Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятая
Слободской Степа

Ирмэ долго кричал про касторку и про клопов. Но наконец устал, умолк и пошел тише. Он шел и думал.

«Вырасту, – думал он, – пойду к Хаче в кузню. Батя к тому-то времени помрет. И Берче помрет. Состарятся и помрут. Верно же. А мы-то вдвоем заработаем – так прямо небу жарко! И, скажем, такое дело: стоишь, скажем, у кузни и видишь – гуляет себе в поле Монька Рашалл. Один или, скажем, с женой. С женой-то оно, пожалуй, лучше. Ну, подойдешь, тихо-мирно, руки в карманах. «Здрасте, скажешь, господин Рашалл. Гуляете?» Молчит. А глазами – туда-сюда. Чует, пес, неладное. Ну, добре. «А ведь за мной, скажешь, должок. Небольшой, но все-таки. Так не угодно ли, господин Рашалл?» Вынешь из кармана руку, этак не спеша замахнешься, размахнешься и…»

Ирмэ стиснул кулак и взвыл: ух ты! Посмотрел – серьга. А, чтоб ей! На указательном пальце выступила капля крови. Ирмэ слизал кровь языком и сплюнул.

«Дыру без бублика», вспомнил он. Нет, брат, врешь! Сколько-то он за нее да получит!

Он свернул и пошел по пустырю, ступая осторожно, чтоб не обжечься о крапиву. На пустыре, справа, стоял домик. Ирмэ толкнул дверь – не подается. «Запирается, чучело!» подумал он и забарабанил обеими руками.

Домик был ветхий и очень низкий: над землей торчали только крыша да труба, и видна была верхняя часть окошка: двойная рама и мутные, давно не мытые стекла. Пол и стены были под землей. Стоял домик одиноко, на юру, одно окошко – на пустырь, другое – в поле. И ни ворот, ни забора. У самой двери – земляной бугорок, а на бугорке хлопал крыльями и горланил петух.

– Тише ты! – крикнул ему Ирмэ и забарабанил сильней. За дверью послышались сухое шарканье шлепанцев по полу, вздох, бормотанье, кашель. Потом шепелявый старушечий голос спросил:

– Кто?

– Хае-Шейндл, – сказал Ирмэ, – это я, Ирмэ. Загремел засов, дверь открылась. За дверью стояла старушка с кривым ртом и с волосатой бородавкой над верхней губой. Она поглядела на Ирмэ круглым, как у щуки, глазом и прошамкала:

– Ш-шо?

– Вот, – сказал Ирмэ, показывая серьгу.

– Ш-шо там? – прошамкала старушка. – Не вижу. И пошла к окну. Ирмэ пошел за пей. В домике была всего-то навсего одна комната, тесная, узкая, пещерка. Но было в ней довольно чисто, даже уютно как-то. У стены – шкаф, по бокам – сундуки, накрытые свежей рогожей, посередине – стол. На стене – часы с гирями. На циферблате часов были нарисованы поле и пушки и дым от пушек, на заднем плане – синие солдаты в треуголках, на переднем – невысокий полный человек в белом кителе, в белых штанах, с подзорной трубой в руке.

– Не из-за чего было тарарам поднимать, – разглядев серьгу, недовольно проворчала старуха. – Ну, школько хошь?

– А сколько дадите? – осторожно сказал Ирмэ.

– Шкажи, школько хошь, – тогда шкажу, школьно дам.

– Нет, – уперся Ирмэ, – сперва-то вы, потом – я.

Старушка задумалась. И пока думала, – а думала она долго, – все шевелила губами, шептала что-то, но беззвучно.

– Копейку дам, – прошамкала она наконец.

У Ирмэ глаза загорелись. Э-гэ! Раз Хае-Шейндл даст копейку, значит, цена – пять!

Не говоря худого слова, он взял из рук Хае-Шейндл серьгу и пошел к двери.

– Поштой, поштой! Какой нешговорчивый! – зашаркала Хае-Шейндл шлепанцами. – Ну, школьно?

– Пять! – твердо сказал Ирмэ.

Старушка вдруг скорчилась, сморщилась. Замахала руками.

– Иди! иди!

Ирмэ и сам-то понял, что перехватил.

– То есть – три, – поправился он.

Старуха замахала руками и сердито бормотала: «Иди!» Она и слушать не хотела.

У Ирмэ сердце упало. «Так те и надо, рыжий! – подумал он. – Пять! Пять! Теперь-то она и копейку не даст!»

– Ладно, – сказал он, – две.

Старушка смягчилась: взяла серьгу, сунула Ирмэ в руку две какие-то монеты и вытолкнула его за дверь.

