Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава седьмая
Дорога

Ирмэ с разбегу упал на траву. Стоп, рыжий. Вольно. Однако, и повезло же тебе. Да уж!

Он лежал на бугре. Близко проходила дорога. Вдали видны были Ряды. За Рядами, куда ни глянь, поле. А над головой – небо, глубокое синее небо, и на небе солнце. Хорошо!

«Хорошо, – думал Ирмэ, пуская в небо кольца дыма. – А те-то там – туда-сюда, рыщут, ищут. Что, братцы, много взяли? То-то».

По травинке вверх ползла божья коровка, бурая, с серыми крапинками на спине. Она цеплялась за стебелек всеми ногами, чтобы не сорваться. Ирмэ подул на нее, но та только плотнее прижалась к стебельку.

– А как это вам покажется? – сказал Ирмэ и пустил в нее струю дыма. Божья коровка закачалась, как пьяная, упала вниз и минуты две так пролежала. Потом вдруг улетела.

– Ишь ты, – сказал Ирмэ. – Махорку-то не любит.

Он поднял голову, сощурясь посмотрел на солнце.

Во, горит! Что твоя печь. Там, должно, сидит печник с лопатой. Подсыплет угля – погода. Посбавит – слякоть, дождь. И как он там не сгорит?

«Ну, ладно. Все это хорошо, – подумал Ирмэ, ткнув в землю окурок. – Все это очень хорошо. Замечательно. А все-таки как быть-то? Домой-то теперь не пойдешь. И в кузню – не пойдешь. Засадят. Как пить дать. И «здрасте» не скажут А просто: за шкирку – и в острог. Уйти бы куда дня на два. Сверток захоронить – и домой. И будто ни сном, ни духом. «Что? Как? Откуда?»– «Знать не знаю» – «Где был?» – «В гостях был. У тетки в Горах».

Ирмэ свистнул.

«А и верна, не махнуть ли в Горы к тетке? Главное; недалеко, верст десять. И все прямо. Знай себе дуй. Сейчас пойти – к обеду поспеешь. Дело. Дело, рыжий».

Ирмэ встал и пошел. Дорога сбегала в ложбину. А за ложбиной на пригорке лежала деревня. Деревня была небольшая, домов двадцать. Дома все новые, голые, без сеней, без дворов. Деревня недавно горела. Сразу же на околице видны следы недавнего пожара: тут куча обгорелых бревен, там – посреди поляны – печь. Печь топилась. Немолодая баба, рябая, в мужских тяжелых сапогах, ходила вокруг печи – обед варила. Рядом сидела другая баба, помоложе, в красной кофте, в красных сапогах, и кормила грудью ребенка. Ребенок разевал беззубый рот и мурлыкал, как кошка.

Только Ирмэ вступил в деревню, как собаки – штук восемь злых тощих дворняжек – набросились на него с визгом, с лаем. Ирмэ размахивал руками, кричал диким голосом «убью» и наконец, подтянув штаны, ударился бежать. Собакам того только и надо было – они понеслись за ним разъяренной стаей, как волки.

Вдруг открылась дверь какой-то хаты, я на пороге показался мужичонка, горбатый и кашлатый, с метелкой в руке.

– Цыц, окаянные! – тощим бабьим голосом крикнул мужичонка и замахнулся на собак. Собаки взвыли и рассыпались куда кто.

Мужичонка посмотрел на Ирмэ, просиял и радостно захихикал.

– Ги, Мееров! Куда собрался, коваль?

– Здорово, Нухрей, – сказал Ирмэ. – В гости иду. В Горы.

– А ты бы, Мееров, зашел в хату, а? – сказал Нухрей. – Молоком угощу. Салом. Сало-то ты ешь, коваль?

– Только давай, – сказал Ирмэ.

– Ну-ну.

В хате их встретила жена Нухрея, Ганна, того же роста, что и муж, баба унылая и плаксивая.

– Заходи, родной, заходи, – протянула она постным голосом. – Давно я у вас не была-то. Что батя? На войне всё?

– Пришел, – сказал Ирмэ. – Слепой он теперь. Ослеп.

