Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава девятая
Веселый брадобрей

В узких, высоко прорубленных окнах синагоги видно было небо, охваченное закатом, тяжелое красное небо. Такое небо предвещало грозу. А в синагоге было темно, пусто. Густые сумерки обложили стены, пол, амвон, длинные деревянные столы у печки. Два-три человека – в сумраке их не отличить было от серых стен, – медленно раскачиваясь, молились. Отдельных слов не различить было, только бормотание, однообразное и грустное, навевающее дремоту, как жужжание пчелы в летний день, шло откуда-то из углов. Иногда кто-нибудь вздохнет негромко: «Охо-хо, господи!» И опять – сонный гул, тишина, покой.

«Вот и ладно, – подумал Ирмэ, – покуда народ не собрался, посижу, отдохну. Переждать надо».

Он прошел в «штибел» – маленькую низкую комнату при синагоге, с одним оконцем, с широкой печкой-лежанкой. Тут пахло воском, сухой плесенью, клопами и было так темно, что Ирмэ долго шарил вокруг, пока нащупал скамью. Он сел.

«Что ж, – подумал он, – покурим?»

И, зевая, потягиваясь, полез в карман за кисетом. Достал табак, спячки. И вдруг вскочил – в комнате был еще кто-то. Как он раньше-то не заметил? На лежанке сидел человек. Сидел и смеялся почти беззвучным, нутряным смехом.

Ирмэ оробел. Это еще что? И смеется. Один – и смеется. Сумасшедший, что ли? Ирмэ чиркнул спичкой, осветил на миг всю комнату. Так и есть. На лежанке, свесив босые ноги, сидел Исроэл, божедур, большой, грузный волосатый человек. Сидел и смеялся. Он весь дрожал от тихого смеха. Ирмэ никогда таким его не видел.

– Исроэл, – сказал он, – что ты?

Ирмэ сказал так, впустую, он знал, что Исроэл не ответит, – он никогда не отвечал, – и чуть не грохнулся, когда, в первый раз в жизни, услыхал голос Исроэла, низкий, захлебывающийся голос.

– Ка-по-лом, – сказал Исроэл.

– Что?.

– Ка-по-лом, – повторил Исроэл и фыркнул.

– Что – каполом?

– Это дом, – сказал Исроэл.

– Какой дом?

– Этот.

Что за чушь? Ирмэ зажег спичку. Исроэл показывал на грудь. На голой волосатой его груди сидел таракан и сердито шевелил усами.

– Это – таракан, – сказал Ирмэ. – Стряхни его.

Исроэл посмотрел на Ирмэ и притих.

– Стряхни ты его.

Исроэл не двинулся, глаза его застыли, лицо окаменело. Ирмэ порылся в карманах – дать бы ему что. На дне кармана он нашел кусочек сахару.

– На.

Исроэл сахара не взял. И не шелохнулся. Заснул он, что ли?

«Ну его! – подумал Ирмэ. – С ним и сам-то свихнешься». И пошел в синагогу.

Огня еще не зажигали, но народу стало больше. За длинным столом сидело человек десять. Говорили о том, о сем. Поговорили о погоде. Поговорили о войне.

– В Германии, понимаете ль, – говорил лавочник Шолом, – изобрели такую штуку, через которую, понимаете ли, за тысячу верст видно. Сидит себе немецкий царь у себя на дому, а видит, понимаете ли, что у нашего-то делается…

– Это-то чихать, – перебил Шолома коренастый дядя, по имени Юде, по прозвищу Кот, – это-то чихать. Пусть себе глядит на нашего, не велика цаца, не жалко. А вот коли он подсмотрит, что в штабе-то делается…

– Подумаешь! – сказал веснущатый парень, по имени Генех. – Много там подсмотришь. Сидят себе три генерала, чай кушают, а денщик докладывает… Так и так, ваше высокоблагородие, немцы Гродно отхватили. «Ай-ай, бесстыдники! – говорят генералы. – И где у них совесть?»

– Так что сидит, понимаете ли, немецкий, – продолжал Шолом, – и видит, понимаете ль…

– «Понимаете ль, понимаете ль…» – проворчал Юде-Кот. – Ты мне лучше скажи-ка, у кого тут есть покурить.

