Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Глава восьмая
Сторожки гуляют

Когда ребята подходили к Большому колодцу, была полночь, и по всему местечку пели петухи.

У колодца уже ждал Хаче.

– Кончил дела? – сказал он.

– Кончил.

– Много наработал?

Ирмэ невесело усмехнулся.

– Много, – сказал он. – Сто рублей.

– Сто т-тумаков, – поправил Алтер.

– Продавать их будете? Или как?

– Купишь – и-продам.

– Почем фунт?

– Мы и-поштучпо.

– Ладно. – буркнул Ирмэ. – И без вас тошно.

Полночная глушь стояла над местечком. В домах потушепы огни. Все спит. Даже собаки не лают – уснули. Только птица на церковной колокольне не хотела угомониться. «Кра» – кричала она хрипло. И потом – у «яток» чего-то шумели, галдели чего-то у «яток», горланили.

– Сторожки б-балуют, – сказал Алтер. – Идем?

У «яток» сторожек собралась орда целая, отчаянный все народ – бойцы, вояки, вооруженные до зубов: у этого – палка, у того – кнут, у третьего – батькин ремень от штанов. Дело-то ночное – знаешь. Сторожки шумели, галдели, старались друг перед другом. Один скакал вокруг «яток» на четвереньках, подпрыгивал, лягался и ржал, как лошадь. Другой взобрался на крышу, лег, растянулся и, стукая себя кулаком но животу, приговаривал: «Левой! правой! Шагом арш!»– «Легче, тюря, легче! – кричали ему снизу. – Лопнешь!» Ребята постарше сидели рядком на длинной скамье, сидели, курили, болтали о том, о сом. Посредине восседал печник Пейше, дядя тучный и тупой. Он что-то врал, Пейше, – должно быть, нес несусветное что-то, – ребята гоготали, покатывались прямо со смеху.

– Другой раз, – говорил Пейше, – зовет пан еврея-арендатора и говорит ему…

Но что сказал пап еврею-арендатору – ребята так и не узнали. Вдруг раздался свисток, и у «яток» появились два пожарника, в медных касках, в брезентовых сапогах. Поверка.

– Пробойная улица? – сказали пожарники.

– Тут! тут! – в два голоса ответили сторожки с Пробойной.

– Почтовая улица?

– Тут. Тут.

– Улица Сапожников.

– Тут, – сказал Ирмэ.

– Второй где?

– Не пришел второй, – сказал Ирмэ.

– Кто?

– Бенче-хромой.

– Запиши, Нисен, – сказал старший пожарник, лавочник Сендер, помощнику.

Когда пожарники ушли, Пейше встал, потянулся, зевнул.

– Что ж, ребятки, – сказал он, – поверка прошла, – можно и на боковую. Так, что ли?

– Ясно, – сказали ребята. – А придут еще, скажем: тут он, сейчас будет.

– Эге, – сказал Пейше, – верно. А вам, ребятки, спешить-то некуда. Вам-то еще и погулять можно. Так я говорю?

– Факт, – сказали сторожки.

Пейше ушел.

– Ребята, – сказал Ирмэ, – надо б хромого поднять. А то – он дрыхать, а я за него отдувайся.

– И то, – сказали сторожки.

Начали они мирно и чинно: подошли к дому хромого, стали полукругом и на разные голоса, кому как дано – кто тонко, кто густо – замяукали. Командовал паренек лет пятнадцати, в полосатых рваных штанах, по имени Симон. Он махал рукой и приговаривал: «Раз-два! Мяу-мяу. Раз-два! Мяу-мяу».

Открылось окно соседнего дома, и на улицу высунулась заспанная всклокоченная голова кожевника Гдалье.

– А? – проговорила она сонным голосом. – Что такое?

– Ничего такого, господин Гдалье, – сказал Симон. – Хромого будим. Его сторожка, а он, понимаете, спать. Барин!

Гдалье засмеялся.

– Напугаете его до смерти, – сказал он и закрыл окно. Но потом опять появился в окне и сердито крикнул: – А только не дело это – всю улицу подымать.

– Заметано, господни Гдалье, – сказал Симон. – Точка.

– Точка-шмочка, – проворчал Гдалье. – Не галдеть – и все. А то – водой окачу.

