Текст книги "Стриптизерша (ЛП)"
Автор книги: Джасинда Уайлдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– Я и не хочу, чтобы ты ей была! Я не прошу тебя делать что-то за деньги, черт побери! – он кричит, и я шарахаюсь. Он содрогается при виде моего страха и тут же понижает голос.
– Прости. Боже, прости меня. Ты просто сводишь меня с ума. Я не... я понимаю, что ты могла так подумать. Правда. Но... это подарок. «ровер» – подарок. Ты не будешь со мной, и это нормально. Или нет. Ненормально. Это ужасно. Но дай мне хотя бы помочь тебе. Это немного, но я буду чувствовать себя лучше.
– Лучше? В честь чего?
– Ты не понимаешь? Серьезно? Ты не видишь, что я чувствую? Что ты делаешь со мной? Как это все тяжело для меня?
Я не отвечаю, и он бросает пачку купюр на кровать рядом со мной. Он стоит надо мной, глядя вдаль.
– Тогда просто уходи. Можешь забрать, можешь не забирать. Плевал я на это, – он проходит мимо меня, обходит кровать и раскрывает дверь на балкон.
Я смотрю, как он стоит, положив руки на каменные перила, смотря на Лос-Анджелес. Его поза выражает противоречие, поражение, накапливающийся гнев. Он ссутулился, опустил голову и едва дышит. Он выглядит, будто пытается раскрошить перила в каменную пыль одними руками. Выглядит, будто способен на это.
Я хочу что-нибудь сказать, чтобы успокоить его, но не могу. У меня для самой себя нет ответов. Я медленно встаю и смотрю на пачку денег. И думаю. В конце концов, я не могу ее взять. Я хочу. Я хочу, чтобы мне не нужно было работать, не приходилось раздеваться. Но я не могу взять у Доусона что-то еще. Это делает меня его, и я уже теряю себя в нем, забывая, кем я была и кем являюсь, и где это заканчивается и начинается он.
Я добираюсь до дома, принимаю душ и надеваю чистую одежду. Я пытаюсь наскрести на эссе об освещении в «Списке Шиндлера». Эссе выходит жалким, так как мои мысли спутаны. В итоге я сдаюсь и закрываю свой дешевый перепрошитый ноутбук. Мне стоило взять деньги. Я откровенно боюсь идти обратно в клуб. Я буду подпрыгивать от каждой тени, видеть насильника в каждом посетителе. Ужас того, что я испытала, был утоплен и затаился грубой энергией Доусона, но теперь я одна, и оно возвращается.
Я включаю фильм и пытаюсь его смотреть, чтобы отвлечься, но даже такая нелепо блистательная комедия, как «Паршивая овца» не избавляет меня от мыслей о шипении этого ужасного голоса, коварной стали раздевающих меня рук. Паника превращается в истерику, которая, в свою очередь, приводит к нехватке воздуха. Я опускаю голову между колен и стараюсь делать долгие глубокие вдохи. Я лежу на полу, сотрясаемая рыданиями.
Лиззи находит меня в таком виде.
– Ты в порядке, Грей?
Какой же тупой вопрос. Очевидно же, что я не в порядке. Но это Лиззи, а она звезд с неба не хватает.
Но ее присутствие немного успокаивает меня, и я забираюсь обратно на диван, вытирая лицо и шмыгая.
– Да. Я в порядке.
Она недолго хмурится, потом замечает фильм по телевизору, небольшому с плоским экраном, который она получила на Рождество в этом году:
– О, круто. Люблю этот фильм. Крис Фарли уморительный, – она хлопается рядом со мной, заливаясь смехом.
Мы досматриваем фильм в неловком молчании. Ну, в неловком для меня. Лиззи большую его часть переписывается с кем-то по телефону. Мне нужно собираться на работу. Но я не делаю этого. Я никогда не опаздывала, никогда не пропускала ни дня, даже по болезни, даже когда у меня был грипп. Когда фильм заканчивается, Лиззи начинает неохотно делать какое-то домашнее задание, а я заканчиваю эссе. Лиззи не замечает, что я не иду на работу. У меня чувство, будто Тимоти в любую секунду ворвется в дверь и потребует объяснений. Или кто-нибудь из университета постучится в дверь и прикажет возвращаться в Джорджию.
