Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава седьмая
Вечер

Полянск лежит на холмах. Как и Ряды, Полянск делится на «верх» и на «низ». Низ – обширная долила, тесно застроенная домами. «Верх» – горы и холмы. На холмах – широкие улицы. На улицах – просторные дома. Главная улица – Благовещенская – идет вверх в гору и упирается в собор. Собор – большой, благолепный, о трех куполах – Благовещенский. Когда стоять на паперти собора, виден весь город и река, и мост на реке, и далекие поросшие лесом холмы.

Белые, захватив Полянск, поставили у собора часового. Бди! Часовой усердно мотал головой, смотрел на город, смотрел на вокзал, – вокзал был на «низу», белым не удалось его взять, железнодорожники отстояли, – смотрел на реку, на холмы по ту сторону реки и скучал. Первые три дня часовой скучал. Река. Холмы. Да что на сосны смотреть? Сосны и есть сосны. Скучно.

На четвертый день часовой, зевая, посмотрел как-то на холмы и вдруг – подавился зевком. Что? На холме под сосной появилась группа верховых, человек семь. Постояли, поговорили о чем-то, повернули коней и ускакали в лес. Часовой усмехнулся: то-то! Однако через час они вернулись. Было их уже человек двести. Они спешились, копей привязали к деревьям, а сами расположились на холме. Расположились, видимо, надолго. В это время на соседнем холме появился другой отряд – артиллеристы. Часовой видел, как они устанавливают орудия. Орудий было шесть.

Часовой встревожился. В Полянске так скоро не ждали красных. Он повернулся к западу. Посмотрел и совсем приуныл. С запада по шляху подходили два отряда. Один сборный какой-то: бойцы – кто в тулупе, кто в шипели, кто в ватном пальто. Второй отряд – матросы. У матросов были пулеметы. А по реке плыл пароход. На палубе видны были люди, вооруженные винтовками и ручными гранатами. Пароход плыл и гудел, и дым валил из труб.

Полянск окружили. Оставалась одна дорога – к вокзалу. Но на вокзале засели железнодорожники, а с ними шутки плохи – часовой знал это по опыту.

– «Дрянь дело! – думал он. – Что-то Беляшин скажет?»

Полковник Беляшин – комендант города – лучше кого другого знал, что дело дрянь. Восстание не удалось. Это ему стало ясно уже на третий день. Восстание провалилось. Но выхода нет – надо биться.

Полянск до революции был богатым торговым городом. Фабрик, заводов в Полянске не было. Единственный завод – четыреста рабочих – находился где-то за городом. А вот купцов в Полянске было много. Ремесленников – того больше. «Низ» был ремесленный, «верх» – торговый. Большевиков – рабочие подгородного завода, часть железнодорожников и старые подпольщики, застрявшие в Полянске, – была горсточка. В октябрьские дни им пришлось выдержать упорный бой с эсерами и с анархистами. Одним бы им не справиться. Но на подмогу пришел броневой отряд с фронта. Эсеров и анархистов загнали в подполье, установили советскую власть и на этом успокоились.

Рано успокоились. Эсеры и анархисты, постепенно, незаметно для себя ставшие чистыми монархистами, сидели в подпольи и ждали. Ждали долго и упорно. Наконец им надоело ждать. Да и правда – чего ждать-то? Советы – это они знали твердо – опоры в Полянске не имеют. Войск в городе нет. Войска на фронте. Железнодорожники – недовольны, ворчат. Вокруг города в лесах – «зеленые». Мужик, обиженный разверсткой, смотрит волком, пряча за спиной обрез. Кто же остался? Рабочие подгородного завода. Местные чекисты. Да их раз-два – и обчелся. Значит, ясно. Значит, действуй. А там, глядишь, присоединятся «зеленые». Подымутся крестьяне. От соломинки загорится пожар. Восстание охватит губернию, край, Россию.

Восстали. Город захватить удалось без труда. Красные не ждали, не готовились. Белые ликовали. Дамы с балконов бросали цветы. Бородатые купцы пели «Боже, царя храни». Над зданием совета взвился трехцветный флаг. Сейчас только бы поднять губернию, а там – само пойдет. «Ухнем! Дубинушка сама пойдет».

