Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава вторая
Разведка

Ирмэ толкнул Хаче в бок.

– И Австрия с нами, – сказал он. – Важно.

– Тихо! – буркнул Хаче. – Услышит!

– Мы итти очень скоро, – сказал Иоганн. – Мы итти как лошадь. Хорошо?

– Хорошо, – сказал Хаче.

Они выбрались на дорогу. Дорога шла прямо – и это было хорошо. А то в этой тьме, – хоть глаз выткни, – ничего не стоило сбиться с дороги и забрести куда-то в сторону, вкривь, вкось, совсем не туда, куда надо. Иоганн торопил. Он шел впереди и так споро семенил ногами, что Ирмэ и Хаче еле за ним поспевали. Был он, Иоганн, такой же, как три года назад, у барака. Бритый, лысый, в железных очках. Только вместо шинели – полушубок, на голове – картуз, на ногах – высокие болотные сапоги. Чисто вологодский. Однако каждый мужик в отряде, встретив Иоганна, сразу узнавал в нем чужака, немца, и, покачивая головой, долго дивился: «Ишь ты! Немец – и, гляди ты, за нас, за советы! Понимает!»

Дорогу после утреннего дождя совсем размыло. Итти было тяжело – грязь прилипала к сапогам, просачивалась внутрь, пудовой каймой облепляла штаны. Винтовка – на веревочной привязи вместо ремня – резала плечо и била по ногам. Ирмэ попробовал было понести ее в руках. Но вышло, что хрен редьки не слаще. Иоганн – тому, конечно, что? Один маузер. То-то он и гонит, как на пожар.

– Скажи, чтоб шел потише, – сказал Ирмэ. – Уморит.

– Сидел бы ты, рыжий, дома, – сказал Хаче. – И тепло и не дует.

– Больно ты, Цыган, умный стал, – проворчал Ирмэ. – С чего бы?

– С воблы.

Иоганн остановился. Уже должна бы быть, по его расчету, деревня Филатовка, а деревни не было. Он пялил глаза во мрак, принюхивался – не пахнет ли дымом, прислушивался – собаки не лают ли. Но дымом не пахло. И собаки не лаяли. Иоганн прошел вперед, назад, повернул – нету!

– Что такое? – сказал Хаче.

– Деревня пропала, – пробормотал Иоганн, – должна быть деревня, а пропала.

– Это которая? Филатовка?

– Йа. [13]13
  Да.


[Закрыть]Филатовка.

– Го! – сказал Хаче. – Вспомнил! Мы ее давно прошли, Филатовку-то. Ты о чем думал-то, халява?

И пошел вперед, к Малому Кобылью.

Австриец вдруг захохотал. Хохотал он звонко, по-детски.

– Что это – халява? – сказал он.

– Как бы это сказать? – Хаче подумал. – Ну, сапог, одним словом.

– Ага, – сказал Иоганн, – понимаю. А почему ты сказал – сапог?

– Все так говорят; – сказал Хаче. – Раз человек дурак, то говорят халява – сапог, то есть.

– А ты сапог?

Хаче обиделся.

– Почему сапог?

– Ну, сапоги делаешь? – пояснил Иоганн.

– А-а, – догадался Хаче. – Нет, не сапожник. Кузнец я.

– О! – обрадовался Иоганн. – И я был кузнец. В Вене.

– Вена – это что? Город, что ли?

– Йа. Город.

– Ничего себе город? – поинтересовался Хаче.

– Большой город, – сказал Иоганн. – Очень большой.

– У тебя там что – кузня была? Или как?

– Нет, – сказал Иоганн. – Я на заводе работал. Там много человек работал. Три тысячи.

– Три тысячи! – удивился Хаче. – И все на одного хозяина?

– Йа, – сказал Иоганн, – на один хозяин.

Хаче сердито плюнул.

– Эксплуататор! – проворчал он. – Бандит!

Иоганн снова захохотал.

– Йа, – сказал он, – большой бандит.

– Веселые вы парни, австрийцы, – сказал Хаче, – а халявы. Вы бы по-нашему: хозяина – к ляду, завод – себе.

– Сделаем, – сказал Иоганн. – Мы вернуться из России – сделаем. Мы теперь понимаем.

– Чего там понимать? – сказал Хаче. – Дело ясное.

Ирмэ шел позади. Шел и завидовал. «Эка чешет! – думал он про Хаче. – Не подступись!» Наконец не выдержал – подскочил к австрийцу и сунул ему в руку кисет с табаком.

– Закури, товарищ.

Остановились закурить. При свете зажигалки Иоганн внимательно посмотрел на Ирмэ. Потом закурил. Потом опять посмотрел.

