Текст книги "Тайна «Утеса»"

Автор книги: Дороти Макардл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Глава XXI

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Остаток дня мне пришлось провести за тягостными занятиями. Перекусив в одиночестве, я взялся рвать ненужные бумаги, упаковал свою рукопись, написал несколько деловых писем и составил список бесконечного количества дел, которые надлежало завершить, прежде чем выехать из дома. Мы не могли даже на время оставить здесь вещи – в таком уединенном месте того и жди грабителей, предстояло все куда-то отправлять. Но куда? Где мы теперь будем жить? Несколько недель можно провести в меблированных комнатах в Бристоле, хотя мне трудно будет обходиться без книг и бумаг. А дальше что?

И как в такой обстановке, когда столько хлопот и ничего не решено, кончать пьесу – я ума не мог приложить, а кончать было необходимо. Памела, допустим, будет мне помогать, а Лиззи? Мы не сможем взять Лиззи с собой. Каково ей будет узнать об этом?

Подавая мне чай, Лиззи сообщила:

– Мисс Памела заказала к обеду только омлет, а вы обойдетесь котлетой?

– Нет! – ответил я. – Я тоже хочу омлет! И приготовлю его сам, да еще с сыром. Я и Памеле приготовлю, не могу вам доверить столь тонкое дело, раз у нее так плохо со здоровьем.

Напрасно я ждал, что Лиззи разразится смехом. Она стояла рядом со мной, серьезная, как Будда.

– Сегодня я на ночь не уйду, – объявила она.

– Как это, Лиззи? Нет, нет, здесь вы будете нервничать.

– Да я, может, даже умру со страху в постели, и смерть моя будет на вашей совести.

– Господи! Ну с чего вы взяли, что вам надо ночевать здесь?

– Потому что я вам не доверяю. Не знаю, что вы способны натворить у меня за спиной.

Ах, вот в чем дело! Лиззи приготовилась остаться и защищать нас от сорвавшейся с цепи нечисти!

– Лиззи! – проговорил я. – Вы меня проняли! Ну а если я поклянусь вам, что сегодня мы не затеем ничего такого, что не одобрил бы священник, вы уйдете?

Из груди ее вырвался вздох облегчения:

– Боже вас благослови, мистер Родерик! Тогда уйду.

Я спустился в гостиную и начал разбирать книги. «Любопытно, – думал я, – что в комнатах, где мы проводим все свое время, никаких примет появления призраков нет. В этой уютной гостиной, например, никогда не бывало никаких сюрпризов». Меня разбирала досада, что Памела снова колеблется, это только расслабляло и ни к чему путному привести не могло. Сам я уже настроился на отъезд окончательно и бесповоротно. Я засел за рецензию, а когда закончил ее, наступали сумерки.

За окном лило как из ведра, и я удивился, когда вдруг сквозь шум дождя различил чьи-то шаги. Неужели Скотт? Он говорил, что зайдет в воскресенье. Выглянув в окно, я увидел отца Энсона – он с трудом прокладывал себе путь, обеими руками вцепившись в огромный зонт, который так и выворачивало ветром. Я поспешил открыть двери, и священника буквально внесло в дом. Отец Энсон совсем запыхался, и вид у него был встревоженный и смущенный.

– Можно к вам? – спросил он. – У вас все благополучно? Вы не заняты?

Я вполне искренне ответил, что очень рад его видеть. Однако лицо отца Энсона осталось встревоженным, он испытующе в меня вглядывался своими глубоко посаженными глазами. Потом озабоченно сказал:

– Надеюсь, с мисс Фицджералд тоже все в порядке?

Я объяснил ему, что Памела весь день пролежала с головной болью, но сейчас ей лучше. Отец Энсон успокоился и сел.

– Очень счастлив слышать, что ваша сестра не расхворалась, – улыбнулся он. – И если вы желаете указать на неуместность моего появления, я предпочел бы, чтобы это случилось без нее.

– Этого не случится.

– Видите ли, будь вы католиком, я обязан был бы явиться к вам, а так мой визит можно расценить как вмешательство в чужие дела, если только вы не согласитесь рассматривать его как дружескую поддержку.

– Спасибо, отец Энсон. Сейчас и я, и сестра, как никогда, нуждаемся именно в дружеской поддержке.

– Вот, вот, я так и подумал.

Я не смог удержаться от улыбки – было совершенно ясно, что до отца Энсона дошли слухи о наших «греховных опытах». Я живо представил себе, что происходило сегодня утром.