Медленно наступает ночь, и я в растерянности. Я ерзаю на месте, голодная и озадаченная. Я скучаю по Доусону. Я переживаю, что отпугнула его навсегда. Я беспокоюсь, что он никогда не бросит попыток завязать со мной отношения, и произойдет что-то, чего я уже не смогу исправить.
В конце концов, я иду спать раньше, чем ложилась когда-либо в детстве. Я лежу в кровати в длинной футболке и трусиках и не могу заснуть. Не могу, потому что думаю о Доусоне. Я не думаю о его страдальческих глазах, когда я отказалась от его помощи, или о его гневной позе на балконе. Я не думаю о его яростной манере вождения. Я не думаю о его обнаженном теле.
Я думаю о его руках, исследующих мое тело. Я думаю о его пальцах внутри меня, приносящих удовольствие, о каком я и не подозревала. Под тонким одеялом я скольжу рукой меж бедер, под белье, и трогаю себя. Впервые в жизни я трогаю себя ради удовольствия.
Но мое прикосновение холодное и безжизненное, по сравнению с воспоминанием о его горячих, сильных руках на мне, во мне. Я сдаюсь и пытаюсь вспомнить эти ощущения.
Я мечтаю о Доусоне, наконец, засыпая. Сны уносят меня в места, от которых меня бросает в пот. Я просыпаюсь с пульсацией между бедер и учащенным сердцебиением, с видом обнаженного Доусона, крадущегося ко мне по кровати, перед глазами.
Тени закрывают те части его тела, который я не видела, но во сне я слишком хорошо могу представить его губы на моей груди и его руки на моих бедрах.
Как бы это ни было неправильно, сон оставляет меня с отчаянными мечтами, чтобы это стало реальным.
∙ Глава 12 ∙
– Что? – мой голос на грани истерики. Несколько студентов в центре финансовых услуг поднимают головы от телефонов и блокнотов и с любопытством смотрят на меня.
– Что значит, все оплачено?
Женщина по ту сторону стола таращится на меня, будто я недоразвитая.
– Я имею в виду... что ваши счета оплачены, – она что-то печатает и снова смотрит на меня. – Фактически, за обучение, проживание и питание были внесены деньги. У Вас нулевая задолженность. Также был открыт условно-депозитный счет, по-видимому, – проговорила маленькая кудрявая женщина за тридцать, изможденная на вид.
– Что было открыто?
Она хмурится:
– Условно-депозитный счет. Это значит, что есть доступные средства, которые автоматически будут списываться. За комнату и за питание в том числе, кажется. Я не знала, что так можно делать, честно говоря, – она бросает мне маленькую неохотную улыбку. – Вы кому-то нравитесь, мисс Амундсен.
– Я не... я не понимаю.
– Все проще простого. Кто-то полностью оплатил Ваше обучение.
– Простите, если кажусь глупой, просто... я не понимаю, кто бы... кто мог... – я останавливаюсь, потому что я знаю. Я медленно закрываю глаза, чтобы не заплакать или закричать. – Благодарю вас, – шепчу я эти слова и поворачиваюсь на каблуках, выходя из офиса. Я сажусь в «ровер».
Кожа холодит мои колени, холодный воздух дует мне в лицо. Снаружи страшная жара, что в «ровере» иногда настоящий мороз. В нем спутниковое радио, и я пристрастилась слушать его. В плане музыки мне нравится что угодно, даже поп и хип-хоп, но благодаря южным корням по-настоящему я люблю кантри. Начинает играть «More than Miles» Брэнтли Гилберта. Боже, эта песня, ее мелодия напоминает о доме, о месте, которое когда-то им было. Я вспоминаю, как ехала на переднем сиденье маминого «БМВ» с открытыми окнами, и ветер спутывал наши волосы, пока из колонок звучал Тим Макгроу. Мама обожала Тима. Папа не одобрял, так как это был не, скажем, Стив Грин, Майкл Смит или Стивен Кертис Чепмен, но это всегда было нашим секретом, по дороге домой с занятий танцами или во время поездок по городу.
Песня заканчивается, и вступает девушка-диджей, быстро что-то говоря, и тут мое сердце разбивается.
– Послушаем как всегда прекрасного Тима Макгроу с его вечным хитом «Don’t Take the Girl».
Любимая песня мамы. Я неуправляемо кричу, предавшись тоске по ней, настоящей тоске, впервые за многие месяцы.
