Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Дойвбер Левин
Улица Сапожников

Часть первая
Бой на Мерее

Глава первая
Улица Сапожников

Ирмэ лежал на крыше и сощурившись глядел в небо. Небо было чистое. И по небу медленно шло вверх утреннее, еще не яркое солнце. Был ранний час. На листьях сверкала роса. И высоко над головой кувыркались птицы.

– Ирмэ! – кричала внизу мать. – Ирмэ!

Она ходила по узкому, заваленному мусором дворику – искала сына. Это была высокая женщина с желтым веснущатым лицом. Звали ее Зелде.

– Ирмэ!

Ирмэ не ответил. И не пошевелился. Где там! Ему лень было пальцем двинуть, не то что лезть вниз. Приподняв колени, руки заложив за голову, Ирмэ лежал и думал.

«Хорошо бы, – думал он, – выпить шипучки с ромом. Копейка есть? – Он пощупал карман. – Есть. Да что-то вроде маловато. У Зелде, что ли, спросить? Не. Не даст. – Ирмэ вздохнул. – Не даст Зелде. А батя – так тот по шее и – «в хедер». [1]1
  Начальная школа.


[Закрыть]Жисть!..»

Он еще раз вздохнул и ловко, не разжимая зубов, выпустил тонкую струйку слюны. Плевок полетал вверх, потом рассыпался на брызги и дождем упал Ирмэ в лицо. Ирмэ помотал головой, но лицо не вытер. Чего там? Высохнет! Ирмэ думал;

«А то, может, баранку купить? Не. Баранка – это не то. Баранки у него, у чорта, что камень, топором не расколешь. У, гусь! Девяносто годов, подыхать надо, а копит…»

– Ирмэ! – кричала мать. – Ирмэ! Опять пропал?

– «Пропал, пропал», – проворчал Ирмэ. – Закудахтала!

Он лениво, как тюлень, перевалился со спины на живот и стал глядеть уже не вверх, а вниз, на Ряды.

Дом стоял на бугре, так что Ирмэ виден был весь городок. В центре – на базарной площади – церковь: белое каменное строение, позолоченный крест наверху. Справа – колодец. Слева – ятки – мясной ряд, сооружение ветхое и круглое, чем-то напоминающее карусель. «Ятки» делили местечко на «верх» и на «низ». На «верху», на «выгоне», жил мелкий люд: коробейники, огородники, лоточники, водовозы, – так сказать, плотва, шушера. Дома тут были низкие, дворы – голые, ни ворот, ни забора, окна – у самой земли. Зато, что ни дом – то огород, в огороде – капуста и бобы, а за огородом – поле, даль. На «низу», на «шляху», жили богатые лавочники, купцы, льноторговцы – крупная дичь, киты. Дома – крепкие, не дома – домы: двухэтажные, десятиоконные, крытые листовым железом. Крыльцо резное, с перилами, с навесом. У крыльца – дубовые ворота. За воротами – бревенчатый забор, утыканный гвоздями. За забором, на дворе, – склады, амбары, сараи, льносушилки. Что там за склады, что там на складах, – Ирмэ не знал. Откуда бы? Открываются-то ворота редко когда, в воскресенье, в базарный день, – да в базарный-то день народу полон двор, – разглядишь что? А в будни – ну-ка, сунься!

И как-то сбоку, особо – и не на «выгоне» и не на «шляху» – шла еще улица, та, на которой стоял дом Ирмэ, – улица Сапожников. Это была очень длинная и очень узкая улица, круто спадающая вниз, к Мерее. Весной и осенью в дождь эта улица превращалась прямо в водопад: вода с «выгона», с огородов, с полей, пенистая и грязная, шумно катилась к реке. Потому-то дома на улице Сапожников, тесно прижатые друг к другу, набитые людьми до отказа, строились на сваях. Жил тут все больше брат-мастеровой, ремесленник, голь: сапожник, шапочник, скорняк, бондарь, портной. У самой реки – дома окнами на воду – жили кузнецы.

Час был ранний, – солнце стояло невысоко, на листьях деревьев лежала роса, – а на улице Сапожников уже давно шла работа.

