Текст книги "Стриптизерша (ЛП)"
Автор книги: Джасинда Уайлдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Я не просто даю ему себя поцеловать – я отвечаю на его поцелуй. Мой рот двигается, мои губы пробуют его на вкус, мои руки ложатся на его грудь между нами и впиваются в его рубашку, и я прижимаюсь к нему, разбиваясь, словно волны, об его острые углы. Я принимаю участие и воодушевляюсь.
Его рука соскальзывает с моего бедра и сжимает мои ягодицы, и где-то во мне загорается искра. Это запретное прикосновение, знакомый мне властный, эротический, провокационный жест. Это шаг вперед.
Поцелуй – это всего лишь поцелуй, но его рука на моей заднице, держащаяся за меня таким образом... это нечто большее.
Мне нравится это. Словно костер вспыхивает у меня в животе, когда он сжимает мои ягодицы. Одной рукой, а потом, когда я не сопротивляюсь... второй. Обе руки на моих ягодицах. Просто лежат. Потом они начинают гладить меня медленными расширяющимися кругами. Его пальцы впиваются в мои мышцы, крепко держат, расслабляются и вцепляются снова. Он притягивает меня ближе. Я чувствую его страсть.
Я издаю стон, когда он целует меня. Он приподнимает меня, и я сажусь на край раковины. По своему собственному желанию мои ноги предательски обвиваются вокруг его талии. Его руки держат меня, а его рот жадно поглощает мой. Я теряюсь. Он подвигает меня дальше, мой копчик ударяется о край раковины, пробудив меня из транса.
Я обрываю поцелуй и слабо отталкиваю его:
– Нет, хватит. Перестань. Я не могу... мы не можем.
Он не отпускает меня, но я не поддаюсь.
– Почему? – спрашивает Доусон резким, жестким шепотом.
– Я не могу. Мы не можем, – я не знаю, как сформулировать причину, потому что я не могу вспомнить, в чем она состоит.
Я не знаю, что последует за этим поцелуем. Умом я понимаю, что за поцелуями следует секс. Но это чужая территория. Миф. Нереалистичная идея. Соитие обнаженных тел, преступление, вульгарность и беременность. Грех.
И я не готова к этому, но я не могу сказать об этом Доусону.
Я не знаю, как сформулировать ни одну из своих мыслей.
– Мы не... это не... – я запинаюсь на каждом предложении, даже на дешевой полуправде, которая не относится к истинным причинам. – Мы из разных миров. Ничего не получится. И я работаю на тебя.
Он отходит назад, и я вижу, что он знает, что я лгу, по жесткости его взгляда.
– Ага. Ясно. Дело не в тебе, дело во мне. Мы слишком разные, – он разворачивается. – Как тебе угодно.
Он уходит, а я сижу на раковине, поставив одну ногу на мраморный пол, другую положив на край раковины. Я поворачиваюсь и вижу себя в зеркале – мой макияж растекся, волосы всклокочены, одежда смялась. Мои глаза печальны, губы сжаты.
Я выгляжу потерянной.
Именно так я себя и чувствую.
Я заставляю себя умыться и выхожу из ванной. Там стоит Доусон, одетый в свободные брюки и белую рубашку поло.
– Поехали, мисс Амундсен. Время работать. Мы опаздываем, – говорит он жестким и формальным тоном.
Я иду за ним, получив то, чего добивалась.
Он не произносит ни слова по пути в ресторан.
∙ Глава 10 ∙
Я стою за занавесом в клубе в ожидании моего первого танца в этот вечер пятницы. Мое сердце усиленно бьется, так, что я, клянусь, вижу, как оно выпрыгивает из моей груди. Живот сводит от тошноты так сильно, что я не уверена, что смогу исполнить номер до того, как меня вырвет. Я заставляю себя глубоко вдохнуть. Я смогу сделать это. Ничто не изменилось. Все по-прежнему.
Но это ложь. Такая ложь. Все изменилось. Я изменилась.
Глубокий вдох оканчивается сдавленным рыданием. Кэнди заканчивает свое выступление, и сейчас Тимоти представляет меня. Толпа мужчин начинает кричать. Я даже слышу несколько женских голосов. Я до сих пор нахожу странным то, что женщины ходят в подобные стрип-клубы.
– Прошу вас тепло встретить... Грейси! – Тимоти кричит в микрофон.