– Ясно, господин Гдалье, – сказал Симон. – Точка.

Гдалье со стуком захлопнул окно. Сторожки приумолкни.

– Не беда, орлы, – сказал Симон. – Поведем, значит, атаку с флангу. Только и всего. Ясно?

Он подошел к окну, потянул раму – нет, не открыть. Тогда он постучал и крикнул басом:

– Бенче, вставай!

Бенче проснулся. Проснулся и побежал к окну.

– А? кто?

– «Кто?» Я – вот кто! – сказал Симон. – Урядник. Где у тебя лампа?

– Какая лампа, пан урядник?

– Видал! «Какая лампа, пан урядник?» – сказал Симон. – Да ты что? Оглох, что ли? Сказано было, чтоб по случаю именин его величества государя императора на окне лампа горела или там свеча. Не слыхал ты, что ли, хромой чорт? Или тебе закон не писан?

– Не слыхал, пан урядник. Ей-богу, не слыхал. – пробормотал Бенче. – Да я что? Я могу. Я враз…

Он заковылял куда-то вглубь комнаты, с кем-то пошептался, с женой, верно, – и вот на окне действительно появилась свеча. Она горела ровным светом, освещал подоконник и раму.

– Чтоб до утра так, слышь? – сказал Симон. – А то гляди у меня.

– Понимаю, пан урядник, понимаю, – пролепетал Бенче. – Чтоб до утра. Так. Так. Понимаю.

Сторожки прямо пальцы кусали, чтоб не заржать. Вот ведь – поверил. Поверил, чучело.

– Все в порядке, – сказал Симон. – Потопали.

Сторожки двинулись шумной толпой.

– Тихо, орлы, тихо, – сказал Симон. – Поздно же.

Верно, было поздно, очень поздно, глухая ночь. Из открытых окоп, из полуоткрытых дверей доносились и храп, и сап, и вздох, и стон – Ряды спали. Многие спали не в доме, – а на крыльце, во дворе, под открытым небом, – в комнате душно, дышать нечем. А по ночным пустынным улицам веселой: оравой шли сторожки.

– Стоп, орлы, приехали, – скомандовал Симон.

Подошел к какому-то дому, толкнул коленом дверь и вошел в сени. В сенях на легкой парусиновой кровати спал толстый парень. Он лежал на спине, по пояс голый и дышал ртом, как рыба.

– Смерл, вставай, – сказал Симон. – Река горит, Смерл.

Парень не ответил. Он спал. Симон двинул его кулаком в бок и крикнул:

– Вставай, говорят! Река горит!

Парень спал.

– Так я и знал, – сказал Симон. – Колода.

Он взял Ирмэ, Алтера, и Хаче и повел их в сени.

– Бери-ка вот колоду, – показал он на парня, – и неси на улицу. Ясно?

– Зачем? – сказал Хаче.

– Много будешь знать – состаришься, – коротко ответил Симон. – Сказано те: бери – и точка.

Ребята подняли кровать и понесли. Парень не проснулся. Не пошевелился даже. Он спал крепко. На улице кровать окружили сторожки, и шествие двинулось к базару. Шествие было торжественное, но тихое, – Симон приказал, чтоб ни звука. Носильщики менялись часто: «колода»-то была здоровой, пудов в пять весом, не меньше. На остановках Симон слегка щелкал «колоду» по носу, – проверял: спит – не спит? Парень спал.

– Так, – говорил Симон. – В порядке. Следующий. Кто следующий? Взяли. Ясно.

Вдруг – у самого базара – впереди показался человек высокого роста, без шапки и босой. Он был уже совсем близко и шел прямо на «колоду».

– Орлы, бегом! – скомандовал Симон.

Сторожки бросили кровать и – врассыпную, кто куда. Ирмэ, Хаче и Алтер засели неподалеку, за крыльцом соседнего дома, – крыльцо было широкое, с резными перилами, с навесом. Сидели тихо, не дыша.

Ирмэ не удержался, – осторожно выглянул, присмотрелся и повеселел.

– Да это же Исроэл, божедур, – сказал он.

– Дурье, – сказал Алтер. – И-нашли кого и-пу-гаться.