– Дело обстоит не так серьезно, как вы думаете, – сказал я ему. – Я сейчас вам все объясню, но сначала позвольте мне разобраться. Значит, Лиззи доложила о наших опытах Чарли, Чарли – миссис Джессеп, а та передала это – кому же? Сейчас соображу.

– Рассыльному зеленщика, – с улыбкой помог мне отец Энсон. – Он рассказал об этом моей экономке, а уж она – мне. – Но тут же священник снова стал серьезным. – Несмотря на мои предостережения, вы все-таки решили прибегнуть к спиритизму?

– Нам ничего другого не оставалось.

– И помогло это вам узнать, как даровать бедным призракам вечный покой?

– Нет.

– Иначе и быть не могло. Но теперь я надеюсь помочь вам сам. Я получил разрешение епископа.

Упорство священника ставило меня в щекотливое положение – выхода не было, кроме как открыть ему, что об экзорсизме не может быть и речи. Я сказал:

– Очень сожалею, что вы побеспокоили епископа, отец, но видите ли…

– Я все знаю. Знаю, что вам необходимо получить разрешение из инстанции… – он едва заметно улыбнулся, – из инстанции, которая для вас гораздо важнее. Я как раз и собираюсь обратиться в эту инстанцию.

– Стелла Мередит сегодня уезжает в Бристоль, – сказал я.

– Что ж, Бристоль находится в пределах моих возможностей.

– Вы очень добры, отец Энсон, но поверьте, Стелле нужно забыть все это. К тому же насчет призраков теперь уже ничего предпринимать не надо: мы решили отказаться от дома.

– Это очень ответственный шаг.

– Мы вынуждены. У нас нет выбора.

Он склонил голову и задумался. Я рассчитывал, что он больше не вернется к разговору об экзорсизме, но напрасно. Отец Энсон устремил на меня пристальный взгляд.

– Простите меня, мистер Фицджералд, но я позволю себе некоторую настойчивость. Я ведь думаю не только об этом прекрасном доме, хотя понимаю, как тяжело вам расставаться с ним. Я думаю о Стелле – несчастное дитя, неужели ей жить всю жизнь под таким тяжким гнетом: сознавать, что в «Утесе» не находит себе покоя душа ее матери? Каково ей таить в сердце такие богохульные мысли?

Он даже покраснел от гнева, но, быстро овладев собой, заговорил мягко, с прежней обходительностью.

– Я знал мать Стеллы. Могу даже сказать, – он поколебался, – что мы были друзьями. Я не сумел выполнить свой долг в отношении Стеллы, не нашел пути к ее сердцу. Я должен был навещать ее и в дальнейшем собираюсь навещать непременно, а сейчас мне важно узнать, согласитесь ли вы и мисс Памела провести в доме экзорсизм, если мне удастся склонить Стеллу к необходимости его применения?

Я был огорчен. Мне нравился отец Энсон, и я с удовольствием сохранил бы дружбу с ним, но что я мог ему ответить? Если уж говорить, то только начистоту. За долгие годы его старые глаза научились разбираться в характерах и слабостях людей; за любыми рационалистическими рассуждениями и напускной претензией он видел все того же сына Адама – дитя первородного греха.

Я рассказал ему примерно то же, что и Максу, объяснил, что происходит со Стеллой, повторил прогнозы доктора Скотта. Священник был удручен, он склонил голову на грудь и зашептал молитву.

– Простит ли меня Господь? – проговорил он упавшим голосом. – Неужели я опоздал?

– Но разве вы можете считать себя ответственным за все это?

Отец Энсон промолчал. Чтобы отвлечь его, я начал рассказывать о нашем сеансе и только хотел описать транс, в который впала Памела, как вошла сияющая Лиззи с поручением от сестры – та надеется, что перед уходом отец Энсон найдет минутку навестить больную. Мы сразу поднялись к ней в спальню.

Памела в красивой кружевной кофточке уже сидела в постели. В. комнате было уютно, горела лампа, а задернутые занавески на окнах отгораживали нас от ненастья во дворе. На постели у Памелы были разбросаны листы нашего дневника. Памела радостно поздоровалась с отцом Энсоном и сказала, что уже совсем здорова и потрудилась на славу.

– Вы знаете испанский, отец? – спросила она.

Действительно, как это мне не пришла в голову такая возможность!

– Знал когда-то, – ответил священник.

Памела дала мне записи Ингрема.