Это сигнал для меня. Я провожу ладонями по животу, будто это его успокоит, и кладу их на бедра. Мне приходится заставлять ноги передвигаться, чтобы взойти на сцену. Свисты и улюлюканье достигают предельной громкости. Меня ослепляет свет прожекторов. Я часто моргаю и смотрю на океан лиц. Ни одного знакомого мне там нет, слава богу.
Я закрываю глаза, заставляю себя перестать нервничать и начинаю танцевать. Я открываю глаза и пристально смотрю вдаль, не глядя ни на кого. Как обычно, к финалу у меня более сотни долларов разными купюрами. Слезы вместе с потом катятся по моему лицу.
Я бегу в гримерку, в крохотный санузел, по пути забросив пачку денег в сумочку. Я закрываю крышку унитаза и сажусь, наконец, позволяя себе выплакаться.
Лицо Доусона возникает у меня перед глазами.
Там не место для тебя. Ты достойна большего, чем этот дерьмовый клуб.
Правда, мне видна отстраненная твердость в его взгляде, когда мы садились за бизнес-ужин. Я делала заметки, вмешивалась в разговор со своими идеями и притворялась, что не видела боль, скрывающуюся за выражением лица Доусона. Он сказал Грегу отвезти меня домой и проводить до двери.
Перед уходом Грег протянул мне визитку.
– Если что понадобится, звони, – он с усмешкой потер лоб. – Это от меня лично, а не от него.
Когда я проснулась наутро, «ровер» был на парковке, а ключи – в моем почтовом ящике с запиской.
В ней было два слова: «Береги себя». Она была подписана одной замысловатой буквой «Д». Я все равно дошла до занятий пешком, но на работу поехала на машине, благодарная за его заботу, несмотря на эту неловкую ситуацию между нами.
Кулак бьет в дверь гримерки:
– Выходи, Грей, – выкрикивает Тимоти. – Пора за работу. Сегодня много народу – нам некогда возиться с твоими нежными чувствами.
Я умываю лицо, поправляю макияж и выхожу в зал. Я ненавижу это не меньше, чем танцевать на сцене. Я сталкиваюсь лицом к лицу с вожделением.
Я срываю куш, что хорошо, так как скоро нужно платить за обучение. Кончается моя смена, и посетители начинают расходиться. Я исполняю еще два танца на сцене и плачу после каждого из них.
Я ухожу со сцены после последнего, плачу, поправляю макияж и иду в зал для последней пары приватных танцев. Почти три часа утра, и клуб практически пустой, не считая нескольких парней, сидящих поодиночке или кучками. Я собираюсь уходить, когда один мужчина машет мне. Он молодой и симпатичный, одет в хороший костюм, не считая того, что на нем нет пиджака и галстука, и рубашка расстегнута. Из-под краев рубашки виден его голый торс, загорелый и с накаченным прессом. Его взгляд расфокусирован, он весь потный, его рука, держащая пиво, дрожит. Он голодно смотрит на меня, на мою грудь и бедра. Я бессознательно завязываю узел на рубашке, чтобы убедиться, что мои груди на месте; его глаза при этом сужаются.
Я отступаю на несколько шагов:
– Пять баксов за танец на столе, десять за приватный.
Он достает двадцатку, сложенную в четыре раза, и расправляет ее пальцами:
– Станцуй че-нить. Иди сюда, – он проглатывает слова, но его взгляд острый и опасный.
По позвоночнику пробегает холодок, когда я заставляю себя подойти ближе к нему. Я вдыхаю кислород и покачиваюсь. Он смотрит, поднося бутылку к губам. Я двигаюсь сексуальнее, качая бедрами, изгибаясь в талии, чтобы было видно декольте. Я подхожу ближе, и он улыбается.
– Повернись, – бормочет он.
Я поворачиваюсь и трясу задницей под поп-музыку, играющую из колонок. Я выгибаюсь в спине и наклоняюсь вперед так, что мои ягодицы прямо перед его лицом. Я чувствую, что он меня трогает, и отскакиваю:
– Нет, никаких рук.
Он не отвечает, просто ухмыляясь.
– Сними рубашку, детка.
Я улыбаюсь в ответ:
– Это только на сцене. Ничем не могу помочь. Если хотите, я могу позвать Кэнди или Монику для этого.
Он лезет в карман брюк, достает пачку стодолларовых купюр и отсчитывает десять. Он сворачивает их и засовывает в карман моих шорт, а затем убирает оставшиеся деньги обратно в брюки.
– Я сказал... снимай.