Исроэл, «божедур», огромный рыхлый человек, в грязных отрепьях, без шапки, без сапог, медленно шел по улице. Подошел к кровати, постоял, посмотрел и дальше пошел. Шел, думал о чем-то и молчал. Он всегда молчал. Когда-то, в давние годы, это был самый ученый человек в местечке, светлая голова. Он учился где-то в городе на доктора. Как он попал в город, как он учился, небогатый парень из местечка, – не понять. И вдруг, нежданно-негаданно, появился в Рядах. Пришел как-то под вечер в синагогу, лег в углу на скамью и заснул. Никто понять не мог: что такое? с чего он? А наутро-то поняли с чего: не в уме человек, тронулся, – «божедур»! Так он и остался в Рядах. Днем спал – в синагоге, в поле, ночью ходил по улицам. Ходил, думал о чем-то и молчал.

Ребята подошли поближе.

– Исроэл, – сказал Ирмэ, – ты о чем это все думаешь-то?

Сумасшедший посмотрел на Ирмэ пустыми глазами, почесал бороду, спину, волосатую голую грудь, но ничего не ответил.

– Исроэл, – сказал Алтер, – ж-жениться хошь?

– Файтл сосватаем, не кого-нибудь. – Ирмэ подмигнул.

– Ну, тихо! – сказал Хаче. – А то знаешь? Глумилась верша над болотом, да сама туда же пошла.

Он свернул цыгарку, сунул ее сумасшедшему в руку, чиркнул спичку.

– На, – сказал он, – покури.

Исроэл взял цыгарку, послюнил ее, закурил. Потом повернул и медленно, с трудом волоча большие ноги, пошел к базару.

Мальчики долго смотрели ему вслед.

– А какая была голова! – сказал Хаче. – Золото.

– Да-а! – Ирмэ вздохнул.

– Они в-все такие, – сказал Алтер, – у-ученые-то.

– Ты почем знаешь? – сказал Хаче.

– Б-батька говорил.

– «Б-батька, б-батька», – проворчал Ирмэ. – Много твой батька знает.

Они вернулись к парню, накрыли его до подбородка одеялом, закутали, чтоб тепло было.

– Спи, жеребчик, спи, полено, – пропел Ирмэ тонким голосом. – Пусть тебе приснится сено.

– Спи, колода, спи, дурак, – подхватил Алтер. – Пусть тебе приснится мак.

Ребята помолчали, прислушались – спит? Спит. Они обошли кровать и поспешно, пока никто не заметил, – юрк в ближайший переулок.

Подул ветер. Зашумели деревья. Темнота, как всегда перед рассветом, сгустилась, отвердела.

– Пора, ребята, – сказал Хаче, – а то скоро засветает.

– И то, – сказал Ирмэ, – пора.

Ребята подошли к дому Рашалла, остановились, осмотрелись. Дом был крепкий, в два этажа, крытый листовым железом. Вывеска «Лен и пенька, Ф. Рашалл» была прибита не к крыльцу, как обычно, а прямо к стене, над самыми окнами.

Хаче покачал головой.

– Больно возни много, – сказал он.

– Ничего, – сказал Ирмэ, – сладим.

Однако и сам понимал, что «сладить»-то будет не просто. Вывеска тяжелая. И висит неудобно. Неподходяще висит. Лестницу бы. А где ее взять-то, лестницу?

– А то, может, так, – сказал он. – Эту оставить на месте – куда ее? – а сюда еще – «аптека»?

– Нет, – сказал Хаче. – Не годится. Тут-то всякий дурак поймет, что дело нечисто. Это не работа.

– Ладно. – Ирмэ решительно шагнул к базару. – Снимем ту, а эту потом. Не убежит.

– Можно, – сказал Хаче, – так-то оно можно.

Аптека помещалась в длинном одноэтажном доме, недалеко от базара. В доме еще горел огонь – против двери, за круглым столиком, сидел сам аптекарь, господни Гроссберг. Перед ним лежала раскрытая книга, по он не читал, – он спал. Он сопел и фыркал, а лысина блестела на огне, как медный самовар. И, как пятно на самоваре, на лысине чернела муха. Ирмэ осторожно приоткрыл дверь, заглянул.

– Вот храпака то задает, – сказал он, – даже плешина вспотела.

– П-плюнуть бы ему на п-плешину, – сказал Алтер.

