Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава четвертая
На привале

Ирмэ лежал на траве хмурый, злой и цыкал зубом.

«Так, рыжий. Показал ты себя. Разведчик. Такого, брат, разведчика к стенке надо. Иоганн верно говорит: расстрелять такого мало. Весь отряд ведь, шкура, подвел. Подошли к лесу, а бандитов-то и след простыл. Дураки они? Герш молчит. Хоть бы кричал. Хоть бы раз в зубы дал. А то – молчит. Да-а».

Утро было солнечное, тихое. Осеннее утро. Хорошо в такое утро пройтись нолем, посвистывая, поглядывая туда-сюда. Вот по жнивью идет баба, она в тулупе, в платке, – ей холодно, она корову свою ищет. «Андрон! – кричит она кому-то, – ты не видал мою корову?» Андрон сидит на телеге, он едет на базар, в Ряды. «Не, – отвечает Андрон, – не видал». И эхо в лесу подхватывает и повторяет: « идаал». Хорошо.

Но Ирмэ не до того. Он лежит злой и хмурый. Зубом цыкает.

«Хаче прав, – думает он, – такому не место в отряде. Гнать таких в шею. Увидал Степку – и загорелось: ать-два – пли. Подумаешь – Степа. Сгребли бы всю банду – и Степу твоего туда же. А то – нет, не терпится, – пли! Стрелок!»

Ирмэ встал и понуро побрел по опушке. Отряд, после трудного ночного перехода, спал. Только часовые не спали. Над ними с шумом кружили сороки, пьяные от солнца, но часовые не замечали сорок, – они стояли, как дубы. Этих не собьешь. Эти знают свое дело.

В сторонке на поваленной сосне сидели трое – Хаче, Алтер и Игнат. Сидели молча. Ирмэ подошел, постоял, потоптался. Робко присел. Достал табак. Закурил. Он долго мял в руках кисет и бумагу, ждал – авось, кто не выдержит, курить попросит. Но никто ничего не сказал.

«Что ж, – подумал Ирмэ, пряча кисет в карман, – поделим, брат. Ты что после вчерашнего ждал-то? Целоваться к тебе полезут?»

Он покосился на приятелей. Сидят – и хоть бы глазом в его сторону. Будто его и нету.

«Зря это они все-таки, – подумал Ирмэ. – Так-то не делают. Не по-товарищески так-то. Ну, покричали бы, поругали бы. А то отпихнулись – и ладно. Не дело».

Фома Круглов, в длинном до пят непромокаемом пальто, ходил по опушке. Проверял караул. Двумя пальцами левой руки он теребил седоватую свою бородку, щурился, морщил лоб. Лицо у него было темное, усталое. Он, должно быть, не спал эту ночь, а то и прошлую ночь. Увидав Ирмэ, он остановился.

– Ну, парень, – сказал он, – наделал ты делов. На пятерых хватит.

Ирмэ не ответил.

– Сам, небось, жалеешь? – сказал Круглов. А жалеть-то нечего, поздно. Раньше думать надо. Ну-ка, подвинь-сь.

Круглов сел.

– Это у кого табак?

Ирмэ достал кисет. Круглов свернул козью ножку.

За ним к табаку потянулись Хаче и Игнат. У Ирмэ полегчало на сердце – пронесло.

– Хотел тебя товарищ Герш из отряда погнать, – сказал Круглов, повернувшись к Ирмэ, – и под суд. А Иван тот прямо: «Стрелять! Стрелять!» – Круглов засмеялся. – Хороший он парень, австрияк ваш. Ну, я заступился, – оставили тебя, поглядим, как дальше-то. Только ты уж меня не подведи, слышь? Ежели что – своей, этой вот рукой уложу, как бог свят. Заруби себе, парень, на носу: чтоб больше этого не было. Слышишь?

– Слышу, – тихо сказал Ирмэ.

– То-то. – Круглов чиркнул спичкой, закурил. – Ты это в кого? Знакомый, что ли? – спросил он, закуривая.

– Рядский один, – сказал Ирмэ. – Шпик.

– А он и ушел, – сказал Круглов. – Вот она, партизанщина-то! Отрядом мы бы всю шайку сграбастали – и этого твоего тоже, а то – шиш! Партизанщина, брат, в нашем деле не годится. Это, знаешь ли, эсерам под стать.

