Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Прощайте, дядя Лейб, – сказал Ирмэ. – До свидания.

Лейбе сделал шаг, другой – и пропал в темноте. Только слышен был хруст песка под ногами. Потом стало тихо. Потом запели петухи. Была полночь.

Часть вторая
Встреча

Глава первая
Людвиг Рымша

Ирмэ опустил в воду раскаленный добела брусок, концом передника смахнул пот с лица и сказал:

– До, Хаче, – сказал он. – Покурим.

– Что ж, – сказал Хаче. – Покурим.

Достал из кармана кисет с махоркой, спички, свернул цыгарку и передал кисет Ирмэ.

– Скрути и Ефрему, – сказал он. – Покуришь, Ефрем?

Ефрем, немолодой бородатый мужик, сидел на пороге кузни и лениво распутывал бечевку на котомке. Это ему давалось с трудом – он был однорукий.

– Дадишь – покурим, – сказал он, не подымая головы, – а не дадишь – и так посидим.

Закурили.

– Табачок-то – не весть! – сказал Ефрем. – Самосей, что ли?

– Кто его знай, – сказал Хаче. – Продавали-то как махорку, а во рту – будто самосей, режет.

– Нынче что ни дадут – хоть мякину, – и на том спасибо скажи, – сказал Ефрем. – Я вот вторую неделю дрожжей ищу, все Ряды обошел – нету.

– А тебе зачем? – сказал Хаче. – Самогон?

– Угу! – промычал Ефрем. – Хотел сварить самогону. Немного. Бутылок пять. Так дрожжей нету.

– Дуню свою сватаешь? – сказал Хаче.

– Нет, – сказал Ефрем. – Так. Выпить охота. Скучно чего-то. Паскудно.

– Тебе грех говорить, – сказал Хаче. – Ты дома. Тебе б только что на радостях пить.

– Вот подумаешь – и верно, – не спеша проговорил Ефрем. – Мало ли, думаешь, народу в окопах гниет. А ты – дома, вольный казак. Руку, конечно, жалко. Да ведь могло оно быть и хуже. Верно? Подумаешь – и полегчает будто. А там опять – скучно, муторно, места не находишь. Прямо, хоть опять на позицию. Ей-богу.

– На позиции-то не веселей, – сказал Хаче. – Батька пишет: пропадаем. Сидим, пишет, в могиле – смерти ждем. Немец совсем озверел – день и ночь палит.

– Немца-то я знаю! – сказал Ефрем. – Как начнет садить с тяжелой, садит и садит, – окоп разворотил, людей, коней – в кашу. Страшное дело.

– А наши как? – сказал Ирмэ.

– Наши известно как, – сказал Ефрем. – То недолет, то перелет. А то и вовсе снарядов нет. Хоть ты картошкой стреляй.

– Картошкой-то не постреляешь, – сказал Хаче. – Батька пишет: голодаем. Другой день ни хлеба, ни сухарей. А горячего, пишет, неделями не видим.

– Доставлять трудно, – сказал Ефрем. – Да и воруют много.

– То-то и оно-то, – сказал Хаче. – Вор на воре сидит. Батька пишет: у офицера – и вино и ветчина, а наш брат на корку молится.

– Мы как с Карпатов бежали, – помолчав, заговорил Ефрем, – так у меня два дня ничего во рту не было. Пересохло все в горле, жжет, понимаешь. А есть-то нечего. Обозы наши сцапали. А поля кругом – голые, разворочены снарядом, что плугом. Ну, ладно, прибегаю я, понимаешь, в деревню, а в деревнях там живет народ вроде русских, словены или словаки. Забыл. Ну, наших понимают. Тут, значит, в деревне-то, сует мне одна бабка краюху хлеба с творогом. Видит – измотался человек: «На, – говорит, – поешь!» Ну, я в краюху-то в эту, как волк, вцепился – не оторвешь. Два дня ж не ел. Шуточное дело? А только откусил я, да выплюнул. Жжет во рту. Не могу есть. Ах, ты, бож-же мой! Держу я, помню, краюху эту, а есть-то не могу. И такая, понимаешь, обида взяла, заплакал я, ей-богу.

– Завоешь, – сказал Ирмэ.

– Как думаешь, Ефрем, – сказал Хаче, – скоро выйдет мир?

Ефрем почесал бороду, подумал.

– Как те сказать? Мне сдается – не скоро. Мириться нашему теперь расчета нет, понимаешь? Столько воевал, такую силу положил, а немец отхватил полгосударства – и вот те! Нет. Покуда народу хватит – он еще повоюет.

