Текст книги "Улица Сапожников"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава третья
Гостиница Красновского

Вечер был темный. Над темными домами стояло темное небо, а на небе были звезды. Редкие деревья на улице Сапожников глухо шумели – с поля шел ветер. В подворотнях, под навесами слышался шорох – будто шаги и чей-то шопот. Сван стояли что каменные бабы – они вросли ногами в землю, стерегли дома, домашний покой. Кой-где желтыми пятнами светились окна – в комнатах дымясь горели плошки. Эти желтые мигающие огоньки напоминали, что на дворе уже август, что еще месяц, другой, и настанет осень, придут ненастные дин и черные дождливые ночи, и уже с пяти часов задымятся плошки, и люди при мутном их свете будут сидеть долгий вечер дома, слушать дождь, смотреть, как по отсыревшим стенам шмыгают тараканы, зевать во весь рот и думать, что вот опять хлеб подорожал, что вот от сына, от мужа опять писем нет. Не ранен ли? Не убит ли? О-хо-хо, господи.

Ирмэ, Хаче и Неах молча шли по середине улицы. Говорить чего-то не хотелось. Взгрустнулось им чего-то. Нога у Ирмэ болела, ныла. Но он не думал о ноге. Он думал о Лейбе.

«Чудной он какой-то человек, Лейбе, – думал он. – То вдруг пропал, то вот опять тут. В солдатском. Солдат он, что ли? Рымша. И бороду отрастил. Молодец, ей-богу. Вот Герш – тот подурей. В Сибири, говорят. Сидит. А скучно же там, должно, в Сибири. Снега. Волки».

– Хаче, – сказал он вслух, – верно это, что волки боятся огня?

Хаче думал о чем-то своем и ответил не сразу.

– Верно, – сказал он, сообразив, о чем его спрашивают, – огня-то они боятся.

– Чего это?

– Кто их знает.

– С-слепнут они от огня, что ли? – сказал Алтер.

– Может, и так, – сказал Хаче. – А только огня они боятся. Мне Маркел говорил, филатовский. Шел он, говорит, как-то лесом, в ночь. Глянь – волки. Стая. Ну, он – раз-раз! – разжег костер, сел у огня, сидит, песни орет. Шел-то он из Рядов, с базара, клюкнул малость, был грех. Сидит он, говорит, у костра, песни орет, а волки – кругом да около, скулят, воют, а подступить-то не подступают. Так до свету и досидел. А как засветлело..

– Куда, орлы, топаете? – спросил голос, и в окне показалась голова Симона. – Завернули бы на минутку, а?

– Разве что на минутку, – сказал Хаче, – а то нам спешить надо. Дело есть.

– Дело не волк, – сказал Симон, – ясно?

Ребята поднялись на крыльцо, толкнули дверь и вошли. Комната была небольшая, узкая и длинная, в одно окно. У окна стояло зеркало, перед зеркалом – дырявое соломенное кресло. Это была парикмахерская Зелика, отца Симона. Сам Зелик, маленького роста, юркий человечек с остроконечным лысым, в шишках черепом, ходил по комнате – легко, на носках – и грязной салфеткой смахивал волосы с подоконника и с кресла, а потом веником заметал их в угол, где уже высилась горка целая разноцветных волос. Увидав ребят, Зелик бросил веник и весело заверещал, залопотал, затараторил. Говорил он напевно и в рифму, – Зелик был не только цырюльником, но и «маршеликом» – свадебным шутом – и умел говорить в рифму, когда надо – час, когда надо – два часа.

– Здрасте, гости дорогие, почтенные, хоть с виду и мошенники, – зачастил он. – Сядьте, на чем стоите, лягте, на чем сидите. Гляньте друг на друга – и скажите: вы откуда? Из кабака? Из пивнухи? И сколько выдули сивухи? Очи ваши – ясные, носы ваши – красные, бороды – седые, ноги – босые, а из глотки разит водкой. Пили за свой родной пятак, или угостил какой дурак? И чего это вас корячит? Или у меня в глазах маячит?

– Будет тебе! – сказал Симон сердито. Но не удержался и захохотал. Это еще больше распалило Зелика.

– Чего заморгали? Не узнали? – верещал он. – Раз так, вертай в кабак. Опохмелитесь на полушку и как-нибудь доползете до подушки. Ляжете, уснете – к утру в себя придете. Да приснится вам короста, и не просто, а каждому по росту…

– Зелик! – послышался из-за двери басовитый голос.

Зелик мигом присмирел.

