Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава девятая
Башлаенко бунтует

Герш на это сказал вот что:

– Ладно. Проверим. А за самовольную отлучку – наряд вне очереди. Так-то, парень.

Но, когда выходил, Ирмэ слышал, как Герш сказал Круглову: «А ведь парень дело говорит. Знаешь, Фома?» – и повеселел. «То-то!» – подумал он.

Было утро. Светило солнце. Ирмэ, справившись с нарядом, пошел к матросам, посмотреть – нет ли там Неаха, хотя знал твердо, что Неаха в отряде нет. Неах остался в Полянске. Ирмэ шел скучный.

Матросы разлеглись на пригорке. Грели пузо. Ночь была холодная, промозглая. А вот утро выдалось такое, что прямо не говори. Теплынь. Благодать.

Башлаенко, матрос лет под тридцать, сухопарый, нескладный верзила с темным, обветренным лицом, с длинными усами, свисающими вниз, по-казацки, сидел на пне и медленно, по складам читал листовку – воззвание белых к крестьянам, – сопровождая каждое его слово привеском в рифму. Матросы ржали: «Го-го! Здорово!»

– Учредительное собрание – невинное создание, – читал Башлаенко.

– Как учредительное? – перебил какой-то матрос, подняв голову. – Так его же наши погнали к бесу.

– А назад воротить хотят. Ну, – сказал Башлаенко. – не мешай ты. Погоди.

– Я те поворочу! – проворчал матрос.

– Погоди, Ваня, – сказал Башлаенко, – не мешай. Где это я остановился? Ага! «Учредительное собрание» – невинное создание, – продолжал он, – «выражая волю народа», – и от себя: – буржуйской, то есть, породы…

Ирмэ постоял, потоптался. Неаха нет. Влип Неах. Ясно. Поговорить с Башлаенко. «Да он-то, – подумал Ирмэ, – он-то при чем? Хотя, с другой-то стороны, его же отряда боец. Скажу».

Он пробрался к Башлаенко и слегка тронул его за плечо.

– Товарищ командир.

Башлаенко оторвался от листовки и снизу вверх, – он сидел, а Ирмэ стоял, – посмотрел на Ирмэ.

– Угу, – промычал он. – Что скажешь?

– Тут у вас в отряде такой есть Радько Неах.

– Ну, знаю.

– Так он, понимаешь… влип будто…

Башлаенко медленно поднялся во весь свой рост.

– То есть, как так – влип?

– Ну, попался. В контр-разведку попал.

– Какую разведку? Чего мелешь?

– А такую. – Ирмэ стал рассказывать.

Матросы повскакали с мест, тесно сгрудились вокруг Ирмэ и Башлаенко.

– Ну, а он, – рассказывал Ирмэ, – и говорит: «Ничего, говорит, браток, как-нибудь».

– Ловко, – проговорил какой-то матрос.

– Ти-хо! – зашикали на него со всех сторон.

– А ты-то? Ты-то? – Башлаенко рванул Ирмэ за грудину. – Ты-то что?

– Что я-то? – сказал Ирмэ. – Меня самого-то так огрели но носу, что я свету не взвидел. Потом-то я ходил, искал его – нету.

– А чтоб его, а! – крикнул Башлаенко. – Кто его посылал? Ну, ты мне скажи – кто его посылал?

Ирмэ молчал. Вид у Башлаенко был такой, что спорить с ним не стоило. А Башлаенко, оставив Ирмэ, уже напустился на матросов, хотя, чем тут матросы были виноваты, Ирмэ никак понять не мог.

– А вы-то? Вы-то чего смотрели? – кричал Башлаенко. – Загубили у меня хлопца!

– Да мы-то что? – сказал матрос, которого Башлаенко назвал Ваней. – Чего разоряешься? Сдурел!

– А что? Целовать тебя за это? Так? – Башлаенко повернулся к Ирмэ. – Идем.