– А народу-то хватит? – сказал Хачс.

– Хва-тит, – протянул Ефрем. – Россия, брат, страна большая. Поди, в одной нашей губернии народу-то сколько, а таких губерний в России – не сосчитать. Гвардию положили – казаков двинули. Казаков покосили – сибиряки пошли. А нашего брата, пехотинца, так того и не считают. Что такое пехотинец? Тьфу! Как батька пишет, – Ефрем посмотрел на Хаче, – отступают теперь паши или на месте стоят?

– На месте стоят, – сказал Хаче.

– Нет этого хуже, как на месте когда стоят, – сказал Ефрем. – Когда наступаешь или отступаешь, так думаешь: к концу дело. А на месте стоишь – только смерти ждешь. Лежишь и чуешь – гудит! Шваркнет, думаешь. Пролетел! Ну, значит, другого жди. Нет, думаешь, отсюда-то уж не выйти. Разве что ногами наперед.

– Вышел же, – сказал Ирмэ.

– А это видал? – Ефрем покосился на пустой левый рукав. – Не вышел – вынесли. На носилках вынесли. Оттуда, брат ты мой, мало кто сам-то выходит. Ох, народу положили! Может, мильон! И все наш брат, крестьянин. Господа – те не очень-то суются наперед. Приезжали такие, в шубах, шапки меховые. Гостинцы привезли, махорку, рукавицы. Ну, ладно. Ходят это они по окопу, сюда поглядят, туда поглядят – нравится. А время тихое. Тут кто-то из наших возьми да пальни раз в воздух. Они – «немцы!» – и бегом. Смеху было.

Ефрем говорил и глядел в поле. День был тихий, ясный. Дорога видна была далеко, до самого леса. И по дороге – взад-вперед – ходил человек в солдатской шипели, в австрийских буцах. Ходил и оглядывался на местечко, на кузню.

– Ждет кого, – сказал Хаче. – Не ваш, застенковский? – спросил он Ефрема.

– Не, – сказал Ефрем, – незнакомый. Дезертир, верно. Их тут ныне много ходит. Я намедни, как из Рядов шел, встретил их у Самодумок, человек семь. Сидят это в овраге, хлеб жуют. «Куда, – говорю, – земляки?» – «Часть свою ищем. Мы свою часть потеряли». А по глазам вижу – врут, – дезертиры.

– За такое дело – ой! – сказал Хаче. – По головке не погладят.

– Э, брат! – сказал Ефрем. – Терять-то нечего. Все равно один копец. А то хоть погуляет, а другой, глядишь, и до дому добрался. Сейчас-то оно к зиме, в деревне все одно делать нечего. А к весне многие уйдут. Лови. Стреляй. Все равно уйдут. Глянь-ка, – оживился он, – пропал солдат-то!

Верно, солдат пропал. Он, должно быть, заметил, что на него смотрят, свернул с дороги, прошел немного и вдруг пропал – лег он, что ли? Дорога опустела. Только вороны сидели на телеграфных столбах и громко каркали. Над ними было небо, чистое и голубое. По небу ходило солнце. А вдали синели леса.

Пришел Эле. Он принес Ирмэ обед: в горшочке немного супу, а на тарелке две картофельных котлеты, поджаренные на постном масле.

– Ну, что скажешь? – встретил его Хаче.

– Дай копейку, – сказал Эле.

Хаче захохотал.

– Так! Сказал! А тебе зачем?

– А крючок куплю.

– Крючок? Какой крючок?

– А рыбу удить, – сказал Эле. – Плотву.

– Верно, – сказал Хаче. – И маленькая рыбка лучше большого таракана. Факт.

Ефрем встал.

– Так к завтрему, значит? – сказал он.

– Приходи часов в пять, – сказал Хаче, – будет готово.

– Ну, прощай.

– Прощай.

Ефрем ушел.

– Испортили мужика, – тихо сказал Хаче. – Ведь какой был работник! А теперь, как вернулся, – деревенские сказывают, – лодырь, пропойца. «Отвык я, говорит, от работы. Куда мне, говорит, такому работать? Вот и шляется – от кузни к лавке. Думаешь – ему сошник к спеху? Просто, посидеть зашел. Скучно ему, деваться некуда.

– С батькой-то оно хуже, – сказал Ирмэ, – совсем, знаешь ли, никуда.

– Меер просил табаку, – сказал Эле.