Он шипит эти слова ясно и разборчиво, и по моей коже пробегают мурашки от угрозы в его голосе, от ярости в его взгляде.
Я вытаскиваю деньги и протягиваю ему:
– Простите, сэр, я этим не занимаюсь.
Он усмехается и снова достает пачку денег. И протягивает ее мне целиком.
– А ты, сука, жадная. Здесь четыре косаря. Давай. Показывай сиськи.
Я отстраняюсь.
– Я так не думаю, – отвечаю я с твердостью в голосе и оглядываюсь в поисках Хэнка, вышибалы. Он наблюдает со своего места у входа и поднимается, когда я даю ему знак.
Посетитель смотрит, как двухметровый Хэнк встает, и обратно на меня.
– Что ты за паршивая стриптизерша, а, стерва? Не можешь раздеться для приватного танца? Ну и дерьмо. Я же не отсосать тебя попросил. Я пришел в стрип-клуб и хочу посмотреть на сиськи. Ты откажешься от денег за то, что и так делаешь каждый день? Сука тупая. – Он, пошатываясь, встает на ноги, проливая пиво. Он вертит свою пачку денег в руках, матерится и швыряет ее на стол.
– На**й. На**й всё, и тебя тоже на**й, – он бредет к выходу; Хэнк провожает его. Мужик останавливается на пороге, мешкает, поворачивается и пялится на меня, и что-то в его взгляде пугает меня. Хэнк мягко выталкивает его в дверь, и тот уходит.
Я забираю деньги со стола и пересчитываю: там 3900 долларов сотнями и полтинниками. Я бросаю взгляд на Кэнди, Монику и Ирис, они считают свои чаевые в баре за «Маргаритой». Кэнди до сих пор раздета, не считая стрингов, ее огромные сиськи покрыты какими-то блестками. На Монике и Айрис распахнутые халаты. Я единственная из девушек в этом клубе, которая все время одета... не считая сцены. Не то чтобы эта рубашка считается за одежду, правда.
Все трое притворяются, что не наблюдают за мной. Кэнди работает, чтобы обеспечить себя и сына-подростка, у сына Моники аутизм и ему необходимо особое лечение, а Айрис, как и я, зарабатывает на обучение. Всем им так же, как и мне, отчаянно нужны деньги.
Я пересчитываю деньги, добавляя к ним сотню моих чаевых, делю их на четыре части и кладу по тысяче долларов перед каждой из коллег.
– Я ничего не сделала, чтобы получить эти деньги, – говорю я. – Будет справедливо, если я ими поделюсь.
Кэнди бросает мне благодарный взгляд:
– Ты не обязана это делать, солнышко. Это был твой столик.
Я пожимаю плечами:
– Все нормально. Он не собирался их оставлять, просто был слишком пьяный, чтобы засунуть их обратно в карман.
Девушки смеются, так как каждой из нас доводилось видеть мужиков настолько пьяных, что они не могли вспомнить, как их зовут. Правда, обычно такие не раскидываются тысячами долларов. Девушки обнимают меня в благодарность, допивают коктейли и забирают деньги. Я сижу в баре, но Брэд дает мне «Спрайт» – он знает, что я не пью. С такой удачей я сегодня заработала 1500, а это значит, что у меня достаточно средств на обучение, и еще хватит на новую пару туфель на каблуках, которые нужны мне для интернатуры. Тим ушел где-то в полночь, предоставив закрывать клуб Брэду и Хэнку. Девушки уходят раньше меня, поэтому автомобили Хэнка, Брэда и мой – единственные на парковке.
Я надеваю леггинсы, шлепанцы и свободную розовую футболку с одним открытым плечом. Я рада снова надеть бюстгальтер, так как ходить без него в течение долгого времени неудобно, с размером и весом моей груди. Хэнк провожает меня, так как я припарковалась в дальнем конце парковки. На полпути он вспомнил, что забыл ключи, и отправился обратно. Парковка пустынна, и я в двадцати футах от машины, поэтому я не жду его. Фонарь бросает бледный оранжевый свет на край парковки. Я делала это десятки раз, но, по какой-то причине, по моей коже пробегают мурашки. Я останавливаюсь в центре парковки, раздумывая, не пойти ли обратно и подождать Хэнка, чтобы проводил меня до машины, но мое авто совсем рядом. Я нажимаю кнопку, и фары «ровера» мигают и зажигаются. Когда я подхожу ближе, мурашки пробегают по моей шее. Сердце вдруг начинает биться сильнее. Я вглядываюсь в темноту, вцепляясь в ключи так, что белеют костяшки. Я приказываю себе не бояться.