Ирмэ собачьей рысцой бежал за Башлаенко, – у того что ни шаг, то сажень, – и думал: «Куда это он? Ишь несется. В штаб, что ли?»

Штаб помещался на вокзале. Башлаенко, ни слова не говоря, отпихнул часового и прошел прямо в штаб. Ирмэ остался у входа – часовой его не пропустил.

В штабе послышались громкие голоса – всех покрывал голос Башлаенко.

– Бронепоезд! Бронепоезд! – гремел Башлаенко. – Да я тебе голыми руками город возьму. Почище форты брал.

Он вышел из штаба злой, как чорт. Шел, ворчал, ругался. Часовой, молодой парень в длинной замызганной шинели, неодобрительно покачал головой.

– Совсем взбесился, – сказал он, – арестовать бы его.

Ирмэ не ответил. «Прав Башлаенко, – думал он. – Сейчас наскоком если взять город, так еще, может, спасешь его, Неаха. Бронепоезд! Дался им этот бронепоезд».

Он направился в отряд. Навстречу шел Хаче.

– Слышь-ка, – сказал он, – насчет Неаха – правда это?

– Правда.

– Ну-ка, как было?

Ирмэ рассказал.

– Дело табак, – сказан Хаче. – Расстреляют.

– Думаешь – расстреляют?

– Факт. Чорт вас дернул переть в Полянск. Чего?

– А я-то знаю? – сказал Ирмэ. – Пристал Неах: «Идем, идем». Я – «нет». Он – «идем». Ну, пошли. Я думал: раз – и назад. А Неах: «Идем на Благовещенскую».

– Да-а. – Хаче покачал головой. – Я ведь что думал – остепенился он.

– И я, – сказал Ирмэ. – Во, думал, парень стал. Он и не он. Кремень!

– В батьку, – сказал Хаче. – Чуть что – держись. И вот те – погиб ни за грош.

– Рано ты его хоронишь, Хаче.

Хаче махнул рукой.

– Ну, уж это знаешь, – сказал он. – Хорошо, если расстреляют. А то еще, может, похуже. Круглов говорил – не слыхал? – как чехи у него сына убили. Заставили могилу себе рыть – и живьем в могилу.

Ирмэ и Хаче стояли на дороге. Впереди – четко на холмах – лежал Полянск. Позади раскинулись лагерем красные части. Было время обеда. Дымились кухни. Бойцы, с котелками в руках, строились в затылок, лениво пересмеиваясь, перемигиваясь Все было спокойно.

Вдруг верхом на черном жеребце проскакал Устинов, Полянский военком. За ним – Райтис, председатель чека.

– Что бы такое? – сказал Ирмэ.

Устинов и Райтис взлетали на холм, на котором расположились матросы, и, спрыгнув с коней, бросив поводья, куда-то побежали. На холме столпилось много народу. Что-то там неладное делалось, чего-то там шумели, скандалили.

– Морячки з-забузили, – крикнул Алтер, пробегая.

На холме беспорядочной толпой теснились не одни матросы. Были тут и партизаны. Были и красноармейцы, Красноармейцев, впрочем, было мало.

– М-митингуют! – сказал Алтер.

– Чего? – спросил Хаче.

– Даешь Полянск – и т-точка.

Говорил Башлаенко. На две головы выше толпы, – он стоял на пне, – размахивая длинными цепкими руками, он что-то кричал. Когда подошли Ирмэ и Хаче, Башлаенко уже кончал говорить.

– Правильно? – крикнул он.

– Правильно! – гулом пронеслось по толпе.

После Башлаенко выступил партизан, мужик неторопливый и с хитрецой. Сощурив маленькие медвежьи свои глазки, он говорил напевно, как начетчик.

– Вот тут, граждане, товарищ флотский сказал, что стоим-де без толку, что надо бы наступать, – говорил мужик. – Так я, граждане, согласен с ним. По мне – так он правильно говорил. Стоим мы тут второй день, а чего стоим – неизвестно. А хозяйство-то не ждет. Дома одни бабы, а что баба может? Да. А белые-то, между прочим, готовятся. Они-то мешкать не станут. Как начнут шрапнелью крыть – не приведи бог! Верно?