– Да что ты! – Ганна всплеснула руками, заплакала. – Как же он теперь-то? Работает-то как?

Ирмэ махнул рукой.

– Какая там работа!

– А какой был сапожник ладный! – сказала Ганна. – Сшил мне сапоги – уже три года, а погляди – новые какие.

Она утерла рукавом слезы, порылась в сундуке и, все еще всхлипывая, достала пару полусапожек. Полусапожки и верно были новые. Должно быть. Ганна их и не надевала.

– Завыла, – сказал Нухрей. – Ну, буде, – повернулся он к жене. – Тащи там, что есть. Сала дай. Молока. Седай, Мееров, к столу.

В хате только и было, что стол да стул. Пахло сосновым лесом, смолой.

Ганна подала на стол каравай хлеба, молока, сала. Нухрей вдруг – шмыг за дверь и долго где-то пропадал. Вернулся он очень довольный и, подмигивая, облизываясь, сунул Ирмэ под самый нос бутылку самогона.

– Не горюй, Мееров, – сказал он. – Дай-ка, старуха, стакан.

Выпили, закусили. Самогон на вкус показался Ирмэ хуже касторки. Однако выпил он все, до дна. В гостях – не дома.

– О-о! – сказал он. – Крепкий.

– Еще бы, – сказал Нухрей. – Первач.

– Сам гонишь?

– Не. Ермил на всю деревню поставляет. Руб бутылка.

– Густо, – сказал Ирмэ. – В Рядах дешевле.

– Зато, брат, товар, – сказал Нухрей. – В Рядах не сыщешь, врешь.

Еще выпили. И дрянь же! Ирмэ скривился, сплюнул. Касторка-то она, конечно, вкусней. Куда!

– Еще? – сказал Нухрей, поднимая бутылку.

– Не. Будет. – Ирмэ спрятал свой стакан под стол.

– Полстаканчика?

– И полстаканчика не буду, – сказал Ирмэ. – Не буду, Нухрей.

Его тошнило. Он широко открывал рот и жадно, как рыба, втягивал воздух. Это, однако, не помогало. В голове гудело, а ноги точно приросли к полу, до того они были тяжелые. И чего-то было смешно очень: он кивал головой, хлопал осоловелыми глазами и хихикал совсем как Нухрей.

– Хи-хи, – смеялся он тонким голосом. – Нухрей, а Нухрей?

Нухрей не слушал. Шатаясь, размахивая руками, он вышел на середину комнаты и стал выделывать ногами сложные какие-то кренделя.

– Жарь! – кричал он кому-то. – Сыпь!

– Погоди! – кричал Ирмэ. – Погоди, брат.

А Ганна стояла у печки и, подперев кулачком подбородок, жалостными глазами глядела то на мужа, то на Ирмэ. По ее лицу катились слезы.

– Ой, – плакала она, – родные!

Вдруг в окне появилась рожа, смешная рожа: нос поленом, усы ребром.

– Гляди! – крикнул Ирмэ. – Таракан.

Рожа сердито новела усами.

– Эй, хозяин, – скакала она. – Кто хозяин?

Нухрей шатаясь подошел к окну.

– Ваша благородия, – сказал он заплетающимся языком, – то есть, это я буду хозяин.

– Иди до старосты, – сказала рожа. – Живо!

– Враз, – сказал Нухрей. – Только соберусь – и пойду. Мне что? Мне, ваша благородия, ничего не надо.

– Ну, ты, разговаривать! – крикнула рожа. – Сказано тебе – живо.

– Иду. Иду.

Рожа исчезла. Снова открылись голые хаты, собаки подле хат. По широкой улице деревни, подымая пыль, как стадо, двигалась куда-то толпа мужиков. Впереди выступал дюжий дядя с шашкой на боку, в форменной с твердыми краями фуражке.

– Ваша благородия! – высунувшись в окно, крикнул Нухрей – так радостно, будто родного брата увидел. – Ваша благородия! здравствуй.

Человек с шашкой услыхал крик и остановился. Он оглянулся, не понимая, откуда голос, но, увидев Нухрея, отвернулся, плюнул и дальше пошел.

– Ваша благородия! – не унимался Нухрей. – Ваша благородия! Здравствуй.