«Перехитрила, карга, – подумал Ирмэ, взглянув на монеты – дала-то не две, а копейку с полушкой».

Однако с другой-то стороны копейка с полушкой тоже деньги. Это, как ни считай, чуть побольше дырки без бублика. И то хлеб.

Ну, наконец-то! Наконец-то можно выпить шипучки с ромом! Копейка – в кармане, копейка с полушкой – во. То-то! Ирмэ вышел, облизал стакан… Крякнул. Да, напиток. И кто только его выдумал? Умный, верно, был человек! Башка!

Ирмэ пошел домой.

На базаре он увидал Неаха. Неах стоял у лотка и жадно глядел на бобы. Бобы были нового урожая, свежие и пахучие.

– Купить? – сказал Ирмэ. Он был еще богат – ещё полушка болталась в кармане.

– Купи.

Ирмэ купил. Съели.

– Мало, – вздохнул Ирмэ.

– А не двинуть ли к Анзику на огород? – тихо сказал Hoax. – Бобов там!

– Днем-то? – усомнился Ирмэ.

– Днем-то – самое время, – сказал Неах. – Ночью сторож. А днем кто? Днем-то самый раз.

– Не стоит, – сказал Ирмэ, – Попадет.

– Плюнь! – прошептал Неах. – Что тебе сделают? Ну, увидят. Ну, прибегут. А мы – драла. Свищи-ищи!

Огород – у самой реки – был большой. Три пугала – в пиджаках, в шляпах – стерегли его от птиц, сторож, по имени Гаврила, но прозвищу Косой, стерег его от воров. А стеречь-то было что: куда ни глянь – огурцы, капуста, морковь, бобы. Кой-где желтели подсолнухи.

Ребята остановились. Осмотрелись. Прислушались. Тихо. Ни души. Только вороны, черпая нечисть, гуляли по грядкам. А сторожа не видать – то ли спит, то ли ушел куда.

– Ну? – прошептал Неах. – Самое время!

Ребята осторожно поползли между грядками, как ужи – на брюхе, а проползти надо было порядком: бобы-то росли выше, у будки. Ползли медленно, вершок за вершком. А то – приостановятся, приподымут голову, слушают. Никого. Тихо. Ворон каркнет. Пловец по ту сторону моста ухнет: «Ух ты!» И – тишина. Ребята минуту послушают: все в порядке – ни души. И опять пригнутся и – дальше.

Вдруг Ирмэ услыхал шорох и тихий чей-то кашель. Между грядками, где-то совсем близко, притаился человек. Ирмэ лягнул Неаха, шепнул: «Замри!» Припал к земле и застыл.

Долгое время не слышно было ни звука. Тишина. Только сердце билось как часы – тик-тик. Уже Ирмэ думал, что ошибся. «Почудилось», думал он. Неах тянул его за ногу и шептал: «Ну, чего стал?» Он-то сам не слыхал ни шороха, ни кашля. Уже и Ирмэ казалось, что – чепуха, почудилось. Он приподнялся, огляделся. Никого. Вороны гуляют. Стрекочут кузнечики. Тихо. «Поехали!» шепнул он и пополз.

И вдруг – прямо впереди во весь рост поднялся человек без шапки, в белой рубахе, в синих домотканых портках. В руках он держал туго набитый мешок. Озираясь юркими, вороватыми глазами, он беззвучным шагом пошел к реке.

– Гаврила! – испуганно шепнул Неах.

– Какой там Гаврила? Гаврила с бородой! Вор!

И тут – с перепугу, что ли? – Неах выкинул дурацкую штуку: открыл, чудила, рот и что силы:

– Кар-раул! Воры! Кар-ра…

Ирмэ двинул его но зубам так, что он откатился и умолк. Но было поздно.

Человек услыхал «воры!», бросил мешок и побежал. Бежал он прямо на ребят. Это был молодой парень, рябой, с дурными черными зубами, но стройный и ловкий. Он пробежал так близко, что Ирмэ шарахнулся в сторону. Парень его увидал. «Убью! – прошептал он. – Убью, хвороба!» – прыгнул куда-то в ров, в овраг и пропал.

Из будки вышел сторож, Гаврила Косой, бородатый мужик в больших сапогах. Он, видимо, только проснулся: зевал, потягивался, крестил рот.

– Кто тут гавкает? – проговорил он гулким басом.

Ему никто не ответил. Ребята – ни живы, ни мертвы – лежали не дыша, Гаврила прошелся по огороду, замахнулся на ворон – «кыш, окаянные!» – и, зевая, почесываясь, вернулся в будку. Мешка он не заметил.

А ребята, ползком-ползком, выбрались из огорода, вскочили и – ходу. Остановились они только у моста.