– Сейчас, сейчас, – сказал он громко и, подмигнув ребятам, тихо: – Ревет, как медведь, чтоб ей околеть.

– Зелик! – грозно повторил голос.

– Иду! – Зелик сжался как-то, посерел и уныло засеменил к двери. В дверях он обернулся и сказал совсем шопотом:

– Господи помилуй, как бы не убила.

– Веселый у тебя батька, – сказал Хаче.

– Одно то слава богу, что мачеха у меня здоровая, – сказал Симон, – как двинет – часа два потом тихий ходит, скучает.

– Потопали, ребята, – сказал Ирмэ, – поздно.

– Куда? – спросил Симон.

– Тут, по делу.

– Вот что, орлы, – сказал Симон. – Махнем-ка завтра к австрийцам, а?

– Чего?

– Был тут сегодня один, Иоганн, – сказал Симоп. – Очень просил притти. Потолкуем, говорит, и бинокль посмотрите. Он бинокль свои на хлеб менять хочет.

– Что ж, – сказал Ирмэ, – можно.

– Точка, – сказал Симон. – Когда?

– После работы, – сказал Ирмэ. – Часов в семь.

– Точка.

Ребята вышли. На улице было все так же темно и тихо. Ни души. И вдруг ребята услыхали плач. Должно быть, плакала женщина и плакала давно – плач напоминал далекий вой. Казалось, улица стала лесом, и где-то во мху, в берлоге умирает тяжело раненый зверь.

Ребята оглянулись: темно, пусто, ни души. Откуда же вой? С поля, что ли?

– Нет, – сказал Ирмэ, – это где-то тут, близко.

Он пошел влево – вой стал тише, глуше, ровней. Тогда он повернул – стало слышно чье-то причитанье, чей-то топот, стон и всхлип. Вдруг Ирмэ увидал огонек. В угловом доме горел огонь.

– Тут, – сказал он тихо.

Ребята подошли. Окно было давно немытое, матовое от грязи. Ребята с трудом разглядели длинную низкую комнату, посреди комнаты – стол, на столе – плошку с мерцающим фитильком. У стола сидела женщина. Она закрыла лицо руками и, медленно раскачиваясь, плакала. На полу, у ее ног, примостился ребенок, мальчик лет пяти. Он молча смотрел на мать большими, широко открытыми глазами. Девочка, постарше, в коротком черном платье, босая, подошла к нему, что-то ему сказала.

Тот замахал руками, ногами, заныл. Девочка ушла. Тогда мальчик утих и снова уставился на мать большими, круглыми от страха глазами.

Ирмэ потянул товарищей от окна и тихо сказал:

– Так, – сказал он. – Значит, убили Иоше.

– А какой был человек! – сказал Хаче! – Железо.

– Да-а! – Алтер вздохнул.

В гостинице Красновского было шумно, людно. Большой дом – десять окон на восток, восемь на юг – был ярко освещен. У крыльца стояла извозчичья колымага. В колымагу укладывали чемоданы, корзины, узлы – кто-то уезжал. В столовой человек двадцать гостей пили чай и закусывали. Вокруг гостей утицей ходила хозяйка Нэше, толстая женщина с круглым добродушным лицом, и вьюном вилась прислуга, бойкая девица лет семнадцати, востроглазая, шустрая, прямо бес – не девица. Сам хозяин, чистенький старичок с усами как у таракана, сидел тут же за столом и не спеша толковал с гостями о войне, о погоде, о делах. Гостиница, собственно, его не касалась, не его это было дело. В гостинице хозяйничала жена, Нэше. Он-то сам был фельдшер, военный фельдшер, в отставке. Но отчего бы на досуге не покалякать о том, о сем?

– Нет, немец долго не выдержит, жила тонка, – говорил он какому-то высокому лысому поляку. – У немца уже ни людей, ни фуража. Выдыхается немец. Я, пане Прешевич, старый солдат. Меня не обманешь. Измотался немец. Вижу. Вот взять хотя бы Верден. Стал немец и стоит. И ни взад, ни вперед. Ни «тпру», ни «ну». Никуда. Нет, кончается немец.

– Возможно, возможно, – говорил поляк, мешая ложечкой сахар в стакане.

– То есть, если дозволите, – лез в разговор другой гость, молодой еще человек в куцом пиджачишке, лохматый и – подслеповатый, – если позволите…

Но Красновский и не посмотрел в его сторону. На кого смотреть-то? Голь, шушера.