– Ты помнишь, Родди, как звучали эти слова? Попробуй прочесть их. Отец Энсон, – объяснила она священнику, – вчера я произносила эти слова, когда была в трансе.

Он укоризненно покачал головой. Но глаза его загорелись, и он весь превратился в слух, когда я, стараясь выговаривать каждый слог как можно точнее, прочел: «nina mia, chica, guapa» и другие слова. Отец Энсон взял листок у меня из рук.

– Это просто ласкательные обращения к ребенку, уменьшительные, вроде «милочка моя», «крошечка моя», «малышка» – так мать разговаривает с ребенком.

У Памелы блестели глаза.

– Так я и думала! – Она взглянула прямо в лицо священнику и спросила: – У Кармел был ребенок?

Он разглядывал листок, где были записаны слова, и как будто не слышал вопроса, но немного спустя неохотно сказал:

– Кармел приехала сюда из Испании. Я знал ее совсем недолго. Что было с ней на родине, я не знаю, многое могло случиться, но она мне ничего не рассказывала.

Памела улыбнулась и спрятала листок.

– Хорошо! – согласилась она. – Но уж это-то вы можете мне сказать? Когда вы впервые познакомились с Кармел, какой она была? Нежной и любящей?

– Так мне казалось.

– А что вы можете сказать об ее порывистом нраве, об ее выходках? Действительно она вела себя так безобразно, как все здесь рассказывают?

Священник улыбнулся:

– Однажды я видел, как Кармел вышла из себя – рассердилась на мою экономку. Тогда она больше всего напомнила мне обиженного плаксу – ребенка.

Услышав тяжелые шаги Лиззи на лестнице, я побежал к ней навстречу и взял у нее из рук увесистый поднос. Я уже слышать не мог этих расспросов Памелы. К чему они? Какое мне дело, бросила Кармел в Испании ребенка или нет? Ведь мы оставляем дом не из-за Кармел и ее рыданий.

Лиззи приготовила для отца Энсона чай с бутербродами и целое блюдо картофельных пирожков. Он, видно, был голоден, потому что не сумел скрыть удовольствия при виде поставленного перед ним угощения.

– Ну, Лиззи, – сказал он, лукаво сверкнув глазами, – а я только сейчас размышлял, какая вам положена кара за сплетни, да, видно, придется вас простить.

Она засмеялась:

– Вот уж кто сплетник, так это Чарли, отец, а если мы и сделали что не так, я не жалею, раз вы сегодня здесь. Осторожно с пирожками, масло с них так и течет. Вот вам салфетка, положите на колени.

Пока отец Энсон наслаждался трапезой, Памела терзала его нетерпеливыми расспросами. Она была крайне возбуждена и не слишком заботилась о выражениях:

– Родди! Мы с тобой были слепые, как кроты! Это Кармел была любящей, доброй и сердечной, а Мери, – голос у Памелы зазвенел от презрения, – Мери была холодной, жестокой, самодовольной ханжой.

Отец Энсон посмотрел на нее с упреком.

– Дочь моя! De mortius… ²⁶

– Вы согласны?

– Господи, Памела! Чего ты добиваешься? – вмешался я. – Ведь Мери все здесь обожали, только что кумира из нее не сотворили!

Священник кивнул:

– Мери Мередит внушала людям восхищение, – сказал он.

Лицо Памелы стало суровым.

– Мери Мередит, – отчеканила она, – была самонадеянная лицемерная эгоистка.

Отец Энсон изумился:

– Но почему вы вдруг решили так жестоко судить ее?

– Отец Энсон, что бы вы сказали о женщине, которая оставляет плачущего от страха ребенка в темноте и не разрешает зажигать в детской свет?

– У нее была своя система воспитания.

– Вот, вот – своя система! Своя система для других. У нее был свой метод вырабатывать в людях характер, свой взгляд на то, как спасать их души! Хорошенькая система – заставлять ребенка дрожать от страха, а молоденькую горячую девушку подвергать ежедневному соблазну, и все для того, чтобы самой наблюдать за всем этим, направлять, изображать ангела-хранителя. Обречь мужа на падение, лишь бы потом продемонстрировать, на какое «бесконечное великодушие» она способна.

Я слушал ее, не веря своим ушам, но больше всего меня поражало, что и я в глубине души чувствовал по отношению к Мери то же самое. Как же Памела до этого додумалась?

– Ох уж эти мне злые языки! – сказал я.

Между тем Памела устала и откинулась на подушки.