– Услужил! – сказал Ирмэ. – Спасибо! Видал, кто это был?

– Кто?

– Да этот, с мешком?

– Нет, – сказал Неах. – Не видал.

– Оно, конечно, – сказал Ирмэ, – что на него, на вора, смотреть. Ты ведь такой – «не боюся никого, кроме бога одного». Орел!

Неах молчал. Сплоховал – ясно. Что тут говорить?

– Слободской Степа – вот кто, – проворчал Ирмэ.

Неах побледнел.

– Ну?

Слободского Степу в Рядах боялись как огня: вор и поножовщик – забубенная голова.

– Вот те и «ну», – сказал Ирмэ. – Балда!

– Будет тебе! – Неах чуть не плакал. – Что теперь-то, а?

– Известно что, – сказал Ирмэ. – Слыхал – «убью»? Вот и жди. Жди, когда ножом нырнет, – и все.

В местечко ребята вернулись тихие, понурые. С кем связались-то? Со Степой! Убьет ведь, вор! Факт – убьет!

Но уже на базарной площади ожили, повеселели. На базарной площади полно было ребят. Они с гиком, с криком прыгали вокруг какого-то лотка… Наскакивали на лоток всей оравой, стараясь его раскачать и повалить. Командовал паренек лет тринадцати. «Стройсь!» кричал он, но никто его но слушал. Тогда он обозлился и, приподнявшись на цыпочки, взмахнул рукой, гаркнул на всю площадь:

– По домам, бродяги! Шагом арш!..

Глава шестая
Вечерний разговор

Солнце стояло низко. Небо сгустилось, потемнело. Настали сумерки. От земли, как от печки, шло тепло. Легкий пар плавал над полем, и казалось, что поле тлеет и дымится.

На улице Сапожников было людно. Все высыпали на улицу – стар и млад – посидеть, покурить, спину расправить. Кто работу закончить не успел, тот сидел под сбоями у двери и строчил на швейной машине или вгонял последний гвоздь в сапог. Чахлые младенцы возились в пыли, тузили друг друга, и визжали. Мужчины, в жилетах, в опорках на босу ногу, молча курили, – устанешь за день, как собака, до разговоров ли. Зато уж женщины, высунувшись наполовину из раскрытых окон, стрекотали, как сороки. Огня еще не зажигали, – керосин-то не дармовой, а пока можно посидеть и так, без огня, ничего не сделается.

И только в одном долю, высоко, под крышей, неярко горел огонек. Дом этот на улице Сапожников называли «Высоким курятником». Старинный это был дом, «Высокий курятник», самый населенный и самый бедный дом в местечке, нескладный какой-то, смешной. Вокруг всего дома шли перильца, лесенки, балкончики. Верхний этаж – это был единственный в Рядах трехэтажный дом – выдавался далеко вперед и висел над улицей, как навес. И всегда – рано утром, поздно ночью – дом гудел, ревел, пел и плакал.

Внизу, в подвале, две сестры-портнихи, Либе и Нэше, шили приданое богатым невестам местечка. Девушки сидели у окна, игла быстро мелькала в прозрачных пальцах. Сестры шили и тоненькими голосами ноли о милом, который уехал в далекую страну, в Америку, и забыл, и письма не шлет. Они пели и кашляли глухо, как старухи, а в подвале темно, сыро, что в колодце, и гнусно пахнет чем-то кислым, – клопами, что ли, – и по стенам пышно цветет плесень.

Над подвалом, в тесных комнатушках, жили сапожники, портные, шапочники, скорняки. В каждой такой клетушке – только стол да стул, да кровать о трех ногах с разбитой спинкой. На кровати – семья, девять душ, а за столом – десятый, отец-кормилец. Он проворно сучит дратву или кроит карман, а за спиной – пропади ты пропадом! – хнычет ребенок, верещит жена, и сосед угодливо встречает заказчика, а заказчик сердится, кричит: «Да что! да как! да я тебя!»

Выше, в третьем этаже, шесть человек ткачей выделывали полосатые молитвенные одеяния – талесы. Чтоб скоротать время, – с шести утра до восьми вечера, шутка ли, – ткачи, как и девушки-портнихи в подвале, пели. Но девушки пели тоненькими приятными голосами, ткачи же ревели, как быки. Умолкали они только тогда, когда появлялся хозяин Оре, могучий человек с могучей русой бородой по пояс.

А на самом верху, на чердаке, под крышей, умирала старуха-нищенка Мере, и потому-то наверху в ее каморке день и ночь горел огонь. Старуха лежит одна. Забежит на минуту соседка, крикнет: «Как, Мере? Жива – нет?» – и опять никого, одна. Старуха глядит на огонек, слышит, как гудит и стонет под ней дом, «Высокий курятник», и думает, что зря ее господь забыл, – прибрал бы он ее поскорей, и спасибо ему.