– Я тебя знаю, – сказал он.

– И я тебя знаю, – сказал Ирмэ. – Я у тебя, помнится, бинокль торговал.

– Йа, – сказал австриец. – Потом солдаты в тебя стреляли. Помнишь?

– Еще бы не помнить, – сказал Ирмэ. – Памятный денек-то. Меня в ту же ночь загребли.

– Как – загребли? – не понял Иоганн.

– Ну, заграбастали, – сказал Ирмэ.

– Как?

– Арестовали.

– А-а! – сказал австриец. – Ты же небольшой был? Как это?

– Так это, – сказал Ирмэ – Посадили и всё. Политический, видишь ли, – добавил он важно.

– Долго тебя держали?

– Держали бы долго, кабы не революция, – сказал Ирмэ. – Полгодика-то все-таки отчубучил.

– Такой небольшой – и в тюрьме, – дивился Иоганн.

– Не в тюрьме – в остроге, а попросту – в хлеву, – сказал Ирмэ. – Видал, может, у пристава на дворе вроде хлева? Там вот и сидел. Отдувался.

– Одним словом – «почем овес», – сказал Хаче.

– Почему? – спросил Иоганн.

– Да в хлеву же рос. Так, рыжий?

– Я тебе, Цыган, такну! – проворчал Ирмэ.

Иоганн шел, опустив голову. Он о чем-то думал.

– У тебя товарищ был, – медленно проговорил он. – Как его звать?

– Алтер, что ли?

– Нет, – сказал Иоганн. – Он парикмахер был.

– А-а, – сказал Хаче. – Симон.

– Йа, Симон, – обрадовался Иоганн. – Он в отряде? Тоже?

– Нет, – сказал Ирмэ, – дома он.

– Почему? Болен?

– Не годится он в отряд, – хмуро сказал Хаче.

– Дезертир, – сказал Ирмэ. – Его мобилизовали в Красную армию, а через месяц, глядим, дома. «Ранили», говорит. Врет. Сам себя ранил.

– Порода, брат, дрянная, – сказал Хаче. – Бездельники. Такие любят чужими руками жар загребать. Знаю я их. Встречаю его недавно на улице «Здорово, говорит, большевик». «До свидания, говорю, дезертир». Да на другую сторону.

– О! – сказал Иоганн. – Это не годится. Это очень не годится. Раньше он другой был.

– Боевой был парень, – сказал Хаче. – Мы думали – ежели что, командиром будет. А вот поди ж ты. Отчего, скажешь? А все оттого же – порода не та. Батька всю жизнь вокруг богатеньких вертелся – и сын туда же. Вот, у меня батька: три года на германском воевал, а теперь добровольцем в Красной. Он бы меня убил, батька, кабы я поперек советской власти пошел.

– Тоже? – спросил Иоганн.

– Что – тоже?

– Тоже кузнец?

– Кузнец.

Впереди замаячили огни. Малое Кобылье. Деревня еще не спала. Огней было много. Уже издали чуялось – неладно в деревне, нехорошо. Собаки заливались на самых высоких потах. Голосили бабы. Гудели мужики. Казалось – в деревне пожар и сейчас ударят в набат.

– Бандиты! – тихо сказал Ирмэ.

– Надо обходом, – сказал Хаче, – а то как бы не напороться на кого.

– Да, – сказал Иоганн, – итти полем.

Они свернули с дороги и пошли в темноту – по пням, по кочкам, по взрыхленным полям. Шли долго, скользя, спотыкаясь, держась друг за друга, чтоб не упасть. Надо было выйти к лесу. Но не понять было, где лес. Деревня скоро осталась позади, огни померкли, лай затих. Пустынные осенние поля лежали вокруг, а над головой было черное небо, усеянное звездами. Звезд было много, да проку-то от них было мало, – они еле тлели, как угли в золе.

– Хоть бы луна, – сказал Ирмэ.

– Чтоб сразу и увидали? – сказал Хаче. – Дело, рыжий!

– Постой, – сказал Иоганн. – Я пойду посмотреть.

Ирмэ и Хаче остались стоять, а Иоганн куда-то пошлепал. Он прошел шагов десять, потом его не стало слышно. Ребята ждали долго, а Иоганна все не было.

– Теперь австрияк провалился, – проворчал Ирмэ. – Новая забота.

– Погоди, рыжий.

Хаче прислушался – ему невдалеке почудились голоса.

– Австрияк с кем-то говорит, – сказал он.

– С кем ему там говорить? – сказал Ирмэ. – С лешим?