Она улыбалась отцу Энсону, укоризненно смотревшему на нее.

– Я начинаю бояться, – встревоженно заговорил он, – что вы не вполне оправились от транса. О дитя мое! Это такие опасные порочные опыты! Ну а я, – он улыбнулся, – я не могу здесь больше оставаться, не пристало мне слушать столь гневные речи. Не придется, значит, попробовать все эти восхитительные лакомства!

– Хорошо! Я больше ничего не скажу, но уверена, что на самом деле вы со мной согласны.

Отец Энсон ответил ей, обдумывая каждое слово:

– Я согласен с вами только в одном: я считаю, что Мери, подобно некоторым добродетельным и благородным натурам, иногда слишком много требовала от других.

– Это меня вполне устраивает, – ответила Памела.

Покончив с едой, священник встал.

– Боюсь, что я вынужден вести себя невежливо, как нищий, – поел и убегаю.

Он выглядел очень усталым, и я с удовольствием отвез бы его домой на машине, о чем и сказал ему, но было слишком поздно, и я не хотел оставлять Памелу одну.

– Да, этого ни в коем случае нельзя делать, – согласился отец Энсон.

Остановившись у постели сестры, он взял ее за руку и умоляющим голосом еще раз попросил не участвовать больше в подобных сеансах.

– Помните, у вас слишком горячая натура и легко воспламеняющееся воображение, поэтому для вас подобные опыты очень опасны, – сказал он.

Памела успокоила его:

– Надеюсь, что конец нашим испытаниям близок, – и сердечно поблагодарила за приход к нам и за заботу.

Лиззи сидела в холле, уже готовая идти. Я смотрел, как они пошли вдвоем в ливень и тьму, огромный зонт отца Энсона укрывал обоих. Потом я взбежал наверх.

Дверь Памелы была заперта. Я постучался.

– Эй! Сестра! Что все это значит?

– Узнаешь за ужином! – откликнулась она. – Я встаю. Будь добр, приготовь мне ванну и, когда я позвоню, поставь омлет.

Омлет моего приготовления – пышный и аппетитный, красовался между нами на синем блюде. Я осторожно его разрезал, и он не осел.

– Чудесный омлет, Родди, – воскликнула Памела. – Так и тает во рту!

Памела была в красном платье, ее лицо, освещенное лампой под розовым абажуром, уже не казалось бледным, и вообще она мало походила на больную, но я все еще не мог взять в толк, отчего она так радостно возбуждена, отчего так сияют ее глаза. Меньше всего мне хотелось, чтобы она снова загоралась надеждами, которым не суждено сбыться.

– Я надеюсь, ты способна членораздельно объяснить, чему ты так радуешься?

– Родди, – она сразу стала серьезной, – я вовсе не радуюсь. По правде говоря, я безумно волнуюсь.

– Волнуешься? Почему?

– Потому что не знаю, как лучше тебе все объяснить! Мне так нужно, чтобы ты мне поверил! Если поверишь, мы сразу сможем изменить все наши планы.

– Памела! Побойся Бога! Что может измениться? Даже если ты права насчет Кармел и ее рыданий, а я в этом далеко не уверен, я не собираюсь оставшиеся мне годы прочесывать приюты Испании, Франции и Англии в поисках ее брошенного ребенка. А главное, для нас важна не Кармел, а Мери! Именно ее появления тяжелы для нас. Что тут можно изменить?

Памела смотрела на меня с беспокойством. Она с трудом сдерживала волнение, но боялась высказываться раньше времени. Глубоко вздохнув, она проговорила:

– Как бы мне хотелось, чтобы ты до всего этого дошел своим умом!

– До чего?

– Я хотела бы, чтобы ты понял: эти предвзятые мнения насчет Кармел совершенно несправедливы.

– Какая разница!

– Огромная! О Родди, ее так оговаривают! Люди так невежественны! И все потому, что Кармел была иностранка, веселая, беззаботная; и здесь все знали, что ее когда-то соблазнили. Об этом, наверно, догадались Джессепы. Ее соблазнили, это правда, но она осталась верна соблазнителю, она до конца любила Мередита, а здешние жители готовы считать ее женщиной легкого поведения.

– Ничего удивительного.

– А эта мисс Холлоуэй? Она ненавидела Кармел просто патологической ненавистью. Да и Мери отнюдь не была к ней милосердна.

– Но Боже мой, Памела! Ведь Кармел убила Мери! Или ты другого мнения?