Рожа с усами опять появилась в окне.

– Тебе говорят! – крикнула она сердито. – Живо!

– Иду. Иду.

Нухрей побрел по улице, спотыкаясь через шаг и падая.

Ирмэ туго, правда, а начал что-то соображать. Где-то уже видал он эту рожу. И человека с шашкой видал. Оно, конечно, давно дело было. А то, может, недавно? Постой: давно или недавно? Постой, рыжий. Погоди. Погоди ты…

– Ганна, – сказал он, – это кто был-то?

– Кто, родной?

– Этот – с усами?

– Да боже мой! – удивилась Ганна. – Не узнал та? Стражник же.

Вот оно и то. Ирмэ провел рукой по лбу, глубоко вздохнул, встал. Он почти отрезвел.

– А по улице кто проходил? – сказал он. – Кривозуб?

– Он, родной, он, – сказала Ганна – У Петрова ночью коня увели. Они, родный, и наехали, стражники-то.

Так. Крутил-крутил, бегал-бегал – и опять к Кривозубу. Опять двадцать пять. Ирмэ быстро пощупал сверток. Есть? Есть.

– Прощай, Ганна, – сказал он. – Спасибо.

– Да куда ты? – всполошилась старуха. – Да что ты? Нухрей придет, спеку блинов, пообедаешь. Куда ж ты голодный-то?

– Мне недалеко, – сказал Ирмэ. – Мне тут. Близко.

Видя, что Ганна собирается, по обыкновению, завыть, он быстро открыл дверь и выскочил на улицу. Он торопился, Ирмэ, – покуда стражники сидят у старосты, покуда идет допрос, покуда то да се, надо было отмахать версты три, а то и все пять. Бежать нельзя – вот что худо: нога болит, и голова кружится от самогона. И – что уж совсем никуда – поташнивает.

Ирмэ шел и шел. Долго. Часа два.

И вот впереди замаячили хаты новой деревни. Малого Кобылья. Ирмэ стал, подумал: заходить или не заходить? Опять, глядишь, на кого нарвешься. Но пить охота. Прямо, сил нет – до чего пить охота.

«Дойду до первой хаты, попью, – решил Ирмэ. – А там сверну в поле».

В первой хате – она стояла на отлете села, на юру – Ирмэ постучал в окно и крикнул: «Эй, хозяйка». Подождал – ни ответа, ни привета. Снова постучал: есть кто? Тишина. Он посмотрел в окно – ни души, только кот спит на печи. Ирмэ толкнул дверь и вошел.

В пустой просторной хате, недалеко от окна, у стены стояла большая кровать. А на кровати, накрытая теплым кожухом, возвышалась горка: бочка – не бочка, квашенка – не квашенка, что-то гладкое и круглое. Ирмэ заинтересовался, подошел поближе. И вдруг – Ирмэ прямо осел – горка зашевелилась, заворочалась. Откуда-то из угла на него глянули глубоко запавшие человеческие глаза, и беззвучный голос шепнул: «Кто?» Горка-то оказалась женщиной, раздутой от водянки.

– Мне бы, бабка, попить, – сказал Ирмэ. – Где кружка?

– Там, – женщина задыхалась, ей было тяжело говорить, – там, в сенцах, на кадке…

Ирмэ нашел кружку, выпил воды. Затем вернулся в хату и сказал:

– Тебе, бабка, может, надо чего, – сказал он. – Попить там. Так скажи.

Больная мотнула головой.

– Давно лежишь? – спросил Ирмэ.

Больная кивнула.

– Три… года… – проговорила она шопотом.

– Доктора позвать надо, – сказал Ирмэ.

– Был… – прошептала больная, – сказал… помру я…

– Вот дурак! – Ирмэ плюнул. – Ты ему, бабка, не верь. Брешет.

– Я не бабка… – сказала больная, – мне… тридцать два…

Ирмэ внимательно посмотрел на женщину и пенял, что правда, не врет. Лицо худое, землистое, страшное лицо, а видно, что не старое.

– Ничего, – сказал он, – поправишься, тетка.

