка в отличном состоянии.
Я уже давненько не поднимался в горы, и Сантьяго, кажется, ничем не хуже других мест, чтобы исправить эту ситуацию. Поэтому я приобретаю экипировку и нахожу группу, планирующую восхождение на дикое высокогорье. Оно начинается днем с довольно спокойного подъема на гору Судьбы, с постепенным усложнением маршрута. Я не новичок в этом деле, ибо дважды поднимался на Эверест, так что этот подъем для меня – просто детская забава.
Лично для меня восхождение оказывается слишком легким и действительно не вызывает никаких острых ощущений. Кроме того случая, когда моя рука начала скользить по рукояти ледоруба, и я должен был побороться за то, чтобы вернуть себе устойчивость, используя кошки и второй топор.
Когда к концу дня мы возвращаемся в город, я понимаю, что мне нужна задача посерьезнее. Мне скоро тридцать, и я хочу испытать что-то головокружительное – что угодно, лишь бы произошел такой желанный для меня выброс адреналина. На следующий день я отправляюсь на север, в Копьяпо, и нахожу приличного гида, который возглавляет подъем на вулкан Охос-дель-Саладо. Ни один из моих спутников не говорит по-английски, и только я немного говорю на испанском, хотя не думаю, что эти ребята понимают его. С помощью переводчика я договариваюсь, и мне сразу же дают понять, что или придется идти в их темпе, или остаться. Они не собираются ни тащить мою задницу наверх, ни ждать. Меня устраивает. Я никогда не просил помощи. Никогда не принимал никаких подачек, за единственным значительным исключением – я живу на деньги своего старого доброго отца. Я чертовски уверен, что справлюсь с подъемом на этот вулкан. Естественно, им я об этом не говорю, а просто соглашаюсь, подписываю отказ от всех претензий, улыбаюсь и угощаю всех выпивкой.
Когда мы подходим к месту сбора, я оглядываюсь по сторонам… и поднимаю взгляд вверх. Это то, о чем я говорил. Пустошь, открытая всем ветрам и холоду. Настоящая пустыня – ни травинки, ни былинки. Горное пространство – бескрайняя высь, покрытая камнями и валунами. Сам путь к базе у подножия вулкана уже рискованное предприятие, требующее опытного отважного проводника, который помогает нам в некоторых вселяющих тревогу ситуациях. Но затем мы достигаем лагеря, и гигантский вулкан – одна из двух самых высоких гор на континенте – возвышается перед нами, словно памятник неизвестному богу. Состоящий главным образом из вулканического камня и горной породы, Охос-дель-Саладо упирается в ошеломительно-голубую чашу неба.
Мы быстро расхватываем снаряжение и вслушиваемся в последние инструкции на ломаном английском языке. Я располагаюсь в центре идущей группы – трое передо мной и трое позади. Сразу за мной – переводчик. Все переговариваются друг с другом, обмениваются шутками, смеются и начинают резво взбираться, словно гребаные горные козы. Я не понимаю ни слова из того, что они говорят, но мне это и не важно. Я сосредоточен на подъеме, на небе над головой, на этой огромной горе подо мной и надо мной – на всем, что меня окружает. Я сконцентрирован на том, чтобы впитать и сохранить в памяти каждый миг.
Запомнить каждый момент.
Насладиться каждой секундой.
Живи так, словно каждая секунда – последняя. Потому что для меня это очень даже может быть.
Я иду с опущенной головой, и так сосредоточен на подъеме, переставляя ноги осторожно, шаг за шагом, что едва не пропускаю момента, когда мы достигаем вершины. Шучу конечно, потому что это основа всей моей проклятой жизни: сконцентрируйся на процессе и не думай о конечной цели.
Я чувствую похлопывание по плечу.
– Эй, американец. Посмотри.
Я выпрямляюсь и оглядываюсь.
– Господи-Боже!