– Ну-ну, – проворчал Хаче, – нечего дурака-то валять Дело – так дело. А то я – домой.

Вывеска была небольшая, на зеленом поле одно слово белым: «аптека», и висела она невысоко Ребята без особых хлопот, легко и просто, сняли ее с крюков. Жесть даже не звякнула.

– Чисто сделано, – сказал Ирмэ.

– Ладно, ладно. Пошевеливайся, – проворчал Хане. – Видишь – светает.

Верно, светало Земля шла к солнцу – и небо над землей бледнело, ширилось. Над полями встал туман, густой, как вата. А тьма на улицах редела, уходила за реку, в поле, в туман Стали видны дома. Тихие, молчаливые, они казались необитаемыми. Ветер зашумел сильнее. Он шел издалека и нес с собой прохладу и запах тлеющей травы.

– Живей, живей, – торопил Хаче.

Не везло им нынче, ребятам Только подошли они к дому Рашалла, как на базаре заиграл рожок. Пастух, низенький мужик, косоглазый, с безбородым бабьим лицом, стоял у «яток» и, красный от натуги, дул в рожок, – созывал стадо. И вот захлопали калитки, заскрипели ворота – со всех концов местечка полуодетые люди сгоняли на базар скотину. Коровы бежали валким шагом. Они чуяли запах травы, они мычали и спешили. За ними, придерживая локтем спадающие портки, поспевали хозяева, сонные, ленивые. Они ежились, чесались и, широко открывая бородатые рты, зевали гулко, на весь базар: «О-хо-хо, господи боже мой».

Ирмэ плюнул.

– А чтоб те, косому, с твоей дудкой вместе.

Открылись ворота, и Семен, сторож Рашалла, погнал к базару двух коров, одну – черную, другую – белую. За белой, подпрыгивая, бежал теленок.

Семен увидел Ирмэ и осклабился.

– Скупал ты вчера моего жеребца, – сказал он, – дюже добре. Спасибо.

Ирмэ не ответил. Он проворчал что-то и перешел на другую сторону. Вывеску он успел сунуть под крыльцо.

Пастух угнал стадо за реку, на луга. Вернулся Семен. Улица опустела, затихла – местечко уснуло самым крепким предутренним сном.

– Идем, ребята, – сказал Хаче, – а то не поспеть. И вдруг опять показались пожарники, Сендер и Нисен.

– Какая улица?

– Такая, – сказал Ирмэ.

– Как – такая? – удивился Сендер.

– Да эта самая.

– Ничего не понимаю? – сказал Сендер.

Тут и ноеимать-то нечего, – сказал Ирмэ. – Дело ясное.

– Тьфу ты!

Сендер повернулся и пошел прочь.

– Давно бы так, – сказал Ирмэ. – А то – ходят, ходят. Чего, спрашивается?

– Так как же? – сказал Хаче.

– По мне, – сказал Алтер, – п-подождать до завтра.

– Так. – Хаче сердито махнул рукой. – Опять – двадцать пять. Опять, значит, не спать.

– Верно, – сказал Ирмэ. – Идем.

Ребята поднялись на крыльцо. Ирмэ встал на перила и, левой рукой ухватившись за оконный карниз, правой рванул вывеску на себя. По вывеска была приделана крепко, – не подалась никак, ни насколько. Прямо – приросла к стене.

– К-камень бы, – сказал Алтер.

– Чего? – оказал Хане.

– С-стукнуть бы, говорю, разок – она и полетит.

– Голова! – сказал Хаче и полез Ирмэ на подмогу. Вдвоем они чуть приподняли вывеску вверх, потом рванули: вниз, потом влево, потом вправо, вверх, вниз, влево, вправо.

– Пошла, – сказал Ирмэ. – Пошла, миляга.

– Ать-два! – скомандовал Хаче. – Взяли! – И рванул. Рванул так, что один крюк вылетел пробкой. Вывеска, как подбитая птица, левым крылом соскользнула и повисла над самым окном.

– Так ее! – крикнул Ирмэ.

– Тише ты, – сказал Хаче.

Вывеска теперь держалась только на правом крючке. Но до него, черта, не достать было. Ирмэ чуть не сверзился с перил, а не дотянулся. Плохо.

– Л-лестницу бы. – сказал Алтер.