– Верно! – загудела толпа.

– А как товарищи из штаба боя не хотят, – продолжал мужик, – так, может, тогда разойтись нам по домам.

– А с Полянском как же? – крикнул кто-то из толпы. – Белым оставить?

– Нет, что ты! – сказал мужик. – Разве можно? А только покуда мы тут стоим – города нам не взять. Ни в какую. А белые-то, между прочим, готовятся. Так по мне – надо нам наперед их справиться. Чего нам ждать бронепоезда-то этого? Шут с ним! Мы и сами за себя постоять можем. Верно? Вот тут товарищи из штаба – пускай они скажут.

Мужик слез, но остался стоять рядом, сложив руки на животе и глядя на пустой пень с интересом, будто на нем стоял человек.

Человек появился. Это был Устинов. Крепкий, коренастый, в гимнастерке, опоясанной кавказским ремешком. Он сразу же – и зря – начал с высокого голоса, с крика.

– И скажем! – крикнул он. – Вы, товарищи, чего хотите? Чего горланите? Штурмовать? Так. А мы вот, из штаба, говорим вам: нельзя. Рано. А кто бунтовать будет – расстреляем.

– О-го! – крикнул чей-то озорной и веселый голос. – Попробуй, стрельни.

– Ти-хо! – гаркнул Устинов. – Не испугаешь. Видали таких. Так вот: нельзя, товарищи, штурмовать. Рано. У белых арсенал, а у нас что? Шесть трехдюймовок. С этим да с винтовками Полянска не взять. Врешь! А вот не сегодня – завтра прибудет бронепоезд, – тогда другое дело. Тогда ударим и с фронта и с тыла, сожмем в кольцо, задушим. Эка невидаль – «второй день стоим». Когда надо – и год постоим, да свое возьмем.

Снова выступил Башлаенко.

– Морочит, гад, – сказал он. – Какой там, к лешему, арсенал. Ну, десять пушек, ну, двадцать! Не справиться нам с этим? Это Устинов думает, что не справиться. Напугался он очень. Он, товарищи, военкомом был в Полянске. Он должен был биться до последнего. А он испугался, сбег. А теперь нас учить является. Да мы наперед тебя все знаем.

– Закомиссарился, дьявол! – крикнул тот же озорной высокий голос.

– Что верно, то верно, – сказал Башлаенко. – Па-садили мы их на свою голову, комиссаров-то этих. Куда ни плюнь, – все комиссар. В баню придешь помыться – и то комиссар – сидит, вшей считает. И смех, и грех, ей-богу. А Полянск-то мы возьмем в два счета. Почище форты брали. А не хотите – леший с вами, уйдем. Не наше это дело. Мы на фронт шли. Просили нас пособить. Мы сказали: «можно». А стоять тут мы не обязаны.

Снова заговорил Устинов:

– Тут нас Башлаенко винит, почему мы город сдали. А почему сдали? А потому, что все наличные силы отправили на фронт. Город оголили. Это была наша ошибка – и мы за нее ответим. Знаю. Но в трусости нас винить нечего. Не ты один, Башлаенко, форты брал. Гляди, чорт! – Устинов высоко поднял левую руку – на руке не хватало трех пальцев. – Это мне память от Колчака.

– Слыхали! – крикнул тот же голос.

На пенек не спеша взобрался Круглов, в своем прорезиненном пальто. Он внимательно, исподлобья оглядел толпу, почесал бородку, откашлялся в кулак и заговорил. Говорил он тихо, а слышно было всем.