Стучат молотки: отец и два сына – сапожники – сидят за верстаком. Гудит швейная машина: портной «гонит» к сроку заказ. Голосит женщина, визжит и плачет. Кто-то хрипло кашляет. Кто-то поет козлетоном, заливается.

Ирмэ плюнул… «Во, заладил!» Это шапочник Симхе – «соловей». «Ну и голос! – думал Ирмэ. – Таким бы голосом грачей путать. Соловей!»

Окно соседнего дома открылось, и на улицу высунулось худое женское лицо с птичьим носом. Это была Гутэ, жена Нохема, шорника, баба вредная, скучная баба: чуть-что – в рев. Она и сейчас что-то кричала, и видно было, как по ее щекам катились слезы. Но вдруг мужская рука ухватила Гутэ за космы и – швырк в комнату. Гутэ завизжала так, что Ирмэ зажал уши.

– Началось, – проворчал он. – Здрасте. Вот народ!

Он сморщил нос, приподнял верхнюю губу, будто сам собрался заплакать. «И-и, – протянул он. – Дура!»

Когда визг несколько утих, Ирмэ почесал спину, ногу, разлегся поудобней и решил было часок поспать. Торопиться-то оно некуда. Хедер не убежит. Успеется.

Он стал дремать: в глазах пошли синие и красные круги, голова опускалась все ниже. Шум улицы, щебет птиц – стал глуше, тише, ровней. Ж-ж, ш-ш, – не то прялка жужжит, не то дерево шелестит над самым ухом.

– И-Ирмэ! – крикнул снизу звонкий мальчишеский голос, – И-Ирмэ! Д-дуй сюда! Д-дело есть!

Ирмэ открыл глаза, приподнял голову. Он узнал голос. Кричал заика Алтер.

«Что ему? – сердито подумал Ирмэ. – Только всхрапнешь – и готово: «И-Ирмэ! И-Ирмэ!» Вот народ!»

Он свесился с крыши, посмотрел вниз. Так и есть… Заика Алтер, долговязый паренек лет тринадцати, с таким белым лицом, будто обсыпали мукой, – а может, и на самом деле так: отец-то у него был пекарь, – Алтер сидел на заборе, болтал в воздухе босыми ногами и заикался:

– И-Ирмэ! И-Ирмэ!

– Ну? – негромко сказал Ирмэ.

– Д-дуй сюда! – кричал Алтер. – Д-дело есть!

– Тиш-ше ты! – зашикал Ирмэ.

– А ч-что?

– А батя услышит.

– А ч-что?

– А в хедер погонит.

– Меня-то не погонит, – равнодушно сказал Алтер.

– Ладно, – проворчал Ирмэ. – Чего?

– Д-дело есть.

– Сыпь.

– Не м-могу.

– Чего?

– Н-не могу, – сказал Алтер. – Д-дело такое.

Ирмэ не ответил. Лень ему было говорить. Всхрапнуть бы!

– Алтер, – сказал on, помолчав, – вот что…

– Ну?

– Ты дело-то свое положи да посоли. А я, знаешь ли, посплю.

Он опрокинулся на спину, закрыл глаза. «Даждь ми, господи, сей сон прейти в мире». Но солнце уже стояло высоко и жгло, как огонь. Ничего не поделать, – хоть – не хоть, – слазь. И вот, потягиваясь, почесываясь Ирмэ лезет вниз.

Алтера уже не было. Зато на дворе Ирмэ увидал отца, сапожника Меера. Он держал обеими руками оловянную кружку и жадно, большими глотками пил воду.

Меер оторвался от кружки и, приподняв рыжие веки, посмотрел на сына. Он ничего не сказал, – стоял, смотрел, держа обеими руками кружку. С подбородка у него стекала тонкая струйка воды, и слышно было, как капли со звоном падают в кружку. «Что собака! – подумал Ирмэ. – Хорош!»

Наконец Меер заговорил.

– Шландаешь? – густым голосом проговорил он. – Опять?

Ирмэ вдруг схватился за правую ногу, присел и громко заохал: «О-хо-хо!»

Меер только сердито подергал усами.

– Фокусы-покусы! – крикнул он. – Опять? Чего в хедер не пошел?