– Погоди. Слышишь?

Верно, Иоганн с кем-то говорил, похоже было – уговаривал кого-то. Второй голос, сиплый, старческий, ругался, ворчал, – не соглашался. И вдруг слева показался свет, – должно быть, открыли дверь.

– Итти сюда! – крикнул Иоганн. – Скоро!

Среди ноли стоял длинный низкий овин. В овине горел свет, а в дверях махал рукой и звал Иоганн.

– Сюда! Скоро!

Старик, похожий на паука, – какая-то болезнь его скрючила обручам, так что ходил он, руками почти касаясь пола, – древний, дряхлый, с зеленой тощей бородой, пропустив в овин Ирмэ и Хане, быстро захлопнул за ними дверь.

– Проходи, проходи, – ворчал он – и вдруг закашлялся. Кашлял он дико – хрипел, стонал, лаял. Трясло его при этом так, что казалось – на глазах рассыплется. Ирмэ испугался: «Никак помирать собрался?» Однако кашель прошел, а старик не рассыпался и не номер. Наоборот, он будто сразу помолодел, задрав вверх зеленую бороду, он подмигнул Ирмэ и захихикал.

– Испугался? – проскрипел он ржавым голосом.

– Испугался, – признался Ирмэ.

Старик был доволен.

– Девяносто годов скриплю, – подняв руку, прокаркал он. – Четырех сыновей сховал, а…

И не договорил – опять закашлялся. Он кашлял и тыкал пальцем себе в спину. Ирмэ понял – и что силы хватил его по спине. Старик присел под ударом, но кашель унялся.

– Спасибо, сынок, – прошептал он, задыхаясь, – полегчало.

– Вот, чорт! – удивился Ирмэ. – Живучий!

Старик в овине был не одни. Еще тут были старуха и мальчик лет десяти. Старуха, широко открыв беззубый рот, спала. Она ворочалась, чесалась, мычала что-то, но спала крепко. Мальчик сидел на земле, подле двери. Защемив между пальцами толстое полено, он колол щепки на лучнику. Лучина горела с сухим треском и не дымила.

– Ты чего сюда забрался, дед? – сказал Хаче. – Хата сгорела, или что?

Старик, не отвечая, заковылял куда-то в другой конец овина. Тут, привязанная к столбу, подпирающему крышу, стояла гнедая кобыла. Старик погладил ее но ноге, – выше ему но дотянуться было, – подкинул ей сена и вернулся. Он подошел к Хаче и внимательно, снизу вверх, оглядел его.

– Ты кто будешь? – сурово проговорил он. – Что-то ты мне не нравишься.

Хаче засмеялся.

– Рядский я, – сказал он. – Коваля Берчи сын, знаешь?

– Може, знаю, да забыл, – проворчал старик. Он перевел глаза на Иоганна. – А это кто такой? Не здешний, видать.

– Австрияк, – сказал Хаче.

Старик недоверчиво покачай головой.

– Врешь!

– Ты его самого спроси.

– Спрашивал: говорит – австрияк. А врет. И ты врешь.

– Так кто же он, но-твоему-то?

– Не знаю. Не знаю, – старик попятился к двери. – Може, турка какая. Кто его знает? Може, разбойник какой.

– Чего пустил, коли разбойник? – сказал Ирмэ.

Старик повернулся к нему всем телом.

– Не пустишь его, – сказал он, тряхнув зеленой бородой, – не пустишь его, а он – тюк.

– Не бойся, – сказал Иоганн. – Мы не бандиты. Мы не убьем.

– Кто тебя знает, очкастого-то! – проворчал старик и, насупившись, сел рядом с мальчишкой. Он сидел и бормотал что-то про себя. Что – не понять, не то «вот гус-то какой, хосподи, хосподи», не то – «не пускай такого, поди, поди».

Хаче принялся будить старуху.

– Слышь, тетка, – сказал он, тормоша ее за плечо, – как тут пройти к казенному лесу, а?

Старуха со сна ничего не соображала. Не открывая глаз, она что-то лопотала, дичь какую-то порола, тыкала куда-то пальцем и называла Хаче «Андрюшкой».

– Да проснись ты! – обозлившись, крикнул Хаче. – С тобой говорят.

Старуха от крика присела. Присела, уставилась на Хаче выпученными, круглыми от страха глазами и вдруг завыла. Хаче растерялся.

– Спятила, тетка? – сказал он. – Чего воешь?

Но старуха не унималась. Она обхватила руками голову, раскачивалась и голосила.

– Ай-ай! – голосила она. – Или мало нас пограбили? Мало нашей крови попили?