– Вот тебе, понимаете ль, папироса, и уймись ты, – сказал Шолом.

– Это можно, – охотно согласился Юде-Кот. – Пока курю, я – ни гу-гу.

Помолчали.

– Будто дождик собрался, – сказал Генех и зевнул.

Небо потухло. Надвигалась гроза. Было душно как в бане и темно. В окне мелькнула тень крыла – птица возвращалась домой к птенцам.

– Промокнут же они там, беженцы, – сказал Юде-Кот. – Фургоны-то дырявые.

– Эх-хе, – вздохнул какой-то старик, – как бы и нам, братцы, не пришлось бы так помокнуть.

– Что ж, – лениво сказал Генех. – Статься может.

Зажгли огонь. Осветились высокие закоптелые стены синагоги, огромные фолианты на столе, амвон и кивот. Народу стало больше. Пришел шапочник Симхе. Он увидел Ирмэ и обрадовался.

– Помолиться зашел, Ирмэ?

– Да, – сказал Ирмэ, – вроде как так.

– Ну-ну, – Симхе был доволен. – Куда это ты утром понесся, – сказал он. – Я думал – бешеный, прости, господи.

– На работу надо было, – проворчал Ирмэ.

– Ой, – сказал Юде-Кот, – не то. Совсем не то.

– А что?

– Сказать? – Юде подмигнул.

– Скажите.

– А то, – важно начат Юде-Кот, – что рыжий… гм… увидал, как к ним в дом… сказать?

– Скажите! – крикнул Ирма. «Пронюхал, Кот», испугался он.

– Понесли…

– Ну?

– Каравай ситного, – выпалил Юде-Кот и заржал.

«Чорта он знает», подумал Ирмэ и усмехнулся.

– Сколько вам, Юде, лет? – сказал он.

– Мне?

– Вам.

– Сорок было три года назад, – сказал Юде-Кот. – А что?

– А то, – сказал Ирмэ, – что в ваши годы, Юде, я буду вас умней.

Вокруг захохотали.

– Прищемили хвост Юде? – сказал Генех.

– Ой, братцы! – крикнул какой-то мальчишка. – Крысы котов учат.

Юде-Кот чесал затылок, пыхтел, потел – думал.

– Хоть ты, рыжий, и… – начал он и замолчал.

К столу протиснулся Зелик, отец Симона, местечковый брадобрей и балагур.

– Что «ты», что «я», – быстро залопотал он, – одна статья. Один немного помоложе, другой немного постарше – да оба скота, как сказал покойник Раше. [12]12
  Комментатор Библии.


[Закрыть]Конечно, и скоты бывают разные: бывают здоровые, бывают заразные…

– Ах, та, сорока, – засмеялся шапочник Симхе.

– Сороки, господин Симхе, бывают разные….

– Знаю, – сказал Ирмэ. – Бывают здоровые, бывают заразные.

Зелик вылупил глаза.

– Ты-то почем знаешь?

– Так, – сказал Ирмэ. – Вы уже сказали.

– Ну, ладно, сказал, а ты бы помолчал. Тоже! Эх, ты! Мафусаил. Сходил бы, рожу помыл. С этакой рожей ходить не пригоже. Дома сидеть надо и то к окошку задом. А то от такого рыла как бы кого не стошнило. Да скажи ты мне, пташка, что у тебя под рубашкой? С чего она и морщится и топорщится?

– Ясно с чего, – сказал Генех. – Картохи нажрался – его и пучит.

– Бывает, – согласился Зелик. – Налопается человек до отвалу мяса, рыбы, халы. А потом лежит – вздыхает. Дыхание в груди спирает. Живот что кадка – опухший и гладкий. По бороде течет пена, словом – полено. Жена, дочки плачут! «Что нам делать? Как нам быть? Что мы будем есть и пить?» Но вот фельдшер входит в каморку – и даст больному ложку касторки. Тот плюется, а глотает, а наутро – глядишь – уж он гуляет. И ест, и пьет, и на жену орет: «Ох ты, кляча, дура! Куда девала мою микстуру?» А микстура-то, не соврать, – градусов в сорок пять.