– Это что-то, правда? – он немного моложе меня, немец, кажется, с черными взъерошенными волосами, лохматой бородой, крепкий, в дорогом снаряжении и видавших виды ботинках. Я могу только кивать и купаться в бескрайности мира, окружающего меня со всех сторон бесконечным пространством гор и неба. Даже при дневном свете здесь, высоко-высоко, видны бесчисленные миллионы звезд. В разреженном воздухе тяжело дышать, и мое сердце колотится так сильно, что я вынужден сесть.
Я чуть не плачу.
Вот оно.
Вот, ради чего я живу.
Грудь сдавливает, и мое сердце – в метафизическом смысле – переполняется. Я жив. Сегодня мой тридцатый день рождения, и я жив. И не просто жив – я буквально на вершине мира.
Я могу умереть, мое сердце бешено колотится.
Голова кружится.
В теле слабость.
Мое сердце отказывает.
Я ложусь на спину и кладу голову на острые обломки сланца и камней и смотрю на звезды в небе цвета индиго. Подходящий момент для смерти.
Я чувствую постукивание по плечу.
– Сейчас начинаем спуск, – все тот же чувак жестом указывает вниз.
Я качаю головой.
– Я… я до… догоню.
Какой-то латиноамериканец с обветренным лицом. Эквадорец? Чилиец? Бразилец? Я не знаю. Склонив голову, он смотрит на меня сквозь зеркальные защитные очки.
– Тебе плохо, – это не вопрос.
Я моргаю. Пытаюсь дышать. Твою мать, в груди такая боль, словно на ней сидит слон. Я чувствую каждый удар сердца, фокусируюсь на каждом из них и веду им подсчет. Когда сердце может остановиться в любой момент без предупреждения, ты как бы синхронизируешься с каждым его сокращением, улавливаешь малейший сбой и пытаешься настроить ритм каждого удара. Какого хрена мне вздумалось лезть в горы? Это последнее – в буквальном смысле последнее – что мне надо было делать. Но, согласно статистике, шансы найти для меня подходящее донорское сердце практически нулевые. Я слишком проблемный кандидат на пересадку, поэтому давно отказался от этой идеи. Моя единственная цель – дожить до тридцати одного года и за это время сделать и увидеть все мыслимое и немыслимое.
Отец умер в тридцать пять.
Дед – в сорок пять.
Прадед – в шестьдесят.
А я?
Тридцать один – предел мечтаний. Так было всегда.
Твою мать!
И теперь, будь все проклято, я умираю. Здесь, на горе. В полной глухомани. В окружении толпы незнакомцев. Все мои лекарства остались в Вильпараисо, на лодке. Ни при каких гребаных раскладах я не потащился бы в этот подъем с рюкзаком, полным медикаментов. Потому что на хрен их. Потому что я идиот с патологической тягой к смерти.
Если по существу, то я уже мертв, и уже какое-то время живу в долг. На самом деле у меня нет тяги к смерти. Действительно нет. Я люблю жизнь. Люблю каждое мгновение, пока мое сердце продолжает биться, но знаю, что после каждого его удара у меня в запасе становится на один меньше. Каждый его удар сокращает обратный отсчет до того дня, когда я умру, до того дня, когда мое сердце перестанет биться.
Небо надо мной уменьшается – туннельное зрение – а звезды начинают двигаться по кругу. Это как покадровый монтаж в кино, где гора остается статичным изображением, а небо вокруг нее розовеет, синеет, затем собираются темные тучи, а потом оно сереет, снова розовеет и проясняется. А звезды вращаются, перемешиваются, образуют движущуюся воронку, исчезают, а потом снова выглядывают, вспыхивают и становятся яркими.
Я не вижу проносящихся перед глазами кадров своей жизни – и это странно и печально, потому что некоторые действительно неплохие сиськи я не прочь был бы увидеть еще разок.
Боже, какой же я мудак! Думать о сиськах в момент собственной смерти. А что? Я должен распустить нюни и разводить дерьмовую философию? Ладно.