Ирмэ и Неах, повеселевшие, спокойные, шли домой. Они шли чинно, не спеша, руки за спину и говорили тоже не спеша, степенно.

– Нет, – говорил Ирмэ, – как хочешь, а сапожное дело, это – не то. Не то, не то, Неах. Сиди, как проклятый, за верстаком, спину ломай. А тут и мухи и клопы, и дитя пищит, и жена визжит. Не то. Конечно, самая беда – жена. Я уж, Неах, думаю, что, может, не жениться мне, а?..

– Глянь-ка, Ирмэ, – сказал Неах.

У «Высокого курятника», на улице сидела дурочка Файтл. Перед ней на земле лежали моток черных ниток и спицы. Но она не вязала. Она уныло глядела на моток и, поводя пальцем, говорила с ним как с человеком.

– Понимаешь ты, детка, – говорила она мотку, – сплю это я, сплю и вижу сон, будто стоит это покойный дед, дай ему бог здоровья, будто стоит это он, стоит, и будто вдруг бородой махнул. «Ой, говорю, дедка, чего это ты, говорю, бородой махнул?» А он, – Файтл всплеснула руками, – а он как заплачет, как заплачет. «Ой, говорит, внучка ты моя, Файтл, я же, говорит, вот сейчас, вот только что потерял копейку, копейку, копейку..» Ай-ай! – Файтл вдруг завыла.

Ирмэ подошел к Файтл и сказал:

– Ну-ну, – сказал он, – нечего. Вот она, твоя копейка, – и показал ей кукиш.

– Что? – сквозь слезы проговорила Файтл.

Но Ирмэ уже занялся другим. На пороге своей лавчонки – лавчонка была в клопиную нору, и товару в ней было едва на три пятиалтынных – сидел пригорюнившись лавочник Фишль, убогий человек, подслеповатый и глухой. Он был в валенках и в зимнем ватном пальто, хотя на улице было ясно и тепло. Фишль тупо глядел себе под ноги и молчал. Он сегодня наторговал на восемь копеек, а с этим как домой-то придешь? – семья голодная, а дома пусто. И вот он сидел и ждал, не придет ли покупатель. Но покупатель не шел. И Фишль ждал.

– Фишль! – крикнул Ирмэ, – я вам вроде полушку должен.

Фишль поднял голову, открыл рот и уставился на Ирмэ.

– Что тебе? – сказал он глухо.

– Так дайте мне на эту самую полушку орехов, Фишль! – крикнул Ирмэ.

Лавочник поморгал – он ничего не расслышал – и вдруг вздохнул.

– Oй, ребятки, худо, – сказал он и покачал головой. – Ой, как худо. – И опять ссутулился, сник.

– Пойдем, – тихо сказал Неах, – чего тут.

Дома не было никого. Только младший брат Эле спал одетый на голом диванчике у окна. Ирмэ сунул ему под голову подушку, мальчик пробормотал что-то невнятно и сердито, но не проснулся. В комнате было темно. Ирмэ вслепую пошарил по столу и нашел горбушку хлеба. Он взял хлеб и пошел опять на улицу. Веселей на улице.

Неподалеку на бревне сидели Меер, шапочник Симхе и шорник Нохем. Нохем был высокий и худой – черное морщинистое лицо, длинные тонкие усы. Они с Меером были однолетки, одногодки, но казался Нохем старше лет на десять по меньшей мере. Ирмэ его не любил: шумный человек, горлопан. Все трое курили. И о чем-то говорили, громко говорили, спорили будто.

«О чем это они?» подумал Ирмэ и, жуя свой, хлеб, подошел поближе послушать.

Когда Ирмэ подошел, говорил Симхе. Говорил он негромко и напевно, будто молитву читал.

– И всегда-то ты так, Нохем. – говорил он, – шумишь ты, брат, галдишь, а к чему, чего – и сам-то толком не знаешь. «Сторонись, народ, – воевода идет». А только помни, Нохем: все от бога. В святом писании сказано так…

– Что вы мне «писание»! – зло перебил Нохем. – Вот вам писание: человеку, – большим заскорузлым пальцем он ткнул себя в грудь. – человеку тридцать четыре, а за верстаком он уже двадцать три. Двадцать три года, как один день. А что наработал? Чахотку наработал. Вот те и писание…

– Опять ты свое. – Симхе укоризненно покачал головой. – Ну, работаешь. И еще двадцать лет проработаешь..

– Дудки, – буркнул Нохем. – Я хитрей, – околею.