Зелик стоял у стола, маленький, щуплый, в худой шапчонке и сыпал-сыпал, как из мешка. Вокруг гоготали. Эка чешет!

– Давно свадьбы-то не было, – сказал Юде-Кот. – У него и накопилось. .

– А мы тебя. Кот, женим, – сказал водовоз Мордхе.

– Кто за него пойдет? – сказал Генех.

– Есть у меня дома кошечка – шёлк! – сказал Мордхе. – По рукам?

– Гм, – фыркнул Юде.

Ирмэ смеялся громче всех. Он думал – про него забыли. И слава богу. Вдруг Зелик посмотрел в его сторону и зачастил.

– Нет, правда. Достань-ка из-под рубахи, что есть, и дай нам поглядеть. Мы народ не жадный – поглядим и ладно.

Подскочил к Ирмэ и – раз – за ремень. Ремень лопнул. Сверток со стуком упал на пол.

– Ну, вот, – сказал Зелик, – что я говорил? – И – к свертку. Ирмэ двинул его так, что тот отлетел шагов на пять и стукнулся о печь.

– Ишь какой? – сказал он, приподымаясь и отряхиваясь. – Что у тебя там? Брильянты?

– А тебе какое дело? – сердито сказал Ирмэ, засовывая сверток под рубаху.

– Как не стыдно, Ирмэ, – сказал Симхе. – Он же тебе в отцы годится.

– А дурит, – проворчал Ирмэ.

– У него там, в пакете-то… – многозначительно начал Юде-Кот и замолчал.

– Ну, что? – сказал Генех. – Что там, по-вашему?

– Сказать, рыжий?

– Скажите.

Ирмэ теперь слушал лениво. «Ни черта ни не знает», думал он.

– Хомут! – выпалил Юде-Кот и заржал.

– Ну вас всех! – Ирмэ махнул рукой и пошел к двери.

– А помолиться? – крикнул вслед ему Симхе.

– Успеется, – сказал Ирмэ. – За мной не пропадет.

Старик только головой покачал; ну и ну!

Глава десятая
Гроза

Ирмэ устал. Шел, свесив голову, полузакрыв глаза. Не слушались ноги. Он ставил их прямо, а они заворачивали куда-то вбок, в сторону, криво, косо, заплетались, подгибались. Эх, в постель бы! Поспать бы!

«По всем Рядам расклею!» – вспомнил он. – А на первой-то и влип. Удача-парень! И еще хромает! И еще харя в веснушках! Тьфу!» Ирмэ плюнул.

Небо обложили тяжелые тучи, но дождя не было. Только молнии сверкали. И гром гремел. Вспыхнет молния, и все вокруг – дома, деревья – зальет яркий белый свет. А там – опять темь, мрак, густой, хоть топором руби. Где тут Алтера искать?

«Плевать! – решил Ирмэ. – Заночую дома. В такую-то ночь не придут. А с утра – в Горы, к тетке, к чорту».

А поспать надо. Ирмэ дремал на ходу. Устал он. От синагоги до дому – с полверсты – он шел час. Он прямо упарился. Скорей бы до постели и спать. Нет, сегодня-то не придут. Где им в такую ночь? Ясно!.

Однако, чем ближе. Ирмэ подходил к дому, тем больше ему становилось как-то не по себе. «А то, может, придут? Может, уже сидят, ждут? Сидят, дьяволы, караулят? Ой, брат, гляди! Гляди, брат, в оба!»

Ирмэ дошел до дома и остановился. Постоял, подождал, прислушался. Тихо. Очень тихо. И собаки не лают. И в душной тяжелой тишине низко, как потолок, стоят грозовые тучи.

Вдруг все небо разрезала длинная узкая молния, осветив на миг улицу, дом, крыльцо.

Ирмэ свистнул. Так и есть! На крыльце, на нижней ступеньке крыльца, сидел человек.

Ирмэ не удивился, не испугался. Чего? Так он и ждал. Верно яге, за что им, дармоедам, жалованье-то платят? Пускай потрудится – посидит.

«Кто бы это? – подумал он. – Степа или усатый? Надо полагать – усатый. Сидит, чучело. Сидит – скучает. Рад бы, небось, домой, да нельзя. Жди, колода, жди. Так я к тебе и пришел! Погодишь!»