Женщины занимают огромное место в жизни. Они добавляют ей ценности. Больше, чем всплески адреналина. Больше, чем острые ощущения. Ради женщин я живу. Но не как большинство «плейбоев на раз». Нет. Я глубоко ценю каждый момент с любой из них. И всех их помню.
Лив. Лиза. Али. Астрид. Тони. Микаэла. Вивиан. Мими. Таня. Мэл. Лианна.
Господи, Лианна! Я сожалею о том, что должен был бросить ее.
Аня. Хейди. Еще одна Хейди – другая. Еще одна Лиза. Мишель. Джен – четыре разных.
Да, у меня было много женщин. Но я помню всех по именам. И каждую помню в лицо. Я помню, где провел ночь – или утро, или день, или выходные, или целую неделю и даже месяц – с каждой из них.
Рим. Константинополь и еще дюжины различных мест и портов в Карибском бассейне и Средиземноморье. Сотни мест в Индонезии. Гонг Конг. Прага. Париж. Лондон.
Господи, какая жизнь!
Я был везде. Я видел оба полярных сияния: северное и южное. Я ходил дорогами самого Иисуса в Израиле и Палестине. И знаете, чем памятно мне каждое из мест, где я побывал? Не приключениями, не тысячами способов, которыми я мог лишиться жизни. Не прыжками с парашютом, не покорением отвесных скал без страховки, не плаванием с аквалангом и нырянием за жемчугом, не гонками на мотоциклах или прокачанных автомобилях, и даже не практически разбитыми двумя арендованными в Монако «Бугатти» стоимостью два с половиной миллиона долларов… Черт, я могу перечислять бесконечно.
Нет, ничем из этого.
А женщинами.
Локоны, обрамляющие лицо Лианны, раздевающейся в свете звезд на палубе моей лодки, а вокруг на тысячи километров только океан. Ее бледные влажные груди, когда мы кувыркаемся голышом в теплом полуночном прибое на пустынном пляже Сент Джон.
Пробуждение среди ночи в маленькой палатке в Аргентинских пампасах, и Лиза, которую я заставил стонать так, что ей вторили гребаные волки.
Лунный свет на рыжевато-белых с красным и фиолетовым волосах – Боже, Вив была настоящей дикаркой. Она покрасила волосы в белый и фиолетовый цвета перед предстоящим футбольным матчем в колледже.
Кожа… Бледная, смуглая, загорелая, золотисто-коричневая – всех возможных оттенков.
Глаза… Голубые, зеленые, серые, карие.
И впрямь неплохой способ умереть – лежа на вершине горы и вспоминая лучшие моменты из жизни.
Хотя… боль отступает.
Головокружение замедляется.
Кажется, я снова могу дышать.
Может, в конце концов, я и не умру здесь.
Проходит еще несколько минут, и мне удается сесть.
В этот момент я понимаю, что мои спутники сдержали свое слово и осуществили спуск без меня. Скажу вам, вот это реальное испытание горами. Ха, я такой чертовски везучий. Хотя, в действительности так и есть. Но сейчас нужно взять свою задницу в охапку и спускаться в одиночку. Надеюсь, что не умру в процессе.
***
Беверли Хиллз, Калифорния
Десять месяцев спустя
Я не умер, спускаясь с Охос-дель-Саладо. Я сделал это и сумел попасть на один из последних автомобилей, покидающих лагерь. Погода резко поменялась, так что мне повезло, что я вовремя выбрался.
Остаток следующего года я провожу, медленно продвигаясь к западному побережью Южной Америки, потом вдоль Центральной и, наконец, добираюсь до Северной.
Я дома, в Беверли Хиллз, за два месяца до своего тридцать первого дня рождения. Здесь я только потому, что пообещал маме ради этого вернуться домой, и держу свое слово. Тут охренеть как скучно.
Я нахожусь в «саду» – этим причудливым термином именуется двор в сто квадратных метров в середине западного крыла имения. Пространство поражает количеством зелени, цветов, пальм и экзотических растений всех видов. Здесь есть скамейки и маленькие кованые столики со стульями, разбросанные тут и там в укромных уголках.