Ребята вошли, остановились, оглянулись. Народу! Мама моя! Где тут угадать который? Осмотрели стол – что-то никто из приезжих не похож на того. Или он у себя? Спит, может?

– Вам чего? – сказала прислуга.

Ребята переглянулись.

– Чего вам? – крикнула прислуга.

– Мы к пане Красновскому, – нерешительно проговорил Ирмэ. – К пане доктору, – пояснил он.

Прислуга посмотрела подозрительно.

– Барин, – сказала она, – к вам.

– А? Что? Ко мне? – удивился Красновский. – Кто?

– Да босяки какие-то, голодранцы, – сказала прислуга. – Говорят – к вам.

Красновский встал и, ковыряя в зубах спичкой, подошел к ребятам.

– Ну?

– Ногу я зашиб, пане доктор, – сказал Ирмэ.

– Ну?

– Вы не могли бы ее – того?… Помазать чем?

– Это в десять-то часов? – сказал Красновский – Ты чей же будешь, ангел мой?..

– Меера, сапожника, – сказал Ирмэ.

– Рыжего? – сказал Красновский. – Знаю. – Он подошел поближе. – Ну, что ж, надо тебя полечить. Надо. Надо. – И вдруг – цап Ирмэ за ухо. – Вот так! Вот так!

Ирмэ вырвал ухо и – пробкой прямо – вылетел за дверь. Хаче и Алтер – за ним.

– Вот гнида, душа из него вон! – сказал Алтер.

– Так того же все одно в комнате-то не было, – сказал Хаче. – Верно, в номере сидит, дожидается.

– Как бы это его выманить? – сказал Ирма.

– Его первым делом найти надо, – сказал Хаче. – Глянь-ка в окно – не видать?

Ирмэ посмотрел. В первом окне, на подоконнике, горела лампа, но в комнате никого не было, только таракан сидел на стене.

– Ни души, – сказал Ирмэ.

Во втором окне было темно. В третьем – был свет, по занавеска была спущена, и ничего было не разглядеть. Ирмэ долго пялил глаза, щурился, моргал – и наконец различил на, спинке кровати белую юбку и черную шаль.

– Не то, – сказал он.

В четвертой комнате, подле двери, стоял голый человек, весь поросший густым курчавым волосом, офицер, видимо; на столе лежал револьвер в желтой кожаной кобуре. Человек этот был занят странным делом: медленно раскачивался, упершись руками в бока. Потом вдруг присел. Потом, сидя, вытянул вперед левую руку, потом – правую. Потом вдруг вскочил. Потом поднял левую ногу, потом – правую. Потом присел. Потом вскочил. Вскочил. Присел.

– Чего он? – сказал Ирмэ. – Рехнулся?

– Ясно, – сказал Хаче.

А в пятой комнате уж делалось совсем несуразное. В этой комнате – друг против друга – стояли два каких-то человека. Один – длинный, длинный, каланча: маленькая головка, огромные оттопыренные уши. Другой – короткого росту, весь круглый, будто дутый: живот круглый, голова круглая, щеки круглые, синие от частого бритья. А глаза навыкате, тоже круглые, как у щуки. Длинный, воздев к небу руки, похожие на грабли, выкрикивал что-то диким голосом. Маленький же, коротыш, тоже кричал и петухом наскакивал на длинного. Он бил его обеими руками по животу, по ногам, по спине.

Ребята, стоя у окна, покатывались.

– Должно, актерщики, – сказал Халс.

– И и-пьяные к тому, – сказал Алтер.

– Как он его лупит, а? – сказал Ирмэ. – Эта верста-то одним пальцем его прищелкнет, а гляди – молчит. Вот дурак-то.

Длинный не молчал. Он кричал тонким, завывающим голосом. Однако коротыш не унимался. И вдруг, вскочив на стул, развернулся и – хлобысь приятеля по уху! – гул пошел. Тот опустил руки, пригнулся и заплакал.

Ирмэ не выдержал – трах в окно!

– Да вдарь! Вдарь, говорят! – крикнул он. – Балда ты горькая!

Оба – и длинный и коротыш – шатаясь кинулись к окну.

– Кто? Кто тут?

Но за окном никого уже не было. Ребята бежали.

Глава четвертая
Ночная беседа

Ребята добежали до «яток», остановились и перевели дух. Фу ты!

– Ну, брат, – сердито сказал Хаче, – спасибо.

Ирмэ хотел что-то ответить, но не смог, – запыхался от бега и от смеха. Только рукой махнул.