И вдруг услыхал храп, негромкий, с переливами «хрр-фрр». Человек спал. Ирмэ усмехнулся. Да уж! Полиция!

Он подошел почти вплотную да как гаркнет:

– Встать!

Человек – это был усатый стражник – вскочил ни жив, ни мертв.

– А? – просипел он. – Что?

– То, – сказал Ирмэ, – что спать на посту не полагается. Понял?

И тут усатый спохватился.

– Стой! – крикнул он. – Держи!

Но где тут «держи», когда темь и ни души? Усатый покричал-покричал что-то, потом сел. Сел и заснул. Заснул-захрапел. А храпел он здорово.

Ирмэ не видел, куда идет, а шел он к Алтеру. Да разве к Алтеру-то дворами? При свете молнии Ирмэ увидел, что забрел совсем не туда, куда надо. Незнакомый двор. Ни сарая, ни амбара, прямо впереди – высокий, бревенчатый забор. Ирмэ перемахнул через забор – опять двор. Что за чорт? Заблудился он, что ли?

И тут хлынул дождь. Хлынул густо, как из ведра. Пока Ирмэ добежал до застрехи – он весь промок. Однако и тут, под застрехой, проку-то мало: дождь хлещет по ногам, стегает, что кнутом. Подальше бы куда!

Напротив – пробежать двор – был навес. Ирмэ – рывком – раз! добрался до навеса, стал, перевел дух. И не каплет! Сесть бы – и совсем ладно! В темноте Ирмэ нащупал широкую деревянную скамью. Повыше – другая. Третья. Четвертая. «Лестница!» – понял он и повеселел. Наверху, стало быть, сеновал или склад. Ловко!

Он торопливо взбежал по лестнице и сразу же у входа споткнулся, чуть не упал. Потрогал ногой – мягкое. Рогожи, что ли? Ну, ладно. Рогожи так рогожи. Лишь бы поспать.

Ирмэ лег, растянулся. Вот благодать-то! Потом достал сверток, развернул его, положил рядом – сушиться. Потом, по привычке, повернулся на бок, потом уснул.

На дворе шумела гроза. Хлестал дождь. Сверкала молния. Гром гремел. А Ирмэ спал. Ирмэ спал – и храпел под стать усатому: «хрр-фрр».

Сколько он спал – неизвестно, может быть – час, может быть – два. И вдруг проснулся. Проснулся и сел. Он увидел свет на полу. Сначала Ирмэ ничего понять не мог: где он? Что за свет? Откуда? Потом пригляделся и понял: свет падает из круглого какого-то окошка, а таких окошек тут не меньше десяти. На дворе стихло – ни дождя ни грома. В круглое окошко глядится луна.

Ирмэ зевнул. Поспать еще? Или двинуться в Горы, к тетке? Луч света медленно полез по полу, от окна к двери. И вдруг Ирмэ увидел тяжелый крюк, ввинченный в пол.

«Это зачем?» подумал он.

«А чтоб п-повеситься».

Верно. Он уже раз спрашивал «Это зачем?» И Алтер ответил: «А чтоб п-повеситься». А Хаче сказал: «Богатые – они так и вешаются, вниз головой». Давно дело-то было. Они сидели тогда на складе у Моньки.

Ирмэ вскочил. Вот куда попал! К Моньке! Дела!

Он подошел к окну. Гроза прошла. Небо прояснилось. На небе стояла луна – белый круг с темными очертаниями мертвых морей и гор. Двор Рашалла, как когда-то, показался Ирмэ целым городом – и улицы, и площади, и переулки, и тупики. Прямо от ворот к амбару шла широкая дорога. От дороги к навесам, к сараям убегали боковые тропинки.

«Дела! – подумал Ирмэ. – От Моньки бегу – и у Моньки сижу. Индюку-то, пожалуй, и не снится, что я у него на складе. Узнал бы – ух, дело бы было. Однако, рыжий, смотаться отсюда надо. Место-то больно неподходящее. Который это час?»

В окошке Ирмэ виден был край неба и на небе – луна. Не понять – зорится, нет. И петухи не поют.

