Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава третья
Бой на Мерее

День выдался на редкость жаркий. Зной стоял над Рядами низко, как потолок. Само солнце казалось, поблекло от жары. Мухи, и те изнывали: сядет муха кому на нос и сидит недвижно, не ужалит, не зажужжит, – мочи нет. И ни ветерка, ни тучки. Не день – пекло.

В полдень, когда солнце стало прямо над головой, местечко затихло. Базар опустел. «Ятки» заглохли. Улица Сапожников, – всегда шумная, говорливая, – и та угомонилась. Тишина. Только кузнецы, – народ загорелый, крепкий, не мужики – быки, – только кузнецы стучали по наковальням, вздували в горнах огонь, гоготали и грохотали, как ни в чем не бывало. Правда, от времени до времени они скидывали фартуки, портки и лезли в воду. Да ведь они так-то всегда – что в зной, что в стужу. Это у них называлось «белить шкуру».

Во всем городке было одно только живое место – на Мерее. Когда Ирмэ подошел к реке, на левом, луговом берегу – на правом, местечковом, стояли кузни – народу было столько, что он прямо приуныл. «Наперло их, – додумал он, – заплюют, окаянные, всю воду».

Солнце отражалось в реке, и река сверкала до ряби в глазах. И куда ни глянь – от самых кузниц до самого моста – везде люди. Полно людей. У берега, на отмели, осторожно плескались старички и совсем малые ребята. Подальше, цепляясь за бревна, за плота, бултыхались мальчишки, а по середине резали воду усатые знаменитые пловцы. Они плавали то саженками, то столбиком, то на спине, то на боку. Они фыркали и кричали от восторга. «У-ух!» кричали они, и крики их в знойной тишине летнего полудня разносились далеко по полям, по долинам, и мужики в ближних деревнях по этим крикам узнавали своих рядских знакомых. «Это Залман плавает, – говорил какой-нибудь Микола соседу, – важный пловец, едят его мухи».

У моста, на берегу собралась большая толпа. В толпе чего-то кричали, спорили. «Что-то не то, – подумал Ирмэ. – Не утонул ли кто?» Он протиснулся в самую гущу и тут увидал лотошника Шолома, смешного человечка, сутулого и лысого. Сорочку-то он уже надел, а штаны держал в руках, не надевая, – должно быть, забыл о них. Криво, растерянно улыбаясь, Шолом повторял одно и то же:

– Соскользнуло, понимаете ль, а я, понимаете ль, и не заметил. Начинаю, понимаете ль, одеваться, гляжу – нет кольца. Соскользнуло, понимаете ль, а я, понимаете ль…

Там, где Шолом потерял кольцо, пловцов скопилось много. Они старались друг перед другом, прямо – чудеса показывали, прямо – уму непостижимо: один уходил под воду у лугового берега и выплывал у самых кузниц, другой нырял как-то по-особому, боком, третий – мальчишка лет десяти – кувыркался в воде так быстро, что не понять было, где ноги, где голова. С берега ему кричали, чтоб перестал, что он, подлец, только воду мутит, но тот и слышать не хотел. Толку-то, однако, было мало: кольцо не находилось.

Тут кто-то в заднем ряду напряг горло и крикнул:

– Боруха надо.

– Борух! – закричали ближние.

– Борух! – подхватили дальние.

– Борух! – покатилось по реке. – Борух!

Борух явился. По вздутым мускулам и по тупому лицу было ясно: здоров, а глуп. Дурак.

– Об чем гвалд? – проговорил он неожиданно тонким голосом.

– Соскользнуло, понимаете ль, а я, понимаете ль… – начал Шолом.

– Да что там «понимаете ль»? – грубо прервал его скорняк Гесел. – Кольцо он потерял, ну!

– Где?

– Тут.

– Ну-к, плотва, расступись! – крякнул Борух пловцам, разбежался и – бух головой в воду.

Все притихли. Там, где Борух нырнул, вода бурлила и пенилась. Борух, видимо, работал что силы. Потом круги на воде стали шириться, таять, – Борух, значит, ушел на большую глубину. Прошла минута. Две минуты. Все ждали.

Наконец из воды показался кулак Боруха, потом голова, потом он выплыл весь.

– Глянь-ка, – сказал он, разжимая кулак, – Кольцо? Нет?

Нет, не кольцо: ил, мелкие камешки да еще серьга в форме сердца, пронзенного стрелой. «Ну-ка, покажь», сказал Ирмэ и в суматохе изловчился и спер серьгу. «Пригодится», думал он, засовывая ее поглубже в карман.