– Иди ты к ляду. – обозлился Ирмэ. – Лезет, тоже!

– Раскачать ее, – сказал Хаче. – Шибко если раскачаешь – не выдержит крюк. Сдаст.

– А ну, – сказал Ирмэ, – взяли!

Вывеска стукнулась об степу. Отлетела. Опять стукнулась. Опять отлетела. И вдруг – острым краем – как хватит по окну! – осколки посыпались.

Ребята прямо замерли со страху. Мать моя! Но уже через минуту их и следу не было – они что духу неслись к мосту, к полю. Подальше, к чорту на рога – только подальше.

– Стой! Держи! – кричал Семен, выскочив за ворота. – Держи! Стой!

Ребята пронеслись по мосту, взлетели на черный холм, кинулись в траву и замерли, застыли. Только сердце билось так, что в ушах звенело. Ух ты!

А за ними в местечке слышались свистки, крики. Со всех сторон к дому Рашалла сбегались сторожки. Подошли пожарники. Явился сам Кривозуб, старший стражник.

– Разойдись! – кричал он еще издалека.

Ребята слышали шум, крик, свист – и лежали тихо, не дыша. Над ними занимался день. Всходило солнце. Птицы пели на разные голоса. Туман рассеялся, росой осел на траву. В шлюзах мельницы зашумела вода. Начиналось утро.

– Как думаешь, Хаче, – сказал Ирмэ, – смекнут – кто?

– Нас Семен видел, – сказал Хаче, – это худо.

– Мало ли что видал. А не пойман – не вор.

– А твоя шапка г-где ж? – сказал Алтер.

Ирмэ обеими руками схватился за голову. Ну да. Нету. Нету шапки.

– Вот те два! – сказал Хаче. – Как же ты так?

– Не пойму. – Ирмэ растерянно щупал карманы. – Забыл, понимаешь.

– Ну, брат, дело – табак, – сказал Хаче.

– П-попадет на орехи, – сказал Алтер.

Ирмэ встал.

– Плевать, – сказал он беззаботно.

Плевать-то плевать, однако заскучал. Верно, дрянь дело. И шапка пропала. И от батьки попадет. И еще Щука всыплет. Эх!

– Говорил я – не н-надо. – сказал Алтер.

– Тебя послушать – всегда не надо, – сказал Ирмэ. – Ты бы, брат, дома сидел.

– Тихо, – сказал Хаче. – Кто-то идет.

По мосту шел человек, шел медленно, останавливаясь через шаг, озираясь, – искал кого-то. Потом полез на холм. И опять стал. Теперь уже его ясно видно было – Симон.

– Симон! – крикнул Ирмэ.

Тот подошел.

– Ну, что? – сказал Ирмэ. – Как там?

– В порядке, – сказал Симон. – Крнвозуб: «Что такое? В чем дело?» А Семен: «во!» – и сует шапку. Кривозуб: «Чья шапка?» А Монька: «Ирмэ!» А Файвел: «Это, говорит, который? Это, говорит, рыжий такой? Сапожника Меера сын?» А Монька: «Он самый, говорит. Он, говорит, вор, плоты крадет. Вор, говорит, и собака».

– Ну-ну, – проворчал Ирмэ. – Потише.

– Что «ну-ну»? – сказал Симон. – Что – я свои слова говорю, что ли? А Файвел, значит: «Иди ты, Моня, спать. А я, говорит, с его папашей потолкую. Я, говорит, так с ним потолкую, что три года помнить будет». А Монька: «Подай его, говорит, сюда, рыжего. Я ему, говорит, покажу! Я ему, говорит, морду набью».

– Вот язва, – сказал Ирмэ.

– Так что же д-делать, а? – сказал Алтер.

– Дело было вечером – делать было нечего, – сказал Симон. – Катитесь-ка вы, ребята, до дому. Пожрите. Поспите. А там видно будет. Ясно?

– Ясно, – сказал Хаче. – Утро вечера мудреней.

На улице Сапожников, недалеко от дома, Ирмэ встретил «колоду»: на плечах, вместо пиджака, одеяло, на голове – подушка, в руках – кровать. Он шел, пыхтел, ругался на всю улицу. Ирмэ его увидал и – юрк в сторону. Ну его.