Затем, когда я добираюсь до ручки двери, я понимаю, что мне есть чего бояться. Холодная липкая рука хватает меня за запястье, и я ударяюсь о мускулистый мужской торс. От горячего дыхания у моего уха несет пивом. Коварные пальцы вцепляются в мои ребра, а затем в мою левую грудь так сильно, что у меня перехватывает дыхание.
– А вот теперь... ты разденешься, – звучит злой шепот над моим ухом.
Он хватает за горло моей футболки в месте, где она свисает с моего плеча, сначала почти нежно, а потом с нарастающей силой, пока она не начинает рваться. Он отпускает мое запястье и зажимает рукой мой рот. Второй рукой он пытается сорвать с меня одежду. Его пальцы впиваются в мою грудь. Поначалу я скулила, но быстро нашла решение. Я поднимаю ногу и с силой наступаю на его ботинок. Он не отпускает меня, но прыгает на одной ноге, ругаясь. У меня нет времени, чтобы пнуть его еще раз, потому что его рука отпускает мой рот и грубо хватает меня за шею. Я не могу ни вдохнуть, ни закричать. Он прижимает меня к холодной машине, все еще держа мою шею. Его другая рука стягивает с меня штаны, сначала с одной ноги, потом с другой. Я пинаюсь и сопротивляюсь, но я стою к нему спиной и не могу дышать. Он сжимает мою шею все сильнее.
Я слышу, как он расстегивает ширинку, и вдруг что-то твердое, но в то же время мягкое и теплое касается внутренней части моих бедер. Мне перекрыт кислород. Перед глазами все расплывается. Я чувствую, как что-то касается моей ноги. Я пытаюсь закричать и сопротивляться решительнее, паникуя еще сильнее. Его рука на моей шее не ослабевает. Перед глазами танцуют темные пятна.
– Ты этого хочешь, – шепчет он у меня над ухом, его дыхание горячее и мерзкое. – Я знаю, что хочешь.
В голову приходит отчетливая мысль: меня насилуют.
И еще одна: сейчас я умру.
Его рука срывает мою рубашку и лифчик. Он вцепляется в мою грудь, с силой сжимая ее; его толстая штуковина тычет в мою кожу, и я пытаюсь закричать, пытаюсь бороться, но у меня кружится голова, и я не могу дышать. Мои штаны висят на уровне коленей, и что-то протискивается промеж моих ног, заставляя их раздвинуться.
Нет.
Нет.
Нет.
Я не могу остановить происходящее.
* * *
И вдруг он исчезает, совершенно внезапно, и я теряю равновесие, вдыхая сладостный прохладный воздух, оступаясь. Я падаю, путаясь в штанах, и ударяюсь об автомобиль головой так сильно, что у меня сыпятся искры из глаз. Я слышу звуки вокруг. Сильные удары. Стоны от боли. Рычание.
Я лишь могу корчиться от боли и хватать ртом воздух, чувствуя пульсирование в голове.
Голос где-то надо мной:
– Б**дь. Б**дь! Грей? – это Доусон.
Я не могу издать ни звука. Я пытаюсь дышать, мое горло пульсирует. Я кашляю, хватая ртом кислород.
Я чувствую, как нежные руки Доусона прикасаются ко мне. Он натягивает обратно мои штаны. Даже зная, что это он, я уворачиваюсь от его прикосновений.
– Ш-ш-ш-ш. Все хорошо. Это я. Это Доусон. Я здесь. Ты в порядке, – он берет меня за спину и легко поднимает меня на ноги. – Я надену на тебя свою рубашку, хорошо?
Он что-то делает, и остатки моего лифчика падают на землю. Я снова всхлипываю, и ладонь Доусона гладит меня по щеке, стирая мои слезы.
– Все хорошо, Грей. С тобой все в порядке.
Голова пульсирует, и я чувствую что-то влажное и липкое у себя на спине.
– Голова, – издаю я невнятный стон, – у меня кровь...
Доусон ругается, и я слышу, как рвется ткань, а затем что-то мягкое, пахнущее Доусоном, ложится мне на голову. Он берет мою руку и бережно вдевает ее в рукав, будто я ребенок. Теперь я одета, прикрыта, и это облегчает ужас, сгустившийся у меня в животе. Доусон спас меня.