– Нечаянно я, – сказал Ирмэ.

– Ну, уж это что нечаянно! – Круглов махнул рукой. – Нечаянно иной раз такое выкинешь, что расстрелять мало. Тут уж, парень, такое дело. Раз ты в революцию пошел – подчиняйсь. Не своевольничать. Расстреляем. А чаянно или нечаянно – дело десятое.

– Верно, – поддакнул Игнат.

Круглов повернулся, посмотрел на Игната, – ну и мужик, такого в карман спрятать можно, – и улыбнулся.

– Что верно, Игнат? – Круглов был в отряде недавно, а почти всех знал уже но имени-фамилии, и кто, и откуда. – Что верно? – сказал он.

– Верно это ты.

– Д-дисциплина, – сказал Алтер.

– Во. Правильно, – сказал Круглов. – Дисциплина. Иначе – труба. И не то что теперь, в военное-то время, потом, после – тоже. Россия, брат, у нас страна большая, да рыхлая. А надо, чтоб было железо. Тут тоже без дисциплины не обойдешься. Как ни крути. Да. Надо, брат, к этому привыкать. Тут уж поздно носом-то шмыгать. – Круглов сердито посмотрел на Ирмэ, который в эту минуту, действительно, шмыгнул носом. – Так-то.

На опушку выскочил растрепанный парень с красным, будто ошпаренным лицом. Он оглядывался во все стороны – кого-то искал.

– Фома Иваныч! – кричал он на весь лес.

– Ну, – сказал Круглов, – чего там?

Парень увидал Круглова и обрадовался.

– А я тебя ищу-ищу, – сказал он, подбегая. – Иди, начальник зовет.

– А что там? – Круглов не спеша поднялся. – Пожар?

– Не, – сказал парень. – Восстание.

– Где восстание? – быстро сказал Круглов. – Чего мелешь?

– В Полянске. В губернии.

Круглов почти бегом направился в Малое Кобылье, где стоял штаб отряда. Парень шагнул было за ним, но Хаче его остановил.

– Погоди, Ваня, – сказал он, – что там в Полянске, а?

– Чорт те что, – сказал парень. – Офицеры, будто. Студенты. Неизвестно точно.

– А в штабе что?

– Что в штабе? Получили приказ выступать – и все. Восстание.

– А давно?

Парень уже не слышал. Высоко подкидывая ноги, он бежал в штаб, в Кобылье.

Глава пятая
Поход

Бойцы ворчали. Только вздремнули, только первый сон привиделся и – на те: стройсь. На поверку. У, гады! Не могли там со своим восстанием погодить час-другой. Приспичило спозаранок. Ладно. Поговорим. Поговорим, братишки, потолкуем.

На поверке троих не досчитались. Стрекнули трое: два брата Артемовы, Климентий и Никифор, и третий, рядский, Галгин Ишмэ, скорняк. На словах-то – первые бойцы, а как до настоящего дела дошло, глядишь – труха, тьфу – и растереть.

Когда Герш узнал, что не досчитались троих, он удивился.

– Сколько говоришь? Трое? – громко спросил он. И тихо Круглову: – Ну, Фома, живем, я думал – тридцати не досчитаться.

– Умнеет мужик, – коротко ответил Круглов.

Бойцы, вначале ленивые, сонные, постепенно разошлись. Уж очень день выдался хороший. Ясный и теплый. Было похоже на весну. Отряд шел по дороге. А по обе стороны дороги золотились жнивьем поля, зеленели озими, на лугах паслись стреноженные копи.

– Э-эй! – кричали из отряда мальчику-пастуху. – Гнедая-то хромает. Скажи батьке.

– Кать-ке! – отвечало эхо. И долго еще гудело и рокотало по долам и оврагам: «Ать-ке».

В Рядах сделали короткий привал. Ирмэ сбегал домой, но никого дома не застал. Он уже было собрался уходить, как увидал Меера. Слепой сидел посреди двора, – грелся на солнце. Он выглядел совсем стариком – худой, сутулый, обросший седой колючей щетиной.

– Ты, Ирмэ? – сказал он безучастно. – А Зелде нету, ушла.