– Не… – Больная застонала и повернулась лицом к степе. – Не, – прошептала она, – помру я…

– Значит, ничего не надо? – повторил Ирмэ. – Надо – так скажи.

Больная не ответила. Ирмэ тихо вышел из хаты, плотно притворив за собой дверь.

«Жисть», мрачно думал он.

Он пробирался задворками, огородами, задами. Итти пришлось долго: деревня была большая, вроде села. Когда Ирмэ вышел на дорогу, уж давно перевалило за полдень.

– Приналечь надо, рыжий, – проворчал он. – А то этак придешь в Горы к первому морозу. Двигай.

«Двигай»-то «двигай», а вот нога болит и ноет, не ступить. Ирмэ полз еле-еле. Не по дороге, – дорога была каменистая, сухая, – а по тропинке, рядом. Чтоб скоротать время, он свистел, пел и, замахиваясь палкой, пугал ворон и галок. Птицы с криком кружились над его головой.

Вдруг голос, старческий и строгий, сказал:

– Брось ты птиц-то трогать! – сказал голос. – Брось, говорю. – На краю дороги – ноги в канаве – сидел высокий старик с густой бородой, с седыми нависшими бровями. Неподалеку лежали его котомка и посох.

– Здравствуй, дед, – сказал Ирмэ.

– И ты здравствуй, – отозвался старик, глядя на Ирмэ недружелюбно и хмуро. – Ты чего птиц-то трогаешь?.

– Делать нечего.

– Делать нечего – в зубах ковыряй. А птиц трогать нечего – они божьи.

– Все мы божьи, – сказал Ирмэ.

– Умный ты больно, – сказал старик. – Такие-то недолгие.

Ирмэ был настроен мирно. Не хотелось ему ругаться.

Он зевнул и сказал:

– Ты куда это один-то?

– Я не один, – строго сказал старик. – Я – с размышлением.

Ирмэ не понял.

– С кем?

– С размышлением.

– Ну, ладно, – сказал Ирмэ. – Пойдем вместе.

Старик встал. Ирмэ помог ему вскинуть на плечо котомку.

– Это что у тебя там звякает? – спросил он.

Старик покосился на Ирмэ, но ничего не сказал.

– Склянки, что ли?

– Кресты, – твердо сказал старше. – Кресты и иконы.

– Торгуешь?

Старик вдруг обозлился.

– Ах, ты, дура! – Он плюнул, повернулся и пошел назад, в деревню.

«Вот чудак! – подумал Ирмэ. – Из богомольцев, верно».

За поворотом открылся сосновый лес. На опушке, подле длинного деревянного барака копошилась кучка людей, оборванных и грязных. Они не то дорогу ладили, не то пни корчевали.

«Австрийцы», понял Ирмэ.

Он знал, что где-то тут близко был лагерь военнопленных. С одним из них, с Иоганном, он даже был знаком немного – познакомился как-то у Зелика в парикмахерской.

«Он, кажется, бинокль свой менять хочет, – вспомнил Ирмэ. – Надо бы взглянуть».

Он подошел к какому-то пленному – тот, опустив лопату, стоял и глядел прямо перед собой, в лес – и сказал:

– Где тут Иоганн? – сказал он.

Пленный от неожиданности вздрогнул.

– Вас? [4]4
  Что?


[Закрыть] – громко сказал он по-немецки.

– Иоганн, – повторил Ирмэ и хлопнул себя по темени.

– А-а, – засмеялся пленный. – Иоганн, – крикнул он. – Ком хир. [5]5
  Поди сюда.


[Закрыть]

Иоганн, бритый, лысый, в железных очках на крупном косу, узнал Ирмэ и обрадовался.

– Ирмэ, йа? [6]6
  Ирме, да?


[Закрыть]– сказал он и сухими пальцами стиснул его руку.

– Йа, – сказал Ирмэ. – Их, [7]7
  Я.


[Закрыть]– он ткнул себя в грудь. – Ирмэ. Ду [8]8
  Ты.


[Закрыть]– Иоганн.

Австриец был доволен:

– Гут, гут. [9]9
  Хорошо.


[Закрыть]

«Как бы это насчет бинокля?» подумал Ирмэ и сказал:

– Их – ду – бинокле, – и показал на глаза.