«Ладно, – решил Ирмэ, – покурю и пойду».

Он растянулся на рогожах. Закурил. Хоть последние-то пять минут попановать. Ведь дорога-то до Гор немалая.

«Так-то, – думал он, попыхивая цыгаркой. – Значит, вот они дела какие, индюк. Ты, значит, спишь и во сне видишь, как бы это меня сцапать. А я, значит, тут же, под боком, лежу, покуриваю. Табачок-то, конечно, не того, не «Стамбул 1-й сорт». Но ничего, курить можно. Да. А много бы дал, чтоб сцапать? Красненькую бы, небось, не пожалел. А то и четвертную, а? У, собака!»

Ирмэ сжал кулаки, приподнялся, будто рядом стоял Моня. Но Мони не было. Были пустые склады, рогожи, веревки и лунный свет на полу.

Ирмэ опять лег.

– Ладно, рыжий! – проворчал он. – Ничего!

Было тихо. Очень тихо. Где-то близко промычала корова. Ей, верно, приснилось, что утро. Но, выглянув из хлева, она увидела, что час еще ранний – одна луна по небу ходит, а люди и звери спят. Она вернулась в хлев, легла и уснула. Больше ее не слышно было.

«Лишь бы не заснуть», думал Ирмэ.

Он не спал, и глаза у него были открыты. Он ясно видел лунный свет на полу, рогожи, веревки. Не во сне видел – наяву. И наяву же видел старика-богомольца, которого он вчера встретил на дороге. Старик сидел на берегу реки, – а река-то была мелководная, узкая, – «неужто Мерея?» – дивился Ирмэ. Старик закинул в воду удочку, поплавок качался наверху, а рыба не шла. И старик сердился. «А все они, лавочники! – ворчал он. – Дерут с живого и с мертвого, – рыбка-то и не идет. Не дура, понимает». «Не смей их трогать! – На берегу вдруг появился Кривозуб. – Не смей их трогать! – кричал он, – они божьи». «Все мы божьи, – лениво сказал беженец в поддевке, – а, между прочим, немец нас бьет». «Так те и надо!» прокричала с дерева ворона. «Шалишь, брат, – прошумел ветер, – ш-шалишь». Ирмэ уснул.

Не вовремя уснул он, Ирмэ. Только он уснул, как месяц стал бледнеть, меркнуть, звезды – гаснуть одна за другой, и по небу поползли тонкие полосы зари. Если бы он не спал, он бы понял, Ирмэ, что наступает утро, что дольше торчать тут нечего, что уйти надо, пока не поздно. К тетке, – к дядьке, к чорту на рога.

Но Ирмэ спал. Ирмэ спал и видел чудный городок – Горы. Никогда не думал он, что Горы – они такие. Всего, во всех Горах, четыре дома. Каждый стоит особо, на искусственно насыпанном валу. И у каждого дома – пес. Псы по-человечьи лущат семечки и по-человечески переговариваются.

– Ох, – вздыхает, зевая, один. – Завтра – пятница. Надо заварить тесто на халу, а дрожжей-то нету, не достать.

– А ты – керосином, – советует второй.

– Разве годится? – удивляется третий.

– Все годится, кроме ситца, – скороговоркой лопочет четвертый, чем-то похожий на Зелика-брадобрея.

Первый обиделся.

– Брешешь ты! – сказал он.

– Ей-богу, не вру! – сказал второй.

– Нет, врешь!

– Нет, не вру!

– Нет, врешь!

– Тихо, – сказал третий, – кто-то идет.

Это идет он, Ирмэ. За спиной у него – котомка, в руке – посох.

– Где тут живет тетя? – спрашивает он.

– Во рву за канавой, – недружелюбно отвечает первый пес и глядит на Ирмэ голодными глазами и заходит справа. «Сейчас хватит!» думает Ирмэ и, чтоб оттянуть время, говорит дальше:

– Которая с краю?

– Чего не знаю, того не знаю, – скороговоркой лопочет четвертый и заходит слева. «Окружают!» думает Ирмэ и, весь дрожа от страха, кричит:

– Ее зовут Хаше-Перл!