Глава девятая
Расправа

Ирмэ кто-то тормошил, тянул за ногу – «вставай». Ирмэ отбивался, мычал. Поспать бы. Но уже в закрытые глаза лезло солнце, а в уши забирался надоедливый скучный голос: «Вставай!» Ирмэ фыркнул, открыл глаза, сел.

Рядом стояла мать, Зелде. Глаза набрякшие, лицо темное, опухшее от слез.

«Сейчас завизжит, – подумал Ирмэ. – Здрасте».

Но Зелде сказала: «Вставай, чай стынет». И пошла на кухню. Ирмэ свистнул. Что-то тут не то. Посмотрел и сразу понял: неладно в доме. Уже не рано, а Меера за стеной не слыхать, не работает Меер. Его, должно, и дома-то нету. А в комнате навалено, накидано. Неладно.

На полу, раскинув ножки, сидел младший брат, Эле, сосал палец и большими глазами смотрел на Ирмэ.

– Ну-ка, – сказал Ирмэ. – Поди-ка сюда.

Мальчик подошел. Палец изо рта он не вынимал и глядел исподлобья, волчонком.

– Меер где? – сказал Ирмэ. – Дома?

Мальчик мотнул головой.

– Ушел?

Мальчик кивнул.

– С Зелде поругался, что ли? – сказал Ирмэ.

Мальчик мотнул головой.

– Так ушел?

Мальчик кивнул.

– Работу понес?

Мальчик мотнул головой.

– Ты что? – обозлился Ирмэ. – Онемел?

Мальчик вынул изо рта палец и сказал:

– Не.

– Так чего ты?

Мальчик вздохнул и плаксиво пропел:

– Тятя побил.

– Нашлепал?

– Не, – мальчик заплакал. – Вухо драл.

– «Вухо драл, вухо драл», – сказал Ирмэ. – Поди-ка на улицу. Нечего тут.

Он осторожно толкнул Эле к двери, встал и вышел на кухню. Никого. Ни Меера, ни Зелде. И печь не топится. И обед не варится.

«Ox, неладно», подумал Ирмэ, взял со стола горбушку хлеба, черствую, что кирпич, и пошел на улицу.

И тут-то, на улице, Ирмэ понял, что неладно-то везде, во всем местечке. Улицу Сапожников не узнать было. Ни стука, ни треска. Никто не работает. Мужчины чего-то шушукаются, перешептываются, перемигиваются. Женщины перебегают из дома в дом, ломают руки, причитают. На улице – вой и плач.

«Пожар, что ли, был утром? – подумал Ирмэ. – Помер кто?»

Неподалеку, широко расставив ноги, заложив руки за спину, стоял Неах. Он стоял и внимательно слушал, о чем речь. Ирмэ потянул его за рукав.

– Неах.

Неах посмотрел на Ирмэ и усмехнулся.

– Слыхал? – сказал он.

– Чего?

– С вывеской-то.

– Да, – сказал Ирмэ, – нескладно вышло.

– Как же вы так?

– Так уж. – Ирмэ пожал плечами.

– Приходи-ка попозже к Хаче, – сказал Неах. – Разговор есть.

– Ладно, – сказал Ирмэ. – Приду. Послушай-ка, – добавил он вполголоса, – что тут такое, а?

Неах удивился.

– Не знаешь?

– Не.

– Война.

Тут уж Ирмэ удивился.

– Война? – сказал он. – Это с кем война?

– Не понять, – сказал Неах, – с немцами, что ли.

– То-то я смотрю, – сказал Ирмэ. – А когда это?

– Да с утра, – сказал Неах. – На базаре приказ вывесили. Тут и началось. Говорят – всех заберут.

– И батю заберут?

– Ясно.

Прошла Зелде, высокая, худая, в черном платке.

– Ирмэ, – сказала она, – поди ты в хедер. Пора.

– Успеется, – проворчал Ирмэ. – Не горит.

– Говорят – немцы всех уложат, – сказал Неах. – Злые, черти.

– Ну, – сказал Ирмэ. – Наши-то, брат, тоже не трусливого десятка.

– Неах, – кричала Гутэ, высунувшись в окно, – Неах!

– Так что у Хаче-то будешь? – сказал Неах.

– Буду.

Неах ушел. Ирмэ еще постоял немного, потоптался на месте, потом лениво побрел вниз, в хедер. Он шел и думал.