– Нога болит, – прохныкал Ирмэ.

– Ты что врешь-то? Где болит?

– Тут. – Ирмэ показал на сгиб колена.

– Где? Тут?

– Выше.

Верно, на сгибе колена была какая-то ранка, не то прыщик, не то царапина – чушь. Однако Меер посмотрел на ранку, пошевелил усами и присмирел.

– Шляешься чорт знает где – и покалечил ногу, – сказал он мирным голосом. – Болит?

– Ух! – сказал Ирмэ. – Так и жжет!

– Ну-ну, – проворчал Меер. – Нечего. Сам виноват. Дурня.

Он опять припал к кружке, выпил все, до капли, рукавом рубашки обтер рот и снова посмотрел на сына.

– А ну! – рявкнул он вдруг громовым басом. – В хедер! Шагом арш!

Меер был когда-то солдатом и до сих пор любил команду.

Ирмэ будто вымело со двора. Он подтянул штаны, взмахнул руками и, подпрыгивая, притоптывая, понесся по улице. За ним, как тень, шло густое облако пыли. Бегал Ирмэ ловко, ничего не скажешь. Он был весь в отца: рыжеволосый, невысокий, но коренастый, плотный. Крепкий парень. Лет ему было – двенадцать.

Пробежал он, однако, немного. Шагов двадцать. На двадцать первом – он умерил бег. На двадцать пятом – пошел шагом. А на тридцатом – остановился, стал. Постоял, подумал – и вдруг повернул. Он что-то вспомнил, – должно, смешное: шел и смеялся.

Дойдя до углового дома, Ирмэ вскарабкался по свае наверх и просунул в открытое окно голову.

– Симхе! – проговорил он глухим и, как ему казалось, страшным голосом.

Шапочник Симхе, маленький старичок с седой бородкой, с близорукими добрыми глазами навыкате, стоял у стола, спиной к окну, в жилетке, в ермолке и что-то гладил. Как всегда, он при этом напевал. Кроме него, никого в комнате не было. Только часы тикали на стене.

– Симхе! – повторил Ирмэ тем же глухим, страшным голосом.

– А? – не оборачиваясь, сказал Симхе. – Кто?

– Я!

– Кто – я!

– Смерть! – Для пущего страху Ирмэ заскрежетал зубами, зарычал.

– Смерть? Что – смерть? – не понял Спмхе.

– За тобой пришла, Симхе! Готовься! – прокричал Ирмэ и, прежде чем шапочник повернул к окну голову, бух вниз и – ходу.

Пройдя немного, Ирмэ оглянулся: в окне торчала голова шапочника, моталась туда-сюда и удивленно хлопала близорукими глазами.

«Погоди у меня! – подумал Ирмэ. – Будешь, соловей, распевать! Посмотрим!»

Он был доволен, Ирмэ: шел, сжав кулаки, высоко подняв рыжую голову.

«Погодите вы!»

Потом присел на краю канавы у чьих-то ворот и задумался.

«Вырасту, – думал он, – я им покажу! Подумаешь – «взрослые»! Раз у тебя борода до пупа, так ты и козлетоном пой, ты и ребят дери за ухи, ты и в сапогах гуляй в будень. Подумаешь! А ты – «мальчик, тебе куда?» Ты и в хедер ходи, – ты и воду носи, ты и курить не моги. Тьфу!»

Воровато оглянувшись, Ирмэ достал из-за пазухи окурок махорочной цыгарки, вынул из кармана спички и закурил.

«Погодите! – сердито думал он, пуская кольцами дым. – Погодите вы!»

Неподалеку, на самом солнцепеке, свернувшись комком, лежал Халабес, знаменитый на всю улицу кот, облезлый, дряхлый зверь, весь в плешинах, в кровоподтеках. Положив на лапы голову, Халабес спал.

Ирмэ сложил пальцы щепотью и стал зазывать кота сладким мурлыкающим голосом:

– К’тик! к’тик! к’тик!

Халабес открыл глаза, потянулся, зевнул и не спеша подошел к Ирмэ. Ирмэ быстро, не теряя времени, – раз! сунул ему в рот горящий окурок. Кот замотал головой, замяукал.