Когда я заканчиваю реветь, мне необходимо чем-то себя занять, иначе я совсем раскисну.
Если после неявки на работу в субботу и вчера у меня еще осталась работа, моя смена начнется минут через двадцать. Если я не пойду, Доусон победит. Он оплатил мое обучение, проживание и питание, фактически оставив меня без причины выходить на работу.
Но я всегда говорила, что я упрямая.
Я не перестаю думать об этом. Я просто еду на этом шикарном автомобиле в «Экзотические ночи», изумляясь, как быстро я к нему привыкла. Однако, заехав на парковку, я не могу поверить своим глазам. Естественно, днем в понедельник здесь не бывает много людей, только Тимоти и самые отчаянные завсегдатаи, но обычно хоть кто-то есть. Парковка пуста.
Я паркую «ровер» и подхожу к входной двери. Мое сердце падает.
К двери приклеен лист бумаги с кратким сообщением, напечатанным огромным шрифтом.
ЗАКРЫТО НАВСЕГДА. СКОРО ЗДЕСЬ ОТКРОЕТСЯ АЛКОМАРКЕТ «У БОБА».
Это шутка?
Я тяну ручку двери, но она заперта. Я обхожу здание, но дверь, ведущая за сцену и к гримеркам, тоже закрыта. Хотя она всегда заперта изнутри.
Клуб продан? Что?
Я стою на парковке, жарясь на полуденном солнце, и у меня голова идет кругом. Как его могли продать магазину с алкоголем? Может, это не было таким процветающим местом, как «Дежавю», «Шкура» или «Мятный носорог», но оно, тем не менее, приносило прибыль. Мы подавали дерьмовое пойло рабочим из скатывающегося среднего или низшего класса. Но... алкогольный ларек? «У Боба»? Серьезно?
У меня сейчас голова взорвется.
Затем... до меня доходит.
Нет.
Нет.
Черт возьми, нет.
Он не посмел.
Я поворачиваюсь и мчусь к машине. Я падаю на кожаное сиденье «ровера»... который я уже начала считать своим... и пытаюсь понять, собираюсь ли я закричать, заплакать, засмеяться, или же все одновременно.
Он это сделал. Я знаю, что это все он. У него полно денег, и он сам сказал, что деньги для него ничего не значат. Но растратил бы он... я даже не знаю, сколько... несколько миллионов долларов? Просто чтобы я не вернулась к стриптизу?
Он мог.
Фактически... я знаю, что он так поступил бы.
Я мчусь на «ровере» по улицам Лос-Анджелеса прямиком к Беверли-Хиллс на отчаянной скорости, которой бы и Доусон гордился. Спустя полчаса я подъезжаю к его воротам, и охранник пропускает меня. Откуда он меня знает? Знает ли он эту машину? Доусон сказал всем охранникам обо мне? Я подавляю порыв заскрипеть шинами перед его домом. Все-таки это приличный район. Я еду по дорожке на умеренной скорости и паркуюсь под аркой. Его «бугатти» стоит в единственном открытом гараже. Побитый красный пикап стоит на дорожке, огромный железный зверь с толстыми бугристыми черными шинами. Он покрыт грязью, и я, проходя мимо него, слышу, что двигатель работает. Не похоже, что это Доусон, в этом до абсурдного мужицком пикапе. Я стучу по входной двери кулаком, сжимая сумочку другой рукой. Я вся трясусь, хотя получасовая поездка сюда меня успокоила.
Доусон открывает дверь, обернутый в слишком маленькое белое полотенце, у него влажные волосы, прилипшие к его голове, и капли воды стекают по его скульптурному торсу. Во рту у него зубная паста. Он раскрывает дверь, придерживая ее, и я прохожу мимо него. Он пахнет потрясающе, какой-то смесью цитрусов, шампуня и дезодоранта.
Моя рука сама тянется стереть зубную пасту с его подбородка. Я стою рядом с ним, чувствуя его тепло.
Я моментально забыла, что зла на него.
Между его зубов застряла зубная паста, и он опирается спиной о дверь. Его полотенце так и грозит упасть, но он придерживает его одной рукой, стирая пасту другой.
– А я гадал, нанесешь ли ты мне визит, – его голос спокойный и удивленный, но глаза штормового серого цвета, цвета меланхоличного смятения и подавляемых эмоций.