Ирмэ дал ему пару медных монет.

– Купишь по дороге, – сказал он.

– А крючок, так и быть, завтра куплю, – сказал Хаче. – Ладно?

– Ладно, – важно сказал Эле. – И леску купи. Большую.

– А парень-то – не дурак, – сказал Хаче. – Поел, Ирмэ?

– Поел. – Ирмэ сунул Эле горшок и тарелку. – На. Двигай. – И пошел в кузню. Но Хаче остался стоять у двери. Стоял, смотрел в поле. Потом сказал:

– Опять он.

– Кто? – сказал Ирмэ.

– Солдат.

Ирмэ выглянул. Да, по дороге к кузне не спеша шел тот же солдат в австрийских буцах. Это был человек небольшого роста – рыжая борода, черные усы, а лицо – темное. Он прошел мимо кузни задумчиво, не поднимая глаз. И вдруг остановился. Постоял, посмотрел на кузню и молча поманил кого-то пальцем. Ребята оглянулись – никого, ни души. Только вороны сидели на телеграфных столбах.

– Нас он, что ли? – тихо сказал Ирмэ.

– А то кого же? – сказал Хаче, но не двинулся с места.

– Где-то я его уже видал, – сказал Ирмэ. – Не припомню где, а лицо знакомое.

Солдат подошел поближе и опять махнул рукой.

– Что за чорт! – сказал Ирмэ. – Чего ему?

– Шинельку загнать, – уверенно сказал Хаче, – или сапоги. Знаю я их, бродяг.

– Не то, – сказал Ирмэ. – Не то, Цыган. Что-то тут другое. Эй, ты! – крикнул он. – Чего надо?

Солдат подошел совсем близко. Он смотрел на ребят и улыбался.

– Подменили вас, братцы, – сказал он. – Были прямо молодцы, а нынче-то… Чего вылупились? Испугались, небось?

– Ну, ты, потише! – проворчал Хаче. – Чего надо?

Солдат рассмеялся.

– Узнаю Цыгана, – сказал он, протягивая руку. – Ну, здравствуй, Хаче. Здорово, рыжий.

– Дядя Лейб! – крикнул Ирмэ.

– Тш, – Лейбе быстро оглянулся. – Не ори ты, леший. Я, братцы, теперь не Лейбе. Лейбе был, да сплыл, – я Людвиг Рымша, латыш. Понятно?

– Понятно, – сказал Ирмэ. – Людвиг Рымша. Латыш.

– Ну, вот, – Лейбе взял Ирмэ за плечо и повернул вокруг оси, – чего-то ты, рыжий, не тот стал, – сказал он. – Вытянулся. Потемнел.

– Зато вот вы, дядя Лейб, чего-то порыжели.

– От старости, – серьезно сказал Лейбе. – От старости, брат. Серебро желтеет, а человек рыжеет. Тут уж ничего не пропишешь. И сам не рад.

– А вы, дядя Лейб, когда это прие…? – начал Ирмэ.

– Погоди. Погоди, рыжий, – сказал Лейбе. – Успеется. Не убегу. Не бойсь. Вот что, у меня к вам, ребята, дело. И дело такое… Как бы это сказать? Серьезное дело, одним словом. Вы как? Надежные ребята? По-старому? Только по совести.

– Что надо? – коротко сказал Хаче.

– Надо, ребята, – Лейбе заговорил вполголоса, – надо сегодня вечером, часов так в десять, человека одного, приезжего, провести к Гершу, то есть не к Гершу, – его-то еще нету, – ну, туда, к Мерсе. Понятно? Остановился он у Красновского, в гостинице. Вы его сразу увидите: высокий, бритый, в крагах. Что такое краги, знаете? Ну, вот. Как хотите, так и ведите – только чтоб никто и нюхом. Есть? А там, на Мерее, еще скажу. Но это потом.

– Есть, – сказан Хаче.

– Значит, так. В десять, – сказал Лейбе. – Запомнили?

– Дядя Лейб, – Ирмэ все порывался что-то сказать, спросить что-то, – дядя Лейб, когда же это? Как же это вы, а?

– Сказано тебе – потом, – сказал Лейбе. – И не лезь ты. Понял? Значит, ребята, до вечера.

Оглядываясь во все стороны, Лейбе пошел сначала прямо, потом влево, потом свернул в переулок и пропал.

– Вот чорт, – сказал Ирмэ. – Не заговори он, не признал бы ни в жисть.