– Она нас за бандитов принимает, – сказал Иоганн.

– Вот дура-то! – сказал Хаче. – Теперь ее не угомонишь. Пропало.

– Погоди, Цыган, – сказал Ирмэ. Он подошел к старухе и медленно провел перед самым ее носом заскорузлым, в мозолях, указательным пальцем:

– Баб-ка! – сказал он протяжно. – До! Будет!

Старуха и глазом не сморгнула. Она раскачивалась, как маятник, и выла.

– Не выть! – сказал Ирмэ. – Чуешь?

– Голые мы теперь, босые! – причитала старуха.

– Вот ты как! – угрожающе проговорил Ирмэ. – Ладно!

Сдернул с плеча винтовку, перекинул ее на руку и щелкнул затвором.

– Ладно! Коли ты так – мы этак! Застрелю! – рявкнул он вдруг страшным голосом.

Старуха только пуще залилась слезами. Слезы, величиной в горошину, катились по ее желтому, дряблому лицу.

– Не тебя! – крикнул Ирмэ. – Его! Вот! – Он направил дуло на мальчишку.

Ирмэ угодил метко: старуха стихла. Она еще плакала, но молча, голоса не слышно было.

– Давно бы так, – сказал Ирмэ. Он оставил винтовку, сел со старухой рядом и заговорил мирно, по-дружески:

– Никак, бабка, ты нас за бандитов принимаешь? А?

Старуха покосилась на него – настороженно я испуганно – и не ответила.

– И не угадала, – сказал Ирмэ. – Какие мы бандиты? Что ты?

– А вы кто такие? – всхлипывая и вздыхая, спросила старуха.

– Рядские мы, – сказал Ирмэ.. – Ты сапожника Меера, рыжего, знала?

– Знала, – вздохнула старуха.

– Так я – его сын. – Ирмэ снял шапку и слегка стукнул себя по темени. – Видишь, рыжий? В батьку. А ты – бандиты.

Старуха еще не верила.

– И правда?

– Чего мне врать? – сказал он. – Боюсь я тебя, что ли? Кабы мы бандиты были, разве мы бы так?. «Руки вверх! Деньги на стол!» Вот бы как. А мы, видишь, сидим тихо, никого не трогаем. Что «застрелю» – это я так, чтоб ты выть перестала, а то у тебя, бабка, голос очень громкий.

– Нам, баба, тебя спросить… – начал Иоганн.

Ирмэ незаметно мигнул ему: молчи, все дело портишь. Иоганн понял и умолк.

– Вот, – сказал Ирмэ. – А ты – бандиты.

– Так я ж не знала, – виновато проговорила старуха.

– Оно и верно, – сказал Ирмэ. – Время такое, что всякого боишься. Ты сама откудова? Из Малого Кобылья, что ли?

– Не. Тутошние. Хуторяпе мы.

– Чего это вы в овине-то сидите? Погорели?

Старуха поднесла к глазам кулак и заплакала. Плакала тихо, без голоса.

– Спалили хутор-то.

– Бандиты?

– Они, чтоб им подохнуть. Разграбили нас дочиста. А хутор-то спалили.

– Да-а, – Ирмэ сочувственно вздохнул. – Чего это они тебя так?

– Сын у меня в красноармейцах, его вот отец. – Старуха показала на мальчишку. – Соседи-то и донесли. Явились это они вчера пьяные. «Большевики! Советская шкура!» Все пограбили. Невестку шашкой вдарили. А хутор спалили.

Старуха сопела и всхлипывала.

– Где ж она, невестка-то? – спросил Ирмэ.

– Тут она. Вона.

Старуха ткнула пальцем в угол. Действительно, в углу на куче соломы лежало что-то, покрытое тулупом. Иоганн подошел и приподнял тулуп.

– О, – сказал он, – ее в больницу надо.

– Кому ж ее везти-то? – сказала старуха. – Старик-то вишь какой. Не в уме он. А я и сама-то хворая. Ты ее, милой, не тронь. Пускай спит. Может, полегчает ей.

– А где они, бандиты? – спросил Ирмэ. – Далече, не знаешь?

– У самого Кобылья, – сказала старуха, – коло лесу, где в германску войну австрияки жили.

Ирмэ встал.

– Вот что, бабка, – сказал он, – ты нам покажи, как пройти к лесу. А то без провожатого нам никак не можно не дойти.

– Деревней иди, – сказала старуха. – прямо-прямо и упрешься.

– Не годится нам деревней. Показала б, а?

– Андрюшка, – позвала старуха.

Мальчик, не подымаясь с места, лениво отозвался:

– Чего?