Ирмэ удивился.

– Что, брат? – сказал он. – Не по праву? Ну? А то, может, еще? Поправится, может? Попробуем, а?

Но кот улепетывал подальше. Нет. Больше пробовать он не хотел. Спасибо.

– Балда ты, Халабес! – крикнул вслед ему Ирмэ. – Разве так-то закуришь? Балда!

– Ирмэ!

Ирмэ посмотрел и скис. Рядом стояла мать, Зелде. Она была в черном платке, накинутом на плечи, а под платком оттопыривалась корзинка.

– Ирмэ!

Зелде с ужасом глядела на окурок, зажатый у Ирмэ в зубах.

Ирмэ нахмурился. «Готово! – подумал он. – Поднимет теперь визг на все Ряды!»

Но Зелде не кричала. Зелде стояла, смотрела. И вдруг заплакала. Ирмэ чего-то жалко ее стало. Вот она стоит перед ним, высокая, в черном платке, и тихо плачет. Эх, ты! Он сморщился. Он и сам-то готов был заплакать. Но Ирмэ знал: мужчина плакать не может. Никак. Никогда.

Он встал.

– Тихо, Зелде! – грубо сказал он. – Глотку простудишь!

Выплюнул в канаву окурок и важно – руки в карманы, голова вверх – зашагал в хедер.

Глава вторая
Щука

Еще за три дома до хедера Ирмэ услышал ровный гул, будто вода катилась по порогам. Двадцать шесть голосов, как один, что-то читали. Что читали – было не понять. Где тут понять, когда только и слышно, что «о-го-го» да «у-гу-гу».

«Так! – подумал Ирмэ. – Стараются! Стараются, дурье! Гудят! Эге, завыл кто-то! Никак – Косой? Он! А Зелик-то! Зелик-то! Вот уж верно: велик пень, да дурень. А это кто? Мамочка, что ли?»

– Эй, Мамочка! – крикнул Ирмэ.

Мальчишка лет десяти, с широким ртом и с большими вялыми ушами, стоял у двери и ел хлеб с луком. Он поднял глаза, но ничего не сказал.

– Дай, Мамочка, куснуть разок, – сказал Ирмэ.

Мамочка дал.

– Давно бубните? – прошамкал Ирмэ.

– Часа два. – прошамкал в ответ Мамочка.

– Как Щука? – спросил Ирмэ.

– Сейчас-то ничего, отошел, – сказал Мамочка. – А с утра-то не дай бог.

– Ханче всыпала, – сказал Ирмэ.

Некоторое время ребята ели молча, только лук хрустел на зубах.

Потом Ирмэ сказал:

– Косому попало?

– Попало.

– За что?

– За так.

– А-а!

Молчание.

– Еще бы разок? – Ирмэ показал на хлеб.

Мамочка дал.

– Меня спрашивал? – сказал Ирмэ.

– Спрашивал.

– Что сказали?

– Сказали – помер.

– Болен – не сказали?

– Не.

– Дубье!

Ирмэ взялся за дверь.

– Погоди, – сказал Мамочка, – дай я вперед.

Ирмэ погодил. Отчего не погодить? Не горит. Потом приоткрыл дверь, осторожно пролез и – юрк в угол.

Хедер помещался в подвале. Это была низкая, темная, сырая комната – гроб: на уровне земли – круглое оконце: посредине – длинный дощатый стол, заваленный книгами, и две длинных дубовых скамьи, в глубине – печь. Солнце в этой комнате гостило редко, – в долгий летний день недолгий час перед закатом, – и выбеленные известью стены были в черных пятнах плесени. С потолка свешивалась лампа, засиженная мухами так густо, что трудно было сказать – лампа это или сапог. На правой стене висела олеография: белые город в круглых куполах, на переднем плане – полуразрушенная каменная стена, у стены – бородатые какие-то старики в высоких шапках, в козловых сапогах.

По-видимому, олеография изображала город Иерусалим.

Когда Ирмэ вошел, все ребята сидели за столом и медленно раскачиваясь, громко, с завыванием что-то читали. Посреди сидел ребе. [2]2
  Учитель.