– Ты... ты... – я не могу произнести эти слова.
Он максимально обнажен, и это ужасно отвлекает, потому что могу думать только о том, как бы слизать капли, стекающие по его груди. Я физически останавливаю себя от этого, опираясь на дверной косяк.
– Я был в душе, – он заканчивает за меня. – А ты такая потная, что он и тебе бы не помешал. – Он наклоняется ко мне. – Но ты приятно пахнешь. Ты пахла бы еще приятнее, если бы по тебе стекал мой пот, – его голос звенит в моем ухе, интимный и завлекающий.
Что это за новая игра? Что он делает со мной? Я в ловушке. Он позволяет полотенцу чуть спуститься. Я вижу его паховые мышцы и тень черных волос. Он собирается спустить его прямо здесь, в холле. Он пытается отвлечь меня от злости на него. Это определенно работает.
Я отворачиваюсь и смотрю на дверь.
– Черт побери, Доусон...
– Ты только что выругалась? Не знал, что ты умеешь, – его голос прямо у меня над ухом.
Почему он не может просто оставить меня в покое? И почему я не хочу, чтобы он это сделал?
– Ты заплатил за мое обучение.
– А также за жилье и еду. Не забывай.
– И за клуб? – шепчу я. Еще одна манера, выработавшаяся у меня при разговоре с Доусоном.
– Ах, это? – кажется, он очень доволен собой. Я не осмеливаюсь взглянуть на его самодовольное лицо. Я и представить его могу.
– Мой приятель Ави искал себе новую собственность, так что я сделал этому слизняку Тиму предложение, от которого он не смог отказаться, – он произносит это голосом Марлона Брандо, но я в таком шоке и гневе, что даже цитата из «Крестного отца» не производит на меня впечатления.
– Тим? Тимоти ван Даттон?
– Ага, этот мелкий ху**ос. Он не хотел продавать, но у всего есть своя цена. Как оказалось, цена твоего дружка Тима – два миллиона, – он говорит это, как ни в чем не бывало.
Я не могу не подумать, что же станет с Кэнди и остальными, когда клуба больше нет.
– Ты потратил два миллиона, чтобы закрыть клуб просто для того, чтобы я больше в нем не работала? – я бросаю на Доусона взгляд, что является большой ошибкой, так как он едва удерживает полотенце, дразня меня намеком на то, что скрывается под ним.
Он просто пожимает плечами:
– Угу. Это все равно была грязная дыра, а Тим – жалкий таракан. Ты же не по-настоящему расстроена из-за этого, не так ли?
Я отхожу от него, выдавливая из себя слова.
– Ты... но мое обучение и все остальное. Это же...
– И полсотни тысяч не стоило, – он машет рукой. – Ерунда. Но дело не в деньгах. Дело в тебе.
Пятьдесят тысяч. Ерунда. У меня голова идет кругом.
– Я не понима...
Он останавливает меня, положив руку мне на плечо и прижавшись грудью к моей спине. Он еще мокрый, и моя рубашка прилипает к его груди.
– Все просто, Грей. Я испорченный нахал. Я всегда получал то, чего хочу. Всегда. И я хочу, чтобы ты была только моей. Я не хочу, чтобы ты там работала, и я знал, что ты будешь сопротивляться, поэтому я сделал так, что бороться тебе больше не за что. Мне плевать, сколько это стоило, ты должна быть только моей.
– Это нечестно.
– В каких правилах это написано? Как там говорят? «В любви и войне все средства хороши»?
– И что это? Любовь? Или война?
– Все вместе. И ничто из этого. Все зависит от тебя, малыш, – его голос гудит в его груди, вибрируя по моему позвоночнику. Его рука на моем плече, клин между нами, удерживающий его полотенце на месте.
О Боже. Ох, Господи, помоги мне. Я чувствую его, как он прижимается к моим ягодицам.
– Доусон, зачем ты делаешь все это?
– А зачем ты этому сопротивляешься?
– Потому что... это слишком. Ты... ты подавляешь меня.
– Я обычный парень.
Я качаю головой. Мои волосы прилипают к его влажной груди. Я чувствую, как качается моя грудь. Он заставляет меня осознавать себя, мое собственное тело.
– Нет, ты нечто большее. Ты намного большее. Ты... все это... меня куда-то уносит, когда я рядом с тобой, я теряю себя.