– Кричишь, Башлаенко? – сказал он. – Кричи, кричи. Може, полегчает, а то давай вместе покричим. Кто кого? Ну! – Круглов посмотрел на Башлаенко, но тот выжидательно молчал. – Молчишь? Ну, ладно, помолчи. Дай мне сказать. Я тебя старше, – Круглов неторопливо откашлялся. – Я тебя, Башлаенко, знаю, – откашлявшись, проговорил он. – Я тебя уже встречал. Может, помнишь? В Екатеринодаре. Ну, вот. Скажу я про тебя так: боец ты хороший, верный боец, а смутьян, горлодер. Тогда-то, в прошлом-то году, это, может, и годилось. Время такое было. Митинговали. Мы митинговали, а нас били. Сперва – немцы. Потом – белые. Они по нам палят, а мы митингуем. А только время это прошло. Запомни, Башлаенко, заруби себе на носу: время митингования на фронте прошло. Теперь, брат, одно знай: повиноваться. Мы теперь бьемся организованно, и потому-то не нас бьют, а мы бьем. А что есть организация на фронте? Штаб. Штаб полка. Штаб дивизии. Штаб армии. Неладно что в штабе полка – доложи в штаб дивизии. Там разберутся. Не бойсь. Не генералы – свои сидят, свой брат. А приказ исполняй. Сказано ждать – жди. Дисциплины не знаешь? А уйти – не уйдешь. Врешь. Это, дорогой друг, будет контр-революция. За это по головке-то не погладят. Сам знаешь.

Круглов снова откашлялся, незаметно наблюдая толпу. Толпа жалась и молчала.

– Ты не ори. Ты в суть дела смотри, – заговорил Круглов опять. – А суть-то, товарищи, вот она: подымут, к примеру, два человека дубину в тридцать пудов. Что будет? Надорвутся. Покалечатся. А пятеро подняли – и не видно как. Так и тут: сейчас если штурмовать – народу положим гибель, а возьмем ли город – еще бабка надвое гадала. А подождем если бронепоезда…

Бах! – ударило вдруг где-то за городом и покатилось эхом по полям и холмам.

– Погоди, Фома, – примирительно сказал Башлаенко. – Послухай.

Бах! – ударило еще раз. И стало ясно: стреляют с вокзала по городу.

– Ух ты! – крикнул Башлаенко. – Бронепоезд!

Устинов махом взлетел на копя.

– Бойцы! Командиры! По местам!

Глава десятая
Бой на Осьме

Так начался бой за Полянск.

В два часа дня в бой вступила пехота. Наступление повели сразу с трех сторон. На «дачи» – так называлось западное предместье – наступали партизаны. С юга – лобовым ударом на мост – шли регулярные красноармейские частя – прибывшие на подмогу гарнизоны соседних городов. Левее их матросы и железнодорожники атаковали «низ», стараясь отрезать его от центра. Но белые предвидели этот ход. В течение ночи, мобилизовав население, они обвели «низ» двумя рядами окопов и засели там плотно. Матросов они встретили таким огнем, что те откатились, залегли, окопались. На попа их, дармоедов, не возьмешь! Чорта!

Успешнее шло дело у партизан. Без единого выстрела они подошли к «дачам». И тут наткнулись на небольшой отряд студентов. Студентов опрокинули и погнали. Но на помощь студентам спешили купцы-дружинники, а с ними были пулеметчики-офицеры. Партизаны потеснились, но не ушли. Они послали в штаб вестового: даешь подкрепление, а то «дачи» не удержать. Штаб ответил: «Направляем второй конный. Держитесь!»

Но решающим был бой у моста. Если бы красным удалось захватить мост, «низ» оказался бы меж двух огней: спереди – матросы, сзади – красноармейские части. Этого белые допустить не могли. Мост надо было удержать «во что бы то ни стало». На, худой конец – взорвать. Красным же «во что бы то ни стало» мост надо было взять. Три раза атаковали мост – и никак, ни в какую.

Тогда, уже под вечер, решились на смелый, отчаянный шаг. После усиленной артиллерийской подготовки в четвертый раз повели наступление на мост. А тем временем к городскому берегу, на полкилометра выше моста, подошли дубровцы на утлом своем суденышке. Белые их заметили поздно, когда те уже высадились. Дубровцы окопались на берегу и засели ждать ночи. Их было мало. Приходилось ждать подмоги. Подмогу же могли переправить только к ночи.