«Вырасту, – думал он, – пойду в кавалерию. Доброе это дело – кавалерия или как его там – ну, конные. Стоишь это в засаде. Конь под тобой – огонь, шашка на боку, а там, у леса, – бой. Немцы прут на наших, видимо их невидимо, тысяч пять, может. Наши отступать. Бегут. Тут как гаркнешь: «Ребята! За мной!»

Вытянув руку, зажатую в кулак, Ирмэ бежал но улице и кричал во все горло:

– За мной! Вперед!

От собственного крика Ирмэ совсем распалился; подбежал к какому-то забору и кулаком как хватит по доске – вся рука в крови. Ирмэ посмотрел, подул на руку и притих.

«Нет, – подумал он, – лучше я в матросы».

Навстречу брел Алтер. В руках он держал каравай хлеба. Хлеб был свежий. От него шел пар.

– Файвел-то п-приходил? – сказан он.

– Не.

– Ну, придет.

– Чихать, – сказал Ирмэ, – слыхал, Алтер, война?

– Слыхал, – уныло ответил Алтер. – Батя г-говорит – побьют наших.

– Брешет, – сказал Ирмэ.

Алтер обиделся.

– Б-брешут собаки да твои с-свояки, – сказал он и пошел вперед.

Ирмэ его догнал.

– Ладно, – сказал он. – Будет. С тобой, дураком, и посмеяться-то нельзя. Ты вот что, – приходи сегодня к Хаче. Разговор есть. Понял?

– П-понял.

Ирмэ пошел в хедер. Дошел до двери и остановился, стал. Он вспомнил о сапогах.

«Пристанет ведь Щука: «Сапоги? Где сапоги?» А что ему скажешь? Ничего ему не скажешь».

Он посмотрел в окно. Все на месте – и ребята, и ребе, сидят, читают что-то, читают громко, на весь подвал.

Ирмэ тихо стукнул. Мамочка, крайний слева, услыхав стук, оглянулся. Ирмэ поманил его пальцем: «Выдь-ка!» Мамочка кивнул и спокойно, никого не спросясь, – Ирмэ удивился: чего он? спятил? – встал и вышел на улицу.

– Дуй смело, – сказал он. – Щуке-то не до тебя.

– А что?

– А у него сына забирают, Абе, – сказал Мамочка. – Он сегодня ни в зуб. Бревно.

Верно, ребе не заметил Ирмэ. Он, как всегда, сидел посреди стола; как всегда, в левой руке – книга, в правой – плеть. Но смотрел он куда-то поверх голов, в потолок и, видимо, не слышал и не видел, что вокруг-то делается. А делалось чорт знает что. Ребята разошлись вовсю. Щука дохлая – так чего там? Один читал с начала, второй с конца, третий шпарил с середины, четвертый – нес такую околесицу, что плюнуть да отойти: начинал будто из писания: «И сказал господь Моисею», а дальше – подмигнет ребятам и пошел: «Возьми-ка, милок, Щуку, намажь ей рыло горчицей, да почище, да почище, – и в котел. И сказал Моисей народу: «Как Щука ни остра, а не возьмет ерша с хвоста. Аминь».

Но ребе не видел, не слышал. Он смотрел куда-то поверх голов, в потолок и молчал.

Ирмэ присел за стол, раскрыл книгу, сделал вид, что читает: раскачивался, завывал, усердно тыкал пальцем в строку, а на самом деле через стол кричал Мамочке: «Стучит, гремит, вертится, ничего не боится, считает наш век, а сам не человек. Что такое?».

– Не знаю, – отвечал Мамочка.

– Часы, – кричал Ирмэ.

Прошло так с полчаса, а может быть – с час. Завывание становилось все тише, все глуше, ровней и наконец оборвалось. Ребята приумолкли и ждали, что будет: заметит Щука – можно и дальше читать, не заметит – можно и так посидеть, не вредно.

Щука заметил. Он зашевелился и проворчал: «Ну!» Ребята раз за книги – и в один голос: «и… и сказал господь Моисею…»

За окном был ясный день. Сияло солнце, птицы пели, а тут, в подвале, было темно и сыро, плесень – в углу и тараканы – на стене. Гроб. Могила. Однако ребята были в восторге – экая сегодня благодать. Каждый бы день так – и совсем слава богу.