– Ты ей скажи, чтоб скоро не ждала. – сказал Ирмэ. – Понимаешь?

– А работа-то как же? – сказал Меер. – Стоит работа.

Ирмэ нетерпеливо махнул рукой, – где уж!

Однако, когда отряд проходил мимо кузни, Ирмэ вздохнул и отвернулся. Пустует кузня. Стоит тихая. Хозяина ждет. Там, где раньше был точильный станок, уже проросла трава: глохнет кузня. Ржавеет.

Ирмэ посмотрел на Хаче и позавидовал. Идет себе мерным шагом и хоть бы хны. Ему что. Он во время стоянки и домой-то не сходил. Ему отряд – и дом и кузня. Крепкий парень. Кремень.

Шли быстро, не останавливаясь. Герш торопил. Надо к ночи поспеть к Полянску – и никаких. На это у Герша были особые причины. Могли выйти неполадки со снабжением, у отряда не было кухни.

Как ни торопили, а в Рословичах – местечке в полтораста домов – простояли целый час. Устроили митинг. На базарной площади, где возвышалась новенькая трибуна, собралось все местечко, сплошь кузнецы и сапожники, – в Рословичах только и жили что кузнецы да сапожники. Этим они славились на всю окрестность.

Первыми на площадь прибежали сапожники. Они жили близко, рядом. Но кузнецы, когда пришли, спокойно и неторопливо оттиснули их от трибуны и стали полукругом, все как один, загорелые, бородатые, носы в саже. Сапожники – народ хлипкий, мелкорослый – шумели, грозились. Но кузнецы – ни в зуб ногой. Что? В драку полезут? Не полезут. А полезут ежели – можно и подраться. Отчего бы не подраться? Время есть.

Выступил Герш. Поговорил о войне, поговорил о революции, намекнул, что уезд собирается подарить рословичам пожарную машину, перешел к Полянску и звал всех в отряд. Сапожникам речь поправилась. А кузнецам – не понять, ни да, ни нет. Они жались, чего-то ждали. И дождались. На трибуну поднялся здоровенный дядя, волосатый и лохматый, что медведь, председатель совета, кузнец Иолэ. Он сердито, исподлобья оглядел столпившихся вокруг трибуны кузнецов, высморкался в рукав и медленно заговорил. Голос у него под стать росту: труба – не голос.

– Ну, кузнецы, – начал он, – онемели? Небось, кабы вам товарищ сказал: «водки выпить» – так заговорили бы? а? Стоят, орлы! Рты открыли. Хоть телега въезжай: Или это не вам говорят? – Иолэ повысил голос. – Может, это лошадям говорят? Может, это коровам говорят? а? Или мало при Николке горя-то хлебали? Еще охота, так? Вот в Полянске опять исправник – иди, целуй его, ну! Пиши, товарищ, – сказал он, повернувшись к Гершу, – пиши меня. Иолэ, кузнец.

– А фамилия? – спросил Герш, доставая тетрадь.

– А фамилия-то у нас, у кузнецов, у всех одна – Кузнецов.

За Иолэ Кузнецовым Герш вписал в тетрадь еще восьмерых Кузнецовых да пятерых Шустеров, – у сапожников тоже фамилия была одна – Шустер. Герш повеселел.

– Ладный мужик, – сказал он Круглову про Иоле. – Побольше бы таких.

Но когда он это сказал самому Иолэ, тот не понял, за что его хвалят.

– А по-твоему-то как? – сказал он. – Опять урядник? Спасибо. Сыт.

Отряд рос.

За Рословичами по тракту лежало Овражье, бедная деревенька, затерявшаяся в болотах, во мхах. Из окрестных деревень это была самая советская, овражских встретить можно было на всех фронтах: тихие болотные мужики, волосы как лен, походка осторожная, нащупывающая, – привычка ходить по зыбунам, по дрягвам, – но бились они люто. Бились за революцию и за коня, за советы и за сапоги. Тут выбора не было: отвоюют революцию – жить, не отвоюют – пухнуть с голоду, околевать.