Я ненавижу это.
Но именно здесь мама «принимает» меня, словно она чертова королева или кто-то в этом роде.
– Ваша мать примет вас в саду, – говорит Хавьер.
Хавьер – дворецкий.
Да-да, дворецкий.
Вот почему я живу один на лодке и почему нахожусь обычно за тысячи километров отсюда. Мама до одурения претенциозная. Холодная и сдержанная с тех пор, как умер папа, и я не знаю, какой она была до этого, потому что на момент его смерти мне было шесть лет. Помню только, что улыбалась она больше, а пила, кажется, меньше, но мои воспоминания о детстве до смерти отца очень скудные.
Она управляет его компаниями железной рукой и острым, как бритва, умом. Ничто не может ускользнуть как от ее внимания, так и от гнева. Ради меня она натягивает маску сострадания, потому что я в таком «состоянии». И это еще одна причина, по которой я живу один на лодке за тысячи километров от этого гребаного поместья.
Я сижу здесь, потягивая какой-то до абсурда дорогой скотч, который ничем не лучше моего любимого «Лагавулина», хотя стоит втрое дороже. И жду. Она всегда заставляет ждать… потому что может себе это позволить.
За моей спиной раздается стук ее каблуков по каменной дорожке. Поднимаюсь, готовясь поприветствовать и вытерпеть ее идиотскую европейскую манеру – муа-муа – целования воздуха рядом со щекой, словно в этом есть какой-то смысл. Кто так делает? Все в этом проклятом городе – вот кто.
– Здравствуй, дорогой. Рада тебя видеть. Муа… муа.
– Привет, мам, – я терплю поцелуи, но не возвращаю их, а вместо этого дарю ей полноценные мужские объятия – чтобы просто позлить ее.
– Но ты не рад меня видеть, Лахлан?
– Мам, ты же знаешь, я ненавижу Беверли Хиллз. Я здесь только потому, что обещал тебе вернуться к своему тридцать первому дню рождения.
– Тебе тридцать один… знаешь, у меня все уже распланировано. Это будет изумительно. Я пригласила практически всех знакомых, а значит, это будет что-то!
Я с грохотом ставлю стакан на стол и стараюсь сдержать свое раздражение.
– Мам, я же говорил тебе. Никаких гребаных вечеринок.
– Я твоя мать. Тебе исполняется тридцать один год. Это важное событие.
– Только для меня. Я никогда не ожидал, что смогу его отметить.
– Но ты сможешь, несмотря на все твои усилия.
– Да, я дожил, несмотря на все мои усилия, – я доливаю себе еще скотча, потому что приказал Хавьеру оставить бутылку здесь. – Тридцать один – не значимая дата ни для кого, кроме меня, поэтому идея с большой вечеринкой просто… глупость. И, пожалуйста, отметь для себя тот факт, что я предупреждаю: никаких гребаных вечеринок!
– Если это важно для тебя, то важно и для меня, Лахлан.
– Ой, да ладно. Тебе просто нужен повод устроить один из своих помпезных приемов. Для всех твоих подруг, увешанных бриллиантами и накачанных ботоксом до состояния пластиковых кукол. Никто из них не может даже улыбнуться! – я делаю глубокий вдох, потому что мне не стоило так заводиться. Теперь нужно принять таблетку – конечно, не ради фуфловых понтов обитателей Беверли Хиллз.
Я простой человек. Дайте мне лодку, виски и женщин. Больше мне ничего не нужно. Это все, в чем я когда-либо нуждался.
– Лахлан, дорогой. Давай вернемся к главному, хорошо? К той причине, по которой твой тридцать первый день рождения так важен.
– Я не должен был прожить так долго. Я этого никак не ожидал, впрочем, как и все остальные. Даже ты.
– И я счастлива, что у тебя получилось! Поэтому… вечеринка.
Я вздыхаю.
– Это понятно. Я действительно смог дожить. Но твое представление о вечеринке и мое… несколько отличаются.