– А верно – тут? – сказал Борух.

– Да я, понимаете ль… – начал Шолом.

Борух не дослушал – снова нырнул. И снова прошла минута. Две минуты. Борух наконец выплыл, но кольца не было.

– Значит, отнесло, – сказал Гесел. – Значит, дальше искать надо.

Борух нырнул дальше.

– А может, Шолом, – сказал какой-то старичок, – а может, ты кольцо-то ненароком сунул в карман, а?

– Нет, понимаете ль, не может, – сказал Шолом. – Я, понимаете ль…

– А ты погляди, – сказал старичок.

Шолом пожал плечами, но послушно вывернул правый карман. Из кармана вывалились ключ и деревянная табакерка.

– Теперь – другой, – сказал старичок.

Шолом лениво запустил руку в левый карман – и вдруг просиял.

– Есть!.. – крикнул он. – Есть! Я и забыл, понимаете ль…

– Борух! – закричали сразу несколько голосов. – Борух!

Борух вынырнул.

– Нашлось! – кричали ему с берега. – Нашлось! В кармане.

– Эх, вы, сороки! – Борух фыркнул и могучими саженками поплыл к кузням.

Толпа разошлась. Шолом остался один. В одной руке он держал штаны, в другой – кольцо и на радостях сам себе подмигивал и лопотал что-то.

«И балда же! – подумал Ирмэ. – Ему кольцо что корове серьга».

Он вспомнил: «серьга», и пощупал карман – не потерял ли. Ничего штучка. Пригодится.

Ирмэ не спеша шал вдоль берега, выискивая место, где бы раздеться. А было это не просто: то спуск крутой, то берег топкий, а то – и спуск что надо, и берег что надо, да народу – не приткнуться. А то – лошадей купают.

Ирмэ остановился. Лошадей он любил и, как ему казалось, знал в них толк. Лошади у берега были что на базаре: выстроены в ряд, все древние, дохлые клячи, живот! – мешком, ноги – колесом, хвост – мочалкой. Орлы!

Они уныло глядели на воду и, казалось, огорчались. «Господи боже мой, – казалось, огорчались они. – Дали бы почить с миром, и слава тебе. Так нет же: поят, кормят, купают. Жисть!» Вокруг коней ходили хозяева, местечковые извозчики и водовозы.

– Берл! – окликнул Ирмэ одного из них, коренастого малого с белыми и жесткими, как у свиньи, волосами. – Жеребенка – что? Того-с?

– Угу, – промычал Берл.

– Сколько?

– Четыре.

– Не жирно! – Ирмэ покачал головой.

– Знаю, что не жирно, – сказал Берл. – Да монета нужна была. Зарез.

– Уж ты бы лучше каурого, что ли, – сказал Ирмэ.

– Продашь его, – проворчал Берл. – На убой.

– Плох?

Берл махнул рукой.

– Никуда. Подыхает.

– Сто-ой! – закричали на берегу. – Сто-ой! Куда?

Ирмэ оглянулся. По дороге крупной рысью мчал высокий серый жеребец, а на жеребце верхом сидел мужик без шапки, с кудлатой русой бородой. Это был Семен, сторож Файвела Рашалла, богатого рядского льноторговца.

Когда он подъехал, Ирмэ любуясь оглядел жеребца.

– Да-а, конек, – сказал он. – Файвел за него сколько отвалил? Полста?

Семен загоготал.

– Го, малец, – сказал он. – Тебе и не сосчитать-то.

– Дай его скупаю, – предложил Ирмэ.

– Валяй, – сказал Семен. – Только – мне сдается – он тебя скупает.

– Поглядишь, – сказал Ирмэ, поспешно стаскивая рубаху, – поглядишь, Семен.

– Ну-ну.

Семен развалился на траве, достал кисет, закурил. А Ирмэ, взяв жеребца за повод, пошел в воду. Жеребец покорно ступал за ним. Но когда вода дошла ему до колен, он наклонил голову, понюхал воду, фыркнул и стал.

– Но-о, серый! – кричал Ирмэ и тянул повод. А жеребец – ни с места. Стоял, губами двигал, думал о чем-то. Потом ему надоело стоять, – что толку? – он выдернул повод и спокойно пошел из воды.

На берегу загрохотали.

– Скупал!

«Показал ты себя, рыжий! – подумал Ирмэ. – Герой!»

Чтоб как-то поправить дело, он вдруг подпрыгнул, нырнул и полреки проплыл под водой.

На берегу притихли.

– Во, бродяга, плавает, – сказал Берл, – что твой сом.