– Ржет! – проворчал Хаче. – А как к Лейбе-то придешь? Ну что ему скажешь?

– Может, еще п-поглядим? – сказал Алтер.

– Нет уж. Дудки! – сказал Хале. – И так-то опоздали. Идем.

– Глянь, – сказал Ирмэ, – пожар.

На небе, далеко за местечком, в поле, стояло большое зарево. Оно медленно шло вверх, суживаясь и округляясь.

– Ну, что же, беги, вдарь в колокол, – сказал Хаче. – Чего стал?

Ирмэ и сам-то видел, что маху дал: всходила луна.

– Какой-то ты стал, Цыган, колючий – сказал он. – Вроде ежа. С чего бы?

– С картохи, – буркнул Хаче.

Они вышли на реку. Дом Герша стоял у самой воды. Высокий, темный, нежилой. Не дом – воронье гнездо.

– Ни д-души, – сказал Алтер.

– Понятное дело, – сказал Хаче. – Прождал битый час, и ушел. Чего ему тут зря торчать? Не в гости пришел.

– Ты, Цыган, не скули, – угрюмо сказал Ирмэ.

– А что?

– А то.

В это время чей-то тихий голос сказал из темноты:

– Вы, ребята?

– Дядя Лейбе! – обрадовался Ирмэ. И виновато добавил: – А ведь мы того-то человека не нашли.

– Еще бы, – сказал Лейбе. – Он теперь верст за сто, пожалуй, от Рядов чешет. Поди-ка, поищи.

– Уехал?

– Уехал, – сказал Лейбе. – Уж я и не знал, как вам сказать, чтоб зря к Красновскому не лезли. Заходил я к тебе, рыжий, да не застал.

– Меер говорил, что вы были.

– Узнал? – удивился Лейбе.

– Он по голосу всякого узнает, – сказал Ирмэ.

– Это кто с вами еще? – вдруг спросил Лейбе.

– Это я, А-Алтер.

– А-а-а, здорово. Как дела?

– П-помаленьку.

– Ну, и слава богу, – сказал Лейбе. – Вот что, ребята, у меня еще время есть. Посидим – потолкуем. А то я век вас не видел. Соскучился, прямо. Посидим?

– Посидим, – сказал Хаче. – Отчего не посидеть?

Сели. Ребята сели на помост, свесив ноги. Лейбе сел на верхней ступеньке лестницы. Внизу, за домом, плескалась река. Было тихо. Ряды спали. Луна еще стояла низко, ее не видно было за домами. Только небо побледнело.

– Хорошо тут у вас, – сказал Лейбе. – Тихо. Отвык я от этого.

– Вы где теперь, дядя Лейбе, живете-то? – спросил Ирмэ.

– Как те сказать? – Лейбе засмеялся. – В общем – против неба, на земле, не в деревне, не в селе. Понятно, рыжий? Ну, ребята, сыпьте, как вы тут?

– Чего там – сыпать? – сказал Хаче. – Живем – хлеб жуем. Плохо живем.

– Раз «хлеб жуем», – значит, не плохо, – сказал Лейбе. – Берче где? На войне?

– А то где? – сказал Хаче. – Воюет. Вшей кормит.

– Мой-то ослеп, – сказал Ирмэ. – Видали?

– Видал. Давно?

– Как из госпиталя выписали, месяца три. А ранили-то его давно, еще в прошлое лето.

– А Нохем умер?

– Помер, – сказал Хаче. – В тюрьме и помер. Скоропостижно.

– Неах где?

– Пропал Неах, – сказал Ирмэ – И писем матке не шлет, и домой не является. То ли его в живых-то уже нет.

– Ох, был парень! – сказал Лейбе. – Огонь!

– Мы вот и говорим, – сказал Хаче, – бедовый был парень.

– А что в Рядах? Как? – сказал Лейбе.

– Плохо, – сказал Хаче. – Мужчины-то на войне. Дома кто? Бабы, старики да калеки. А что в них проку? И все дорожает. Беда!

– Выходит, ребята, кругом шестнадцать? – сказал Лейбе.

– Выходит – табак дело, – сказал Хаче. – Как, по-вашему, Лейбе, скоро войне-то конец?

– Кабы по-моему, так скоро бы конец, – сказал Лейбе. – А так-то – не знаю. Вот погоди, начнут солдаты стрелять не в ту сторону – тогда и конец.

– Это как? – не понял Хаче.

– Так уж, – сказал Лейбе. – Тут, парень, разговор долгий. Сразу не скажешь.