Но уж первый пес раскрыл пасть величиной в тарелку, а четвертый, похожий на Зелика-брадобрея, прицелился, изловчился и – хвать за ногу.

– Ай! – кричит Ирмэ. Он беспокойно ерзает, дрыгает ногой, но не просыпается. Зря! Если бы он сейчас проснулся, он бы увидел Авдотью, прислугу Рашалла, толстую курносую девку: она вышла из дому и чего-то полезла на склад. Он бы увидел, как стремительно Авдотья вдруг кинулась в дом и какая тут беготня, сумятица поднялась в доме. Увидел бы это Ирмэ и, быть может, успел бы еще во-время схорониться, уйти. Кто знает? Но Ирмэ спал и видел сны.

И вдруг проснулся. Его разбудили чьи-то тяжелые шаги на лестнице и чей-то сиплый голос: «Да где он?» Еще не открывая глаз, Ирмэ понял: бежать! Но когда открыл – увидел: поздно! На склад поднимались Кривозуб, Белоконь, Семен и Моня. Моня был без шапки, в ночной рубашке, босой.

– Да где он? – сказал Кривозуб, оглядывая склад.

Моня протянул руку и показал на Ирмэ:

– Вот!

Часть третья
Война продолжается

Глава первая
В ложбине

Ирмэ вздрогнул и открыл глаза. Фу ты! Уснул! А сказано было – сидеть тихо, винтовку из рук не выпускать и ждать приказа. По приказу – тронуться.

– Плохой ты боец, рыжий, – поворчал он. – Больно сонлив. Баба!

Он зевнул, открыв рот широко, как дверь. Конечно, оно бы невредно всхрапнуть. Время такое. Полночь. Глушь. Голову так и клонит вниз, а нельзя. Сказано – де спать. Ждать.

«Подождем, – подумал Ирмэ, – не под дождем».

Верно, дождя не было. Но было холодно и сыро. В ложбине, где засел отряд, вода стояла по щиколотку. Была осень. Дожди выпадали обильные и частые. А солнце грело слабо, и земля не высыхала. Ирмэ, чтоб согреться, замахал руками, ногами затопал. Да что толку? – Куртка, сапоги, подсумок на боку – все мокрое, холодное, тяжелое, как топор. Скинуть бы это все да на печь, да растянуться, да… Ирмэ только рукой махнул.

– Что об этом думать? Зря же!

Чья-то рука нащупала Ирмэ, потянула его за рукав, и чей-то голос тихо сказал:

– Эй, коваль!

Ирмэ узнал голос – Игнат из Глубокого, щуплый мужик, косоглазый и хромой. Охромел он три года назад, в шестнадцатом, на германском фронте.

Ирмэ узнал голос и усмехнулся: «Махру поклянчит».

– Что? – сказал он.

– Покурить бы, а? – вопросительно и робко протянул Игнат.

– Можно, – сказал Ирмэ. – Садись.

Игнат неловко – не сел – шлепнулся рядом с Ирмэ.

– Мне, коваль, знаешь как, – сказал он, скручивая толстую, в палец цыгарку, – мне хлеба не давай, а покурить дай. Не могу – сосет.

– Ладно, – сказал Ирмэ. – Небось, хлеба, как из дому уходил, так напихал полну торбу, а табаку – так забыл.

– Не, – Игнат сердито засопел, – и табак взял. Цельный карман. Раскурили ребята. «Дай, Игнат, закурить. Дай, Игнат, покурить.» Раскурили, гады, в два часа. Теперь сам без табаку сижу. Мотаюсь.

– Ладно, – сказал Ирмэ. – Знаем мы вас.

Было тихо. Весь отряд – «рядский рабоче-крестьянский отряд по борьбе с бандитизмом» – сто двадцать человек – рядские ремесленники, мужики окрестных деревень, австриец Иоганн, бывший военнопленный, красноармеец-отпускник Никита, рослый парень с забинтованной рукой, рабочий подмосковного завода Фома Круглов, человек лет под пятьдесят, с сухим, туго обтянутым кожей лицом, и Герш, председатель рядского исполкома, – весь отряд залег, как зверь, в ложбине, притаился и затих. Не слышно было ни говора, ни храпа. Отряд не спал. Отряд приготовился и ждал приказа выступать. Но приказа все не было.