Уже отряд давно миновал Овражье, как вдруг из деревни послышались голоса: «Стой, товарищи! Погоди-ка!» Герш обернулся и видит: бегут из Овражья мужики, шесть человек, с топорами, с обрезами, впереди человечишка короткого росту, облезлый какой-то, на обстриженного барана похожий. Он в белом морском кителе, в синих порткам и в лаптях. «Погоди-ка, – кричит, – товарищи!»

Герш сказал отряду итти дальше, а сам остановился, подождал. Круглов тоже ждал. Чего им, с обрезами-то?

Облезлый человечишка подбежал смешно как-то, по-петушиному, посмотрел на Герша быстрым веселым глазом, подмигнул и сказал:

– Вы, товарищи, не это самое?

– Что – это самое? – сказал Герш. – Что надо?

– Так что, товарищи, наслышаны мы… – Облезлый посмотрел на остальных, по те стояли потупившись и не вмешивались в разговор. – Наслышаны мы, то есть, сказать по форме…

– Эх, ты, непутевый какой, – сказал Круглов. – Говори, что надо. Не задерживай.

– Сказать по форме, то есть, наслышаны мы, будто в Полянске опять офицеры. Правильно это?

– Верно, – сказал Герш. – Там восстание.

– Так, – протянул мужик. – Значит, правда. А вы, к примеру, не это самое?

– Что?

– Не к Полянску, случаем, идете?

– К Полянску, а что?

– Да вот, мы тут, я, значит, да Петрок, да Васька, – да все, словом сказать. Мы бы это, кабы можно…

– И оратор же ты, земляк, – проворчал Круглов. – Что – кабы можно?

– Кабы можно нам в отряд, а?

Герш засмеялся.

– Вот оно что, – сказал он. – Можно. Как фамилия?

– Моя-то фамилия – Ведерников, – радостно залопотал мужик. – Его, – он ткнул в одного из своих, – Кривошей. А моя-то Ведерников. Как имя? Гришка имя. То есть – Григорий. А фамилия-то – Ведерников.

В другой деревне – Ипатовке – к отряду примкнули еще два мужика – Борис Богодаров и Лука Петошин. Оба – соседи, по годам ровесники, оба солдаты германской войны, ополченцы. Борис был человек угрюмого нрава, медлительный и молчаливый. Лука же, наоборот, – душа человек, тарахта и враль. Врал он без нужды, попусту, не мог, чтоб не соврать. Он как пришел к Гершу, так сразу, с места в карьер, и выложил, что знает-де, кто это там в Полянске заваруху-то заварил и, коль скажут, самолично его, гада, поймает и доставит в чеку. Герш удивился.

– А кто такой? – спросил он.

– А капитан Алихов, – не сморгнув глазом, ответил Лука. И тут пошел городить про капитана Алихова, понес-понес – держись! Герш только рукой махнул: пустомол. Впрочем, мужик-то будто ничего. А веселый – это хорошо. В военное время оно как раз.

За Ипатовкой, у хуторов, – хуторяне, народ зажиточный, косо поглядывали на отряд, – пристали четверо парней. Они долго шли за отрядом, лущили семечки, лениво переговаривались, – гуляют парни, на выпивку идут. Но когда хутора пропали из виду, главарь, плотный детина с оспенным лицом, слегка тронул Герша за плечо и негромко сказал:

– Слышь-ка, хозяин, – сказал он, – как бы это нам, понимаешь, к вам бы?

– Чего вдруг? – сказал Герш. – То шли-шли – и ничего. А то «к вам бы».

– Нельзя нам было, понимаешь, у хуторов, – сказал парень, – нас бы потом хуторяне зарезали.

– А теперь-то, думаешь, не узнают?

– Теперь-то другое дело. Теперь сказать можно – вы нас силком взяли, мобилизовали.

– Валяйте! – Герш достал тетрадь. – Только знаете, ребята, на что идете? Время военное.

– Знаем. Пиши.

– А что хуторяне? – сказал Герш. – Очень контр?

– Не говори, – сказал парень. – Озверели хуторяне. Вы их разверсткой маленько-то поприжали, так они, понимаешь, очень это сердиты. «Спалим, – говорят, – в земле сгноим, а им, босоте, не видать нашего хлеба».

– Не спалят, – сказал Герш. – Брешут! А зароют – откопаем.

Парень кивнул, соглашаясь, – верно, откопаем, чего там!