– Уж это, Нохем, как знать, – сказал Симхе, – все под богом ходим. А я вот о чем: и еще двадцать проработаешь, и тоже будешь гол и наг. Я не двадцать, я, слава те, сорок лет работаю. А что я наработал? Все работают…

– Все? – Нохем наклонил голову, сощурился. – Так ли? Все ли? А Шер работает? А Казаков работает, а Файвелке Рашалл работает? Да уж, работничек, сгори он.

– Взял! – сказал Симхе. – Взял Файвела! Он богатый, что на него смотреть. У него и так-то много. Ему бог дал.

– «Бог дал» – тьфу! – Нохем плюнул и закашлялся. Кашлял он долго, с сипом, с хрипом. Откашлявшись, отдышавшись, он заговорил опять, но глуше, тише: – «Бог дал»! Да откуда он взял-то, бог-то? Из жилетного кармана выложил, что ли? Или на банк поревел тысяч пятьдесят? Знаем мы, как он даст. Слыхали! Обдерут нас, дураков, а там: «Мы что! Нам бог дал». А нам-то чего он не дает? Мы-то, голь-то, у него на особом счету, что ли? А то, может, список потерялся. Свистнули, может, списочек-то.

– Не богохульствуй, Нохем, – строго сказал старик. – Потому-то он тебе и не дает, что ты богохульник и крикун.

– Так. – Нохем вдруг захохотал. – Так. Богохульник – потому и не дает. Верно. Правильно. Понимаю. Ну, а вы-то? Вы-то, господин Симхе? Что говорить – свят муж, праведник, хоть в рай старостой. Много вы-то получили? Чего-то не вижу я вашего золота, чего-то оно, понимаете, не бренчит, звону нема. А то, может, где-нибудь под полом бочки целые? – Нохем хитро мигнул. – Тогда, господин Симхе, сделайте милость, дайте до среды тыщенку взаймы, а?

– Ты, Нохем, не в свое дело не мешайся, – сказал Симхе. – У меня с богом свои счеты. За ним не пропадет, не бойся. Не здесь, так там.

– Это где там? – крикнул Нохем. – Там, там. – Он сердито стукнул ногой об землю. – Нет уж! Дудки. Давай – не надо. Давай менять. Пусть тут, а там – фигу. Ничего, не обижусь. Не гордый. Пусть мне – тут, а Файвелу и Менделу – там. И ладно. И квиты. А чтоб им недолго ждать, сам вот, этими вот руками, отправлю их туда. Спроважу, как следовает, – с громом, с блеском, с барабанным треском. Валяй! Получай по счету!

– Эх, брат, – сказал Симхе, – меняючи, только вор разживается, да и то на три дня.

– Слыхали, – проворчал Меер. Он заговорил впервые в этот вечер, до этого он сидел, курил, слушал и молчал.

– А хоть бы и на три, – сказал Нохем. – Терять-то нечего.

И опять закашлялся. Потом встал.

– Пойду, – сказал он глухо. – Вставать-то рано, на свету. Эх-ма! – И, длинный, сутулый, пошел через улицу в дом.

– Шалая готова, – тихо сказал Симхе.

– Прав он. – Меер махнул рукой. – Прав он, что говорить.

Сумерки сгустились. Кой-где зажглись огни. Шум затухал. Люди нехотя вставали, уходили в дом – ужинать и спать. На слободе гавкнула собака. Гавкнула раз и умолкла. Но сразу же – и на «выгоне» и на «шляху» – на лай отозвались несколько собак..

К Ирмэ подошел мальчишка.

– Сегодня ваша сторожка, Ирмэ, – сказал он.

В Рядах не было городских сторожей. Стерегли местечко от пожаров и от воров сами жители. Это называлось «сторожка».

– Так помни, Ирмэ. – сказал мальчик и ушел. Ушли и Симхо и Меер. Улица опустела.

«Который это час?» подумал Ирмэ. И вдруг услыхал свист – Алтер стоял за углом.

– Пора? – сказал Ирмэ.

– П-пора, – сказал Алтер. – Идем.

Глава седьмая
Домик у реки

Мальчики долго кружили по темным улицам и переулкам. Прошли пустырь, чей-то двор, опять пустырь и наконец вышли к реке. Тут Ирмэ заметил, что совсем не так уж темно, как казалось, – ясно видны река и луговой берег реки. Место было пустынное, глухое. Ни людей вокруг, ни огня. Только собаки брехали вдалеке. Брехали лениво – со сна, должно быть.

– Веселое место, – сказал Ирмэ и плюнул.

– Постой, – сказал Алтер. – О-огня-то не видать.

Ирмэ глянул влево, вправо, – нет, не видать.

– Рано, – сказал он.

– Нет, – сказал Алтер, – и-пора.