– Постарел он, – сказал Хаче, – или оттого, что борода? Его в Рядах сколько не было?

– С начала войны, – сказал Ирмэ. – Два года.

– Как он сказал – Рыкша?

– Рымша, Людвиг. Рымша, – сказал Ирмэ. – Латыш.

– Латыш, так латыш, – сказал Хаче. – А парень он – что надо.

– Ого! – сказал Ирмэ.

Верхом на ковыляющей кобыле подъехал мужик.

– Эй, ковали! – крикнул он густым басом.

– Здравствуй, Прохор, – сказал Хаче. – Чего орешь?

– Кобылу подковать треба, – сказал мужик. – Можно это, ковали?

– Можно, – сказал Хаче. – Слазь.

Глава вторая
Дома

Под вечер уже – пора было закрывать кузню – Ирмэ услыхал вдруг крик, свист, вой. Он посмотрел и увидел – неподалеку, на полянке, идет драка, бой, сражение. Человек двадцать ребят, разделившись на два отряда, наскакивали друг на друга, лупцевали друг друга, дубасили. Одним отрядом командовал Руве, мальчишка лет десяти, толстый, неповоротливый, очень степенный. Сам-то он в драку не лез. Он держался в сторонке – только приказывал да указывал. Другим отрядом командовал Файче, здоровая дылда, лошадь прямо, каждый кулак – с медную кружку. Этот, наоборот, пер напролом, сцапает какого малого мальчишку и не спеша, с толком – ну мордовать да утюжить. Раз! Бац!

Ирмэ обозлился.

– У, собака! – проворчал он. – Молодец на овец.

Он стащил передник, скинул сапоги, – сапоги были тяжелые, подкованные железом, бегать в них нельзя было.

– Куда? – сказал Хаче.

– Тут, – сказал Ирмэ, – с Файче разговор.

– Плюнь, – сказал Хаче, – нашел дело. Ну.

– Погоди. Погоди, Хаче. Разговор-то будет недолгий.

Заложив руки в карманы штанов, слегка покачиваясь на ходу, Ирмэ вышел на полянку. Бой кончился, началось побоище. Отряд Руве, во главе с командиром, бежал. За ними но пятам гнались Файчины молодцы.

– Стой! – кричали они. – Стой, дрянь худая!

Сам Файче, зацепив за волосы какого-то веснущатого мальчишку, тяжелой лапой хлопал его по спине. Мальчишка извивался, царапался, наконец взвыл. Но Файче не отпускал.

– Ты, красная смородина! – сказал Ирмэ, подходя. – Попридержи руку, ну.

Файче, не выпуская мальчишку, посмотрел на Ирмэ бешеными глазами.

– Отступись, рыжий! – прохрипел он. – Тебя не касается.

– Я те покасаюсь! – проговорил Ирмэ сквозь зубы. – Убери лапу, ну!

– Пошел ты! – крикнул Файче и вдруг осел, – Ирмэ со всего маху треснул его по зубам.

– Еще? – сказал Ирмэ и хватил по уху.

Файче весь налился кровью, запыхтел. Он оттолкнул мальчишку и со сжатыми кулаками – каждый с медную кружку – кинулся на Ирмэ.

– Рыжий кот! Я тебе!..

Но уж чего-чего – драться Ирмэ умел. Он подался назад присел и вдруг – раз! – ногой в живот. Файче грохнулся, упал. И только он хотел вскочить, а уж Ирмэ сидел на нем верхом и обеими руками что силы дубасил по спине.

– Еще? – приговаривал он. – Еще?

Файче повернулся, изловчился и правой рукой – хвать за горло. Ирмэ помотал головой, напряг подбородок. Не отпускает. Не отпускает, дьявол! Тогда он не спеша взял Файче за волосы и рванул. Файче взвыл и разжал пальцы.

– Пусти!

Заложив руки в карманы штанов, слегка покачиваясь на ходу, Ирмэ вернулся в кузню.

– Проучил бродягу, – лениво сказал он. – Попомнит.

– Ладно, – проворчал Хаче. – Сам-то хорош. Лезет, куда не просят. Что у тебя с ногой?

Ирмэ посмотрел. Нога как нога. Чего он пристал, Цыган?

– Не эта, – сказал Хаче, – левая. Тьфу ты! Обмой ее, что ли.

Верно: левая нога – ступня – была разодрана в кровь. Ирмэ удивился: когда же это? В драке он и не заметил. И боли не почуял.

– Да обмой ты ее, – сказал Хаче.