– Она не убивала! Во всем виновато дерево. Оно ударило Мери точно так же, как тебя.

– Господи! Действительно! Как мне это не пришло в голову? При том, что меня-то оно двинуло прямо в глаз!

– И мисс Холлоуэй прекрасно знает, что Кармел не убивала Мери, знает и продолжает лгать. Она даже самой себе лжет, чтобы заглушить угрызения совести, – ведь Кармел умерла у нее на руках; и Мери знала, что Кармел ни при чем, но лжет даже теперь.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что привидения умеют лгать?

– «ЛО», «ЛО» – вот что писала Кармел, пытаясь достучаться до наших душ. Она силилась написать «ЛОЖЬ». Но ведь она не знала нашего языка.

– Боже мой! Как ты догадалась?

– Очень просто. Это «ЛО», «ЛО» появлялось каждый раз, когда Мери давала нам знать, что Стеллу надо оберегать от Кармел. А на самом деле не надо Стеллу оберегать!

Больше я не мог сидеть спокойно и начал ходить по комнате. Памеле удалось меня заинтересовать, даже заинтриговать, хотя чем ее догадка может нам помочь, я не представлял. Памела сгорала от нетерпения, она умоляюще посмотрела на меня:

– Родди! Ну выброси из головы сплетни и россказни про Кармел, попробуй поверить, что она была преданной, доброй и любящей. Разве ты сам этого не чувствуешь?

– На картине «Рассвет» лицо у нее привлекательное, – вынужден был признать я.

– И таким же милым было лицо, являвшееся мне в моей комнате. Мне приятно было на него смотреть. А отец Энсон? Он ведь знал Кармел и тоже хорошо к ней относится.

– Да, пожалуй.

– И вспомни ее плач – голос всегда жалобный, нежный, разве нет?

Да, возразить было нечего; более того, я вспомнил, каким голосом говорила Памела, когда находилась в трансе, она произносила ласковые слова удивительно нежным и мягким голосом. Но куда гнет сестра, не понимал я, чего ради так настаивает на своем?

– Вспомни, как она страдала! Представь себе ее в Испании: юная, влюбленная без памяти, и ведь ее любили в ответ! Мередит сделал ее счастливой. И вдруг явилась Мери – англичанка до мозга костей, холодная, красивая, к тому же имеющая деньги и дом. Подозреваю, что Мередит к тому времени уже тяготился жизнью бродяги. И женился на Мери. Кармел, наверно, была потрясена. Но простила его. Чтобы не расставаться с любимым, она идет к Мери в служанки. Думаю, что она хотела блюсти себя и служить Мередиту только натурщицей. Но он снова соблазнил ее. А потом у нее отняли ее обожаемое дитя, и когда она вернулась…

– Памела, опомнись! – Я застыл на месте, в мозгу у меня все перевернулось. – Ради Бога! Что ты стараешься мне внушить? Чье дитя? Какое дитя? Стелла? Стелла – дочка Кармел?

– Конечно, Родди, неужели ты сам не понимаешь?

Я пытался собраться с мыслями, но не мог. Больше ничего не понимал – ни про Стеллу, ни про Мери, ни про Кармел. Все наши построения рушились. Я сознавал только одно – за окном мрачно завывает ветер, по стеклянной крыше оранжереи барабанит дождь, а Стелла далеко в Бристоле. Я подбросил дров в камин и, сев на скамеечку, стал соображать. Можно было выдвинуть множество доводов, доказывающих, что Памела ошибается.

– Мисс Холлоуэй это разнюхала бы, – начал я, – и уж не стала бы десять лет возиться с дочкой Кармел.

– Еще как стала бы! За «колоссальное жалованье»! Но не думаю, что она догадывалась.

– Она же была с ними в Париже.

– Когда она приехала, ребенка уже отняли от груди, а до нее со Стеллой были только Кармел и Мери.

– Господи Боже! А отец Энсон знает?

– Кармел могла признаться ему на исповеди, что у нее есть ребенок, но, конечно, не сказала, что отец ребенка – Мередит. Не знаю. Не думаю, что все эти годы он подозревал что-нибудь, но уверена, что сегодня догадался.

– Потому-то и забеспокоился о Стелле.

– Да.

Я долго молчал, обдумывая услышанное. Памела снова зажгла спиртовку, чтобы согреть кофе и, как кошка, уютно и безмятежно свернулась в кресле. Можно было подумать, что все наши задачи уже решены. Дождь стих, но ветер завывал так же громко. Выло уже поздно. Памела сказала вдруг:

– Если на лестнице все в порядке, я хочу попробовать одну штуку. Давай поставим там керосиновую печку, посмотрим, может быть, она не даст распространяться холоду? Выгляни, как там?