Ирмэ услыхал «сом» – и совсем разошелся: лег на спину и завертелся волчком. Все быстрей. Быстрей. Только брызги фонтаном летели в небо.

– Э-эй! – кричали ему с ближнего плота. – Э-эй, гляди!

Ирмэ не слышал – Ирмэ вертелся волчком. Он вертелся до тех пор, пока не стукнулся о плот. Стукнулся он не сильно, а заругался сильно.

– У, дармоеды! На людей прут! Места вам мало что ли?

– Да уж больно много вас, дураков-то, понатыкано! – отвечали с плота.

– Ладно! Поговори! Поговори-ка!

Плот был небольшой, пять-шесть бревен, а ребят на плоту сидело много, человек двадцать, не меньше, – черные, загорелые, прямо – цыгане. Посредине стоял капитан – не капитан, рулевой – не рулевой, но вроде начальника – худощавый паренек с толстым носом, с серыми сердитыми глазами. Звали его Неах. Взмахивал рукой, притоптывая, он выкрикивал какие-то слова команду, что ли:

– Лево руля! Право руля! Полный! Кидай канат! Затягивай!

Ирмэ вскарабкался на плот и, потирая ушибленное колено, долго ворчал и плевался.

– Едут! Ты гляди, на кого едешь, а то я те так заеду, что год чесаться будешь.

– Ти-хо! – крикнул капитан. И, взмахнув рукой: – Лево! Право! Все наверх!

– Я те покажу, ворона, «тихо!» – проворчал Ирмэ. – Погоди-ка!

И вдруг, неожиданно как гаркнет:

– Есть все наверх!

По Мерее весной, в половодье, иногда подымались пароходы, и все рядские ребята знали и помнили команду.

– Полный! – кричал капитал.

– Есть полный! – отвечали ребята.

– Нос правей!

– Есть пос правей!

– Причаливай!

– Есть причаливай!

– Канат!

– Есть канат!

– Стоп!

Плот мягко стукнулся в песок и стал. Ребята по отмели пошлепали на берег. «Здрасте! – кричали они. – Приехали!» На плоту остались только Ирмэ да Неах.

– Вот что, – сказал Ирмэ. – Гребем до Глубокого, а?

– Шест бы надо, – сказал Неах.

– Во!

Ирмэ духом слетал на берег и приволок шест. Шест был длинный и тонкий.

– Так что так, Неах, – сказал Ирмэ. – Я – за командира. Ты – за матроса. Есть?

– Есть! – проворчал Неах. Не очень-то оно «за матроса». Да разве с Ирмэ поспоришь?

– Отчалива-ай! – запел Ирмэ.

– Есть отчаливай! – ответил Неах.

– Прибавить хо-од!

– Есть прибавить хо-од!

– Пол-ный!

– Есть пол-ный!

Местечко скоро осталось позади. По берегам чередовались огороды, луга, поля. Было тихо. В траве стрекотали кузнечики. Высоко в небе пролетали птицы. Солнце перевалило за полдень, а горело и жгло, как огонь.

– Ирмэ, – сказал Неах, – правду говорят, что земля вокруг солнца ходит?

– Кто говорит? – удивился Ирмэ.

– Говорят.

– Плюнь, – сказал Ирмэ. – Делать людям нечего – они и мелют.

– Да говорят – круглая она, как мяч, – продолжал Неах.

Ирмэ поднял рыжие брови.

– Никак ты, Неах, рехнулся, – сказал он.

– Да говорили мне, – сказал Неах.

– «Говорили»! Врать, брат, не мякину жевать – не подавишься.

– Нет, – сказал Неах, – не врут.

– Ладно, – сказал Ирмэ. – Пускай. Пускай так. Да на той-то стороне что?

– Америка.

Ирмэ фыркнул.

– Что ж, по-твоему, в Америке-то люди вверх ногами ходят?

– Уже не знаю.

– О-го! – крикнул Ирмэ. – Спятил, парень!

Но Неах не смеялся. Неах стоял, потупив голову, и смотрел на воду.

– Хочешь, Ирмэ, скажу? – помолчав, сказал он. – Ну?

– А никому?

– Никому.

– А верно – никому?

– Сказано тебе.

Неах, осторожно, чтоб не перевернуть плот, подошел поближе.

– Ухожу я, брат, – шепнул он. – В Америку. Во!

– Ну-у?

– Только – никому. Понял? – шепнул Неах. – Весной вот поднимусь и – ходу.

– А чего? – также шопотом спросил Ирмэ.

Неах сжал кулаки.