Иоганн понял. Он обернулся, посмотрел, далеко ли охрана. Охрана – четыре солдата и один унтер – стояли неподалеку. Солдаты собрались в кружок и о чем-то говорили. Вернее, говорил один унтер, солдаты – те только гоготали.

– Во гусь! Го-го!

Иоганн потянул Ирмэ к бараку. Воровато оглянувшись, он достал на кармана старенький бинокль. Ирмэ заглянул и ничего понять не мог – какая-то муть перед глазами, туман какой-то, пар.

– Нихт зо, [10]10
  Не так.


[Закрыть]– сказал Иоганн.

Он взял бинокль, подвинтил какие-то винтики, подышал на стеклышки, протер их платком и вернул его Ирмэ. Ирмэ снова заглянул. Заглянул и прямо ахнул. Здорово!

Ряды – а они уже давно пропали вдали – Ряды вдруг оказались совсем близко: виден был каждый дом, каждое дерево. А до креста – так рукой достать.

– Гут, – сказал Ирмэ. – Здорово!

– Унд ецт зо, [11]11
  А теперь так.


[Закрыть]– Иоганн перевернул бинокль обратной стороной.

Ирмэ заглянул – и что такое? – Ряды пропали. И доревня, Малое Кобылье, пропала. Перед глазами – ровное зеленое поле. Где-то далеко, очень далеко лес, и у леса – маленькие человечки. Ирмэ фыркнул: ну, народ!

– Гут! – сказал он. – Ловко.

Вдруг Иоганн вырвал у него бинокль и поспешно сунул его в карман. К ним, переваливаясь на кривых ногах, как бульдог, подходил дежурный унтер.

– На место! – замахнувшись на Иоганна, рявкнул он, – арш!

Иоганн, вобрав голову в плечи, побежал к опушке.

– Лодыря гоняют, дармоеды! – кричал унтер. – Очкастый! Подумаешь. Я тебе, очкастому-то… – И вдруг посмотрел на Ирмэ. – Ты что тут? Что надо?

– Так, – сказал Ирмэ. – Мимо шел.

– Куда шел? Чего шел? – сказал унтер. – Закачу тебя, бродягу, на двадцать-суток под арест – будешь знать, как по лагерю шататься. Что надо?

– Ничего, – сказал Ирмэ. – Я так.

– «Так, так»! – проворчал унтер. – Ну-ка, что у тебя там за пазухой? Ну-ка, ну-ка! – И хвать Ирмэ за рубаху.

– Эге! – многозначительно крякнул он. И, не выпуская Ирмэ, крикнул: – Свистунов! Вавилов!

Ирмэ похолодел. Пропал.

– Свистунов! Вавилов!

– Бегим, – отозвались с опушки два голоса.

Попался, рыжий. Пропал.

Вдруг, сам не понимая, что делает, – Ирмэ извернулся, пригнулся и зубами – цап унтера за руку. Вцепился и стиснул.

– Ух ты! – Унтер взвыл и вырвал руку.

Ирмэ кинулся к бараку.

– Стой! Стой! – кричали ему вслед голоса. – Стой! Стрелять буду?

Ирмэ, обогнув барак, оглянулся: слева – поле, справа – лес.

«В лес надо!» понял Ирмэ.

Раздался выстрел. Другой. Но уже Ирмэ бежал, хромая, по лесу, и пули шлепались о деревья, но задевая его.

Глава восьмая
У моста

Тихо в лесу. Большие сосны стоят прямо, как мачты. Под соснами земля усыпана колючими иглами. Вьется мох. Растет трава. Топь. Прохлада. Пахнет хвоей и смолой. Тишина. И в тишине слышно, как стрекочет кузнечик, жужжит шмель. Вот птица крикнула. Вот хрустнул сучок.

Ирмэ шел все дальше и дальше. Лес расступался перед ним, неожиданно открывая то мшистую полянку, то ручеек, то поваленный бурей и уже сшивший ствол.

«Ну и ну, – думал он. – С этими с бумажками – да к австрийцам, к пленным. Ох, суешься ты, рыжий, чорт-то!»