Они пошли берегом. Прошли шагов тридцать, и вдруг впереди вспыхнул огонек.

– Ого, – сказал Алтер. – Вот оно где.

На берегу – окнами на воду – стоял ветхий домик. Он был похож на воронье гнездо – на высоких толстых сваях – утлое жилье: четыре стены, крыша, на крыше труба. Дом был, как говорится, голый – ни сеней, ни чулана. Жил тут сапожник Герш, сам-третей: он, жена да воробей на крыше. В Рядах про Герша говорили: «Не дурак, а вроде чудак». В очках, к примеру. А зачем молодому очки? Чудак. Ирмэ же его знал мало: Герш с месяц только как вернулся с военной службы.

Ребята подошли к дому, приостановились, присмотрелись. Будто на помосте стоит кто-то, а кто – не попять, – темно. Хоть бы слово сказал, а-то стоит, молчит. Думу думает. Во, дурной.

– Ну-ка, – шепнул Ирмэ. – Чихай.

– Ч-чего? – удивился Алтер.

– Чихай, говорят. Ну?

Мальчики – оба разом – набрали воздуху и – гоп-чхи! – Человек зашевелился, повернулся в их сторону и звонко сказал:

– Кто?

Ирмэ обрадовался: Лейбе!

– Дядя Лейб, – сказал он, – это мы.

– А-а, – сказал Лейбе, – пришли?

– Пришли.

– Ну, и добре. Что делать-то – помним?

– П-помним, – сказал Алтер. – «Г-гляди в оба».

– Так, – сказал Лейбе, – а заметили что – в окошко – тук. Ясно?

– Ясно, дядя Лейб, – запел Ирмэ. – Ясно, ясно…

– Ну тебя, – сказал Лейбе. – Не дури.

Подошел Янкель Гор, шорник. Они с Лейбе о чем-то тихо поговорили, и Янкель пошел в дом. Потом еще кто-то, – Ирмэ его не узнал, хотя голос-то был знакомый, – опять поговорили: что-то Лейбе спросил, что-то тот ответил – и в дом. А народу в доме уже было много.

– Значит, так, – сказал Лейбе.

– Так, – сказали ребята.

Лейбе взялся за ручку двери.

– Дядя Лейб, – тихо окликнул его Ирмэ.

Лейбе оглянулся.

– Чего?

– Дядя Лейб, – Ирмэ заговорил шопотом, – о чем это вы там, а?

Лейбе засмеялся.

– О Халабесе, – сказал он. – Его, подлеца, женить надо, – вот что.

– Нет, – сказал Ирмэ, – вы – правду.

Лейбе подошел поближе.

– А – никому? – сказал он сурово.

Ирмэ обиделся.

– Да что я, маленький, что ли?

Лейбе наклонился и сказал чуть слышно:

– Так вот, – сказал он. – Запомни. Запомни, рыжий: о клопах, о блинах, о ногах, о котах, о боге и о синагоге.

Ирмэ удивился:

– Ну?

Но Лейбе уже прошел в дом.

Ребята уселись на нижней ступеньке лестницы – тесно, бок-о-бок.

– И верно, – сказал Ирмэ, – о чем они там, не знаешь?

– Кто их знает, – сказал Алтер. – А только б-батька говорит – у-упекут их скоро.

– Что ты? – испугался Ирмэ. – Чего это?

– Б-батька говорит: им дай – все разнесут. – А пристава-то, – Алтер провел пальцем по горлу, – во!

– Ну! – Ирмэ покачал головой. – А ведь за такое дало знаешь!..

– В С-Сибирь, – твердо сказал Алтер. – Б-батька говорит…

Ирмэ вздохнул.

– Хорошие парни, – сказал он, – жалко.

– Жалко, – согласился Алтер.

Ребята замолчали. Было темно и тихо. Вода плескалась и билась о берег. Где-то далеко, – на церковной колокольне, что ли, – кричала птица. Крикнет раз «кра» и долго-долго молчит. Потом опять «кра».

Ирмэ встал.

– Ты посиди, – сказал он, – а я пойду послушаю.

Он поднялся на помост, подошел к окну, прижал к стеклу нос, вгляделся. Да, много тут увидишь! Кто-то сидел у самого окна и спиной заслонят всю комнату. Расселся, балда. Ирмэ отошел от окна, подкрался к двери, приложил ухо к замочной скважине, притаился. Нет. Ничего не понять. Говорят все разом и тихо, шепотом. Одно только слово Ирмэ расслышал, – и то потому, что его повторили раза четыре подряд, – это «пунт» или «пункт». Но что такое «пунт» – Ирмэ не знал. Он спустился вниз, – чего так стоять.