[Закрыть]Его звали Иехиел. Но ребята за глаза звали его – Щука.

Ребе был не старый еще человек, чернобородый, худой, непомерно длинный: ноги что ходули, зубы что колья. Они так далеко выпирали изо рта, что рот у ребе никогда не закрывался. Так он и ходил с открытым ртом, балда-балдой.

Ирмэ приоткрыл дверь, осторожно пролез и – юрк в угол. Он думал: «Ребе в первую-то минуту не заметит, а там – авось, небось да как-нибудь». Но ребе заметил. Он кивнул, и стало тихо. Все молча уставились на Ирмэ.

Ребе поманил Ирмэ пальцем: «Сюда, поближе». Ирмэ подошел поближе, однако не так, чтобы очень близко, не настолько, чтоб ребе мог достать плеткой.

– Здравствуйте, господин Ирмэ, – проговорил ребе дружелюбным голосом и протянул левую руку, – в правой он держал плетку, – как здоровье?

Ирмэ здороваться за руку не стал, но ответил не менее дружелюбно.

– Спасибо, господин Иехиел, – сказал он. – Вот только поясницу ломит.

Ребята фыркнули. Ребе скосился в их сторону, и они мигом приумолкли.

– Ломит? – спросил он с участием.

– Ломит, – сказал Ирмэ.

– Ай-ай! – заохал ребе. – Так и ломит?

– Так и ломит, – сказал Ирмэ.

– Да-а, – сказал ребе и вздохпул.

– Да-а, – сказал Ирмэ и тоже вздохнул.

Вдруг ребе как, хлестнет плеткой.

– Я тебя, щепка, пополам сломаю!

Плетка просвистела в пустоте. Ирмэ этого ждал и враз оказался у двери.

– Закрой пещеру, Щука, – сказал он. – Разит.

– Я те!..

Ребе вскочил.

Ребята опустили глаза, – и не видим и не слышим, – но незаметно подталкивали друг друга и подмигивали: Щука-то!

– Я те!..

Ребе вскочил и кинулся к двери. Но Ирмэ был уже за дверью.

– Что, Щука? Много взял? – кричал он оттуда и показывал кукиш.

Гнаться за Ирмэ по улице – дело гиблое. Такого догонишь? Ребе вернулся к столу, сел и просидел так долго, дыша тяжело, с хрипом. Потом проворчал: «ну!» И все двадцать шесть голосов залились как один:

– «И говорил Саул Ионафану…»

А Ирмэ пошел на двор. За хедером был глухой дворик, заросший травой и крапивой. Ирмэ выбрал место в тени, лег, растянулся и заснул.

Заснул Ирмэ и увидал сон. Глупый сон. Будто сидит он, свесив ноги, на плотине, а рядом стоит кот Халабес. Нарядился, чорт: шапка-кубанка, шелковая синяя рубаха, подпоясанная красным кушаком, на ногах – валеные сапоги. Хлыст, щеголь! «Уйди ты, Халабес, – говорит ему Ирмэ. – От тебя чего-то разит дегтем. Чего-то чихать хочется. Ну!» Но Халабес не слышит. Он чем-то обеспокоен… Он мотает головой. Он фыркает, сопит. И вдруг протягивает лапу, и – ну щекотать Ирмэ под мышкой. Ирмэ ерзает на месте, дрыгает ногами, он визжит, он хихикает. «Убирайся ты – хи-хи – к ляду! – кричит он Халабесу. – Уморишь!» Но Халабес не отстает. Он тормошит Ирмэ за плечо, он говорит, он шепчет что-то: «Текай! – шепчет он зловещим голосом. – Текай, рыжий, покудова цел!» Ирмэ открывает глаза и видит: стоит. Зелик, здоровый парень в здоровых сапогах, смазанных дегтем. Он трясет Ирмэ за плечо и зловеще шепчет:

– Текай, рыжий, покудова цел!

Ирмэ вскочил и – во-время: к нему подкрадывался Щука.

«Во! – подумал Ирмэ. – Влип!»

И тут вспомнил.

– Ой, ребе, – проговорил он, пятясь к забору. – Я и забыл. Батя-то велел сказать: сапоги готовы.