Ухнули. А уже на третий день стало ясно: дубинушка не идет. Уперлась дубинушка. И ухнули, выходит, зря. На свою голову ухнули.

Начать с того, что город захватить удалось не весь. Вокзал красные отстояли. Мало того, оказалось – у большевиков и в самом-то городе опора есть. И опора крепкая. Ремесленный «низ» – не весь, правда, но большая его часть – шел с большевиками. Вместе с большевиками к вокзалу отступили сотни подмастерьев с «низа». Железнодорожники – те тоже: то, по верным сведениям, недовольны советами, ворчат, ругаются, то, когда белые подошли к вокзалу, такой открыли огонь, что господи спаси и помилуй.

Послали гонцов к «зеленым». Поскакали гонцы, отыскали в лесах «зеленые» отряды. Доложили – так и так. Свобода. Россия. Трехцветное знамя. Учредительное собрание. Словом – присоединяйтесь. «Зеленые» слушают, но вяло как-то, скучают. Командиры – бывшие офицеры – те всей душой: ура! А рядовые бойцы – те скучают. Оно конечно: «Большевиков-коммунистов – их резать надо. Факт». Об этом что говорить. А вот насчет России, насчет там трехцветного или учредилки – это им плевать. Интересу нет. Им бы главное – воля да водка. А для этого и в Полянск не надо. Этого в лесу – сколько хошь. А в лесу-то оно и спокойней к тому же. И потом – насчет земли-то как же? Ежели назад помещикам, то несогласны. «Врешь! Землю – шиш. Земля – наша!» Так и вернулись гонцы ни с чем. Не все, – один и вовсе не вернулся. Зарубили его «зеленые».

И уж совсем никуда повернулось дело в деревне. Богатые мужики, те самые, которых «обижали» разверстками, те слушали и согласно кивали: добре. Но в город не шли. Пережидали. Бедняки – то-то шли. Да не туда, куда надо, – в красные отряды.

Не загорелся пожар. Соломинка тлела и догорала.

Не удалось восстание. Оставалось одно – держаться, пока можно. А там видно будет. Пока большевики соберутся, пока что – глядишь, откуда пришла подмога, или фронт у большевиков рухнул.

По фронт не рухнул. А собрались большевики скоро. Уже на четвертый день к Полянску начали подступать отряды. Пришли партизаны. Пришли матросы. Матросов привел Герш. Он их встретил в селе Спасском. Они еще не знали о восстании. Шли на фронт и заночевали в Спасском, случайно. Герш их повернул и привел к Полянску.

Отряды прибывали со всех сторон. Полянск окружили. Однако пока не наступали. Рано. Отряды вооружены были плохо, разнобойно. А в Полянске у белых была значительная сила. Одних офицеров – человек шестьсот. А эти драться будут на смерть. И потом – арсенал, пушки.

Красные ждали броневого поезда. С фронта сняли и направили в Полянск бронепоезд. Он мог быть этой ночью, мог – завтра поутру, мог – к вечеру. Ждали.

Так они стояли друг против друга, белые в городе, красные за городом. И ждали. Белые – чуда. Красные – бронепоезд. А пока они ждали, ясный осенний день потускнел, потух, затуманился. Солнце пошло к закату. Наступил вечер.

Ирмэ и Неах лежали на крутом холме и смотрели вниз. На город.

Город был им хорошо виден. Река. На реке – мост. За рекой – древние крепостные стены. Бойницы, башни. Главная улица – Благовещенская – лезет вверх, в гору. На горе – собор. Над собором – небо, багровое, закатное. Вечер.

– Так, – сказал Ирмэ. – Значит, и на Волге был.

– Был.

– А уж мы-то думали, Неах, убили тебя.

– Меня не убьешь, – сказал Неах. – Меня эти гады столько, брат, дубасили, что шкура сделалась как дубленая. Пулей не прошибешь.