Штаб – Герш, Иоганн, Никита и Круглов – штаб сидел в отдалении на кочках, все четверо отчаянно дымили и вполголоса совещались. Их не видно было в темноте. По все бойцы в отряде невольно поглядывали в их сторону…

– Сидят, – неодобрительно сказал Игнат. – Думают.

– Дело такое, – сказал Ирмэ.

– По мне, – сказал Игнат, – так и думать нечего: оцепить бы лес, взять бы их живьем – да живьем в могилу. И вся дума.

– Ишь ты! – сказал Ирмэ. – «Оцепить лес». А народу где возьмешь? Из торбы вытряхнешь? У нас, брат, народу столько, что в аккурат по человеку на версту.

Игнат спорить не стал.

– И то, – сказал он, – народу у нас – чуть.

– То-то.

Над ложбиной стояло черное небо, и в небе слабо светили звезды. Было холодно, неприютно. Где-то позади были Ряды, дом, постель. Где-то впереди был лес и в лесу эти – как их? – зеленовцы, бандиты. А тут – вокруг ложбины – голые осенние поля, сонные деревни, распутица, глушь.

– И-эх, – зевнул Ирмэ, – скучно!

Игнат тоже зевнул, смачно зевнул, с хрустом. Почесался. Но ничего не сказал.

– Скучно, говорю, Игнат.

– Ничего, – Игнат сильно затянулся, цыгарка вспыхнула, и Ирмэ увидел его желтые морщинистые щеки и кончик длинного, острого, как у птицы, носа. – Ничего, коваль, – сказал Игнат. – Тут-то еще ничего. Тут тебе и к хате близко, и места все знакомые, и никто тебя по морде не лупит. Три дня повоевал – и домой – щи хлебать, да с салом.

Игнат крякнул, помолчал немного и опять заговорил:

– На позиции, бывало… Офицер у нас был, Каркасов, гладкий боров, кабан. Не любил он меня. «Ты, говорит, такой-сякой, мне всю роту гадишь». И вот – как кого на разведку, он меня: «Бери, – говорит унтеру, – Ипатова», А унтер – тот был ничего, из Костромы сам-то, костромской. «Опять, – говорит, – Игнат, тебя. Иди уж. Авось, бог помилует». Что поделаешь, пойдешь. Отойдешь это за окоп, окопаешься, ляжешь, лежишь. А ску-учно! Летом – туда-сюда, хоть тепло. А зимой – так хуже не надо. Холодно. Люто. И места все незнакомые, не наши, скучные места. Лежишь себе и думаешь: «Ух, думаешь, Игнат, и за что тебя так?» И так, брат, паскудно сделается, что взвоешь, ей-богу. Лежишь и воешь, тихонько, чтоб немец не учуял, а то учует – не дай бог. Да. Теперь-то, коваль, что? Теперь и воевать-то не скучно. Хата недалече, и места все знакомые, и мужики все свои, деревенские.

– А убили его? – спросил Ирмэ.

– Кого это? – не понял Игнат.

– Офицера. Ротного.

– Нет, – Игнат вздохнул. – Утек. Как вышла свобода, мы первое дело: «Где ротный, Каркасов?» А солдаты с шестнадцатой смеются. «В Питер, – говорят, – за красным флагом поехал».

– Жалко.

– Не говори! Не говори, коваль!

Подошел Хаче – в башлыке и в валеных сапогах.

– Слыхал, рыжий? – сказал он. – Исроэла убили.

– Что ты? Кто?

– Не знаю, – сказал Хаче. – Уж не ты ли?

– Брось, Цыган! – сказал Ирмэ. – Говори толком!

– А толком вот что, – сказал Хаче. – Бандиты зарезали. Его нашли подле Застенок, в канаве. Горло перерезали.

– Вот оно что, – сказал Ирмэ тихо. – А чего его туда занесло?

– Кто его знает. Шальная же башка. Заблудился, должно. А то, может, совсем собрался из Рядов.

– Да на кой он им дался?

– Мало ли, – сказал Хаче. – Гады же. Бандиты.

Игнат вдруг захохотал.