Это трогает его. Я чувствую, как он напрягся от моих слов.
– Ты представляешь, какой эффект производишь на меня? – он мягко смеется. – Ты выворачиваешь меня наизнанку. Я никогда... я никогда ни о ком не беспокоился. Не так сильно. Ни о ком другом. После того, как мама умерла, я замкнулся и так никому и не открылся. Папа всегда вел себя странно, как отшельник, но, когда она умерла, он просто... пропал. Фактически, я сам себя воспитал... ну, наш дворецкий Уикерс очень мне помог. И Бэтти, домоправительница.
Я не могу не рассмеяться:
– У вас был дворецкий по имени Уикерс?
– Прекрати, – смеется он. – Не я же ему имя придумал. И «дворецкий» просто было самым подходящим названием для его должности. Вспомни Альфреда из «Бэтмена». Он делал для Брюса все, помнишь? Так и Уикерс. Управлял домом, все контролировал. Следил, чтобы я ходил в школу и все такое. Он не то чтобы укладывал меня спать, например, но он залечил многие мои раны за все эти годы.
Он умолкает, вдыхая, и выдыхает. Он прогоняет воспоминания. Мне это знакомо.
– Короче говоря. Ты и я. Что ты со мной делаешь. Ты не можешь меня отвлечь. Ты должна знать, – он наклоняется ближе, и от его близости по моей коже пробегают мурашки, и твердеют соски. Предатели. Я чувствую знакомый жар в низу живота.
– Ты заставляешь меня чувствовать. И ты должна знать, что это многое для меня значит. Я начал играть... по-настоящему играть, понимаешь? Относиться к этому серьезно и играть роли, которые выбрал, – потому что хотел чувствовать. Мне приходилось показывать это на экране, потому что я не чувствовал ничего, пока был просто Доусоном. Ничего, кроме блеклого чувства одиночества. Я привык к нему, потому что рос один. Уикерс был сториком из Англии, а Бэтти – занятой женщиной с собственными детьми. Так что я перестал чувствовать, потому что так было проще. Живя в Голливуде, ты врастаешь в подобный образ жизни. Наркотики и алкоголь становятся нормой. Я впервые употребил кокаин в... двенадцать? Я рано научился веселиться на вечеринках. Это отчасти заполнило пустоту. Затем, когда я стал подростком, я увлекся девушками. Я всегда жил шикарно, понимаешь? Всегда. Это было легко. А девушки? Они заполняли пустоту во мне. Но... все это было преходяще. Такова была моя жизнь. Девушки, наркотики, выпивка, вечеринки, съемки по всему миру. Жизнь знаменитости. Все было великолепно – это была жизнь, о которой каждый мечтает. Но я всегда был один. После того, как вечеринки заканчивались, и девушки расходились по домам. Бессмыслица. Ни одна из этих девушек ничего не значила. Целый локомотив прилипчивых шлюх, которыми я пользовался, чтобы отвлечься. Они не могли мне ничем помочь, когда я в чем-то нуждался.
* * *
Я пытаюсь повернуться в его объятиях, но он мне не дает. Он говорит мне в затылок, обжигая дыханием мои волосы. Я спокойно стою, позволяя ему выговориться, впасть в эти откровения. С каждым словом Доусон становится все реальнее, и это обволакивает, затягивает, держит в напряжении.
– Я работал над последней частью про Каина Райли. Мы снимались в... Праге? Да, в Праге. Последние недели съемок. Я веселился, как долбаная рок-звезда, целыми днями, являясь на съемки невменяемым. Но сцены мне удавались. Каин был таким мрачным и загадочным персонажем, плохим парнем. Так что этот обдолбанный вид и взгляд, говорящий «мне по**й», в фильмах – настоящие. Мне действительно было по**й, но это сработало для персонажа. И вот однажды я проснулся где-то за сценой в клубе на окраине Праги. Меня вырубило, и они закрыли заведение из-за одного меня, просто чтобы я мог там поваляться. Мне вообще было насрать, что там с вечеринкой, идет она или нет. Так вот, я очнулся, у меня на лице была кровь, под носом и на подбородке. Всюду была рвота. Они просто... бросили меня там. Хотя меня тошнило. Меня так часто вырубало, что все уже забили и не проверяли, что со мной, потому что со мной все всегда было в порядке. Я выпивал еще, делал дубль, пил кофе. Шел сниматься дальше.