Ирмэ посмотрел. Да, такого убить не просто. Руку занозишь. Высокий, худой, а сильный. Большая сила. Не поверишь, что Неах. В кожанке. Браунинг на боку. Братан. Матрос.

– У матросов давно?

– Порядком.

– В Кронштадте, что ли?

– Нет, на Черном, – сказал Неах. – Я там в Красной гвардии был.

– Командир у вас чудной, – сказал Ирмэ, – вроде махновца.

– Это Башлаенко-то? – сказал Неах. – Он украинец. Из Полтавы. Ух, боец! Что шумит, ругается – плюнь. Характер такой. И сам не рад, а боец на ять.

Помолчали.

– Как мать? – тихо сказал Неах. – Жива?

– Жива. Ты чего ей не писал-то?

– Так. Не выходило оно как-то. Да и мотало меня – из Тамбова в Ростов, из Ростова в Елец. Где там писать. Как она?

– Плоха, – сказал Ирмэ. – Седая. Старуха.

– Как-нибудь заеду в Ряды, – сказал Неах. – Поглядеть охота, что там, как. Симон где? На фронте?

– Дома, – проворчал Ирмэ. – Дезертир. Собака. Из-за него и в парикмахерскую к Зелику не ходишь. Встретишь его – плюнешь. Гад.

Неах вдруг засмеялся.

– Ты чего? – удивился Ирмэ.

– Так. Глупости. Ты сказал «парикмахерская». Я ведь сам-то парикмахером был.

– Где?

– В Ельце, – сказал Неах. – Город в Орловской, слыхал? «Елец, всем ворам отец». Там и было.

Он закурил.

– Раз как-то взялся сдуру за целкаш – всю деревню побрить, а в деревне домов сто.

– И побрил?

– Побрил. Правда, потом на базаре я сразу узнавал своих: во всю щеку порез или борода кривая, значит – мой.

– Ох, могли измордасить, – сказал Ирмэ.

– Могли, – согласился Неах. – Счастье, что брил-то почти задарма. Мужикам совестно было бить. И потом уж я, знаешь, привык. Били-то меня много. Одни раз под Самарой так лупили – думал, живым не встать. И – главное – зря. Ни про что. Да, время было. – Неах помолчал. – Я тебя, Ирмэ, что спросить-то хотел, – сказал он, помолчав, – как теперь в Рядах? Что эти – Рашалл, Козаков?

– Нету, брат ты мой, Рашалла. – Ирмэ вздохнул. – Смотался Рашалл. Дом-то его реквизнули. Исполком там помещается. Самого было посадили. Посадили, да выпустили. Он в ту же ночь и ходу.

– Зря, – сказал Неах.

– Что говорить, – сказал Ирмэ. – Сдурили. А Семена-то помнишь? Кучера?

– Ну?

– В отряде. Я его первый раз увидал – не поверил. «Ты, говорю, Семен, это как? А барин?» – «Туда его, говорит, барина! С меня, говорит, будет. Отчубучил».

– Помнишь, как он нас тогда на складе? – сказал Неах. – Теперь-то я понимаю: ему сказали: «дуй!» – он дул. А тогда я б его зарезал, ей-богу.

– Ты тогда в Америку метил, – сказал Ирмэ. – К индейцам, что ли. Воевать. Помнишь?

– Как же, – Неах улыбнулся. – А воевать-то, оказывается, и не с кем было б. Недавно в книге прочитал. Индейцев-то давно со свету сжили. А кто остался, так тот в шляпе ходит и сторожем служит на маслобойне. Воевать-то, как видишь, приходится. Да не в Америке – дома.

– Гляжу я на тебя, Неах, и, по правде, не узнаю, – сказал Ирмэ. – Какой-то ты такой стал – прямо не тот. А ведь раньше-то? Ходил вроде сам не свой. Я так думаю, Неах, ты тогда ходил по Пробойной, а самому-то, небось, казалось – по Аляске по какой ходишь. Бывало?