– А воевать!

– С кем это?

– С дикими!

Ирмэ посмотрел на Неаха с уважением.

– Да-а, – оказал он. – А как утюкают?

– Ничего, – сказал Неах, – не утюкают.

Ребята помолчали.

– Да ведь тут-то – совсем гроб! – со слезами в голосе проговорил вдруг Неах. – Батя-то ошалел. Не в уме он, ну. Меня лупит. Матку лупит. Убьет он ее когда, знаешь. Сегодня-то утром – слыхал?

– Слыхал.

Это его мать, Гутэ, так визжала с утра.

– Дома пусто. Жрать нечего, – продолжал шептать Неах. – Батя работник худой. Какой он работник? Чахотка у него. Только и знает: «Дармоед! Дармоед! Выгоню!» А что я могу? Ну это все! Уйду!

Ирмэ молчал, думал.

– Может, и мне ходу дать? – проговорил он наконец. – Как думаешь, Неах?

Неах обрадовался сильно.

– Ух, и ладно бы! Там, понимаешь, слоны, бегемоты, дикие люди. Стрелять будем! Ну!

Ирмэ не знал, что такое слоны, бегемоты. Дикие люди – это он знал. Голые. Черные. И один глаз во лбу. Это-то он знал.

– Да ведь я стрелять-то не очень, – сказал он.

– Ничего! – сказал Неах. – Научишься! Ты, Ирмэ, здоровый! Ты – научишься!

– А ружье-то где возьмешь?

– Стянем!

– У кого это стянем?

– Видно будет, – сказал Неах. – До весны-то еще долго.

– И верно, – сказал Ирмэ. – Дело-то не к спеху.

– О-о! Сто-он! – кричали им с берега.

На берегу стояло несколько ребят – четыре мальчика, одна девочка. Старший круглощекий, длинноносый, с велосипедом, – совсем новая машина, спицы на колесах и руль сверкают так, что глава слепит. Одет в гимназическую форму. На пряжке лакированного пояса две буквы: «П.Г.». Ирмэ его знал: Моня Рашалл, сын Файвела Рашалла, льноторговца. Моня учился в соседнем городе, в Полянске, и в Ряды, к отцу, приезжал только на каникулы. Другого мальчика, поменьше, и девочку Ирмэ тоже знал: Шая и Мина Казаковы. Отец их – Хаим Казаков – поставлял лес на железную дорогу, которая строилась недалеко от Рядов. А вот остальные – два гимназиста, оба на одно лицо, братья, что ли? – этих Ирмэ не знал. Должно, из города, к Моне в гости.

– О-о! – кричал Моня петушиным баском. – Причаливай, босяки!

Ирмэ и бровью не повел.

– Погодят, – лениво сказал он. – Не горит.

– Причаливай, говорят! – кричал Моня.

– Ты бы, индюк, потише, – сказал Ирмэ. – А то еще, не дай бог, надорвешься.

– Вот ты как! – крикнул Моня. Он что-то сказал своим – и девочка, Мина Казакова, повернулась и пошла по дороге в местечко, а мальчики, все четверо, стали поспешно раздеваться.

Ирмэ увидал это и выдернул шест из воды.

– Никак, в драку лезут, – сказал он. – Ну-ну.

Он понатужился, крякнул и – трах – шест пополам. Одну половину он взял себе, другую, потоньше, дал Неаху.

– Ты по голове-то не бей, – сказал Ирмэ. – Ухлопать можно.

Мальчики на берегу разделись и кинулись в воду: Шая и одни из городских – постарше который – там же, где разделись, Моня и второй гимназист – несколько пониже, плоту наперерез. Плот течением несло к местечку.

– Ну, Неах, – сказал Ирмэ, – похоже – жарко будет. Стань-ка у того края.

– Есть у того края! – Неах стоял, широко расставив ноги, и размахивал дубинкой. – Угостим их, Ирмэ, а?

– По голове не бить, – напомнил Ирмэ. – Понял?

– Ладно. Знаю.

Подплыл Шая. На плот-то он не лез, – того и гляди, огреет Неах дубинкой, – что радости? Он плыл рядом, сопел, пыхтел и визжал тоненьким голосом:

– Погоди! Погоди-ка! Скажу моему папе, он тебе покажет.

– Эка штука – «папе»! – сказал Ирмэ. – Ты бы сам бы.

– Ирмэ, глянь-ка! – быстро сказал Неах.

Слева подплывали Моня и другой, городской. Эти-то были посмелей: подплыли – и ну карабкаться на плот. Скажи ты!