Доусон запрокидывает голову, предаваясь воспоминаниями.
– И потом до меня дошло, понимаешь, что им плевать. Пока я мог держаться в кадре, им было все равно. И я бы кончил, как моя мама. Мне просто повезло, что я не помер той ночью в клубе от передозировки, как она. Так, я постарался оставаться трезвым и снимать остальные сцены, стараясь не закончить, как моя мать. И так... я закончил съемки и отправился в клинику. И тогда я и исчез. Там мне, правда, не особо помогли. Я хочу сказать, да, у меня были проблемы, но не наркотическая зависимость. У меня была зависимость от чувств. Я чувствовал, когда играл, когда был в кадре. Приятные ощущения, но пустые. Понимаешь? Может, нет. Может, ты чувствуешь слишком многое, чувствуешь так сильно, что это не имеет для тебя никакого смысла. Вот в чем, как мне кажется, твоя проблема. Ты слишком чувствительная.
Я внимательно слушаю, а он кладет подбородок мне на голову, продолжая говорить, обняв меня одной рукой, удерживая меня на месте.
– А я чувствую недостаточно. Никогда не чувствовал. А потом я встретил тебя. В том паршивом клубе. А ты была таким... божественным созданием. Ты была подобно ангелу, попавшему в ад. Хуже места для тебя невозможно найти. Я видел тебя на сцене, знаешь. И тот танец на ней. Ты... притягивала их внимание. Всех этих бедных, жалких, скользких ничтожеств. Ты так отличалась от остальных апатичных стриптизерш, которые работают в таких клубах. Они не улыбаются глазами. Их сексуальность такая... искусственная. Фальшивая. А ты? Ты... источаешь чувственность, и ты даже не знаешь об этом, и это как наркотик для мужчин вроде меня. Может, я богаче и умнее тех парней, но я точно такой же. Ищу дешевых развлечений, побега от реальности. А ты? Ты так высоко, что нам до тебя не добраться. Смотреть на твой танец? Как ты двигаешься? То, как ты до последнего тянешь, прежде чем раздеться? Это сводит с ума. Ты даже не знаешь. Ты и не можешь знать. Внутри тебя есть нечто, нечто невинное. Я это вижу. Это... черт. Это ярко, как чертово солнце, но оно скрыто, потому что ты несчастна.
Меня разрывает от его жара и от того, что он обо мне говорит, но я не могу вырваться из его объятий, и мне приходится слушать его. Мне приходится слушать. Он вырывает слова прямо из души и отдает их мне. Это бесценный дар, и я храню его в своем сердце.
– И я встретил тебя, – продолжает он, – и ты заставила меня почувствовать нечто. Я не был пьян. Я могу выпить, но я не алкоголик. Я просто... залечивал раны. Я увидел тебя, а потом ты вошла в VIP-комнату, и ты была... такой ослепительной. И испуганной. И во мне что-то изменилось. Словно меня крестили, понимаешь? Я будто знал, что должен узнать тебя ближе, должен был обнять до тебя, дотронуться и рассказать тебе обо всем. НО ты все сбегала. Ты целовала меня, возбуждала, а потом снова сбегала, оставляя меня в мучениях. Ты знаешь, я набрал пятнадцать фунтов мышечной массы с тех пор, как мы познакомились. Потому что ты так меня заводишь, и я остаюсь сам с собой, и мне надо выпустить пар, и я качаюсь. Ты заводишь меня одним своим дыханием. Ты заставляешь меня чувствовать себя кем-то, а не просто каким-то чертовым Доусоном Келлором.
Он отпускает меня, и я кладу руки на его широкие плечи. Мои ладони прилипают к его горячей коже. Он стоит спокойно, смотрит на меня и продолжает говорить:
– Но для тебя все это не имеет значения. Ты все равно убегаешь, может быть, как раз из-за этого. Ты меня путаешь, а это уже чувство. Я разбираюсь в женщинах, ясно? Правда. Я думал, что знал, о чем думают женщины, но ты? Я не могу тебя понять. Ты никогда не ведешь себя так, как я рассчитываю. В одно мгновение ты будто не можешь оторваться от меня, а в следующее твои нервы на пределе, потому что ты не выносишь меня, или нас вдвоем, или что-то еще.
Он никогда так много мне не рассказывал. Слова просто льются из него рекой.