– Алтер, – сказал он, – не знаешь, что такое «пунт» или: «пункт»?

– Фу-унт?

– Нет, «пункт» или «пунт».

– Не з-знаю.

– Ружье, что ли?

– П-похоже.

– Значит, вона они что затеяли, – сказал Ирмэ. – Не дело.

И вдруг услыхал шаги. К дому подходил человек, в темноте натыкаясь то на бочку, то на кочку, то на столб, то на бревно. Он говорил сам с собой, ругался и ворчал. «Чтоб те, Фейга, гнида, ни дна…» – ворчал он и плевался. Ирмэ толкнул Алтера. Алтер толкнул Ирмэ. Вот уж – не было печали. Они сжались, стихли. Что-то будет, а?

А тот подходил все ближе. Вот он дошел до лестницы. Вот он остановился, стал. Он стоял и, не замечая ребят, глядел на освещенное окно. Он замолчал. Стоял, глядел, ждал чего-то. Эх, ты! Ирмэ тихонько пнул Алтера. Алтер тихонько пнул Ирмэ. Вот ведь…

Вдруг человек шагнул к лестнице, но на лестницу не попал, а угодил куда-то в сторону, в ямку. Он покачнулся, плюхнулся оземь и как гаркнет:

 
Эх-ты, д'моя милая, д’какая ты богатая…
 

Ребята перевели дух. Тьфу ты, пьяное рыло! Ирмэ подошел к человеку и легонько тронул его за плечо.

– Слышь-ка, друг, – сказал он, – проваливай отселева, ну!

Человек перестал петь и уставился на Ирмэ. С пьяных глаз и в темноте Ирмэ ему, должно, представился невесть кем. Он засопел, всхлипнул и проговорил жалобно и тихо:

– Фейга, голуба, – проговорил он, – дай водицы, а! Попить, а!

– Ну-ну, – сказал Ирмэ, – нечего тут. Проваливай. А то как дам.

Он приподнял пьяного, поставил его на ноги, по тот мотался и жалобно лопотал:

– Попить, а! Дай, а!

– Дай ему л-леща, – сказал Алтер.

Ирмэ дал. Пьяный покачнулся и вдруг заплакал.

– Фейга, а! За что, а? Не брал я, Фейга. Вот те крест – не брал.

Плача, бормоча что-то, он запустил в карман руку и достал пару медных монет. Он сунул деньги Ирмэ – «на», а сам пошел куда-то в ночь, в темноту, всхлипывая и шатаясь.

– За что, а, Фейга, а? – тихонько шептал он.

Ирмэ пересчитал деньги – семь копеек.

– Ну-ну, – сказал он, – что бы каждый день так.

– Не х-худо бы, – сказал Алтер.

– Добрый мужик, – сказал Ирмэ, – зря мы его стукнули.

– Не зря, – сказал Алтер, – он з-заплатнл.

Становилось поздно. А в доме всё говорили, спорили – хоть бы кто собрался уходить. Открылась дверь – и на минуту показался Лейбе.

– В порядке? – сказал он.

– В порядке.

– Кто горланил?

– Пьяный один, – сказал Ирмэ. – Мы его уже спровадили.

– Ну, и ладно, – сказал Лейбе и захлопнул дверь.

Мальчики сидели на лестнице тесно, бок о бок и молчали. Алтер дремал. Ирмэ – тот не спал. Ирмэ сидел, думал.

«Хорошо бы, – думал он, – пожар. Пожарники скачут. Народ бежит. Здорово. Я б в окошко – чок: «Пожар!»– и ходу. Ух, здорово бы!»

Он приподнялся, осмотрелся: а не горит ли где на самом деле? Темно. Тихо. Вода плещется о берег. На церковной колокольне кричит птица: «кра!» Крикнет раз и замолчит. Потом опять: «кра!»

«Скучно», Думал Ирмэ.

И вдруг близко, совсем рядом увидел огонек. Не огонек – искра. И не горит – еле тлеет. Еле тлеет, а не тухнет. А то вдруг ярко вспыхнет. А там опять – еле тлеет и слабо светится во тьме.

«Что такое?» подумал Ирмэ.

Он понюхал воздух. Гарью не пахнет. Что за черт?

– Алтер, – сказал он, – глянь-ка, что такое.

Алтер посмотрел.

– С-светлячок, – сказал он вяло.

– Нет, – сказал Ирму. – Не то. Идем – поглядим.

– Чего там г-глядеть? – сонно отозвался Алтер. – Светлячок, ну!

– «Светлячок, светлячок»! Говорят тебе – не то. Идем.

– Не и-пойду, – уперся Алтер. – Иди один.

– У, ты! – Ирмэ плюнул. – Герой!