– Проводи их, Андрюшка, до лесу, – сказала старуха.

Мальчик отложил полено и, шмыгнув носом, встал. Старик, – он было прикорнул, прислонясь к внуку, – проснулся и заворчал.

– Ушел турка-то? – проскрипел он.

– Уходим, дед. – сказал Ирмэ. – Прощай.

– Иди с богом, – недружелюбно проворчал старик. – Иди уж, иди.

Женщина в углу заворочалась, застонала.

– Ее в больницу надо, – сказал Иоганн.

– Не тронь ее, милой, – попросила старуха. – Пускай спит.

– Васюта, а, Васюта, – сказал старте.

– Чего? – сказала старуха.

– Ты ему – скажи, турке-то, чтоб уходил, – сердито проворчал старик. – Чуешь? Он кобылку сведет, турка-то.

Мальчик нахлобучил большую мохнатую шапку, надел полушубок, туго затянулся ремнем, взял зачем-то кнут.

– Айда, что ль, – сказал он лениво и степенно, как взрослый мужик.

Хаче посмотрел на него и рассмеялся.

– Вот так поводырь, – сказал он. – С таким-то хоть куда.

Старик отворял дверь и бормотал что-то. Что – не понять, не то «вот гусь-то какой, хосподи, хосподи», не то «не пускай такого, поди, поди».

– Прощай, бабка! – уже за дверью крикнул Ирмэ.

– Прощай, милой, – сказала старуха. – Заходи.

Глава третья
Бандиты

Пока они сидели в овине, тьма сгустилась, отвердела – хоть топором руби. Или со свету так казалось. Поднялся ветер, нагнал тучи; звезд – и тех не стало. Но Андрюшка шагал бойко. Ему, видимо, тут были знакомы каждая кочка, каждый пенек. От времени до времени приостановится, подаст голос – не потерялся ли кто.

– Э-эй!

– Э-ге! – хором отвечали Ирмэ, Хаче и Иоганн.

Они шли гуськом, держась друг за друга, как слепцы.

– Все тут?

– Все.

И Андрюшка шагал дальше. Он, должно быть, презирал их слегка: большие, а плетутся, что ребята малые. Он не заговаривал с ними. Он был молчалив и важен и только кнутом свистел, что в свистульку. Степенный мужик. Хуторянин.

– Далеко еще? – спросил Хаче.

Андрюшка сделал вид, что не понял.

– Что далеко?

– До лесу-то далеко?

– Как дойдем – так и будем.

– Сурьезный ты, дядя, – сказал Хаче.

– Чего?

– Сурьезный ты, говорю, дядя.

– Ладно, – проворчал Андрюшка. – Помалкивай.

Скоро, однако, он сам заговорил.

– Вы какие будете? – спросил он. – Разведчики, что ль?

– Ого! – удивился Ирмэ. – Ты, дорогой товарищ, откуда слово-то такое знаешь – «разведчики»?

– Кобыла говорила, – буркнул Андрюшка.

– А еще она тебе что говорила? – поинтересовался Ирмэ.

– Еще говорила, чтоб с дураками не трепал.

– Попало, рыжий? – засмеялся Хаче. – С ним знай как. Он мужик сердитый. Правда, Андрюшка?

– Правда, – сказал Андрюшка. – Дураков не люблю.

– Сколько тебе годов-то, хозяин? – спросил Хаче.

– Одиннадцать будет, – сказал Андрюшка.

– А то, может, не будет? – пошутил Хаче.

Андрюшке шутка не понравилась. Он обиделся и не ответил. Он сердито хлестал шутом по траве и ворчал: «Как дам – так взвоешь!»

– Ты это кому? – сказал Хаче.

– Тебе! – грубо ответил Андрюшка. Хотя было ясно, что говорилось это вовсе не Хаче, а кому-то другому, невидимому в темноте.

– А за что? – сказал Хаче.

Андрюшка приостановился, подождал, пока подошли все.

– А за конягу, – сумрачно и тихо проговорил он. – В прошлом году нам советска власть дала Антона-хуторянина конягу. А Антон сказал: «Мне советска власть не указ. Заплатите вы мне, воры, за конягу. Попомните конягу-то». Он и донес, хвороба.

– Кому донес? – сказал Ирмэ. – Бандитам?

– А то тебе?

– Ты в исполком пиши, – сказал Иоганн, – его в тюрьму посадят.

– Пиши, пиши, – проворчал Андрюшка. – Много попишешь, как хутор спалили. Неграмотный я, – помолчав, вдруг сказал он.

– Почему в школу не ходил? – сказал Иоганн. – Ты бы писать умел.