– Куда! – крикнул Ирмэ и ногой – хвать Моньку в бок, – куда ты, халява, прешься?

Моня скатился. А вот другой, городской, тот вцепился обеими руками, держит и не отпускает. Ни в какую. Вот ведь!

– Ну-ну, – уговаривал его Ирмэ. – Уйди. Уйди ты пожалуйста. – И вдруг, совсем рядом, увидал Неаха. Неах поднял дубинку, замахнулся, размахнулся…

– Стой! – крикнул Ирмэ. – Стой, говорят!

Поздно. Палка просвистела в воздухе и – бац городского по голове, по самой по макушке. Мальчик тихонько всхлипнул и разжал руки.

– Тьфу ты! – Ирмэ сердито плюнул. – Сказано же тебе было: по голове не бить!

Неах стоял бледный, с перекошенным ртом.

– Убью! – прохрипел он. – Чего лезет?

Ирмэ, упершись руками в коленки, молча смотрел на воду: выплывет или не выплывет? Мальчик выплыл. Ирмэ повеселел.

– Так, – сказал он. – А теперь крой отсюда. Крой до хаты, ну!

Мальчик-то оказался послушный, поплыл к берегу. И не то что он, – и Шая и Моня, все поплыли к берегу. Выбрались на берег и стали о чем-то тихо шептаться. Пошептались, пошептались, потом оделись и пошли вдоль но берегу к мосту.

– Что-то надумали, – сказал Ирмэ. – Ну, ладно. Поглядим. Посмотрим.

Он растянулся на плоту животом вверх и с виду казалось: развалился парень на солнце и чихать ему на все и вся. Однако Ирмэ не спускал с берега глаз.

– А все Монька, – тихо сказал он. – Измордую я когда индюка этого. Ой, дам!

Плот течением несло к мосту. Мимо проходили знакомые места: поля, луга, огороды. Какая-то птица с криком носилась над рекой. Какой-то мужик, – голова на пне, ноги в воде – храпел так, что за версту слышно было. У кузниц ухали пловцы – «ух, ты!» – гулко и четко, будто рядом. И было жарко.

– Покупаться бы, – сказал Неах. Он весь размяк – сидел ленивый и вялый, как сонная муха.

– Погоди-ка, – сказал Ирмэ, – погоди-ка, Неах, купаться. Вроде рано бы.

Верно, эти, на берегу, что-то там такое надумали: они вдруг свернули и тропинкой побежали – куда-то наискось, к «могилкам» будто. Что-то надумали, бродяги! А что?

– За подмогой, что ли? – сказал Неах.

Ирмэ подумал.

– Нет, – сказал он, подумав, – не то. Не то, Неах. Ну ладно. Подождем.

Он уже не лежал – он стоял.

– Подождем, – сказал он, – не под дождем.

И вот эти вернулись – и что же? У каждого в руке шапка, и в каждой шапке – камни, полно камней.

Ирмэ свистнул.

– Вона что!

Однако оказалось, что камни-то не маленькие, с грецкий орех и больше. А кидал Монька – с-собака – метко. Ирмэ пригибался, вставал, приседал, а камни падали все ближе, ближе.

– Вот что, Неах, – сказал он. – Плот – к ляду, и плывем к берегу.

– Плот к ляду? – крикнул Неах. – Врешь!

– Дурака-то не валяй, – сказал Ирмэ. – Чокнут они тебе в лоб, а ты им что? Нече дурить-то. Прыгай.

Вода была теплая и липкая, как ил. Мальчики плыли рядом, лениво переговариваясь. Камня падали сзади, слева, справа, не задевая их.

– Зря мы им плот-то бросили, – сказал Неах.

– Плевать, – сказал Ирмэ. – На кой он тебе?

– Другой бы раз пригодился.

– Другой раз другой найдем, – сказал Ирмэ. – Они что там делают – не видишь?

– Вижу, – сказал Неах. – Сидят, ангелы, чавкают.

– Да камни-то откуда?

– Монька.

– Тьфу! – Ирмэ плюнул и повернул голову – посмотреть, чего он там, индюк-то? И вдруг что-то стукнуло его в ухо – раз. В глазах потемнело, он мотнул головой и стал медленно погружаться в воду.

Когда Ирмэ оглянулся, он увидел, что лежит на берету, голый, мокрый, а рядом сидит Неах.

– Ну, как? – сказал Неах. – Жив?

Ирмэ приподнялся, вздохнул, потрогал нос, глаза, лоб.

– Будто, Неах, – сказал он нерешительно, – будто жив.