– Ты заставляешь меня хотеть тебя. Не просто... переспать с тобой. Это даже звучит дешево. Ты не из тех женщин, которых просто трахают. Ты нечто большее. Но я умею только трахаться, а ты достойна большего. И это чуждое мне чувство. Я всегда ощущал себя вправе иметь что угодно, знаешь. Я из тех ужасно наглых людей, у которых всегда все было и которые владеют всем миром. Но у меня нет прав на тебя. Я должен тебя заслужить. И я даже не заслуживаю знать правду о том, откуда ты, или почему ты такая, или что-то еще. Ты ничего мне не даешь, и это сводит с ума. Но это тоже чувство. Хотеть тебя, нуждаться в тебе, запутываться, сходить с ума, расстраиваться, искать выхода эмоциям, хотеть просто держать тебя за руку, как плаксивый подросток... все это чувства. И это... это делает меня таким живым, каким я никогда не был.
Он, наконец, прекращает свой поток слов. Он поворачивает меня к себе и подносит руки к моему лицу. Я придерживаю его полотенце, пока он убирает мои волосы с лица, вытаскивая светлую прядь из губ. Его глаза всех цветов, бесцветные, идеально карие – настоящий оттенок Доусона.
И, когда он говорит снова, в его голосе какое-то волшебство. И его слова... возвращают меня на землю.
– Ты заставляешь меня чувствовать себя живым, Грей. И... мне нравится это чувство.
– Ты это чувствуешь? Из-за меня?
Он просто кивает.
– Я не... я... я хочу сказать – я просто Грей. Я дочь пастора из Джорджии. Моя мама умерла, я говорила тебе об этом. Она была всем, что у меня было, и моей мечтой было находиться здесь, и я приехала сюда. Мне пришлось зарабатывать деньги, когда кончилась стипендия, и я не смогла найти другой работы.
– В тебе есть нечто большее, Грей.
– Что же? – я, честно, представления не имею.
– Грация. Красота. Ум. Талант. Потенциал. Нежность. Чувственность, – он забирается прямо мне под кожу, и я не могу оторвать от него взгляд. – Скажу мне правду.
– Я танцовщица, – я не возражаю. – Не... не как на сцене, совсем нет. Настоящие танцы. Джаз, современные, балет.
– Станцуешь для меня?
– Что, прямо сейчас?
Он кивает, целует меня в скулы и отворачивается от меня, оставив полотенце в моих руках. Я в ступоре, не в силах оторвать взгляда от его ягодиц, пока он поднимается по лестнице, обнаженный, как статуя. Я хочу, чтобы он обернулся, но в то же самое время рада, что он этого не делает. Он возвращается в шортах и берет меня за руку. Он ведет меня через свой дом, подобный дворцу, в котором живет один, в спортзал. Там находятся все виды тренажеров, а также свободное пространство.
Он показывает на площадку:
– Я занимаюсь тай-чи. Это очень круто, и в то же время успокаивает. Помогает сконцентрироваться, так, что я просто могу... предаться движению.
Я выхожу на середину свободного пространства. Начав разминаться, я осознаю, как давно не танцевала для себя.
– Можешь включить музыку? – я убираю сумочку и расстегиваю блузку.
На мне надета блузка на пуговицах поверх спортивного топа и капри. Как раз подходит для танцев. Я рада этому, но нервничаю. Доусон достает из кармана телефон и подключает его к какому-то устройству в стене. Я никогда не слышала этой музыки, но она – сам Доусон. Симфоническая, оркестровая, но с суровыми готическими нотками, с гитарой и ударными, утяжеляющими ее. Слова задумчивые, мрачные и слегка религиозные. Я не могу удержаться на месте.
В этом нет никакой техники; чистое движение. Мое тело двигается, растягивается, крутится, становясь продолжением музыки. Я подпрыгиваю, изгибаюсь, делаю пируэты, и не существует ничего, кроме музыки и моего танца. Чистота экспрессии заставляет мои эмоции выплескиваться наружу.
Я забыла о танцах. Я позволила им отойти на задний план из-за работы и учебы. Потеряла эту часть себя, а теперь... Доусон вернул мне ее. Я танцую и танцую. Начинается другая песня этой группы, и я продолжаю танцевать. Я чувствую, что он наблюдает, но мне все равно.