Мама делает кислую мину.
– Да. Действительно. Твое понятие вечеринки – это выпивка и стриптизерши. Мое – более утонченное.
– Ты меня обижаешь, мам, – я делаю глоток скотча. Господи, как прекрасно он обжигает горло. – Я никогда не стал бы платить женщине за то, чтобы она разделась. При моих внешних данных в этом нет необходимости, – я дарю ей широкую идиотскую ухмылку.
Это должно было быть шуткой.
В некотором роде.
В смысле, это все правда. Но сейчас это была шутка.
Мама ее не поняла.
– Ты сам слышишь себя, Лахлан Монтгомери? Ты свинья.
– Это была шутка, мам.
– Нет, не шутка.
Я склоняю голову набок.
– Если на то пошло, мне действительно никогда не приходилось платить женщине за то, чтобы она разделась… или сделала что-то еще. Но, тем не менее, сейчас это была шутка.
– Не смешная.
– Просто потому, что у тебя ни фига нет чувства юмора. Ты такая же холодная, скучная и высокомерная, как все твои друзья, – я встаю. – Мне пора. У меня дела.
– Лахлан, за всю свою жизнь ты не работал ни дня. Какие у тебя могут быть дела?
– Разве я не говорил? У меня намечена тусовка в поместье Тринидад.
– Лахлан.
Я качаю головой.
– Мам. Серьезно. Научись понимать шутки.
– Лахлан, по крайней мере хотя бы появись на вечеринке в твою честь. Пожалуйста. Это важно для меня.
Я допиваю скотч и разгрызаю кубик льда – просто чтобы позлить маму. Снова.
– Хорошо. Я появлюсь. Но не рассчитывай, что надолго. Выпью стакан-второй, и на этом все, – я ставлю стакан на стол и после недолгих сомнений забираю недопитую бутылку. – А потом уйду. Я купил место на ледоколе, который идет за Полярный круг.
– Ты шутишь.
– По поводу путешествий я никогда не шучу, мам. Это единственное, к чему я отношусь серьезно, – я салютую ей бутылкой. – Путешествия и женщины.
– Ты мог бы сделать со своей жизнью что-то стоящее, Лахлан.
Чтобы дать матери понять, что последнее слово за мной, я язвительно говорю на прощание:
– Возможно. Но я этого не сделал. Я потратил ее впустую, наслаждаясь коротким промежутком, отпущенным мне.
***
Два месяца спустя
Вечеринка оказалась именно такой, как я себе и представлял. Даже хуже. Масштабная. Тщательно продуманная. Помпезная. Дорогая. Тут и фейерверки, и какая-то известная поп-группа с причудливыми прическами, безупречными зубами и дерьмовыми голосами. Бред какой-то. Маленькие лампочки на тонкой серебристой проволоке обмотаны вокруг металлических стоек кованых беседок. Столы, покрытые скатертями. Открытый бар, полки которого заставлены ликерами и винами. Мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях. Скопление искусственных сисек и дорогих ароматов.
Я появляюсь в рваных джинсах и футболке с изображением Bullet for My Valentine (Примеч.: британская рок-группа). Конечно же, мама в восторге и хвалит мой утонченный стиль.
Ха. Как бы не так.
Она ругает меня за то, что оделся, как дегенерат, а потом пытается отобрать бутылку виски. Это ограниченный выпуск Michter`s Celebration Sour Mash – стоимостью почти четыре тысячи долларов и с этикеткой, покрытой восемнадцатикаратным золотом. И я пью его прямо из горла. Я думал умыкнуть Dalmor шестьдесят четвертого года из папиной коллекции, но не смог себя заставить, потому что такой виски требует к себе уважения и употребления по всем правилам, так что я оставил его на месте. Когда ясно даю матери понять, что не расстанусь со своим трофеем и что это мой себе подарок ко дню рождения, она предпринимает попытки представить меня богатым холеным дочерям своих высокопоставленных друзей.