Я плачу, и он кладет руку на мой лоб. Пальцы нежно поддерживают меня за шею, помогая мне присесть. Я слышу, как Доусон тихо матерится, увидев кровь. Я смотрю, как он берет обрывки моей розовой футболки и прижимает их к моему затылку, и затем он кладет руку под мои колени и с легкостью поднимает меня. Дверь его «Мустанга» распахнута, двигатель грохочет. Он сажает меня на пассажирское сиденье, наклоняется, чтобы выключить радио, по которому играет хэви-метал, ассоциирующийся у меня с Доусоном. У меня кружится голова и двоится в глазах, и я очень устала. Я смотрю на парковку, и вижу на земле какую-то глыбу, темные брюки, окровавленную белую рубашку. Рядом с ней темная лужа крови. Насильник.
Он не двигается.
Доусон что-то бормочет в телефон.
– Кусок дерьма... да, я его отделал... Я не знаю, возможно... Можешь все уладить, окей? Понял. Пока.
Он кладет телефон в карман и идет обратно к «Мустангу», залезая на место водителя. Его взгляд пугает меня. Он полон убийственной ненависти, его зубы плотно сжаты. Его взгляд встречается с моим и смягчается. Он смотрит в окно на напавшего на меня, жмет на рычаг, и мы делаем круг. Еще одно порывистое нажатие на рычаг, и мы вырываемся с парковки на пустынную улицу.
Я не знаю, я ли причина его гнева. Ему пришлось спасти меня в три часа ночи, притом, что я отвергла его.
Он едет с бешеной аккуратностью на скорости от девяносто до ста миль в час по шоссе, мчась на красный свет и делая резкие повороты. Красные и синие огни пролетают мимо, но Доусон не обращает внимания. Полицейский автомобиль проносится мимо с воющей сиреной. Мне остается только вцепиться в подлокотники и пытаться дышать. Доусон до сих пор в ярости, тяжело дыша, словно он старается взять себя в руки, но у него не получается.
– Доусон, прости меня, – я не могу на него смотреть. – Можешь просто отвезти меня домой, со мной все хорошо.
Я прижимаю футболку к затылку, и мне больно, но когда я убираю ткань, на ней лишь несколько пятен крови. Я прижимаю снова, и теперь на ней не остается ничего.
Он смотрит на меня в замешательстве:
– Простить тебя? Что? – он таращится на меня несколько мгновений, пока до него не доходит. – О, Господь всемогущий! Ты думаешь, что я зол на тебя?
Я пожимаю плечами:
– Наверно... я имею в виду... я не знаю. Но ты меня пугаешь.
Он протягивает руку и кладет на мое колено.
– Малышка, я не зол на тебя. Я зол на себя за то, что позволил этому произойти.
– Я не... я не понимаю.
Он хмурится и вздыхает:
– Я отвезу тебя домой. К себе домой. Там поговорим.
– Но... со мной все в порядке. Отвези меня в общежитие.
– Ну, уж нет, – он выезжает из переулка на главную дорогу, а оттуда на шоссе. Он выжимает из машины полную скорость. Ехать на скорости сто или больше на «бугатти» все равно, что лететь на реактивном самолете. Ты чувствуешь скорость, каждую милю. Ты чувствуешь дорогу, будто ты привязан к ракете, которая готова улететь в космос в любой момент.
– Можно чуть помедленнее? Пожалуйста, – прошу я.
Он бросает на меня взгляд, видимо, заметив, что я вцепилась руками в подлокотник и в панель передо мной. Я чувствую, как он тут же снижает скорость.
– Прости.
Я чувствую, что у него есть вопросы ко мне. Как и у меня к нему.
Я хочу лечь в свою кровать. Я хочу обратно в хорошо знакомую мне комнату в общаге. Это немного, но это все, что у меня есть.
Но он везет меня не туда. Мы въезжаем в ворота, и Доусон машет охраннику среднего возраста в униформе, и затем мы проезжаем под аркой и резко тормозим перед входными дверьми. Я едва успеваю сообразить, что мы остановились, а Доусон отстегивает мой ремень безопасности и вытаскивает меня из машины. Мне стоило бы возразить, но у меня кружится голова, и шея совсем устала и еле удерживает мою голову. Я так устала. Я кладу ее на плечо Доусона и закрываю глаза.
Доусон смотрит на меня, и его голос заставляет меня очнуться:
– Нет, Грей. Не засыпай, хорошо? У тебя может быть сотрясение. Тебе нельзя сейчас засыпать, поняла?