Ирмэ обмыл ногу, рукавом рубахи вытер кровь. И вот тут-то она заныла по-настоящему. Вот ведь! Ирмэ шел домой, хромая, как трехногая собака.

«Вот уж не вовремя, – думал он сердито. – Дернуло же тебя, рыжий. За хвост тянули? Балда!»

На улице Сапожников, только свернул он за угол, Ирмэ споткнулся, чуть не упал. Он сел на траву, всей спиной прислонясь к воротам какого-то дома. Ногу он держал на весу, чтоб скорей заживала.

На улице было тихо. Пусто. Только малыши копошились в пыли, унылые младенцы со вздутыми животами.

Прошла Гутэ, грязная, седая, с огромными воспаленными глазами на худом землистом лице. Как она живет? Чем? Нохем умер в самом начале войны в тюрьме, в Полянске. А Неах скоро после того пропал. Гуляет где-то Неах. Бродит по свету. Америку ищет. А то, может, его уже и нету? Погиб, может, Неах?

Ирмэ вздохнул. Хороший был парень. Мало их, таких. Да-а.

Подошел Алтер. За эти два года он вырос на две головы, а лицо осталось такое же: белое, будто мукой обсыпали.

– Слыхал? – сказал он. – Степа в-вернулся.

Ирмэ свистнул.

– Ну-у?

– С-сам видал, – сказал Алтер. – На груди – Георгий. Г-гармонь через плечо. П-пьяный!

– Так-с. Надолго он, не знаешь?

– Б-будто нет, – сказал Алтер. – Говорит – на п-побывку.

– Побывка-то побывке рознь. Ну, добре. – Ирмэ помолчал. – А знаешь, еще кто вернулся? – тихо добавил он.

– Ну?

– Только никому?

– Ладно.

– Лейбе.

– К-который? – не понял Алтер.

– Лейбе Гухман, ну.

Алтер открыл рот – хоть телега въезжай.

– А не в-врешь?

– Вру.

– Не д-дури ты, – сказал Алтер, – говори толком.

– Да ведь тебе толком скажешь, а ты «врешь»!

– Б-батька говорит – его в С-Сибирь с-сослали.

– Мало ли, – сказал Ирмэ. – Его сейчас и не узнаешь. В шинели. С бородой.

– Ишь ты, – удивился Алтер.

– Я его сначала и не узнал, – сказал Ирмэ. – А как заговорил – так узнал.

– А он что г-говорил?

– Говорил – человека одного, приезжего, провести к Гершу.

– И я с т-тобой, – сказал Алтер.

Ирмэ подумал.

– Уж, право, и не знаю.

– Ч-чего там не знаю, – сказал Алтер. – Раньше-то он в-всё через меня.

– Ладно, – сказал Ирмэ. – Приходи часов в десять. Только чтоб в акурат. Понял?

Он опустил ногу и застонал. Ух! И не ступишь.

– Пособи-ка доползти до дому, – сказал он. – Ногу я, понимаешь, зашиб. Не ступить.

На крыльце сидел Эле. Он увидал Ирмэ и что-то быстро сунул в карман.

– Зелде-то не пришла, – сказал он.

Зелде работала у лавочника Сендера приходящей прислугой. Ночевала она дома.

– Ты что в карман-то спрятал? – сказал Ирмэ.

– Ничего я не прятал, – сердито ответил мальчик.

– Посмотрим. – Ирмэ запустил руку в карман Эле и вытянул двухкопеечную монету. – Это что? Откуда деньги?

– Нашел, – проворчал Эле.

– Знаю я, как ты нашел! Где взял?

– Нашел, – повторил мальчик и вдруг заплакал.

– Вона как! – сказал Ирмэ и пошел в дом.

В доме было совсем темно – ничего не видать.

– Меер, – сказал Ирмэ. – Ты где?

– Здесь, – ответил из угла тихий голос.

– Приносил тебе Эле табак?

– Приносил.

– Пачку?

– Нет, – сказал голос, – немного, в бумажке.

– Эге, – сказал Ирмэ. – Вот они откуда, деньги-то. И вышел на крыльцо. Но уже Эле не было – то ли спрятался, то ли смотался куда.

«Плохо с ним, – подумал Ирмэ. – День-деньской один. Ясно. Отдать его кому?»

– Плохо с Эле, – сказал Ирмэ, возвратясь в дом. – Я дал ему деньги тебе на табак, а он выклянчил у кого-то на цыгарку, а деньги в карман. Отдать его кому, что ли?