Глава четвертая
Кузня

Ирмэ шел и цыкал зубом. Денек сегодня выпал, чтоб ему! Раз – папироса. Год курит – и ничего, шито-крыто, а тут на тебе! влип, как муха. Батя, когда узнал, так два часа потом ругался, кричал, чуть не надорвался от крику. Два – Щука. Горит вот ухо, ноет. Три – Монька.

Ирмэ громче зацыкал и сжал кулак. Этому-то он покажет! Отшибет охоту камнями-то лукать. Уж это так!

Так или не так, а желвак-то у левого уха здоровый – гора. Надо же было так стукнуть, а? Бот ведь – индюк! А этот – «скажу моему папе» – тоже! Уж это верно: два сапога – пара…

Ирмэ вдруг остановился. Вот хорошо-то, что вспомнил. Придешь в хедер, а Щука: «Где сапоги?» Ирмэ-то знает, где сапоги, – пасутся-то пока сапоги, жвачку жуют, – да ведь Щуке-то этого не скажешь. Нет, рыжий, нече тебе в хедер соваться. Пойдешь завтра. Успеется.

Ирмэ свернул в ближайший переулок и зашагал широко и быстро. То, что в хедер не надо, – это добре, это слава богу. Верно же: куда сегодня в хедер? И день такой, что только бы да гулять. Успеется.

– И-Ирмэ!

Ирмэ оглянулся. На пороге дома – домик ветхий, без сеней и дым из трубы – стоял Алтер, длинный, худой, с таким белым лицом, будто обсыпали мукой.

– И-Ирмэ.

Ирмэ подошел.

– Ты Л-Лейбе видал? – сказал Алтер.

– Видал.

– Он т-тебе что?

– Он мне – «Алтер скажет».

– Так что вот. – Алтер наклонился к Ирмэ и тихо: – Сегодня-то опять!

– Ну? – сказал Ирмэ. – Когда?

– В д-десять.

– Там же?

– Там же.

– Зайдешь?

– М-можно.

– Ты в дом-то не иди, – сказал Ирмэ, – ты-свистни.

– Алтер! – звал из комнаты мужской расслабленный голос. – Алтер!

– З-значит, так, – сказал Алтер и пошел в дом. В дверях он остановился. – Ты к-куда? – сказал он. – В хедер?

– Не, – Ирмэ лениво махнул рукой, – гуляю.

Алтер захохотал.

– Верно! – сказал он. – Чего там!

Широко расставив ноги, руки засунув в карманы штанов. Ирмэ стоял и думал.

«Куда б это двинуть? – думал он. – Купаться? Купался! К Хаче? – Ирмэ поднял голову. – Ясно, к Хаче. Чего тут думать?»

– Шагом арш! – скомандовал он себе. – Ать-два! Левой! – И пошел печатать шаг: – Левой! Левой!

Отец Хаче, Берче, был кузнец. Но кузница его стояла не у моста, а особо, на «выгоне». Однако хорошее место он себе выбрал, Берче. Ровная поляна, поросшая травой. В траве, задрав хвост, пасется чей-то безрогий теленок. Дальше – поля, деревни, овраги, луга. Среди полей – узкая колея дороги. У дороги – телеграфные столбы. За столбами – где-то далеко синяя полоса лесов. А кузня – старая, закоптелая, черпая от копоти. У двери – точильный станок: корыто с водой и над ним каменное колесо с ручкой. В горне горит огонь. Гудят меха. Шипит железо, остывая в воде. И вот оно уже не просто железо, а сошник, подкопа, топор.

Ирмэ любил тут бывать: стоять у горна, вздувать огонь, глядеть, как летят искры, слушать, как шипит в воде железо. На дворе – солнце, день, а в кузне – тень, сумерки. Стоит Берче, стоит Хаче, оба – здоровые, молчаливые, у обоих – голубые глаза и черные, будто просмоленные лица. «Вырасту, – думал Ирмэ, – пойду в кузнецы. Они и крепче и едят сытней».

– Стоп! – Стукнув ногой об ногу, Ирмэ остановился. Стал.

К точильному станку привязала была пегая кобылка, а в кузне слышалась голоса, – значит, гость в кузне. Ирмэ не зашел. Он сел на траву, подле двери, в тени – ждать.

Ждал Ирмэ долго – соскучился ждать. Он осмотрелся – никого, ни души. Скучно. «Зайти, что ли? – подумал он. – Нет, не годится. Хаче занят. Не годится, рыжий. Лежи».

Он закрыл глаза, растянулся. И денек! Теплынь. Благодать.