Ко вокруг все было спокойно: над головой – высокие сосны, под ногами – чахлый мох. Зеленый сумрак. Тишина.

«Ну, ладно, – подумал Ирмэ. – Другой раз буду умней».

Он осмотрелся. Хорошо как. И сосны. И сумрак. И запах смолы.

«Вот бы где пожить, – подумал он. – Выстроить бы где на поляне дом и жить себе. Хорошо!»

Он вышел на муравьиную тропу. Муравьи облепили его ноги, лезли вверх, забирались в карман. «Муравейник близко», понял он. Поискал – и верно: в тени у поваленной сосны – большой муравейник. Шагах в десяти – другой, поменьше.

Ирмэ подошел поближе, наклонился, посмотрел и засмотрелся, прямо оторваться не мог. Здорово!

Узкие, почти незаметные ходы вели внутрь. По этим ходам сновали муравьи, тысячи тысяч. И народ все деловой, хозяйственный: этот вот тащит соломинку, тот вон волочит куда-то дохлую муху. И порядок: торопятся будто, спешат, а встретятся – разойдутся, уступая друг другу дорогу: пожалуйста, проходи.

«Скажи ты! – удивился Ирмэ. – Понимают».

Он взял с одного муравейника горсть муравьев и кинул их на другой. Что началось! Драка. Побоище. Вдруг, схватив чужаков за ноги, хозяева по внутренним ходам поволокли их куда-то вглубь.

«В плен взяли, – подумал Ирмэ. – Так. А вот как у них там пленные? Тоже вроде наших – канавы роют? Пли как?»

Он проткнул муравейник толстым суком, разворотил всю кучу до основания. Внизу, у самой земли, муравейник был разбит на клетки. В одних – сидел зеленоватый немощный скот муравьев – тли, в других – лежали муравьиные выводки.

«Пленные-то где же?» подумал Ирмэ.

И вдруг услыхал шаги, грузные, тяжелые шаги, будто буйвол ступает но веткам. К муравейнику подходил кто-то, судя по голосам – двое: один голос – сиплый, простуженный, другой – мягкий, певучий.

«Вот еще! – подумал Ирмэ. – Несет кого-то нелегкая».

Он стал за деревом и притих. Не охрана ли? Нет, не охрана. Солдаты, но другие, не те. Страшные какие-то, дикие: шинели грязные, рваные, на ногах – дырявые сапоги, и ни подсумков, ни винтовок.

Впереди шел костистый дядя, меднолицый, чернобородый, похожий на цыгана. За ним – молодой солдат, совсем мальчишка, небольшого роста, в длинной до пят кавалерийской шинели. Ступали оба тяжело, через силу. Шли они, видимо, давно и совсем выдохлись. Пот темными каплями стекал со лба к подбородку, а глаза и у того и у другого были задавшие, настороженные. Глаза затравленных зверей – волчьи глаза.

«Дезертиры», понял Ирмэ и испугался. В Рядах в последнее время много плели о дезертирах: ходят-де шайками и с голодухи и со страху нападают на проезжих, грабят и режут.

Черный дошел до муравейника и сердито пхнул его ногой.

– Паразиты, – просипел он и плюнул.

Ирмэ знал – бояться ему нечего. Что они ему сделают? На что он им дался? Однако от «страха зубы стучали.

«Сейчас увидят, – думал он. – Уйти бы. Уйти бы надо».

И сделал шаг влево. Один шаг – и сейчас же назад. Сухие ветки под ногами захрустели на весь лес. Ирмэ вздохнул: все, не уйти.

Солдаты услыхали шорох, треск, вздох и быстро, по-звериному скакнули назад.

– Кто? – прохрипел черный.

Ирмэ не ответил.

– Кто?

– Погоди, Ермил, – сказал второй. – Может, зверь какой?

– Уйди ты! – просипел черный. – Кто там? Выходи.

Ирмэ молчал.

Вдруг черный чуть подался вперед, как-то сморщился, скривился, подмигнул.

– Молчишь? – проговорил он тихо и как бы дружелюбно. – Молчишь, шкура? Соглядаешь? Гляди, гляди, чтоб те окриветь, – и совсем шопотом – бей, ну! Стреляй! Стреляй, говорю!