– Бывало, – сказал Неах. – Да еще и теперь. Другой раз такое на ум взбредет – только рукой махнешь. Ляжешь спать – и не спится. И вдруг видишь будто дом. Стоит будто большой дом. Трехэтажный. И деревья растут. Сосны будто. А день ясный. Солнце светит. И будто стоит, понимаешь, у дома женщина, молодая совсем. Похожа на Волкову, – помнишь, в Рядах такая была? Будто стоит она и ребенка за руку держит. И вдруг понимаешь – Ряды. Грязи нет, вони нет. Какие же это Ряды? А вот знаешь – Ряды. Только другие, новые.

Под холмом проходил отряд. Слышалась тяжелая мерная поступь. Ать-два! Громыхая, ехали обозные тележки.

– А пароду-то все прибывает, – сказал Ирмэ. – Разгрохаем мы белых. В дым. Как скажешь, Неах?

– Хорошо бы, – задумчиво проговорил Неах. Но Ирмэ понял, что Неах говорит не о Полянске, а о чем-то другом, своем.

– Что хорошо бы?

– Хорошо бы разгрохать, – так же задумчиво сказал Неах. – Чтоб ничего не оставить. Ни выгона, ни яток. Ни черта.

«А, – понял Ирмэ, – Ряды».

– Улицу Сапожников, чортову канаву, срыть или спалить, – сказал Неах. – Какая это улица? Гроб. Могила. А на «ваху», за Мереей, построить новые Ряды. Дома чтоб большие, светлые! Зимой дров давать сколько хошь – на, топи. И хлеба сколько хошь – ешь-объедайся. Жри, леший! А ведь будет это, рыжий, знаешь?

– Года через три, что ли? – сказал Ирмэ. – Мне Лейбе, – помнишь, Неах, Лейбе Гухмана? – говорил то же. Другая, говорит, будет жизнь. А я тогда, помнится, думал: «Как же так? Навряд!» А теперь-то я думаю – будет.

– Будет, – твердо сказал Неах. – Этих бы только скрутить – тогда будет. – Он показал на Полянск. В Полянске горели огни. Была ночь.

– Скрутим, – сказал Ирмэ. – Ты только погляди – народу-то сколько привалило!

В темноте не видно было, сколько вокруг народу, но чуялось – много.

– Еще бы! – сказал Неах.

Над Полянском взвилась ракета. Потом – другая. Третья.

– Праздник у них там, что ли? – сказал Ирмэ. – Именины?

– Вроде. – Неах вдруг поднял голову. – Вот что, рыжий, – сказал он тихо, – не махнуть ли нам в город, а?

– Еще что! – удивился Ирмэ.

– Да ненадолго. На час. Поглядим – и ладно. – Неах заговорил совсем так, как когда-то на плоту говорил об Америке, горячо, захлебываясь. – Интересно же, ну!

– И не пробраться, – сказал Ирмэ. – Оцепили же город.

– Пройдем, – сказал Неах. – Не бойсь, проведу.

– Да не знаю, – нерешительно проговорил Ирмэ.

– Что там! Ненадолго же. На час. И потом, знаешь, может, чего проведать удастся. Понимаешь? Ты в разведку-то когда ходил? Ну, это вроде разведки.

Ирмэ вспомнил Малое Кобылье. Ходил, как же! Разведчик что надо. Герой!

– Ладно, – сказал он. – Пошли.

Глава восьмая
Полянск

Сдурел, рыжий. Одно слово – сдурел. Ну, кому надо, чтоб тебя тут застукали? А застукают. Факт. Вот погоди – загребут на первом же перекрестке. Тогда – каюк. Тогда, рыжий, пиши пропало. Крышка!

Ирмэ, как бы случайно, приостановился. Глянул влево, вправо – нет пока никого. Пока тихо. Еще то слава богу, что Неах, ползком пробираясь мимо заставы, потерял бескозырку. А то – в кожанке, в бескозырке – ну ясно, что за птица… Первый же встречный патруль задержал бы и отправил бы в контрразведку… Эх, сдурел! Уговорили тебя, балду, и влипнешь. Влипнешь, как муха в мед. Чорт!

– Чего, рыжий, стал? – сказал Неах – Пошли.

Они проходили по узким, извилистым улицам «низа».