– Намедни, – сказал он, – пришли это они к холбнянскому Гавриле. Три человека, с винтовками, с бомбами. «Угощай, хозяин!» Гаврила побегал по деревне, принес там, что было, самогону там, сала и – дурья голова – подходит с разговором: дескать, гости дорогие, кто такие будете? Старшой-то и говорит: «Мы, говорит, такие, что против красных и против белых. Зеленые мы. За крестьянство стоим». Гаврила-то и обрадовался: «Во, говорит, спасибо. А то, говорит, совсем мужику житья не стало. Обижают очень. Наборы да разверстки. Спасибо, говорит, товарищи». Старшой-то: «Что? Товарищи?» И – раз – в зубы. Всю морду расквасили. И еще окна в хате побили. Теперь-то Гаврила ходит, плюется. «Чтоб, говорит, у этих-то заступников руки-ноги отвалились».

– Чего там «руки-ноги»? – сказал Хаче. – Расстрелять – и все.

– Не, – сказал Игнат. – Я бы их не стрелял. Я бы их – живьем в могилу!

– Ты бы, Игнат, в могильщики пошел, – сказал Ирмэ. – А то ты все «в могилу да в могилу». Ты и про меня, небось, думаешь: «в могилу бы его, коваля»?

– Не, – сказал Игнат. – Живи уж, коваль, покуда живется. Чего там?

Близко проходила дорога. И по дороге мчал верховой. Слышно было, как чавкает грязь под копытами и как дышит конь – тяжело, с хрипом.

– Стой! – кричали всаднику со всех сторон. – Стой! Куда?

Всадник – молодой паренек – на всем скаку остановил коня.

– Командира! – крикнул он высоким мальчишеским голосом. – Где командир?

– Здесь! – Герш поднялся. – Чего там?

– Подь-ка сюда! – крикнул верховой. – Дело есть! Герш подошел. Паренек свесился к нему и быстро о чем-то заговорил. Герш слушал молча. Потом сказал:

– Не надо, – сказал он. – Сами справимся. А самогон дать. Сколько ни попросят. И смотреть. Понял?

Верховой что-то сказал еще.

– На свету, – ответил Герш, – часам к шести.

И пошел к штабу.

А верховой повернул коня, гикнул, цыкнул и умчался так же быстро, как и примчал.

В лагере зашумели.

– Вестовой, – сказал Игнат. – Сейчас, значит, выступать будем.

– Похоже на то, – сказал Ирмэ. – Как думаешь, Цыган?

– Кто его знает, – Хаче лениво поскреб затылок. – Может, обман какой.

Подошел Алтер.

– Ну, как? – сказал Ирмэ. – Что там?

– Да вот Никита г-говорит: «Выступать немедля», – сказал Алтер. – А Герш: «Пошлем разведку. П-проверим».

– А бандиты где? – сказал Хаче. – Далеко?

– У самого Кобылья, в л-лесу, – сказал Алтер. – Пьют. Герш сказал: дать им самогону, сколько влезет.

– Верно, – сказал Игнат. – Пьяный что малый. А много их?

– Человек с-сто, что ли. Конные.

– Пошли, ребята, к штабу, – сказал Хаче.

Теперь уже не трудно было найти, где штаб. Весь отряд столпился у штаба. Все – и мужики, и рядские парни – понимали, что дело всерьез, и стояли чинно, не напирая. В центре горел фонарь. Под фонарем перед четырехверсткой сидели Герш, Никита и Иоганн. Герш провел по карте карандашом, покосился на Круглова: «Так?» Тот закусил усы, сощурился, кивнул: «Давай!» Герш поднял голову.

– Товарищи, – сказал он, – нужны двое. В разведку. Ребята нужны скорые, чтоб враз. Ну?

Ирмэ отпихнул Алтера и Игната и выперся вперед.

– Я, товарищ командир!

– Еще?

– Я! – сказал Хаче.

– Так, – Иоганн встал. – Я пойду тоже, – сказал он. – Я хорошо знаю место.

– Ладно, Иван, – сказал Герш. – Проверь все как следует. И смотри – осторожно. Заметят вас – провалено дело. Понял?

– Да, – сказал Иоганн. – Понял.