Вдруг кто-то тихонько толкнул его в плечо. Ирмэ приподнялся. Сел. Рядом стоял бычок, черный, а голова и ноги белые.

– Здрасте, – вежливо сказал Ирмэ и протянул руку. Бычок понюхал руку, махнул хвостом и не спеша пошел прочь.

– Куда? – крикнул Ирмэ. – Разбудил, а сам ходу? Назад!

В дверях появился Хаче, босой, без шапки, широкое, скуластое лицо – в саже. В руках он держал тяжелую медную кружку и кусок хлеба с маслом.

– Чего орешь? – спокойно сказал он, откусывая хлеб и запивая водой.

– Так, – замялся Ирмэ. – На бычка кричу.

– Что на него кричать? – сказал Хаче. – Все одно не понимает. Это тебе не конь.

– А конь понимает?

– Конь-то понимает. С ним говорить умеючи – все понимает, чисто.

– А ты умеешь?

– Умею.

– Поговори.

– Могу.

Хаче поставил кружку, положил хлеб и подошел к кобылке, привязанной к точильному станку.

– Ну-ка, милой, – сказал он нараспев и пальцем слегка стукнул по левой ее ноге, – подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

– Ну, и правую, – сказал Хаче.

Лошадь подняла правую.

– Видал? – Хаче взял хлеб, кружку и пошел в кузню.

– Вот Цыган! – позавидовал Ирмэ. – Ловко это он!

Он подошел к кобылке и тоже, как Хаче, пальцем слегка стукнул по левой ее ноге.

– Ну-ка, милой, – сказал он нараспев, – подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

– Ну, и правую, – сказал Ирмэ.

Лошадь подняла правую.

– Хаче! – крикнул Ирмэ.

Показался Хаче с той же кружкой и с хлебом в руках.

– И меня понимает, – сказал Ирмэ.

– Угу, – промычал Хаче. – Чего б ей не понимать? Кобылка умная.

И вернулся в кузню.

Ирмэ остался один. В кузне слышались голоса, лязг железа. Какая-то баба, не умолкая, шибко-шибко тараторила, Изредка, басом вставит слово Берче. И опять звенит высокий бабий голос, заливается.

«А баба-то, знать, навеселе, – подумал Ирмэ, – ишь тарантит».

Наконец из кузни вышел Берче, чернобородый, светлоглазый. За ним торопливо ковылял мужичонка. – баба-то оказалась мужиком, – горбатый и кашлатый вроде козла. Он и правда был навеселе: тянулся к Берче, чтоб хлопнуть его по плечу, подпрыгивал, подмигивал и без умолку тараторил.

– Не обижай, Берче, не обижай, пожалуйста, – говорил он. – Приходи уж в понедельник, а? Блины жена закатит. Сало зажарит. Ты сало-то ешь? Не ешь! Жалко! Ну, ладно, другое – что. Пирог спекет, а то, может, и сала поешь? Хи-хи!

– Приду, Нухрей, приду, – спокойно басил Берче. – Ты бабе-то накажи, чтоб яйца принесла, в воскресенье чтоб.

– Принесет, принесет, – мужичонка уселся верхом на пегой своей кобылке. – Ну, Берче, прощай. Покудова! – крикнул он.

– Прощай, – сказал Берче.

Мужичонка уехал. Берче некоторое время еще постоял у кузни, глядел: куда-то в поле, вдаль. Он щурил глаза, чесал бороду. Он думал о чем-то.

– Здрасте, дядя Бер, – сказал Ирмэ.

Берче посмотрел на Ирмэ прищуренным глазом, пожевал губами и сказал:

– Ну-ка, брат, – сказал он, – прикинь-ка в уме, сколько это будет – три раза по пятьдесят пять копеек?

Ирмэ подумал.

– Руб семьдесят пять, – сказал он.

Берче покачал головой.

– Ой ли?

Ирмэ еще подумал.

– Руб шестьдесят пять.

– Угу. Значит, так, – сказал Берче. – Хаче! – крикнул он. Вышел Хаче.

– Вот, – сказал Берче сыну, – Ирмэ пришел.

И пошел в кузню.

Мальчики сели на траву. Хаче скрутил цыгарку, закурил. Ирмэ тоже закурил. Курили они молча.

– Нухрей сказывал, – проговорил наконец Хаче, – в Застенках волка убили.

– Ну? Когда это?