Он подождал, глядя на дерево, за которым стоял Ирмэ, дикими глазами. Ирмэ не пошевелился. И вдруг черный сжался как-то, сник. Он повернулся и, ступая тяжело, как буйвол, пошел вглубь леса. Второй, часто оглядываясь, побрел за ним.

Ирмэ погодил, пока их совсем не стало слышно.

«Надо выйти на дорогу, – подумал он. – Тут-то видишь какие».

Он шел долго, шел наугад, сворачивая то вправо, то влево. Пойдет по тропинке, дойдет до тупика – до болотца, до топи – и повернет. Туда-сюда. Нет дороги.

И тут услыхал тягучий с подголосками гудок. Он пошел на гудок и вышел на железнодорожный путь, проложенный среди леса. Подходил поезд. Из глухо и чащи – весь в дыму – вынырнул паровоз, а за ним тянулся длинный ряд вагонов. Поезд с шумом, с лязгом, с гулом пронесся мимо Ирмэ и пропал. В лесу после этого стало совсем тихо.

«Вот куда забрел, – подумал Ирмэ. – На железную дорогу!»

По путям проходил сторож, бритый, худой старик в мятой студенческой фуражке.

– Здравствуй, – сказал Ирмэ. – Как пройти на Горы – не знаешь?

Сторож ответил не сразу. Он подумал и сказал:

– На Гусино, может? – сказал он. – Тогда – прямо, по путям.

– Нет, – сказал Ирмэ. – На Горы.

– Лесом, – сказал сторож и пошел дальше.

– Голова, – проворчал Ирмэ. – Я и сам-то знаю, что лесом.

Однако делать нечего – пошел. Через час он вышел на дорогу. Посмотрел и плюнул, – Малое Кобылье!

«.Чадно, – решил он. – Пойду в Ряды. Сегодня-то переночую. Ничего не будет. У Алтера и переночую. А на свету – в Горы».

Еще за версту Ирмэ увидел, что в Рядах что-то не то. Не узнать было Ряды. За этот день у местечка, выросло новое местечко, белый полотняный городок. На берегу Мереи, от моста до Глубокого, стояло штук триста высоких фургонов. У самой воды горели костры, десятки костров, так что над рекой стоял дым, густой, как деготь. Над кострами висели котелки. В котелках кипела вода.

«Цыгане или беженцы?» подумал Ирмэ.

Оказалось – беженцы. Однако сколько их! Мужчины, женщины, дети, старики, старухи. Да-а, народу! Голые младенцы гонялись за собаками. Собаки визжали и лезли под фургоны. Женщины полоскали в реке белье. Мужчины таскали солому и сучья для костров. А на местечковом берегу толпились рядские. Они вздыхали, ахали: «Неуж и нам так-то придется? Господи!»

У моста стоял старый, дырявый фургон. На траве у фургона сидела старуха, держа на руках девочку лет шести. Старуха осторожно гладила ее по голове, кутала в шерстяной платок, и не то говорила, не то напевала ей что-то. Но девочка не слушала. Девочка металась, бредила.

– Баб! Дождь! – кричала она, хотя погода была ясная и небо было синее.

Ирмэ подошел и сказал:

– Тиф?

– Должно, тиф, – проскрипела старуха.

– Внучка, что ли?

– Внучка, – сказала старуха. – Родной дочки дочка. Дочку-то на дороге сховала. А теперь вот Дуню. – Старуха заплакала.

– Тихо ты, – сказал Ирмэ. – Девочку растревожишь.

– Да ей все одно, – сказала старуха. – Огнем горит. Помирает она. – Старуха завыла в голос. – Ой, бож-жа мой!

Пожилой беженец, с рыжеватой бородкой, в поддевке и в картузе, давно уже подмигивал Ирмэ, манил его пальцем, – подойди-ка.

Ирмэ подошел.

– Молодой человек, – сказал беженец, – не знаешь, где тут можно – того? – Он щелкнул себя по горлу.

«Так я тебе и сказал, – подумал Ирмэ. – Еще с тобой потом запаришься. Шиш».

– Нет, – сказал он. – А что?