Он ставит меня на ноги, и я держусь за него, пока он открывает дверь и распахивает, затем поднимает меня снова и закрывает дверь ногой. Я не заходила дальше вестибюля и ванной комнаты, когда была здесь в прошлый раз. Раздается эхо от его шагов по мраморному полу, и через полусомкнутые веки я вижу, что мы проходим через кухню в огромную, но уютную гостиную. Он нежно кладет меня на кожаный диван.
Я не могу не смотреть на него, когда он наклоняется надо мной. Его нижняя челюсть покрыта щетиной, что делает его старше и мужественнее. Я замечаю алые пятна на его подбородке и скулах, и на его рубашке. Я неосознанно поднимаю руку и стираю кровь с его щеки.
Доусон отстраняется, проведя рукой по лицу и посмотрев на руку.
– Б**дь, это его кровь.
– Он...
Доусон не дает мне договорить:
– Он не твоя забота.
Он уходит на кухню и возвращается с бутылкой перекиси, полотенцем и пакетом льда. Он осматривает мою голову с чем-то вроде профессиональной заботы, прикасаясь к ране полотенцем, смоченным в перекиси. Я вздрагиваю от боли, но она длится лишь мгновение.
– Что Грег с ним сделает?
Доусон пожимает плечами.
– Я не хочу знать ответ на этот вопрос. Я нанял Грега, потому что он пугает меня до смерти. Он был предводителем банды байкеров, по сравнению с которыми Ангелы Ада4—кучка молокососов. Только Грег еще получил степень по бизнесу в Брауне. Так что лучше его не злить.
Мне приходится спросить:
– Как думаешь, он мертв? Парень, который хотел... который напал на меня.
– Какое тебе дело до него?
Я пожимаю плечами:
– Я не знаю... я просто...
– Малышка, послушай. Он хотел тебя изнасиловать. Ему почти удалось, и синяки у тебя на шее доказывают это. Не думай про этот кусок дерьма больше, ладно? Его больше нет, и он не навредит ни тебе, ни кому-либо еще. Это самое главное. Его кровь на моих руках и Грега. Не на тебе.
– Но нельзя просто...
– Грей, – Доусон садится рядом со мной, и мне хочется броситься в его объятия. Я сижу неподвижно и стараюсь держать свои неустойчивые эмоции под контролем. – Не переживай об этом недоноске. Ладно? Прошу тебя. Он не заслуживает, чтобы ты о нем жалела. Если он мертв, то для него это даже слишком хорошо. Он заслуживает страданий, – от ярости в его взгляде меня бросает в дрожь.
Я смотрю в сторону и сосредотачиваюсь на дыхании. Жаркое присутствие Доусона рядом вызывает у меня воспоминания о его руках, обхватывающих меня, и о его губах... и вдруг воспоминания обрываются, и я вновь чувствую, как рука сжимает мой рот, и слышу шипение его голоса.
Доусон кладет меня к себе на колени, когда я начинаю трястись в рыданиях, и его руки обволакивают меня. Я сначала напрягаюсь, думая, что прикосновение мужских рук снова вызовет во мне ужас, но ничего не происходит. Я чувствую себя в безопасности рядом с Доусоном. Он защитил меня.
– Все хорошо, Грей. Ты в безопасности, – шепчет его голос над моим ухом.
А потом происходит что-то странное: Доусон мягко целует меня в висок. Так... нежно. Это поцелуй, чтобы успокоить, а не чтобы вызвать желание или страсть. Он приводит меня в замешательство, и я чувствую, что... меня любят. Обо мне беспокоятся.
И я не могу с этим ничего поделать.
Инстинкт призывает меня убежать, но я не могу пошевелиться. Я просто не могу заставить себя покинуть бережные объятия Доусона, и я не хочу. Мое смущение и страх недостаточно сильны, чтобы я смогла вырваться из его рук. Это плохой сон, кошмар, и он быстро растворяется.
Через некоторое время я перестаю плакать, и позволяю себе остаться в объятиях Доусона. Его губы снова прикасаются к моему виску, а потом к уху. Он оборачивает меня одеялом.
Я зеваю, и Доусон берет меня на руки и встает вместе со мной. Я засыпаю, изможденная эмоционально и физически. Рубашка Доусона такая мягкая и пахнет им. Он теплый, и я прижимаюсь к нему, чувствуя, как двигаются его мышцы, как сталь, обтянутая шелком. Я кладу голову ему на грудь и погружаюсь в чувство комфорта и заботы. Это такое чуждое мне чувство. С тех самых пор, как умерла мамочка, мне было одиноко. Я не была любима, меня никто не замечал.