– Антона Никитенко, – слыхал, может? – сказал он, – третьего дня засадили. К нему, понимаешь, продотряд, а он – стрелять. С трудом взяли. Пошарили в закромах – пудов двести наскребли. Только мужики говорят – зарыто у него много больше, пудов четыреста.

– Запасаются, – вмешался в разговор второй парень, широколицый, с кривыми ногами, – запасаются до самой смерти.

– Коли до смерти, то Антону вашему теперь-то уже немного надо, – сказал Герш. – Пудик один хватит.

– И то, – сказали парни. – Даже много.

Глава шестая
У гончаров

К ночи не дошли до Полянска. Заночевали в Орловичах. Люди выбились из сил, устали, прямо валились от устали. Людям ладо было отдохнуть, поесть, поспать. Герш поворчал-поворчал и распорядился стать на ночлег в Орловичах – в четырех часах ходу от Полянска. Бойцы одобрили: толково!

Орловичи были когда-то богатым имением. Огромный белый с колоннами дом стоял на горе, а под горой протекала река. Дом окружали службы. Дальше – на сотни десятин – тянулся парк с голыми амурами на дорожках, с лужайками, с беседками, с гротом. А рядом, на берегу, в деревне, – крытые соломой хаты, тараканы, вонь и грязь такая, что упаси бог в темноте оступиться, сбиться с тропинки – нога уйдет в грязь по колено, и тогда кричи, зови на помощь: самому не выбраться – засосет.

Деревня Орловичи делилась на две части: левобережную и правобережную. В правобережной жили гончары.

Ирмэ, Игната, Бориса и Луку определили на постой к гончару Акиму. Аким – старик лет под шестьдесят, благообразный, сановитый, – постояльцев принял хорошо: накормил ужином, перед ужином каждому поднес по стаканчику самогона первача. Угостил махрой. Закурили.

– Так, – сказал Аким. – Значит, на усмирение идете? Так. Только – погляжу – мало вас.

– Еще подойдут наши, – сказал Ирмэ.

– У нас семнадцать полков, – подхватил Лука. – Так что пятнадцать уже под самым Полянском стоят.

Аким смерил Луку спокойным глазом.

– Статься может, – сказал он. – Не спорю. Я вчера ходил к Полянску. Тут недалече. Верно. Стоят. Сколько, говоришь, полков-то? Пятнадцать? Жидкие, значит, у вас полки. Я-то – по дурости – подумал: роты три там, не больше.

– Насчет полков – это он хватал, – сказал Ирмэ. – А подмога подойдет. Это верно.

– Хорошо бы, – сказал Аким, – а то вам одним не справиться.

– У них там большая разве сила?

– Не-ет, – сказал Аким. – Откуда? Да вот орудий у них много. И потом позиция лучше.

– А мы их с эропланов, – сказал Лука.

– Эропланы у тебя откуда? – сказал Аким. – Матка на Пасху подарила?

– Прилетят, – сказал Лука. – Из Японии. Мы у япошек накупили эропланов – гурт. На девять миленов золотом.

– Лепишь ты, мил человек, – сказал Аким. – Ты чей будешь? Будто ты мне знакомый.

– Как же. Ипатовский я. Сосед.

– А-а, – сказал Аким. – Лука? Слыхал.

– Ну? – обрадовался Лука. – А доброе слыхал?

– Доброе, – сказал Аким. – Врать ты, говорят, мастак.

Борис фыркнул. А Лука обиделся. Ворча, почесываясь, он встал из-за стола, нашел отведенное ему место, лег и уснул. За ним улеглись и Борис и Игнат.

Ирмэ не спалось. Устал он так, что руки не поднять, а вот поди ж ты – не уснуть. В хате было душно. Казалось, что-то кусает, клопы будто. Над самой головой тикали часы. За спиной в газетных листах что-то шуршало и скреблось. Тараканы, что ли? А Игнатка во сне чмокал и свистел. Нет, не уснуть.

Ирмэ встал, оделся, вышел на крыльцо. По ту сторону реки в белом с колоннами доме горели огни, отражаясь в черной воде. Там тоже не спали – там стоял штаб. Плескалась о берег вода. В деревне лаяли собаки. И все же, несмотря на лай, ночь была очень тихая, не-мая какая-то.