– На лях мне твое писание, – сказал Андрюшка. – Сбрую за него дадут, что ль?

– Брось, Андрюшка, – сказал Ирмэ. – Каждый должен уметь писать. Надо. Понимаешь?

– Кому надо, а кому не надо, – сказал Андрюшка. – Ты сам-то кто? Писарь?

– Нет, – сказал Ирмэ. – Я кузнец, коваль. А писать знаю.

– И читать знаешь?

– И читать знаю.

– Ну-ка, прочти-ка, что он там пишет. – Андрюшка достал из-за пазухи лоскуток бумаги.

При слабом свете зажигалки Ирмэ разобрал первые два слова, написанные кривыми крупными буквами: «Родителю нашему…» Дальше все стерлось, слилось в сплошное серое пятно.

– Давно оно у тебя? – возвращая Андрюшке письмо, спросил Ирмэ.

Андрюшка аккуратно сложил бумажку в четвертушку и сунул ее за пазуху.

– На Пасху получили. От батьки, с фронту, – пояснил он.

– Кто-нибудь прочитал?

– Поп прочитал. Сказал – батька жив и кланяется. С Деникиным, сказал, воюет.

– Кто такой Деникин, знаешь? – спросил Хаче.

– Известное дело, – сказал Андрюшка, – генерал.

Ирмэ прислушался: навстречу, все усиливаясь, шел гул. В этом гуле были и свист, и хрип, и стук, и стон, и вой, и плач. «К лесу подходим, – понял Ирмэ. – Лес шумит».

Андрюшка остановился.

– Тут, – тихо сказал он. – Пришли.

– Бандиты-то где же? – топотом спросил Ирмэ.

– Вона.

Андрюшка показал куда-то в темноту.

– Видишь – огни?

Верно, на опушке леса, там, где раньше стоят барак военнопленных, – барак прошлым летом мужики разобрали на дрова, – светились огни костров – три, четыре огня, не очень ярких. Костры, видать, потухали, а топлива никто больше не подкладывал. То ли лень было бандитам рубить сучья, то ли – спали.

– Итти ближе, – сказал Иоганн, – так не видно.

– Их мало тут, – сказал Андрюшка, – Они ноне в Кобылье гуляют.

– Кто-нибудь же есть, раз огни, – сказал Хаче. – Пошли. А ты, Апдрюшка, греби до хаты.

Они не шли – перебегали, скрючившись в три погибели, держа винтовки навесу. С разбегу плюхнулись в овраг. Приподнялись, отряхнулись, осторожно выглянули. Вокруг костров ходили люди – длинные и короткие тени скакали с места на место. За кострами черной глыбой стоял лес.

– А верно, – сказал Ирмэ, – их тут немного.

– Так они ж в Кобылье гуляют, – сказал Андрюшка.

– Это еще что? – сказал Хаче. – Ты, хозяин, чего здесь? Марш домой!

– Погоди, – не спеша сказал Андрюшка, – погляжу маленько и пойду.

– Нечего тут, – сказал Хаче, – проваливай.

Андрюшка только плотнее прижался к земляному боку оврага.

– А тебе что? – сказал он. – Денег стоит?

Иоганн открыл подсумок и вынул бинокль. Бинокль был старенький, тот самый, который когда-то торговал у него Ирмэ. Он подвинтил какие-то колесики, приладил бинокль к глазам и принялся сосредоточенно смотреть на бандитов. Иногда, но отнимая от глаз бинокля, он коротко говорил:

– Пьют! Винтовки в один вяжут. Играет на гармошке.

На опушке в самом деле кто-то заигран на гармошке. Играл он что-то деревенское, грустное и тягучее. Два-три голоса подхватили мотив, негромко запели. Гармошка – на басах – грустила и жаловалась, как человек, а люди – хрипловато, чуть пьяно – вторили ей. И лес шумел.

– И-эх, – вздохнул Андрюшка. – ладно играют черти.

Вдруг гармонист резко, бее; перехода, заиграл плясовую. Начал он с частой мелкой дроби, будто горох сыпал из мешка: так-так-так-так. Оборвал. И снова начал, но уже медлительно, плавно. Не гармошка наяривает – пава плывет.

– Дай-ка бинокль, – сказал Ирмэ.

Иоганн дал Ирмэ поглядеть в бинокль – и вдруг все пропало: костры, бандиты, лес. Тьма лезла в глаза. А вдали – не видать где – играл гармонист.

– Которая-то сторона приближает? – сказал он. – Я что-то забыл.

– Ты с малой стороны гляди, – сказал Иоганн.