Он несет меня наверх, по длинному коридору, поднимается еще на три ступеньки и через раскрытые французские двери в просторную спальню. Кровать здесь – единственный предмет мебели, не считая огромного широкоэкранного телевизора на стене напротив и пары ночных столиков по обеим сторонам кровати. Он относит меня в кровать, наклоняется над ней и кладет меня.
Мое сердце замирает, и перехватывает дыхание. Я напряглась.
Доусон, этот бог, эта икона кинематографа, этот слишком нереальный мужчина обращает внимание на меня. Будто я что-то для него значу. Будто он хочет от меня чего-то, а я не знаю, чего именно.
Ну, это неправда. Я знаю. Ему нужен секс. Я знаю это. Я вижу это и чувствую. Об этом говорит то, как он прикасается ко мне, как целует. Я знаю это потому, что этого от меня хотят все мужчины. Это то, чего он хочет от меня. И я не знаю, как ему это дать. Но у меня чувство, словно он хочет чего-то еще. Чего-то большего. Но это не в его стиле. Ничто из того, что я слышала о нем, не говорит, что он может хотеть чего-то большего от женщины, кроме секса.
Я прокручиваю это в голове, пока он собирает с кровати подушки и кидает их на пол. Он отворачивает одеяло.
– Залезай, – говорит он.
Я забираюсь под одеяло и ложусь на подушки, глядя на Доусона, как на хищника. Так это произойдет здесь? Сейчас? В его комнате? Мое сердце колотится, и я едва дышу. Я впиваюсь пальцами в край одеяла. Доусон идет к паре закрытых французских дверей и открывает, и за ними оказывается гардероб больше, чем две комнаты в УЮК вместе взятые. Доусон снимает рубашку и кидает ее в ближайшую корзину, а затем шорты. На нем нет ничего, кроме облегающих черных боксеров. У меня перехватывает дыхание, и я сжимаю руки в кулаки при виде него. Он... божественен. Мускулы на его спине четко очерчены. Его плечи словно вырезаны из гранита. Я просто не могу оторвать от него взгляд, пока он открывает ящик, достает пару спортивных шорт и поворачивается в мою сторону, продевая в них ноги. Он натягивает шорты, но я успеваю увидеть его спереди. Я смотрю на бугор на его боксерах. Мои глаза прикованы туда, почти инстинктивно.
Я краснею и отвожу взгляд, но он увидел, что я его разглядывала. Усмешка появляется на его лице и исчезает. Он направляется в мою сторону, и я опять напрягаюсь, смотря на его бедро. У меня пересыхает во рту, когда он приближается. Я не дышу, не шевелюсь, не думаю. Я в панике.
Он видит это на моем лице и поднимает руки.
– Расслабься, Грей, – говорит он низким голосом. – Тебе надо поспать. Я просто обниму тебя. Если не хочешь, я уйду в другую комнату.
Просто обниму тебя. Я никогда не спала в одной кровати с мужчиной. Ни разу в жизни. Папа, бывало, брал меня с собой в постель, когда я была маленькой, до девяти или десяти лет. Я не знаю, что сказать, что думать, чего хотеть. Я напугана, измождена, и мои нервы на пределе.
– Я не хочу оставаться одна, – бормочу я. Это единственное, в чем я сейчас уверена.
Он осторожно садится на кровать рядом со мной и ругается, вспомнив, что не выключил свет. Он встает и выключает его, и комнату обволакивает темнота. Только из коридора пробиваются тонкие лучи света. Я не боюсь темноты. Я боюсь собственных сумбурных чувств к этому мужчине.
Кровать прогибается, и я чувствую тепло его присутствия. Я слышу его дыхание. Его рука трогает мою, и наши пальцы переплетаются.
– Ты в порядке? – спрашивает он. – На самом деле?
Я не сразу отвечаю. Это серьезный вопрос.