Если не знать – не скажешь, что город. Дома – одноэтажные, темные, грязные. Развороченная, в ухабах мостовая. Редкие подслеповатые фонари. Пусто. Ни души. Где-то воет собака. Глушь.

– Веселые места! – сказал Ирмэ. – Повеситься впору.

– Беднота же.

– Вот что. – Ирмэ остановился. – Повернем.

– Чего? – Неах искоса посмотрел, усмехнулся. – Чего это?

– Посмотрели – и будет.

– Ладно, – сказал Неах. – Дурака-то не валяй. Раз пошли – осмотрим как надо. Интересно же, чудила.

Под фонарем на разбитом тротуаре сидели двое мальчишек. Они, должно быть, только что вели оживленную меновую торговлю, но, заметив чужих, поспешно рассовали товар по карманам, опустили глаза и мрачно уставились себе под ноги.

– Здорово, орлы, – сказал Неах.

Старший мальчишка, лет девяти, остроносый и лохматый, в длинном не по росту отцовском пиджаке, сумрачно ответил:

– Здрасте.

– Чем торгуешь? – спросил Неах.

– А тебе что? – сказал мальчишка. – Проваливай.

– А я, может, куплю.

– Видали мы таких купцов, – проворчал мальчишка.

– Дурень ты, Ванька, – сказал Неах. – Может, и правда – куплю.

– Меня не Ванька, – сказал мальчишка.

– Ну, Петька.

– И не Петька.

– А как же?

– А так же.

– Дурень ты, Атакже, – сказал Неах, – и верно – куплю.

Мальчик захохотал.

– Ладно, – сказал он, – на, купи, – и вытащил из кармана складной ножик со сломанным лезвием и патрон от пули.

– Сколько? – спросил Неах.

– Фунт хлеба – и твое, – сказал мальчишка.

– А на деньги?

– А на деньги не меняем.

Неах порылся в кармане и нашел сухарь и кусок сахара.

– Нате, орлы, – сказал он. – А товар ваш мне не годится. Получай назад.

Мальчишки быстро поделили сухарь и – раз – в рот.

– Не нравится – не надо, – сказал остроносый. – А за сухарь – спасибо.

Ирмэ и Неах пошли дальше.

– Видать, у беляков тут не густо, – сказал Ирмэ.

– Не бойсь, – сказал Неах. – Купцы – те-то не голодают.

Мимо них прошел человек невысокого роста, в русских сапогах, в зимней шапке с наушниками. Он мельком глянул на Неаха, на Ирмэ и прошел. Потом остановился, постоял, подождал. Ирмэ потянул Неаха за рукав.

– Винта!

Но Неах не побежал. Наоборот. Неах убавил шаг. Он плелся еле-еле, пошатываясь, как пьяный. Ирмэ сразу же смекнул, что правда – так-то верней. Он тоже закачался, негромко запел:

 
Вышли девки д’на работу…
 

Человек в шапке с наушниками повернул и пошел за ними следом. На углу он их догнал.

– Эй, ребята, – хрипловато сказал он, – закурить есть?

– Это как сказать, – пьяно и весело ответил Неах, – кому – есть, кому – нет.

Человек глядел на Неаха исподлобья, очень внимательно. Глаза у него были узкие, татарские.

– Ну, дай, – коротко сказал он.

Ирмэ достал кисет, закурили.

– Что, ребята, слышно? – сказал человек.

– Все, брат, на ять, – сказал Неах. – Гуляем. Видишь?

– Вижу, – сказал человек. – Выпили, что ли?

– Хватили маненько, – добродушно признался Неах.

– Не-е похоже.

– Что – не похоже?

– Непохоже, что хватили.

– Мы, брат, народ такой, – сказал Неах. – Выдул четвертную – и хоть бы что. Не узнаешь.

– Шапка-то где ж? – сказал человек – Спустил.

– Спустил! – Неах подмигнул. – Хорошая была шапка. Каракулевая.

– Да-а, – человек лениво пожевал губами, – жалко, конечно. А то, может, посеял.