По двору ходил Аким, таскал скоту корм на ночь. Ирмэ слышал, как он вразумительно и важно разговаривал с кобылой.

– Надоела ты мне, – говорил он. – Ну тебя. Возьму и продам. Думаешь, вру? Продам – и край. – Кобыла громко и тяжело вздохнула. – Ну, ну, ничего. – Он хлопнул ее по спине и пошел в дом.

– Тихо, дед, – сказал Ирмэ. Он сидел на нижней ступеньке крыльца – Аким чуть не наступил на него сапогом. – Тихо – задавишь.

– Не спится, парень? – оказал Аким.

– Да, – сказал Ирмэ. – Не уснуть.

– Думаешь все?

– Нет. Так, Клопы заели.

– Кожа чешется с дороги, – строго сказал Аким. – В баньку надо. Попариться. А клопов у меня нету. И не было.

– И в баньку сходим. И попаримся, – сказал Ирмэ – Только погоди. Дай сроку.

Аким присел.

– Ты мне вот что скажи, товарищ, – негромко проговорил он. – Как теперь на Волге? Тихо?

– Не знаю, – сказал Ирмэ. – Ты у командира у нашего спроси. А что?

– Сын у меня там, на Волге, – сказал старик. – Давно от него писем не было. Как бы не убили.

– Зачем убили? Подожди – напишет. Может, некогда ему. Почем знать?

– Не, – сказал Аким, – не то. Я сам так-то старухе пою. А только думаю я – убили его, Ваську. Кабы жив был – написал бы. Он хоть мало, да писал, а то шесть месяцев – ничего. Убили Ваську. – Аким, открыв рот, неторопливо поскреб бороду.

«Во старик! – с уважением подумал Ирмэ. – Дуб».

– Так, говоришь, тихо теперь на Волге? – сказал Аким.

– Нынче, дед, где тихо? – сказал Ирмэ. – На погосте, на могилках, и то другой раз такая идет пальба – держись!

– Да-а, – сказал Аким. – Гудит Россия. Далеко слышно. То жили, как мышь под полом, чуть-чуть ногтем скребли. А то такой содом подняли – на весь мир слышно.

– Что ж, – сказал Ирмэ. – Поскребли и будет. Не все же, как ты говоришь, под полом сидеть.

– И то, – сказал Аким. – Погано жили, по-собачьи. Мы-то, гончары, еще туда-сюда. Землю робили, гончарничали, то-се. Кормились. А мужики вокруг жили хуже скотины. В Орловичах, в деревне, знаешь, сколько у мужиков земли-то было? По три десятины на двор. А у графа Орлова имение пятнадцать тысяч десятин. У мужика в хате семь, а то и девять душ. А у графа – трое: он, жена да сынишка малый. Вот и считай.

– Что говорить, – сказал Ирмэ. – Грабили графья эти. И вот достукались.

– Так-то оно так, – сказал Аким. – А только, парень, как с Россией-то будет? – Аким помолчал. – Лежишь другой раз ночью, – заговорил он опять, – не спится, ну, и думаешь. Раньше, понимаешь, горько было, горше не надо, а хоть какой ни на есть, а порядок был. А теперь, брат, и не понять что. Режут друг друга, насильничают. Крови много, а земля пустует – сеять некому. Сила-то побита. И какая, парень, сила. Россию конем не обскакать – хоть год скачи, – и все теперь могилки да кресты. Мало-мало кого осталось.

– А кто виноват? – сказал Ирмэ.

– Знаю, – сказал Аким. – Знаю, кто виноват. Да теперь-то как же? Вот Васька мой говорит: большевики порядок сделают. Новый порядок, чтоб все по-новому. Оно бы ладно. А народ они, большевики, крепкий. Это я по Ваське вижу. Не думай, что сын. Я к нему как к чужому приглядывался. Крепкие мужики. Знают, чего им надо. Да только – из чего сделаешь-то? Нет же ничего. С кем? Молодые-то побиты, а старики за богом прячутся. Вот я и думаю: палят, режутся, а не попусту ли? Отвоюют большевики Россию, а делать-то и некому. Опустела земля.

Ирмэ вдруг услыхал шум и плеск, будто на берегу заработала мельница. Потом – долгий гудок. По реке шел пароход. И сразу, с правого, с левого берега, гаркнули часовые:

– Куда? Стой!