– Кому его отдашь? Кто его возьмет? – тихим голосом сказал Меер. Он шел, шатаясь и держась за стену, из комнаты в кухню. Он был слепой. Меер ослеп на войне. На кухне он сел и сидел долго, прямой, неподвижный, уронив руки до полу.

– Что бы поесть? – сказал Ирмэ.

– Поищи на столе, – сказал Меер. – Зелде-то еще не пришла. Который час?

– Часов восемь.

– Ирмэ! – позвал Меер через некоторое время громко, как глухой.

– Ну?

– Правда это, что Нохем приехал?

– С того света не приезжают, – проворчал Ирмэ. – Нохем умер, ты знаешь.

– Снилось, значит. – Меер помолчал немного, потом заговорил опять, совсем тихо, как бы про себя: – Вошел, стал у двери и стоит. Я ему: «Ты когда приехал?» А он: «Вчера». – «Выпустили тебя, значит?» – «Выпустили, значит». – «Насовсем?» – «Насовсем». – «Постарел ты, говорю, Нохем». – «И ты, говорит, красивый стал, без глаз-то». И как закашляется. Кашляет – и на меня глядит. А глаза как у сумасшедшего. «Сядь ты, Нохем, чего стоишь?». А он что-то проворчал, повернулся и вышел. Так, говоришь, не приезжал он?

– Умер он, – сказал Ирмэ. – Сказано тебе. Мало ли что снится? Плюнь и разотри.

– Сидишь целый день один, – виновато сказал слепой, – и все тебе мерещится – будто то, будто это. Мне вот показалось – приходил Лейбе Гухман. Его ведь нету в Рядах?

Ирмэ поднял голову – он сидел на полу, обмывая ногу.

– Нету, – сказал он – А ты почем знаешь, что Лейбе?

– По голосу, – сказал Меер. – Я говорю: «Это ты, Лейбе?» А он: «Нет, говорит, не Лейбе». А по голосу будто он, Лейбе. Снилось, верно.

– Что он говорил? – быстро спросил Ирмэ.

– Тебя спрашивал.

– Больше ничего?

– Ничего.

– А давно?

– Что давно?

– Давно… тебе про Лейбе-то снилось?

– Да нет, – сказал Меер, – с полчаса или меньше. Не знаю.

«Что-то неладно, – с тревогой подумал Ирмэ. – Не стал бы Лейбе зря соваться в дом. Что-то есть».

– А ты что? – спросил он.

– Я сказал – ты в кузне.

– Сказал бы – подождать, – проворчал Ирмэ.

– Я не знал, когда ты придешь, – сказал слепой. – Я не знал, что уже поздно. Который час?

– Восемь, – сказал Ирмэ сердито. – Сто раз тебе говорить?

– Забыл. – сказал слепой тихо. – Нашел что поесть?

Ирмэ жалко его стало.

– Закуришь? – сказал он.

– Давай.

Закурили.

– Так что больше он ничего не говорил? – спросил Ирмэ.

– Кто?

– Лейбе.

– Ничего, – сказал Меер. – Тебя спрашивал, а больше ничего.

«Что-то есть, – думал Ирмэ. – Ну, ладно. Там видно будет».

Он вышел и сел на крыльцо. Сумерки сгустились. Как и раньше, на улице было пусто, тихо. Где-то далеко на западе тлела топкая полоска зари. Вечер.

Подошла Зелде.

– Поел? – сказала она.

– Поел.

– А Эле где? дома?

– Эле твой ловкач, – сказал Ирмэ. – Слава тебе – тырить начал.

– Как? – Зелде испугалась.

– Так, – сказал Ирмэ. – Дал ему деньги, – Мееру на табак. А он деньги в карман, а Мееру – фигу. Вот.

– Что ты? – Зелде всплеснула руками, заплакала. – А где он?

– Кто его знает, – сказал Ирмэ. – Не бойсь, не пропадет сокровище.

– Ох, ох! – всхлипывала Зелде.

– Ладно, – сказал Ирмэ. – Оставь слезы-то про запас. Пригодятся. Тут надо подумать, что делать, а не сопеть. Брось.

Зелде утихла. Только слезы катились по лицу, а голоса не слышно было.

– Завтра потолкуем, – сказал Ирмэ. – Сейчас-то мне некогда. Уходить надо.

– Куда?

– Туда.

Раздался свист.

– Вы, ребята? – сказал Ирмэ.

– Мы, – сказал голос Хаче. – Идем.