– Может, посеял, – согласился Неах. – Кто его знай. Давай-ка лучше того, а? – Он щелкнул себя по горлу.

– Давай, – сказал человек, но не двинулся с места.

– Веди, – сказал Неах. – Ты тутошний, ты знаешь.

– Идем, – сказал человек, продолжая стоять.

И вдруг проговорил почти шопотом:

– Как там, ребята, а?

– Где там? – Неах сделал вид, что не понял.

– Ладно. Будет, – прошептал человек. – Не видишь, что ли, что свой. Ты мне скажи, чего вы там ждете, а? Вы только ударьте, а уж мы тут в тылу такую подымем заваруху – небу жарко станет. Понял?

– Кого ударить? Чего ударить? – недоумевал Неах. – Ты чего, мил человек, мелешь-то!

– Брось! – сердито сказал человек. – Ты вот что: ты запомни, что тебе скажу, и передай там кому надо. Понял? Вот: если завтра к вечеру не начнете – сами начнем, без вас. Терпенья нет. Понимаешь? Беляки тут перед концом совсем остервенели. Хватают подряд живого и мертвого. С нашей улицы троих расстреляли. Дай им, гадам, сроку – всех передушат. А эти стоят, ждут чего-то. Чего ждете-то?

Неах моргал, хлопал глазами, – не понимал.

– Смеешься, ей-богу, – сказал он. – Видишь, парни выпимши, так ты смешки. Не годится.

– Годится – не годится, – прошептал человек, – а так и передай: не начнете к вечеру – сами начнем, а ваше начальство под суд. За контр-революцию. Понял?

Он повернулся и быстро ушел.

– Вот ведь мура, – тихо сказал Неах. – Может, и правда свой.

– Все одно, – сказал Ирмэ. – Тут, брат, гляди в оба, а то – знаешь? Свернем-ка.

Они вышли на рыночную площадь. Это уже была настоящая городская площадь. Дома большие, трехэтажные. Исправная мостовая. Газовые фонари. Но народу и тут мало. Только офицерские разъезди скакали взад-вперед. Прошла рота студентов. Ротой командовал коротконогий грузный человек в форме гвардейского капитана. Студенты то и дело сбивались с ноги, и капитан, приостановившись и пропуская роту, свирепо рявкал:

– Левой, господа студенты. Левой, чорт вас дери!

Неах покосился на студентов, плюнул.

– Ну, вояки, – сказал он. – Винтовки-то как держат. Как веники.

Офицерские разъезды – их чего-то было много – те-то вооружены были хорошо. Но вид у них был неладный. Они, казалось, скакали без всякой цели. Пронесется куда-то разъезд галопом, потом медленно назад – и опять куда-то скачет.

– Эге, – сказал Неах, – забегали.

В конце площади у моста виден был патруль.

– Стой! – сказал Ирмэ.

– Чего опять? – буркнул Неах.

– А то, – сказал Ирмэ, – что «низом» еще куда ни шло, а тут через шаг – патруль, разъезд. К ляду. Иду назад.

– Что ж? – Неах даже шагу не убавил. – Вольному воля.

Ирмэ не пошел назад. Куда одному-то. Он плелся за Неахом ворча, ругаясь на чем свет. Влопался, рыжий! Влип! Не было хлопот, так купила порося. Теперь, брат, как Неах надумает. Надумает – всю ночь по Полянску ходи. Одному не вернуться. Куда одному-то?

– Хоть бы кожанку-то снял, – сказал он.

На этот раз Неах послушался: снял кожанку, свернул комком и сунул подмышку.

– Все? – проворчал он. – А то, может, и рубаху снять?

Они шли по Благовещенской. Кое-где у подъездов стояли пулеметы. А навстречу все чаще попадались отряды студентов и офицеров. Ирмэ никогда не видел столько офицеров зараз. И – вот ведь! – одеты все как на парад: эполеты, аксельбанты. Стало быть, два года берегли форму. Пересыпали нафталином, перетряхивали, – авось, пригодится.

Вдруг Ирмэ и Неах услыхали музыку. Они остановились, прислушались. Музыка шла откуда-то снизу, как бы из-под земли. Играла скрипка. Потом – флейта и рояль.