А бронепоезд маневрировал по путям и громил город. Суворовская площадь, где, по сведениям, помещался штаб обороны, уже горела. Тогда бронепоезд неторопливо и с толком принялся за Сенную.

Ирмэ лежал на склоне холма и смотрел на бой. Там, где он лежал, было тихо. Отряд Герша стоял в резерве, его пока не трогали. Ночью предполагалось перекинуть его к дубровцам. Ирмэ видел, как цепи красных, то припадая к земле, то подымаясь, то опять залегая, наступали в который раз на мост. Над ними с сухим треском рвалась шрапнель. Дальше – над городом – стоял дым, густой, как деготь. Город горел, а с вокзала раз за разом ухал бронепоезд.

«А правда, – подумал Ирмэ, – бронепоезд – большое дело».

Когда настала ночь и по небу протянулись длинные лучи прожекторов, к Ирмэ подошел Иоганн. Ирмэ удивился. С той ночи, как он стрелял в Степу, – было это третьего дня, а казалось – год, – Иоганн его обходил, не замечал, будто не было его в отряде. А тут сам подошел, далее заговорил.

– Мы пойдем в город, – сказал он. – Пора.

Ирмэ вскочил. Ого! Значит, не забыл Герш вчерашнего.

– Пошли! – сказал он.

Они спустились и пошли берегом. Шло их пятеро: Иоганн, Ирмэ, Иолэ Кузнецов и два парня, из тех, что пристали у хуторов за Ипатовкой. Шли долго в темноте, в тишине. Где-то позади ухали пушки, шарили прожекторы, люди бежали, стреляли, падали, а на реке было тихо. Только слабый отблеск далекого пожара отсвечивал в черной воде.

Вдруг – совсем близко – просвистела пуля, – стреляли с городского берега.

– Лечь! – шопотом приказал Иоганн.

Больше не стреляли. Должно быть, это была случайная, шальная пуля. Но Иоганн долго не разрешал подняться и двинуться дальше.

– На нас задача ответственная, – сердито сказал он Ирмэ. – Мы не имеем право рисковать и показать себя храбрыми.

Ирмэ понял, о чем речь. «Ладно, очкастая твоя душа, с той-то ночи и я поумнел!»

Он шел, зорко всматриваясь в темь – нет ли плота? Он не помнил: вытащил он его на берег, или оставил так. Худо, если плот снесло. Еще хуже, если заметили его белые и угнали на свою сторону.

– Стой! – сказал Иоганн. – Что это?

Это был плот. Но на плоту лежал человек. Человек был один. Он лежал и тихонько выл, скулил по-бабьи.

Ирмэ вскинул винтовку.

– Кто?

Слабый, прерывистый голос чуть слышно ответил:

– Я, – сказал голос. – Андрон!

– Какой Андрон? Ты чего тут?

– Раненый я.

– Да чего сюда-то забрался?

– Не знаю я, товарищ милой, – сказал голос. – Я вчера в беспамятстве был. Как меня тронуло, так я пошел и не знаю сам куда. А дошел до этого места и свалился.

– А куда тебя тронуло?

– В руку. И потом в голове больно. Вроде кто шилом в ухе сверлит. Дуже больно.

– Так, – тихо сказал Ирмэ. – Как же с ним быть-то?

– А я его доставлю до наших, – предложил Иолэ. – Мужик-то, видать, жидкий. Враз снесу – и назад.

– Хорошо, – сказал Иоганн. – Неси.

– Только уж вы, братцы, погодите, – сказал кузнец. – Я враз.

Он сгреб раненого в охапку и понес. Тот застонал.

– Тихо, земляк, тихо, – сказал Иолэ. – Ты меня, земляк, не расстраивай, а то я заплакать могу. Понял?

– Понял, – прошептал мужик.