И пошел один, осторожно, на цыпочках. Искра не разгоралась – только дрожала слегка. Чуть-чуть. И вдруг Ирмэ понял: папироса! Он хотел было незаметно повернуть к лестнице, к дому. Но тут искра ярко вспыхнула. Ирмэ вскрикнул: он увидел знакомое рябое лицо и прозрачный светлый глаз. Глаз смотрел прямо, в упор и подмигивал.

– Степа! – крикнул Ирмэ и побежал.

Он бежал улицами, переулками, по пустырям, по огородам. Пробежал базар. И все время слышал за собой чьи-то шаги – догонял кто-то. Степа! Ирмэ устал: ноги подгибались, подкашивались ноги, и дышал он тяжело, с хрипом. Но остановиться нельзя было, никак. Остановишься – смерть. Убьет. Убьет, вор.

Наконец у самого дома Ирмэ услышал за спиной тихий шопот: «И-Ирмэ, это я». Фу ты, Алтер!

– Я думал – Степа. – Ирмэ сел, закрыл глаза и замолчал. – Счастье, что ушли, – сказал он, помолчав. Зарезал бы Степка.

– Н-ну?..

– Дважды-два.

– Ч-чего это?

– Было дело, – сказал Ирмэ. – Потом скажу.

– А т-теперь – как? – сказал Алтер.

– Подождем сколько-то и назад. Что делать? Надо.

– Л-Лейбе-то сказать?

– Насчет Степы? – сказал Ирмэ. – не стоит. Он не за ними. Он за мной.

Вернулись ребята кружным путем, мимо кузниц, мимо бани, а то – базаром – еще на Степу нарвешься. Нет. Уж лучше не надо.

И только подошли они к домику у реки, как распахнулась дверь и на помост вышли Лейбе и Герш. Герш был высокого роста – на целую голову выше Лейбе – и, несмотря на свои двадцать шесть лет, совсем седой. Лицо – длинное, худое, на носу – очки, хотя смотрел он почему-то поверх очков, как старик.

Лейбе был без шапки, шумный и веселый.

– Ну, ребята, – сказал он, – как дела?

– Помаленьку, дядя Лейб, – сказал Ирмэ.

– Всё в порядке?

– Будто так.

– Глядели-то в оба?

– Известно.

– Ничего такого не заметили?

– Ничего такого.

– Ну, спасибо. Благодарствую, – сказал Лейбе. – А сейчас, ребята, вольно. По до-мам.

– Погоди-ка! – громко сказал Герш. От военной службы у него осталась привычка говорить коротко и громко. – Минут десять назад где были?

– Тут, – сказал Ирмэ.

– Тут ли? – сказал Герш. – Я выходил, окликал – никого.

Мальчики молчали.

– Ну, ребята, – сказал Лейбе. – Вас спрашивают, – где были минут десять назад?

Мальчики молчали.

– Тут что-то не так, – сказал Лейбе. – Где были? Что случилось?

– Мы б-бежали, – несмело проговорил Алтер.

– Куда бежали? Чего бежали? – удивился Лейбе.

– От С-Степки.

– Какого Степки?

– Слободского Степки, ну, – сказал Ирмэ.

Лейбе насторожился.

– Слободского Степки? – сказал он. – Он что – тут был?

– Тут.

– Степка? Тут? Где тут?

Ирмэ показал.

– Вот, – сказал он. – Сидел и дымил.

Лейбе свистнул.

– Та-ак, – сказал он. – Чего не постучали?

– Мы, по совести-то, т-трухнули малость, – сказал Алтер.

– Эх-ма! – Лейбе покачал головой. – Наделали вы делов. Знаешь, кто этот Степа? – повернулся он к Гершу.

– Слыхал что-то, – сказал Герш. – Вор?

– И шпик. Вор и шпик, – повторил Лейбе. – Доносчик. Понимаешь? – Он стоял красный и злой.

– Так-то, братцы, не годится, – сказал он сердито.

– Мы не знали, – виновато сказал Ирмэ.

– Понимаю, что не знали, – сказал Лейбе. – А все одно – так-то не делают. Надо бы свистнуть, крикнуть. Дать знать, одним словом. А то так-то – не дело. Ну, ладно. Спасибо и на этом.

Он повернулся и вместе с Гершем пошел в дом.

– Ну, б-брат, сработали! – сказал Алтер.

– Да уж. – Ирмэ плюнул.

Они медленно плелись вверх по улице и молчали.

– Ничего, Ирмэ, – проговорил наконец Алтер, – в другой-то раз б-будем знать.

Ирмэ не ответил. Он шел, свесив голову и цыкал зубом. Сплоховал; рыжий, сплоховал.