Но ребе уже сцапал Ирмэ за ухо. Он дернул ухо так, что Ирмэ подпрыгнул на поларшина.

– Со скрипом, ребе! Ой! – кричал Ирмэ, чуть не плача от боли. – Батя-то велел сказать: сапоги – ой! – со скрипом!

Ребе вдруг просиял. Со скрипом – это да! Он оскалил большие зубы и стал похож на бородатую лошадь. Ухо-то он все-таки не выпускал, но и не дергал больше.

– Врешь, мерзавец, – сказал он, скаля зубы.

– Со скрипом, ребе! Чтоб мне на этом месте провалиться, если не со скрипом! Чтоб мне лопнуть, если не со скрипом! – забожился Ирмэ и, так как пальцы ребе ослабели, выдернул ухо.

Ребе перестал улыбаться. Он сердито посмотрел на Ирмэ и сказал:

– Врешь ведь, скотина! – сказал он. – Смотри у меня!

– Чтоб меня громом убило, если не со скрипом! Чтоб мне руки-ноги оторвало, если не со скрипом! Чтоб мне подавиться, если не со скрипом! – зачастил Ирмэ. Левой рукой он тер ухо: ухо ныло и горело, как огонь.

Ребе погрозил ему кулаком.

– Врешь если, – сказал он, – шкуру спущу!

– Чтоб мне ослепнуть, коли вру! Чтоб мне оглохнуть, роли вру! Чтоб у меня все зубы…

И запнулся. О зубах при ребе уж лучше не надо.

– Ладно, – буркнул ребе. – Поди, принеси.

– Сейчас, ребе. Минута, – сказал Ирмэ. – Одна нога здесь, другая – там. Гоп!

Он перемахнул через забор и оказался на улице.

– Ты – живей! – крикнул ребе.

– Враз, – сказал Ирмэ. – Лечу!

Но пролетел он немного. Точнее – перешел улицу и уселся у чьих-то дверей. Ноги под себя, по-турецки.

«У, Щука! – злобно думал он, растирая ухо. – Дернет раз – день горит. Не пальцы – клещи. Щука дохлая!»

Подошел Зелик.

– Ты чего это не идешь? – спросил он.

– Куда? – лениво сказал Ирмэ.

– За сапогами.

– За какими такими сапогами?

– Щуке, ну!

– Пасутся они еще, – сказал Ирмэ.

Зелик не понял. Он был глупый парень.

– Еще та коровка-то не издохла, – пояснил Ирмэ.

– Какая?

– А такая, пегая, – сказал Ирмэ. – Знаешь?

Зелик заржал. Ржал он громко и глупо, как жеребец. Он ржал, бил себя от восторга по толстым ногам и подмигивал.

– О-го! – кричал он. – Ловко ты Щуку-то обштопал!

Ирмэ и сам знал, что ловко. Зелик его не удивил и не обрадовал.

– Глупый ты парень, Зелик, – сказал он. – Дубина!

Зелик обиделся.

– А не лайся, – сказал он.

– А что?

– А в морду дам.

– Ну?

– Думаешь – боюсь я тебя? – сказал Зелик, подступая поближе.

– Думаю – боишься.

– Как дам – так увидишь.

– Ну, дай.

– Неохота только руки марать, – проворчал Зелик.

– А ты ногой, – сказал Ирмэ.

Зелик не ответил. Он стоял рядом, совсем близко, толсторожий, красный, и сопел носом.

– Где тебе! – Ирмэ плюнул.

– Погоди, – мрачно проговорил Зелик. – Как двину – искры из глаз посыплются!

– Ну-ка, двинь!

Зелик молчал.

– Двинь – ну!

Зелик не стерпел – тьфу, ты! – толкнул Ирмэ коленом. Не сильно толкнул, так, для виду. И вдруг подпрыгнул как-то, отлетел шагов на пять и, не удержавшись на ногах, стукнулся спиной о дверь.

– Будет? – сказал Ирмэ. Он остался сидеть на том же место, так же, как сидел: ноги под себя, по-турецки. – Будет? Или еще?