– Я не знаю. Я не знаю, что чувствовать. Это было... страшно и так внезапно. Он был в клубе. Он был последним посетителем, и он позвал меня. Он был такой пьяный. Может, под кайфом. Я не знаю. Он был такой пугающий. Он хотел танец и очень разозлился, когда я отказалась раздеться. Я... я не всегда это делаю, понимаешь. Когда я танцую в зале, я не снимаю рубашку. Я раздеваюсь только, когда танцую на сцене. Эта рубашка, по сути, ни о чем, поэтому клиенты сходят с ума. Как бы, они видят, но не всё, и в этом есть разница, – я не знаю, зачем я ему это рассказываю, но слова льются потомком, и я не могу остановиться. – Я не смогла бы танцевать голой всю ночь. Я и так это ненавижу, но... всю смену? Ну, уж нет. Я не могла бы. Я бы просто не смогла. Посетителям нравится загадка, поэтому Тимоти разрешает мне быть в рубашке. В этом моя фишка, и я продвигаю ее. Я снимаю одежду только на сцене или в VIP-комнатах. Не то чтобы это меня как-то оправдывает, но... так мне легче, наверное.
Мне легче говорить оттого, что я не вижу его, что он не видит, как тяжело мне об этом говорить, хотя я не знаю, может, он слышит это в моем голосе.
– Так ты это ненавидишь? Танцевать стриптиз?
– Да, Господи. Терпеть не могу. Каждый... каждый раз, когда я выхожу на сцену, я ненавижу все это, – я дрожу, и он держит меня крепче. – Меня тошнит почти после каждого танца.
– Тебя стошнило и в тот раз после моего ухода, когда мы встретились?
Я качаю головой, а потом понимаю, что он не видит.
– Нет. Ты... это другое. Я не знаю, почему.
Он долгое время ничего не говорит.
– Так он взбесился, что ты не разделась для него, а потом вышел и ждал тебя на парковке?
– Видимо. Хэнк заставил его уйти, когда он разозлился. Я думала, что он ушел. Я подошла к моей машине... к твоей, я имею в виду, – я снова дрожу, вспоминая. – Я должна... должна была послушать свой внутренний голос. У меня было плохое предчувствие, но я не обратила внимание. Я не хочу показаться глупой.
– Прислушивайся к внутреннему голосу, – говорит мне Доусон. – Всегда прислушивайся к своей интуиции.
За этим следует неловкое молчание. Я больше не хочу говорить о случившемся. Я хочу просто забыть.
– Почему ты был там? – спрашиваю я. – Я имею в виду, как ты оказался там в тот момент?
Доусон снова медлит с ответом.
– Я хотел поговорить с тобой. Я подумал, что смогу поймать тебя после твоей смены.
– О чем ты хотел поговорить?
Теперь мне понятно, возможно, как-то поздно, что Доусон всегда выдерживает паузу перед ответом. Он задумывается, прежде чем ответить, собирается с мыслями, а потом только говорит.
– Ты меня смущаешь.
Этого я не ожидала.
– Я... что? Что ты хочешь сказать – я тебя смущаю?
– Ты противоречивая, Грей. Я никак не могу тебя понять, – поворачивается ко мне лицом, и мои глаза достаточно привыкли к темноте, чтобы я увидела его очертания и блеск в его глазах.
Его пальцы касаются моей руки, моего запястья, нежно лаская. Я едва замечаю, как его прикосновение скользит по моей руке, как он приближается ко мне с каждым вдохом.
– Меня не так уж и трудно понять, – шепчу я.
Он смеется:
– Для себя самой – может быть. Ты – это ты. Ты знаешь все о себе. Но для меня ты – абсолютное противоречие. Ты озадачиваешь меня, – он касается моего предплечья, затем плеча и гладит меня по спине. Мне это нравится. Даже слишком. Я не могу остановить его, даже если бы попыталась.
– Ты кажешься такой невинной. Ты упоминала, что жила взаперти, но ты замкнулась, когда я спросил об этом. Ты источаешь эту непринужденную чувственность, но она – я не знаю, она не сексуальна, каким-то образом. То есть, она, по идее, должна такой быть, учитывая то, чем ты занимаешься, но это не так. Это какая-то чувственная смесь невинности и шероховатой красоты. Я... я не могу это объяснить, как надо. И при этом ты – стриптизерша, и ненавидишь это. Я видел это. Тебе не место в том грязном клубе. И... ты и я. Это озадачивает меня больше всего. Я не знаю, как вести себя с тобой. Я хочу тебя, и это, наверно, не секрет. Я хочу тебя так сильно, что чувствую привкус твоей кожи. Я видел тебя настоящую и урвал пару прикосновений. Но... я хочу тебя целиком. Но, как только мы начинаем сближаться, ты отдаляешься.