Ирмэ оглянулся – нигде никого, пустые дома, глухие и темные. Чудно.

И тут неожиданно в полуподвальном этаже открылась дверь, и на улицу выскочил офицер, веселый и шумный, в лихо заломленной фуражке, в белом кителе нараспашку. Он посмотрел на Неаха лукавыми глазами и, вскинув голову, – Неах был выше, – спросил:

– Кто?

– Свои, – лениво сказал Неах.

Офицер вдруг захохотал:

– Халат, халат, секи башка! – крикнул он. – Татарин? Верно?

– Угу, – промычал Неах. – Секи башка. Верно.

И не спеша пошел дальше. Но офицер не унимался.

– Куда? – крикнул он. – Стой!

На крик из подвала вышел второй офицер, постарше, в очках.

– Чего орешь, Каркасов? – ковыряя в зубах спичкой, сказал он.

– Проходили тут двое, – сказал первый офицер, – не то татары, не то мордва. Не поймешь.

– Где? – громко сказал второй. – Чего не задержал?

– Да вой они. Стой!

Ирмэ и Неах пригнулись и – юрк в соседний переулок, благо в переулке не было ни души. Пробежали шагов сорок и оказались на площади. На этой площади начиналась знаменитая Блоня – дубовый парк с прудом, в котором когда-то плавали белые лебеди. Теперь парк был закрыт. Пруд высох. Лебеди пропали. По площади, громыхая, ехали обозные тележки, куда-то везли снаряды. Но куда – ни возницы, добровольцы-купцы, ни конвой, видимо, представления не имели. Доехали до Блони, повернули. Остановились. Постояли. Потом кто-то из конвоя крикнул: «Вертай!» Потом кто-то из возниц: «Прямо!» и опять из конвоя: «Вертай, говорят!»

Ирмэ и Неах пересекли площадь, покружили по каким-то улицам, переулкам и опять вышли на Благовещенскую. Прямо напротив стояло большое, четырехэтажное здание совета, разгромленное, слепое, все окна – настежь, стекла – побиты. Над балконом трепыхался трехцветный флаг.

– Пускай себе повисит, – сказал Неах, – пригодится на портянки.

– Уж только, брат, кровавые портянки-то, – сказал Ирмэ.

– Да уж!

Вдруг впереди закричали: «Стой! Держи!» И по улице длинными скачками пробежал высокий человек в черном пальто, без шапки. За ним гнались два студента с винтовками наперевес. «Стой! – кричали они. – Держи!» Наперерез человеку кинулись офицер в черкеске и толстый старик в шубе, похоже – купец. Человек на бегу выстрелил. Офицер упал. Старик шарахнулся в сторону. Человек забежал в какой-то двор и быстро прихлопнул за собой калитку.

У калитки сейчас же собралась толпа.

– Большевик! К коменданту! – послышались голоса.

– Чего там – к коменданту? – крикнул кто-то сиплым басом. – Поймать да за ноги повесить – и весь сказ. Ну-ка, налегай.

– Пошли! – Ирмэ потянул Неаха за рукав. Тот молча вырвал рукав и остался стоять. Ирмэ посмотрел и испугался: Неах стоял прямой, бледный, с виду – очень спокойный, только на щеке что-то дергалось и прыгало. Ирмэ знал, что это значит, и испугался. «Убрать его отсюда надо, – подумал он и – что силы – рванул Неаха за руку. – Пошли!»

– Пусти ты! – сердито буркнул Неах.

Прискакал офицерский разъезд. Калитку взломали.

На дворе послышались выстрелы и крики. Потом стало тихо. Потом распахнулись ворота, начальник разъезда крикнул: «Осади!» и в тесном окружении конвоя провели человека в черном пальто. Он шел, свесив голову, спотыкаясь через шаг.

И вдруг, – Ирмэ все ждал, боялся этого, – когда человека в черном пальто провели мимо них, совсем близко, – Неах вдруг кивнул ему как знакомому и сказал негромко и просто:

– Ничего, браток. Как-нибудь.