Нет, это неправда. Мне не все равно. Это так важно. Я чувствую его взгляд и выкладываюсь еще сильнее. Я хочу, чтобы он увидел настоящую меня. Несколько раз он просил меня сказать правду, и вот я говорю ему эту самую правду, не словами, а чем-то более осязаемым, чем-то, что исходит из глубины моей души. Слова могут лгать. Слова могут обманывать и скрывать. Но то, что ты делаешь, как ты двигаешься, твои прикосновения не могут обманывать.
Когда музыка заканчивается, я останавливаюсь, тяжело дыша. Доусон стоит, скрестив руки на груди, на его лице выражение, которое я не могу разгадать. Я восстанавливаю дыхание и жду. Он подходит ко мне, его глаза ярко-зеленого цвета, цвета желания. Он касается меня, стирая пот с моих рук, убирая волосы с моего лица, бесконечно нежно трогая меня своей страстью.
Он немного колеблется, и затем целует меня.
И я снова теряюсь. Боже, его поцелуй захватывает меня. Засасывает меня своим теплом, мощью, сексуальностью и решительностью. Даже легкий привкус зубной пасты на его губах притягивает. Я вдыхаю запах шампуня в его волосах и налет цитрусового лосьона, или что было на его коже. Его руки гладят меня, обнимают и возбуждают во мне желание. Он целует, целует, целует меня.
И я целую его в ответ.
Я свободна. Я полностью отдаю себя.
∙ Глава 13 ∙
Есть только он. Как раньше уже не будет. Его прикосновения уносят меня в вечность. Наш поцелуй длится бесконечность. Эти мысли абсурдны даже для меня, но каким-то странным образом я знаю, что они правильные.
Его руки, как тюремные решетки, но из этой клетки мне не хочется убегать. Он весь – сплошное противоречие: жесткий и нежный, сладкий и соленый, совершенный и полный недостатков.
Мои руки лежат на его голой твердой груди, ногти царапают кожу, я могу думать только о том, как наши губы сливаются в поцелуе. Мои соски трутся о его грудь через жесткий материал лифчика и тонкую хлопковую майку. Его шорты едва могут скрыть возбуждение, я чувствую его жесткую, твердую, горячую длину напротив моего живота, очевидное доказательство того, какие чувства он ко мне испытывает. Я чувствую его эрекцию, когда он упирается мне в живот, и это пугает. Он огромный и твердый, как скала, и... я хочу увидеть его. Прикоснуться. Хочу почувствовать... и попробовать. Я знаю, даже думать так греховно и неправильно, но, да поможет мне Бог, это правда. Я хочу попробовать все, что он может мне предложить. Чувствовать его всего.
Я готова отдать ему все, что у меня есть.
Но он должен знать, что будет первым и единственным. Пытаюсь выдавить хоть слово из себя, но вместо этого целую его.
Он подхватывает меня на руки, крепко прижимает к себе, и, не прерывая поцелуй, несет через весь дом. Мои руки гладят его плечи и шею, я начинаю задыхаться, но, прикрыв глаза, стараюсь сохранить ясность мыслей, правда, это выше моих сил.
Я не помню, как мы оказались в комнате. Лежа на спине в кровати, я тянусь к его губам своим жадным ртом. Сильные, настойчивые пальцы расстегивают мою рубашку и отбрасывают ее в сторону. Я приподнимаюсь, предоставляя ему доступ к застежке бюстгальтера. Он быстро и эффективно разделывается с тремя крючочками, избавляя меня от ненужного предмета гардероба.
Доусон позволяет мне прикрыться руками. Устраиваясь рядом со мной, смотрит в глаза.
– Позволь мне увидеть тебя, детка.
Зажмурив глаза, я качаю головой.
Он смеется, выводя незамысловатые рисунки указательным пальцем на моем животе: ленивые движения, спускающиеся вниз. Его глаза наблюдают за мной, и я заставляю свои веки открыться и встречаюсь с ним взглядом по-прежнему лежа словно камень. Он сжимает края моего пояса вместе и освобождает застежку. Я не двигаюсь, пока он медленно расстегивает молнию, обнажая кусочек черного кружева такого же, как и на лифчике. Я даю молчаливое согласие, когда он берется за пояс штанов, его рука стягивает их вниз по моим бедрам. Я не помогаю, но и не сопротивляюсь. Вскоре я остаюсь без нижнего белья абсолютно голой.