Началась переправа на городской берег. Первыми перебрались Ирмэ и Иоганн – плот умещал только двоих. Потом Ирмэ вернулся за одним из парней. Этот, высадив Ирмэ, поплыл за товарищами. В это время показался Иолэ, запыхавшийся и веселый.

– Снес, – доложил он – В лазарет сдал. Теперь вези.

На городском берегу было безлюдно, тихо. Белые не позаботились даже часового тут поставить. Чего? Берег высокий, почти отвесный. Кто сюда полезет? Правда, у собора стояли пулеметы, даже шестидюймовка. Да это на тот случай, если бой перейдет на улицу.

Иоганн оставил всех на берегу, внизу. «Не шуметь, – сказал он, – лежать, как мертвый». А сам отправился в разведку. Сначала слышно было, как он пыхтит, карабкаясь в гору. Потом – осторожные его шаги. Потом – его не стало слышно.

Прошло много времени. Может быть, час. Иоганн не возвращался. Было тихо.

Вдруг – где-то близко – раздался страшной силы взрыв. В небо метнулся огромный пламень, осветив на миг реку, берег, собор. И сразу – со всех сторон – открылась стрельба. Должно быть, красные взорвали арсенал и пробились в город.

Голос Иоганна, не шопотом – громкий голос, – звал всех наверх. «Шнель! – кричал он. – Живо!» Ирмэ вскарабкался на гору и увидел, что площадь перед собором пуста, ни пулеметчиков, ни прислуги – ни души.

– Они бежали, – сказал Иоганн. – Я за ними смотрел. Они услыхали взрыв и бежали.

Бежали не один пулеметчики – бежал весь город. Это было не отступление – именно бегство, паника, разгром. Улицы полны были народу. Верховые, пешие, офицеры, студенты, купцы-дружинники, – все смешалось, все бежало. Красные, взяли мост и с боем подвигались вверх по Благовещенской. С «дач» напирали партизаны.

– Ого! – крикнул Ирмэ и кинулся на улицу, но Иоганн его остановил:

– Куда? Еще стрелять надо!

Он сел у пулемета, не спеша навел его на толпу и, прищурясь, открыл огонь. Толпа с криком метнулась от собора. Несколько человек офицеров, обнажив сабли, кинулись к собору, на пулемет. Их встретили ручной гранатой. Один упал. Остальные – попятились.

Ирмэ стоял на паперти собора и видел весь город. Да, дело к концу. Ясно. Вон, с юга подходят красноармейские части, с запада напирают партизаны, с «низа» подступают матросы. Центр зажат в кольце, горит. По освещенным улицам мечется одичалая толпа. И близко где-то гулко ухает: «ух-ты!» Арсенал, что ли?

А Иоганн, скрючившись, сидел у пулемета и стрелял, и все больше пустела площадь перед собором.

Вдруг на пустой площади показались редкие цепи красных. Они шли осторожно, пригибаясь к земле. Иоганн бросил пулемет, кинулся навстречу.

– Сюда, товарищи! – кричал он. – Сюда!

Ирмэ – впервые в этот вечер – вдруг вспомнил о Неахе. Как с ним? Хорошо бы найти ребят, – Хаче, Алтера. Или Башлаенко.

– Сбегаю я на часок в отряд, а? – Сказал он Иоганну. – Я враз, знаешь.

– Иди, – сказал Иоганн. – Но скоро назад.

– Долго ли? – сказал Ирмэ. – Раз-два!

И, сбегая по ступенькам, крикнул весело, как когда-то в Рядах:

– Одна нога – здесь, другая – там. Гоп!

Глава одиннадцатая
Неах

Стрельба не утихала. Где-то на каких-то улицах еще налили. Бой затухал и палили больше в воздух – страху ради, буржуев попугать. «Низ», набережные, почти все центры были уже заняты красными. По Благовещенской проходили красноармейские части, направляясь к казармам, расположенным в районе «дач». На углах, на перекрестках, у моста – стояли патрули, проверяли у прохожих документы, подозрительных задерживали. Но над балконом совета еще трепыхался трехцветный флаг, – пускай его, возиться некогда!