Ирмэ перевернул бинокль. Посмотрел – и прямо осел. Бандиты были совсем близко, – ну, рукой достать. Тьфу ты!

– А хитрая она штука, бинокль, – сказал он Иоганну. – Небось, почище очков?

И лесная опушка, и костры, и бандиты встали перед Ирмэ четко, будто рядом. Он видел отдельные деревья, высокие, смолистые сосны, стволы их отсвечивали от костров. Костров всего было три. Но два, которые поближе, еле тлели, потухали. Вся бандитская орава – человек сорок – собралась вокруг третьего костра. На него навалили столько хворосту, соломы, сучьев, что почти совсем было заглушили огонь Но огонь не сдавался. Он вырывался из всех щелей. Он лез, полз, карабкался вверх, – ветер был хорошим поддувалой, – и вот вырвался, пролез, и костер запылал сразу и весь, от основания до верхушки. Огонь гудел, шумел, трещал, лаял. Казалось, сейчас запылает все вокруг – трава, деревья, лес.

Но бандиты – те хоть бы что. Они спокойно расселись, разлеглись вокруг костра. Один развалился у самого огня. Над ним вспыхивали и гасли искры, летали огненные лапы, дым волной обвивал его с головы до ног, а он лежал недвижно, колодой, большая дылда в больших сапогах. Неподалеку стоял другой бандит – Ирмэ хорошо его видел, – хват в галифе, в куртке офицерского покроя, в желтых, до колен зашнурованных сапогах, невысокий коренастый, бритый, с английскими, тщательно подстриженными усиками. «Городская птица», подумал Ирмэ. Заложив руки в карманы брюк, крепко поставив кривые короткие ноги, с папиросой в зубах, он стоял, смотрел, сощурившись от дыма, на спящего дылду и улыбался. Потом подошел и носком сапога пнул его в бок. Тот не пошевелился – спал. Франт что-то сказал. Вокруг загоготали.

– Ржут, жеребцы, – проворчал Хаче.

– Балуют, – сказал Андрюшка.

Ирмэ поискал гармониста., Ага! Вот он! Шагах в десяти от костра на пне сидела свинья и играла на гармошке. Ирмэ удивился: до чего похож! Пухлые, будто надутые щеки, заплывшие узкие глазки, короткая шея, нос пуговкой – свинья-свиньей. Он низко склонился над гармонью, с остервенением рвал меха и, играя, притопывал ногой. Вокруг сидели бандиты. Было тут всякой твари по паре – и юнцы, совсем мальчишки, чубатые, щеголеватые, и бородачи в армяках и в бараньих шапках. Всего больше было парней лет в двадцать – двадцать пять – дезертиры. Эти были в шинелях.

Один бандит, раздувая меха гармошки, играл. Другой бандит – в гимнастерке, без шапки, чуб на глаза – плясал. Плясал он так, что Ирмэ залюбовался. «Лихо пляшет, собака!» думал он. Выступил бандит лениво, как бы с истомой: он медлительно и плавно прошел раз по кругу и остановился, стал. Опустив голову, руками упершись в бока, он стоял, смотрел на носки своих лакированных сапог и скучал, ждал чего-то. Гармонист заиграл быстрей. Несколько голосов запело. И вдруг плясун чикнул, топнул и пошел. Не дошел – рванулся. И следом гармонист рванул гармонь, пустил ее на самых высоких нотах, трелью. Но ему, борову, не угнаться было. Ку-да! Плясун шел на носках, шел легко, будто его носило ветром. Потом, не сходя с места, забил каблуками. Потом пустился приседать, далеко вперед выкидывая ноги. И вдруг вскочил, подвинулся вверх и закружился все быстрей, быстрей, вихрем. Ему мало было гармошки, – он вопил, голосил, подхлестывая себя нечленораздельными дикими криками: «Гей! Геть! Гарр!»

– Во пляшет! – восхищенно прошептал Андрюшка.

– Сначала человека режет, потом танцует, – проворчал Иоганн. – Бандит!

– Рыжий, слышь-ка, – сказал Хаче. – Ты с биноклем – так примечай. Понимаешь? Потом доложить-то надо будет. Пулеметов не видать?

Пулеметы были. Два пулемета, стволами повернутые на деревню. Но Ирмэ смотрел не на них. Ирмэ смотрел на плясуна. Знакомая морда. До чего знакомая морда! Где же он его видел? Когда?

К плясуну подошел франт в желтых сапогах. Он хлопнул его по плечу и что-то сказал. Плясун загоготал, мотнул готовой. «Петруха!» крикнул он так громко, что даже в овраге слышно было.