Вдруг послышались шаги, распахнулась дверь, и в пролете появился человек невысокого роста, крепкий, коренастый, с узкими монгольскими глазами на широком рыхлом лице. На нем был парусиновый пиджак и белые брюки, старомодные, со штрипками. В руке он держал измятую шапчонку с оторванным козырьком – козырек висел на ниточке, он болтался и хлопал, как флаг на ветру.

Ирмэ глянул и обомлел: Файвел Рашалл!

Вступив со свету в темный подвал, Файвел долго стоял на пороге, щурился, искал глазами ребе. Наконец нашел, нащупал и грузно – голова в плечи, плечи вперед – двинулся к столу.

Ребе, увидев у себя в хедере такого высокого гостя, – сам Файвел Рашалл! – вскочил, засуетился и, протягивая руку, залепетал:

– Добрый день, господин Файвел. Здрасте. Садитесь, пожалуйста. Сюда. Сюда.

Файвел руки не взял и не сел. Брезгливо кинув на стол шапчонку с оторванным козырьком, он шумно заговорил, наполнив голосом весь хедер:

– Нате, Иехиел, – сказал он, – и радуйтесь. Бейте в ладошки. Вашего гнезда птенчик. Где он тут у вас? А вон, рыжий, – он показал на Ирмэ. – Приходит, понимаете, ко мне в дом – и трах-тарарах – все вдребезги. Кого? В чем дело? Хорошему вы их учите, Иехиел. Нече сказать. Такие молодчики, что хоть в Сибирь.

Ребе, выпучив глаза, глядел то на Файвела, то на Ирмэ. Он было хотел что-то сказать: «Я, господин…» – но Файвел его перебил на первом же слове.

– И то, – сказал он, – яблоко от яблони недалеко падает. Встречаю папеньку, рыжего сапожника. Так и так, говорю, прими меры. А он, – Файвел криво усмехнулся, – а он: «Ей-богу, пане Рашалл, не до того мне сейчас». Его там забирают, на войну берут – знаю я? – так ему не до того. Значит, – что, по-вашему? – бей, грабь, режь. Да? Так вот, Иехиел, в последний раз: или вы за него возьмитесь, или я за него возьмусь. Но тогда-то будет хуже. Понимаете?

Файвел круто повернулся и вышел, хлопнув дверью. В хедере наступила мертвая тишина, слышно было, как где-то высоко наверху жужжит и плачет муха.

Все время, пока Файвел говорил, Ирмэ острыми, колючими глазами щупал окно, дверь, степы, – смываться надо, рыжий. Смываться надо, покуда цел. Но окно было закрыто, наглухо заколочено. А у двери стояли Моня, Шая и оба городских. Файвел вышел – и они вышли. Но не ушли, – стихли у окна – смотреть, ждать, что тут будет.

А было вот что: ребе минуту целую, вылупив глаза, разинув рот, глядел на дверь. И вдруг взвизгнул, вскрикнул и – к Ирмэ. Подскочил и плеткой наотмашь по лицу – раз! Ирмэ охнул и свалился. Он на четвереньках пополз под стол. Ребе перегнулся и, – рука-то у него, у дьявола, была длинная, доставала далеко, – не переставая, свистел плеткой – раз! раз! Ирмэ вылез из-под стола, вскочил и – к двери. Ребе его догнал. Догнал, зажал меж колен голову и – что силы – принялся полосовать спину. Ирмэ не выдержал – взвыл. Но ребе не расслышал, не заметил. Он прямо взбесился. Прямо ошалел. Он что-то кричал, но не понять было что, что-то вроде «их! их!» И вдруг всхлипнул, отскочил – Ирмэ извернулся и хвать его за ногу. Крепко впился, до крови.

– Их! Ить! – крикнул ребе и опять к Ирмэ. Но Ирмэ был уже за дверью.

За дверью на улице на Ирмэ наскочили Моня, Шая и оба городских.

– Что? Попало?

– Рыжий вор!

– Бродяга!

Ирмэ остановился, обернулся, показал кулак – погоди-ка! Он стиснул зубы, чтоб не заплакать, – не маленький! – медленно повернулся и медленно пошел вверх по улице.