Ирмэ дошел до моста и остановился. Ляд его знает, куда тут повернуть, где он, отряд-то? Будто думали его перекинуть к дубровцам. Но к дубровцам Ирмэ не пропустили – берег был оцеплен, тушили арсенал. Ирмэ стоял, смотрел по сторонам – не попадется ли кто знакомый. И точно: навстречу брел Игнат.

– Игнат! – окликнул его Ирмэ. – Где наши, не знаешь?

– Как не знать, – сказал Игнат. – На «низу». Нас, видишь ли, двинули к матросам, на подспорье, то есть, а то им, понимаешь, одним-то окопы было не взять. Народу положили – гурт, а окопы…

Ирмэ не дослушал, махнул рукой и побежал на «низ». Первый, кого он увидел, был Алтер. Он сидел на крылечке одноэтажного какого-то дома – бинтовал левую свою ногу. Нога была в крови.

– Хорошо, рыжий, что п-пришел, – сказал он, – тут Неах.

– Где?

– Тут, – Алтер кивнул в сторону двери.

Ирмэ вскочил на крыльцо, рванул дверь, вошел. За ним, негромко охая, заковылял Алтер.

В маленькой комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, спиной к двери на табурете сидела женщина и кормила грудью ребенка. Другой ребенок, мальчик лет шести, примостился у ее ног, на полу. Зажав между зубами палец, он упорно и тупо смотрел в угол. Там, в углу, на соломенной подстилке лежал Неах. Он лежал прямой, длинный, в забрызганных грязью матросских штанах, босой. Нос его побелел, обострился, рот был открыт, глаза – закрыты. На щеках пробивалась черная бородка.

Неах был мертв.

У его изголовья, как часовой, стоял Хаче, сумрачный и тяжелый, в башлыке и в больших сапогах. Шапку он держал в руке. Ирмэ – почему-то на цыпочках – подошел, стал рядом. Хаче оглянулся, но ничего не сказал. Ирмэ тоже молчал.

Значит, так. Убили Неаха. Вот он лежит, прямой и длинный. Какой длинный, однако! Ирмэ стиснул зубы. Нельзя плакать. А щемит. Эх, ты!

– Нашел-то его Башлаенко, – прошептал сзади Алтер.

– Где?

– Тут близко.

За окном по узкой улице с грохотом проезжала обозная тележка. Сипловатый голос возницы весело кому-то крикнул: «Сторонись, старая, зашибу!» Пронзительно заплакал ребенок – женщина встала, чтоб оправить фитиль: лампа чадила. Потом женщина вернулась на место, – ребенок затих, только довольно посапывал. Слышалась отдаленная беспорядочная стрельба.

Хаче так же молчаливо отошел и сел на подоконник. Подоконник был низкий, у самого пола. Скрутил цигарку, закурил. Шапку, чтоб не мешала, он нахлобучил на колено.

Ирмэ стоял, смотрел на Неаха и, осторожно почесывая подбородок, думал. Так. Вот и убили Неаха. Пять лет пропадал. Встретились. И на другой день – на тебе – убили. Убили-таки, гады!

– Да-а, – Алтер вздохнул. – А помнишь, к-как мы с ним по огородам-то р-рыскали?

Да. Было. Раз вот забрались они на огород к Айзику Черняку, а там – Степа. Бежали тогда без оглядки до самого до моста. А потом, на площади, брандмейстер, Мейлех, – он теперь где-то на деникинском, – кричал: «По домам! Шагом арш!»

А перед самой войной плыли они как-то с Неахом на плоту по Мерее. Вдруг Монька с берега: «Причаливай, босяки!» Где-то он тут, Монька. Верно, сцапали его наши. Гадипа!

– А сторожки? – сказал Алтер.