Сначала никто не понял. Что – ничего? Какой браток? Потом какой-то старичок в котелке крикнул: «А-а!» – и кинулся к Неаху. Он схватил его за рукав, вцепился обеими руками, повис на нем.

– А-а! – кричал он, – держи!

Неах – со всего маху – двинул его локтем в грудь, вырвался и побежал.

– Держи! – кричал старичок, захлебываясь от крика. – Держи его!

Неах отбросил в сторону кожанку и, пригнувшись, побежал куда-то влево, потом вправо, вправо-влево, петли метал, стараясь сбить толпу, которая гналась по следам. Но уже его настигал офицерский разъезд.

– Беги прямо! – крикнул Ирмэ. – Пря…

Кто-то с размаху полоснул его по лицу – раз! – Ирмэ схватился за лицо и от боли закружился, как волчок, все быстрей, быстрей. Он ослеп, он ничего не видел. Так, кружась, он пробежал шагов пять и упал.

Толпа пронеслась мимо. Ирмэ остался один. Он открыл глаза, осмотрелся. Никого. Тихо. Только где-то далеко слышны выстрелы, крики. Неах! Ирмэ вскочил. Бежать. А куда? За Неахом. А где он, Неах?

Ирмэ не побежал. Нет. Он медленно, озираясь побрел вверх по улице. Он напрягал глаза, смотрел вперед, назад. Может, Неах стоит где у ворот и ждет. Может, Неах лежит где раненый. Или его поймали.

Неожиданно – Ирмэ даже испугался, – до того неожиданно – перед ним вырос громадный, о трех куполах темный собор. Ирмэ поднялся по широкой лестнице и пошел под колоннадой собора. Ирмэ не знал, чего, собственно, ему тут надо. Просто, шел по улице, дальше – собор, он и пошел через собор, как через улицу, и думал: или его поймали?

– Куда? Назад!

Тут только Ирмэ заметил, что на паперти стоит часовой – студент. А под колоннадой заметил два пулемета и пушку-шестидюймовку.

– Куда? – сказал часовой. – Назад!

Ирмэ послушно повернул. Прошел шагов пять и вдруг остановился. Чорт! До чего знакомый голос.

Он притаился за колонной и стал ждать, когда часовой повернется. Но часовой будто прирос к полу. Опершись о винтовку, он стоял недвижно, – то ли задремал, то ли задумался. Над ним тускло горел фонарь, освещая массивные двери и пулемет у двери.

«Заснул он, что ли?» подумал Ирмэ, запустил в рот два пальца и громко свистнул.

Часовой вздрогнул, поднял голову и, гулко стуча по каменным плитам тяжелыми солдатскими шагами, пошел на свист.

– Кто?

Ирмэ попятился. Монька! Индюк! Вот он где оказался. Так. Так.

– Кто? – Моня заглянул за колонну, но уже Ирмэ там не было.

«Так, так, – думал Ирмэ. – Вот он где, Монька-то! Так. Так».

Он спрыгнул и пошел куда-то садом – за собором был сад. Шел-шел и вдруг споткнулся, упал. Упал – и покатился, кувырком полетел вниз, а когда поднялся – увидел, что он на берегу реки Осьмы. Он пошел берегом. Было темно и тихо. Осьма шумела совсем так, как Мерея в Рядах.

«Вот бы по Осьме переправиться к нашим, – подумал Ирмэ. – А то городом – пропадешь. Неах-то, может, уже там, в отряде. Лодку бы».

Лодки он не нашел. Зато нашел плот, маленький, узенький плот. Шеста не было – и плот несло течением. Наконец, часа через два, его течением прибило к левому берегу.

Ирмэ долго сидел на берегу, курил и смотрел на город. В городе слабо светились редкие огни и близко – рукой достать – чернела громада собора.

«Вот позиция, – думал Ирмэ, глядя на собор, – поставил батарею – весь город под обстрелом. Это – да!»

Он притушил окурок, встал.

«А и верно, – подумал он, – чего бы не попробовать, – ведь ни души! И немного надо – человек десять. Что-то Герш на это скажет?»