Дверь дома открылась, и на улицу вышел невысокого роста человек в серых домотканных штанах, в опорках на босу ногу. Ирмэ его знал и любил: Лейбе Гухман, столяр. Это был совсем еще молодой человек, лет двадцати пяти-шести, веселый и румяный. Вместо волос на подбородке и на щеках у него рос светлый реденький пух, но усы были густые, почти черные. Он, должно быть, их часто брил.

Лейбе увидел Ирмэ и улыбнулся.

– Все воюешь? – сказал он звонким голосом.

– Какая там война! – сказал Ирмэ. – Его пальцем ткни – и дух вон. Боец!

Зелик ворча пошел через улицу в хедер.

– А у меня до тебя, рыжий, дело, – сказал Лейбе.

Ирмэ насторожился.

– Угу, – промычал он, наклонив голову.

– Понимаешь ты… Постой, – вдруг спросил Лейбе, – ты с Алтером-то сегодня говорил?

– Не. А что?

– А поговори. Понял?

– По-ня-л, дядя Лейб, – пропел Ирмэ, кланяясь, чуть не в пояс, – понял, понял.

Лейбе усмехнулся.

– Бес в тебе, Ирмэ, – сказал он. – Плохо ты кончишь.

– Пло-хо, дядя Лейб, – пропел Ирмэ, – плохо, плохо.

– Ну тебя!

Лейбе махнул рукой и пошел в мастерскую. Ирмэ остался один. Он почесал голову, осмотрел царапину на ноге, – царапина была пустяковая, чушь, не стоило труда и осматривать-то, – по Ирмэ решительно нечего было делать. Зевнул.

«Пойти к Хаче, что ли?» подумал он.

И вдруг увидал Файтл, местечковую дурочку. Увидев Файтл, Ирмэ обрадовался.

– Ну, рыжий, – сказал он себе. – Живем!

Местечковая дурочка Файтл – женщина лет сорока, с опухшим дряблым лицом, с крошечным носом-пуговкой, с большой лысой головой на тонкой шее – медленно плелась вверх по улице. Сквозь прорехи драной ее кофты проглядывало грязное, годами не мытое тело. На ногах, несмотря на жару, – огромные валенки. Она шла и гнусавила: «Цып-цып-цып».

«Петуха ищет, – подумал Ирмэ. – Ладно. Дадим ей, рыжий, петуха, коли ей надо петуха».

Он приподнялся почему-то на цыпочки и, придерживая рукой горло, закукарекал: «Ку-ку! ре-ку!»

– Ой! – крикнула Фэйтл. – Вот он где, петушок-то! Она замотала головой, но петуха не увидала.

– Ирмэ, – сказала она, – не видишь, где он тут, петушок-то?

– Во!

Ирмэ показал на разбитый горшок посредине улицы.

– Во! – сказал он.

Файтл приостановилась, посмотрела.

– Нет. – сказала она. – Это, мне сдается, горшок.

– «Горшок», – проворчал Ирмэ сердито. – Сказано тебе – петушок – и точка.

– Нет, – сказала Файтл. – Что ты?

– Ладно. Самого спросим. Послушаешь, что он сам-то тебе скажет. Спросить?

– Спроси, – сказала Файтл.

Ирмэ наклонился и сказал:

– Послушай-ка, земляк, – сказал он, – ты кто будешь? Петушок – или кто? – И тонким, детским каким-то голосом сам себе ответил:

– Петушок.

Файтл в ужасе отшатнулась.

– Ой! – крикнула она. – Говорит!

– Ну? – Ирмэ гордо выпрямился. – Ну? Что скажешь?

Но Файтл уже не было. Путаясь валенками в длинных своих цветных лохмотьях, она без оглядки бежала прочь.

Ирмэ обхватил руками живот и захохотал. И хохотал долго. Час.

Ну и дура! Бож-же мой!

Наконец Ирмэ выбился на сил. Он уже не хохотал – тихонько кудахтал. Пот с него катился градом. Он провел рукой по лбу, и рука стала мокрой, будто ее окунули в воду. «И жара! – подумал Ирмэ. – Свариться можно!»

– Вот что, рыжий, – сказал он. – Не сходить ли нам покупаться? Все одно ведь – торопиться некуда. Время есть.