– Третьего дня, что ли, – сказал Хаче. – Забрался, понимаешь, к Маркелу на двор, в хлев, а на сеновале спал Ефремка, хромого Филата сын, старший. Знаешь? Чует – собака лает, корова мычит. Что такое? Поглядел – волк. Зубами лязгает, глаза как спички. Ефремка на него, а волк – ходу. Ну, мужики сбежались, убили. Теперь застенковские кажный вечер стоят – сторожат: говорят – волчица придет. Увидит – нету волка, ну, пойдет искать!

– Ишь, ты! – сказал Ирмэ. – Понимает!

– А ты думал? – сказал Хаче. – Зверь – он понимает. Мне парнишка из Самсоновки сказывал: идет это он вечером с сенокосу, один, видит – неподалеку, в кустах – заяц. Он: «Беги, косой, до хаты! – жена помирает!» Что думаешь? Побежал!

– Скажи ты! – Ирмэ даже причмокнул. – А как ты, Хаче, думаешь, звери-то разговаривают?

– Разговаривают, – сказал Хаче. – Стариков послушать – так звери и человечьим голосом говорят. Только не верю я. Сказки.

– Брехня, – согласился Ирмэ. – Во сне другой раз бывает. Я вот сегодня во сне с котом Халабесом говорил.

– Во сне-то мало ли что бывает! – сказал Хаче. – Я раз во сне с орешником говорил. Я ему: «Почем орехи?» А он, понимаешь, человечьим голосом: «Не продаем».

– Так и сказал?

– Ну, да, как мужик: «Не продаем».

Помолчали.

– Это кто тебя так? – спросил Хаче, показав на желвак.

– Монька, – пробурчал Ирмэ.

– Который?

– Монька Рашалл, ну!

– О-го! – удивился Хаче. – Высоко, птаха, летаешь!

– Он у меня полетит! – проворчал Ирмэ. – Погоди-ка!

– Поцапались?

– Было дело.

– Не лезь ты к этим, – сказал Хаме. – Ну их!

– Кто лезет? – сказал Ирмэ. – Сам полез!

– Тогда дело другое. Тогда – отщелкать надо.

– Я и говорю.

– «Говорю, говорю», – сказал Хаче. – Да, видать, не ты, а он тебя. Как было дело-то?

Ирмэ рассказал.

– Да-а, – сказал Хачо. – Вредный парень. Гад.

– Погоди-ка! – сказал Ирмэ. – Я ему покажу!

– Брось! – сказал: Хаче. – Что ему сделаешь?

– Зубы выбью!

– Ишь ты! Домой к нему пойдешь зубы-то выбивать? Или как?

– Ну, ворота – дегтем.

Хаче почесал затылок.

– Можно, – сказал он, – ворота – это-то, конечно, можно. Только возни много.

– А вывеску? – сказал Ирмэ.

– Что вывеску?

– А вывеску свистнуть.

Хаче подумал.

– Что правда, то правда, – сказал он. – Вывеску – оно конечно. А куда ты ее?

– А к аптеке.

– А Файвелу?

– «Аптека».

Хаче захохотал.

– Здорово! С утра к Файвелу – мужики, бабы: «Мне касторку!», «А мне от клопов!» Здорово! – Он сидел и хохотал, загорелый, черный, широкое лицо – в саже, зубы – белые, ровные, как один. – Здорово!

А Ирмэ – тот прямо заливался:

– Ловко? Ловко, Хаче?

– Здорово! – сказал Хаче. – Ты, Ирмэ, другой раз придумаешь – прямо здорово!

– Я сегодня «сторожка», – сказал Ирмэ. – Что бы сегодня?

– Что ж.

– Где?

– У Большого колодца.

– Часов, думаю, в двенадцать.

– Чего поздно так? – сказал Хаче.

– Раньше мне никак, – сказал Ирмэ. – Дело есть.

Хаче покачал головой.

– Ишь ты! «Дело»! В огород куда?

– Нет, – сказал Ирмэ, – другое. Потом скажу.

– Ну, и шут с тобой, – сказал Хаче. – А теперь катись. Проваливай.

Ирмэ пошел, по сразу же вернулся.

– Как смекаешь, Хаче, – он достал из кармана серьгу, – много за нее дадут?

Хаче взял серьгу, осмотрел, попробовал на зуб.

– Много, – сказал он глубокомысленно. – Дырку без бублика.

– А с бубликом?

– Не.

– Ладно. Давай. Пригодится.

– Катись, катись, – сказал Хаче. – Некогда мне тут с тобой лодыря гонять.

И пошел в кузню. А Ирмэ пошел домой. Он шел и смеялся.

– О-го! – кричал он и смеялся. – «Мне касторку! А мне от клопов!»