На палубу выскочил человек с ручным фонарем. Он что-то крикнул, что – не понять. Пароход застопорил. Тогда стало слышно: «Все наверх!»

– Стой! – кричали с берега. – Причаливай!

Даже в темноте было видно, что на палубе народу много. И народ вооруженный. Щелкали затворы винтовок. Человек с фонарем кричал: «Пулемет!»

– Это еще что? – сказал Ирмэ. – Никак белые?

Он сорвался с места и, как был, босой, без шапки, побежал к реке. У реки уже собралась толпа. Все настороженно смотрели на пароход. Кой-кто кинулся в хату за винтовкой.

– Причаливай! – кричали часовые. – Вам говорят!

С парохода ответил спокойный голос:

– А вы кто такие?

– Поглядишь, чорт тебя! – кричали часовые. – Причаливай!

– Вы не очень, – сказал голос. – Не из пугливых. Кто такие?

– Не разговаривать! – кричали часовые. – Причаливай, говорят тебе!

– Право, сказали бы кто. А то как дерну из пулемету – живого моста не оставлю. Ну.

– Рядские мы! – крикнул кто-то с берега. – Отряд по борьбе с бандитизмом. А вы кто?

– Тьфу ты! – А мы-то чуть было не открыли огонь. Думали – белые. Мы из Дуброва. С мануфактуры.

Пароход загудел, прополз немного и пришвартовался. Перекинули мостки, и человек восемьдесят, вооруженных винтовками и ручными гранатами, сошли на берег. Это все были рабочие Дубровской мануфактурной фабрики, ребята молодые, лет в семнадцать-восемнадцать. Командовал ими высокий чернобородый человек, похожий на цыгана.

– Где тут у вас, товарищи, штаб? – первым делом спросил он.

– Вон, в имении, – показали ему.

Но уже с того берега отчалил паром. На пароме стояли Герш, Круглов, Никита и Иоганн. Весь штаб.

– Здорово, дубровцы! – сказал Герш.

– Здорово, рядцы! – ответил чернобородый. – Валяйте к нам на посудину. Потолкуем.

Когда Ирмэ вернулся, Аким еще не лег. Он стоял на крыльце, смотрел на пароход.

– Что, дед? – весело сказал Ирмэ. – Некому, говоришь, делать-то? А эти? Видал?

Аким вдруг засмеялся.

– А чорт вас лепит, большевиков, – сказал он. – Может, и верно сделаете.

На другой день выступили рано. Еще солнце не взошло, еще ночь пряталась в ложбинах, в оврагах, за плетнями дворов, реденькая тьма еще стлалась по полям, – а отряд уже топал по дороге. Предутренний морозец сковал дорогу, и шаги печатались гулко – топ-топ! Бойцы спали на ходу. Им снились теплые хаты, овчины и тараканы. Поспать бы!

В деревнях горланили петухи.

Когда взошло и пригрело солнце, стало веселей. Затянули песню. В отряде было много старых солдат – они и песню затянули старую, солдатскую, с уханьем, с присвистом: «Калина-малина-д'калина». Так с песней пришли в Спасское, большое село по шляху.

В Спасском уже стоял какой-то отряд. У околицы, ткнувшись носом в землю, широко раскинув руки, спал человек в кожаной тужурке, в низких флотских сапогах. Рядом на траве валялась бескозырка.

Герш подошел к матросу, потрогал его за плечо.

– Э, браток, вставай.

Матрос проворчал что-то, но не проснулся.

– Вставай, вставай, – сказал Герш.

Матрос, не подымая головы, лениво буркнул:

– Катись!

– Вставай, ты! – обозлился Герш. – Покажи, где тут у вас штаб?

И матрос обозлился. Он повернул голову и посмотрел на Герша серыми сердитыми глазами.

– Ты что? – сказал он. – В морду хошь?

Ирмэ увидал матроса и ахнул:

– Неах!

Матрос посмотрел на Ирмэ, поморгал, опять посмотрел и вдруг вскочил. Вскочил, подбежал к Ирмэ и с размаху – как двинет его кулаком в живот.

– Го! – крикнул он. – Рыжий!