– А выпить охота, – сказал беженец.

– Брось, – сказал Ирмэ. – Лучше бы хлеба купил.

Беженец безнадежно махнул рукой.

– Все одно, – сказал он. – Пропадаем же, видишь? Всё, брат, прахом. А выпить треба.

– Трудно это, – сказал Ирмэ. – В местечке-то навряд. В деревне, может, найдешь. Из мужиков многие гонят.

– Плохо, брат. – Беженец заскучал. Он стал сворачивать цыгарку, но видно было, что думает он не о цыгарке. – Совсем, знаешь, никуда.

– Ну, как там? – спросил Ирмэ. – Что делается?

– Это на позиции-то? – сказал беженец. – Гибель, что делается. Бьют наших. В приказах пишут: «Удачная атака. Отбили деревню Комары». А врут. Всё врут. Бегут наши. А немец по ним шрапнелью. Кроет и кроет. Беда!

– Как думаешь, – сказал Ирмэ, – дойдет немец до Рядов?

Беженец не понял.

– Какие такие ряды?

– Не ряды – Ряды, – сказал Ирмэ. – Местечко это.

Беженец сощурил левый глаз, будто примерился.

– Дойдет, – уверенно проговорил он. – Через два месяца и будет. Жди, брат, гостей. Фургоны запасай, деготь купи на дорогу, а те колеса скрипеть будут. Я вот мало захватил дегтю – и всю дорогу ругаюсь. Купить-то дорого, кусается. Дерут лавочники, дьяволы. Не посмотрят, что беженец, а все «руп» да «руп». Да где я рубли-то эти возьму? Чеканю я их, что ли?

– Это правда, – сказал Ирмэ, – наживаются ныне лавочники.

– Нет, ты мне скажи; – разошелся беженец, – можно так, или не можно? Я сам лавку держал, дегтем торговал, знаю: запасы у них старые. Врут они, что сами дорого платили, брешут. Я, как торговал, тоже так: «рад бы уступить, да вот в убыток, сам дорого платил». А прошлогоднего запасу полон двор, девать некуда. «Сам дорого платил». Брешут, дьяволы. А с покупателя дерут три шкуры.

– Известное дело, – сказал Ирмэ. – Грабители.

– Грабители и есть! – крикнул беженец. – По мне, таких бы стрелять из пулемету. Под гребенку. Мародеры. Знай себе целкаши считать. А что народ страдает – ему и горя нет. У, дармоеды!

Что-то случилось. Люди вдруг захлопотали, засуетились. Мужчины куда-то побежали к мосту. Потом вернулись и издали еще кричали женам, чтоб раскидывали костры, тушили их.

– Это чего же? – завизжали женщины в ответ.

– Приказал… пристав.

Вот оно что. Пристав!

«Уйти надо», подумал Ирмэ.

И вдруг услыхал голос, знакомый голос: «А-а, здорово!» К фургону подходил Степа – папаха заломлена, через плечо гармонь, на груди Георгий. По походке Ирмэ понял, что Степа пьян и весьма, на высоком градусе.

– Здорово, – цедил он, глядя на Ирмэ в упор. – Здорово, друг. – Замахнулся, размахнулся и – трах – всю руку разодрал о передок фургона.

Ирмэ успел прошмыгнуть под фургон.

– Вылазь! – крикнул Степа и стукнул сапогом по колесу. – Вылазь, говорю.

– Тише ты, – сказал беженец, – колесо поломаешь.

– Я те, бродяга, башку поломаю! – крикнул Стена.

Беженец встал. Это был крепкий дядя, дуболом.

– Ну-ка, – сказал он. – Ломай!

– Чего вылупился? – сказал Степа. – Думаешь – спугался?

– Ну-ну, – сказал беженец, – ломай!

– И поломаю.

– Чего бахвалишься? – спокойно сказал беженец. – Валяй!

Что тут дальше было – Ирмэ не знал, не видел. Он под шумок тихонько вылез из-под фургона, тихонько – руки в карманах, не торопится человек, гуляет – прошел мимо пристава к мосту, завернул по спеша в первый переулок и – юрк в ближайший дом. В синагогу.