– Надоело уж очень, – сказал Хаче.

– А там-то, на позиции, не надоело, думаешь? – сказал Лейбе. – Осточертело, брат, до того, что сказать нельзя.

– Так чего ж сидят?

– Ишь ты! – удивился Лейбе. – Скорый! Ну, сидят, оттого, что велят. Понял?

– Кто велит?

– Мама велит.

– Какая?

– Такая, – сказал Лейбе. – «Ваше благородие» называется.

– Офицеры, что ли? – сказал Хаче.

– Угу, и офицеры. – Лейбе помолчал. – Однако накладут же когда солдаты по шеям, – добавил он, погодя. – И им, и другим.

– Это кому же другим? – спросил Ирмэ.

– Богачам, брат. Буржуям. Слыхал такое слово?

– Богачи-то при чем? – сказал Ирмэ.

– Носы у них, понимаешь, некрасивые, – сказал Лейбе. – Хорошо если стукнуть, так, может, выправятся. Понял?

– Нет, – сказал Ирмэ. – Не понял.

Лейбе рассмеялся.

– Эх, ты, рыжий. – Он хлопнул Ирмэ по спине. – Ну где тебе понять? Почему да почему? Почему у быка рога, а у коня – нет, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Видишь.

– Смеетесь, – сказал Ирмэ. – Вы правду – почему, а?

Лейбе достал из кармана портсигар, вынул папиросу, закурил.

– Видишь ли, Ирмэ, – проговорил он серьезно. – Я не смеюсь. Я верно говорю. Не поймешь ты. Люди постарше тебя и то не понимают. Сидят третий год в окопе, ругаются, кроют почем зря, а не понимают ни черта. Сейчас-то, на третьем-то году, которые раскачались: «Долой генералов! Бей их, золотопогонных». А дальше что? А дальше – ничего. А ведь дальше – самое-то и начинается.

– Что начинается? – сказал Ирмэ.

Лейбе сильно затянулся, плюнул на папиросу, притушил ее, кинул вниз. Помолчал. И вдруг заговорил совсем о другом.

– Ты, Ирмэ, – сказал он, – Ряды хорошо знаешь?

– Ничего будто, – удивленно сказал Ирмэ.

– Сколько, по-твоему, в Рядах народу?

– Много, – сказал Ирмэ. – Тысяч пять.

– Верно, – сказал Лейбе. – Пять тысяч. А ровно все живут?

Ирмэ не понял.

– Ну, скажем, есть кто побогаче, победней? – пояснил Лейбе.

– Как же.

– Так. Ладно. А кто больше работает – кто побогаче или кто победней?

– Ну, кто победней.

– Правильно, – бедняки. А вот денег у кого больше?

– Ну, известно у кого, – сказал Ирмэ.

– Как же так? – сказал Лейбе. – Больше работает, а денег-то меньше?

– Не знаю, – сказал Ирмэ. – Везде так.

– Верно, – сказал Лейбе. – Везде так. Я в эти годы всю страну прошел – везде так. Беднота, голь – подыхает. А богачи – не знают куда деньги девать. Лошадей шоколадом кормят. Ты, Ирмэ, ел когда шоколад?

– Нет, – сказал Ирмэ, – не ел.

– Ничего, – сказал Лейбе. – Лошадям нравится. И тебе бы понравился. Чего тебе батька шоколаду-то но покупал? Денег у него, что ли, мало было?

– Смеетесь, – сказал Ирмэ.

– Нет, правда? – сказал Лейбе. – Ты его, как домой придешь, так поругай, – чего он тебе шоколаду не покупал. А то, может, он и хлебом-то кормил недосыта? Бывало?

– Бывало.

– Вот он у тебя какой. – Лейбе укоризненно покачал головой. – А сам-то он как? Случалось – и сам-то голодал?

– Случалось, – сказал Ирмэ.

– Скажи ты. А ведь работник-то он был хороший. Работал-то ведь он много.

– Работать-то он работал много, – сказан Ирмэ.

– Во, поди ж ты, и много работал, и голодал, – удивился Лейбе. – А Файвел Рашалл, как думаешь, голодает?

– Ну! – сказал Ирмэ.

– А ведь ничего не делает, баклуши бьет, – сказал Лейбе. – А его щенок? Как его, Монька, что ли? Он подчас и шоколад жрет. Как думаешь?

– Жрет.

– То-то и оно-то. Нескладно как-то получается, ребята.

– А отчего это? – сказал Ирмэ.