«И голос знакомый», подумал Ирмэ.

На крик отозвался бандит в форменной фуражке, плотный дядя с плоским лицом, нос поленом, усы ребром. Ого! Усатый стражник, никак? Белоконь? И сразу же Ирмэ узнал и того, плясуна: Степа! Слободской Степа!

– Хаче, – сказал он, – глянь-ка в бинокль вот на того, в гимнастерке. Узнаешь?

Хаче посмотрел.

– Узнаю, – спокойно сказал он, – Степа.

«Значит, так. Верно. Степа. Слободской Степа. – Ирмэ усмехнулся. – Молодец, Степа! Держись! В гору идешь, Степа! Так. Так».

Ирмэ осторожно нащупал винтовку, приставил к плечу, прицелился. Хорошо стоит, собака, четко стоит. Эх, кабы можно! Нажал собачку – и…

– Очумел? – сказал Хаче.

– Чего? – Ирмэ быстро убрал винтовку.

– Никак, палить собрался?

– Кто палить? – встревожился Иоганн. – Нельзя палить, не смей!

– Еще что! – проворчал Ирмэ. – Скажет Цыган! Тоже!

– Ты, рыжий, дурака-то не валяй! – сказал Хаче. – Понял?

– Ладно, – буркнул Ирмэ. – Помалкивай.

Андрюшка, пошевелился и тихо заговорил.

– Пришли это они, – заговорил он, будто продолжая прерванный рассказ, – а Семен-то уж спать лягает. «Давай, – говорят, – самогону и денег пять тысяч, николаевскими, а то – гляди». А Семен-то и говорит…

– Погоди, Андрюшка. – сказал Ирмэ. – Не лезь.

Усатый стражник встал и подошел к Стене. Он был пьян и качался, но лицо у него было такое же, как всегда, плоское и хмурое, скучное лицо. Он подошел к Степе и остановился.

– Петруха! – сказал Степа. Он кричал, хотя усатый стоял рядом. – Петруха! Друг! Спляши-ка, а?

Усатый глядел на Степу оловянными глазами и, видимо, ничего не понял, ни в зуб.

– Петруха, а, Петруха, – голос у Степы стал жалобный, тихий, – будь другом, а? Вот так, а?

Степа присел. И, глядя на него, усатый тоже присел. Степа поднялся – и усатый поднялся. Степа снова присел – и усатый снова присел.

– Вот так! – кричал Степа. – Вот так!

Они долго приседали друг перед другом, усатый и Степа. Наконец Степе надоело. Он хватил усатого сапогом по животу. Тот, крякнув, повалился.

«Забавляется, вор, – думал Ирмэ. – Вали, брат. Вали, покуда к стенке не приставили».

– «Нету, говорит», – продолжал шопотом Андрюшка, – «как хотишь, – хотишь – бей, хотишь – режь, а денег, говорит, нету…»

– Погоди, Андрюшка.

Усатый повалился, а Степа склонился над ним и напевно, как поп, затянул:

– Упокой, господи, душу раба твоего…

Ирмэ вспомнил, как тогда ночью, у реки, Степа мигал ему прозрачным, светлым глазом, подло так, воровато. А потом угнал Герша куда-то к черту в Сибирь. И – героем ходил: ай да мы.

– Скоро итти, – сказал Иоганн. – Пора.

Потом, – он не забыл, нет, – как Степа ловил его у моста. Он, Ирмэ, залез тогда под фургон, а Степа, – пьяный, на груди – Георгий, через плечо – гармонь, – бил сапогом по колесу фургона и кричал: «Вылазь, говорю!»

Положив палец на курок, Ирмэ целился Степе в голову. Эх, кабы можно.

– Ошалел, рыжий! – крикнул Хаче. – Брось!

И рванул Ирмэ за плечо. Рванул сердито, что силы. Ирмэ качнулся, присел. И вдруг – бах – винтовка выстрелила гулко, будто в пустую бочку ударили.

Ирмэ испугался, похолодел. Что наделал-то, рыжий? Испугался, вскочил и – ходу. Он не видел, куда бежит, но впереди бежал Хаче, и Ирмэ помнил: не отставать. «Нельзя отстать! – думал он. – Только бы не отстать!»

Он бежал, бежал – и вдруг споткнулся. Споткнулся и упал. Упал и завопил от страха: он хотел подняться, а не смог, – на него навалился кто-то. Кто-то дышал ему в затылок, сухие цепкие пальцы сдавили горло, и голос, незнакомый, сиплый, – неужели Иоганн? – прошипел в самое ухо: «Убью, чорт!»