«Еще бы! Ночь теплая, тихая. Шляндаешь по улицам, руки в карманах, ногами пыль загребаешь и свистишь. На все Ряды. А Бенче-хромой бегает по дому, свечу ищет «по случаю именин его величества».

Ирмэ устал стоять. Он придвинул к окну табурет. Сел.

– А Нохема-то помнишь?

– Ну, как не помнить? Ведь это же все совсем недавно. Лет пять-шесть. Однако, и время же было! Оно конечно – и бобы, и плоты, и сторожки. А все же – до чего подлое было время! Он-то, Ирмэ, еще туда-сюда. Меер тогда был здоровый и работал, как вол. А вот ему, Неаху, каково-то было? Батька, Нохем, больной, чахоточный. Неаха лупит. Гутэ лупит, а Гутэ визжит на все Ряды. И холодно. И голодно. Работы нет. Откуда? Вокруг в деревнях мужики едят кору с мякиной. Не до сапог нм. Ну, жисть была!

Ирмэ вспомнил вчерашний свой разговор с Неахом. «Улицу Сапожников, чортову канаву, – говорил Неах, – срыть или спалить. Какая это улица? Гроб. Могила».

– Верно. Срыть или спалить, чтоб места того не найти, где она стояла!

– Уж это так! – сказал Ирмэ вслух.

Хаче зашевелился на своем подоконнике.

– Что – так?

– Кончаются, говорю, Ряды, – тихо сказал Ирмэ.

– Да, – задумчиво проговорил Хаче. – Это верно. И чорт с ними. Жалеть нечего.

– Жалеть нечего, – подтвердил и Алтер.

Ирмэ вспомнил:

«…а на «ваху», за Мереей, построить новые Ряды. Дома чтоб большие, светлые. Зимой дров давать сколько хоть – на, топи. И хлеба сколько хошь – ешь-объедайся Жри, леший. А ведь будет это, рыжий, знаешь».

Эх ты. Неах, Неах! Рано ты погиб! Рано ты погиб, товарищ!

Скрипнула дверь, и в комнату вошел Башлаенко. Ирмэ посмотрел и сразу его даже не узнал. Не тот это. Башлаенко, который вчера горло драл на митинге. Тот – скандалист, буян. А этот – тихий. Вот он снял шапку и стоит как виноватый. Даже усы, казацкие его усы, – и не глядят сокрушенно как-то, висят двумя сосульками. Он мнется на месте, часто моргает и всей пятерней скребет затылок.

– Эх! – проговорил он наконец. – Загубили у меня хлопца! – Помолчал и опять, тихо, так тихо, что Ирмэ с трудом расслышал: – Загубили у меня хлопца, дьяволы! Эх!

Махнул рукой, повернулся и – осторожно, на носках – пошел к двери. И сразу же за окном послышался его голос, громкий и сердитый:

– Мишка! куда пропал?

– У, боец! – почтительно вслед ему прошептал Алтер. – Посмотрел бы его в бою. Герой-человек!

Хаче встал, надел шапку.

– Хоронить-то когда будут, не знаешь? – спросил он Алтера.

– Завтра, в-верно.

– Ну, потопал я, – сказал Хаче. – Ты остаешься или как?

– Пойду уж, – сказал Алтер.

Ирмэ вспомнил, что и ему пора. «Иоганн ждет, – подумал он. – Ругается, верно».

Он в последний раз посмотрел на Неаха – хотелось запомнить, больше ведь его не увидишь. Эх ты, Неах, Неах!

– Они вам брат или кто? – певуче спросила женщина, хозяйка. Она раскачивалась на табурете, убаюкивая ребенка.

– Товарищ он нам, – сказал Ирмэ. – Друг.

– А какие они еще молодые. – Женщина негромко вздохнула. – Им бы еще жить да жить.

– Что поделаешь? – сказал Ирмэ. – Надо. Чтоб вот этому, – он показал на ребенка, – этому вот чтоб жить по-человечески, еще многим из нас придется так-то. И ничего тут не попишешь. Надо.