– Оттого, – сказал Лейбе. – Порядок такой.

– Какой?

– А такой, – сказал Лейбе, – что вот, к примеру, лен. Мужик – пахал, сеял, убирал. А много он за него получил? А Файвел ничего не делал. «Куплю – продаю». А глянь – в кармане тыща. Во. А то, скажем, батрак в имении. В Орловичах, скажем. Долбит носом землю, потеет, а кому деньги идут? Хозяину. Вот он, порядок какой.

– Как же т-так? – сказал Алтер.

– Так уж, – сказал Лейбе. – Порядок-то установил кто? Хозяин. Ну, понятное дело. Вот, к примеру, воры бы собрались да, скажем, посадили бы нашего Степу царем, чтоб порядки наводил. Он бы как? «Первый человек в городе – вор. Он что взял, то и его. А ты, дурак, кланяйся, а заругаешься – в острог». Так?

– Так, – сказал Хаче.

– Вот и эти, – сказал Лейбе. – Чего тут спрашивать? Дело ясное.

– Да-а. – Ирмэ вздохнул. – Неладно как-то.

– Ничего, рыжий, – сказал Лейбе. – Погоди. Придет время – порядок наведут другой. И такой, что ест тот, кто работает, а кто не работает, тот и не ест. Тогда-то, рыжий, будет ладно.

– А будет это? – усомнился Ирмэ.

– Увидишь. Увидишь, рыжий, – сказал Лейбе. – Оно, конечно, – добавил он, погодя, – дело это не простое. Нелегкое это дело. Богачи – они без бою не упустят того, что нахапали. С ножом попрут, с бомбой, а только нас много. И терять нам нечего. Ох, и бой будет! Страшное дело.

Лейбе замолчал и молчал долго. И ребята притихли. Слышно было, как где-то на слободе сиплым голосом кричала баба: «Митюха, а, Митюха. Иди же!» Подождет, и опять: «Митюха, а, Митюха!»

– А потом-то, Лейбе, что будет? – тихо сказал Алтер.

– Потом-то, Алтер, хорошо будет, – сказал Лейбе. – Все работают. И всем хватает. Земля – она богатая, всем хватит.

– Хорошо бы. – сказал Ирмэ.

– Увидишь. Увидишь, рыжий, – сказал Лейбе. – Еще, пожалуй, и сам-то повоюешь. Повоюем, ребята?

– Надо будет – повоюем, – сказал Хаче. – Мы не против.

– Молодец, Цыган. Молодчина. – Лейбе взял Хаче за грудину и потряс. – Ух, ты! – сказал он. – В батьку пошел. Дуболом.

– Ничего, – сказал Хаче. – Силенка-то есть.

– Ну-ну. – Лейбе встал. – Который час, ребята, как думаете?.

– Часов д-двенадцать, – сказал Алтер. – Петухи ноют.

– Ну, пошел я. Пора. Умный вы народ, ребята. Легко с вами говорить.

– Да что тут, – сказал Хаче. – И дурак поймет.

– Ну, ладно, ребята. Будем здоровы.

– Дядя Лейбе, – сказал Ирмэ, – а еще какое дело? Вы говорили – еще дело.

– Тьфу ты! Чуть ведь было не забыл. Дело, ребята, вот какое. Я из Рядов уйду сегодня же. Еще до свету, пожалуй. А недели так через две опять заверну на денек. И вот пока что мне одну штуку заховать бы надо. – Лейбе показал тугой сверток крест-накрест перевязанный бечевкой. – Тут бумаги всякие. Листовки, одним словом. Надо, значит, это захоронить недельки так на две. И крепко. Кому дать?

– Мне! – в один голос сказали все трое.

– Ладно, – сказал Лейбе. – Бери ты, рыжий. Только – гляди. Понял? Выйдет, чтоб незаметно расклеить штуки три, – только чтоб никто и нюхом, – делай. А нет – не надо. Лучше, пожалуй, не надо. Верней. А я, как вернусь, зайду на кузню. Понял? Ну, еще раз, ребята, – будем здоровы. До свиданья.

Он спустился вниз и пошел берегом, к мосту. Но вдруг остановился и окликнул Ирмэ.

– Ты вот что, – сказал он, – ты прожди дней десять, самое большое – две недели. Не будет меня – все в печку. Понял?

– Понял, дядя Лейбе, – запел Ирмэ, кланяясь чуть не в пояс, – понял, понял.

– Рыжая ты балда, – засмеялся Лейбе. – Не забыт еще старые штуки.