Я поднялся по лестнице. Ни тумана, ни холода. Где-то слышались как бы тихие стоны, но, пожалуй, это был ветер. Я вернулся в гостиную и доложил Памеле, что все спокойно. Она вышла, и я остался один.

Как мне хотелось поверить в ее версию! Она меня вполне устраивала. Если мать Стеллы – не Мери Мередит, значит, Стелла ничего не унаследовала от этой «святой», и некоторая ее скованность и сдержанность – плод воспитания. Если в ней течет горячая, бурная южная кровь… Я снова посмотрел на картину под названием «Рассвет». Изображенное на ней лицо дышало очарованием, темные глаза светились любовью и лаской. Мне вспомнилось, как Стелла, сидя на диване в комнате Памелы, метнула на меня такой же ласковый, хотя и застенчивый взгляд. В изгибе ее губ, в линии щек, скул было, пожалуй, сходство с портретом.

К тому времени, как вернулась Памела, я уже был в радужном настроении и стал подтрунивать над ее планами запугать привидение керосиновой печкой.

– Во всяком случае, печка уже греется, – весело ответила сестра. – Ну что, Родди, ты поверил мне?

Я не собирался сдаваться без боя и снова зашагал по комнате.

– Слишком смахивает на мелодраму, – объявил я. – Ни одна женщина не удочерит ребенка своего мужа, прижитого с другой. Все это слишком надуманно.

– Но Мери именно так всегда и поступала. Все ее поведение было надуманным.

– Что же ею двигало?

– Как что? Она жаждала удержать Мередита. Он уже томился, его снова манила Испания. Кармел его обожала, и он любил ребенка.

– И Мери решила перетянуть чашу весов в свою пользу? Памела, тебе пора писать мелодрамы!

– Выходит, всего этого не может быть только потому, что выглядит слишком драматично?

– Да нет, я тебе верю.

– Правда, Родди?

– Почти!

– Хорошо! Приступаем к кормлению зверей в зоопарке. Внимание! Перестань шагать взад-вперед, у меня в глазах рябит.

– Ну ладно, – сказал я, усаживаясь за кофейный столик напротив Памелы. – А сейчас, с твоего разрешения, я устрою тебе перекрестный допрос.

Памела засмеялась:

– Отбиваешь хлеб у бедного мистера Ингрема.

– Ну он-то свое возьмет. Итак, во-первых, репутация Мери. Не могла же она прослыть святой ни за что ни про что!

– Но кто ею восхищался? Сам подумай! Те, у кого была в этом потребность. Возьми хотя бы Джессепов и им подобных. Джессепам хотелось быть в наилучших отношениях с Мередитами, а потом они, наверно, чистосердечно восторгались красотой Мери, ее изящными манерами и ее повадками леди-благодетельницы. А что она действительно разыгрывала благодетельницу, я не сомневаюсь.

– Ага, значит, кое-какие добродетели ты все же за Мери признаешь?

– Все семь! Все ее убийственные достоинства, которыми она – холодная эгоистка – сама упивалась!

– Хорошо! Допустим, с Джессепами ясно, ну а мисс Холлоуэй, по-моему…

– Да мисс Холлоуэй – вторая Мери. Это птицы одного полета. Обе бредили своей драгоценной праведностью, а у самих не хватало даже обыкновенного человеческого тепла, не могли приласкать испуганного плачущего ребенка.

– Я вижу, история о плачущем ребенке мучает тебя, как кость в горле, – усмехнулся я.

– Еще бы! Потому-то я наконец и догадалась обо всем. Но давай продолжим. Что собой представляла мисс Холлоуэй, когда они познакомились? Какая-то блаженная, нахватавшаяся современных теорий, с большими амбициями, но без гроша за душой, без денег, которые можно было бы вложить в дело. А Мери разделяла ее дурацкие взгляды и к тому же имела деньги.

– Это я и сам понимаю.

– Ну так вот. Мисс Холлоуэй непременно нужно было любить Мери и восхищаться ею. Она даже сама себе не могла признаться, что присосалась к ней из-за денег, ей надо было иметь какое-то достойное и возвышенное объяснение для их союза. «Взаимная преданность»! Слыхали мы такое!

– Ты просто маленький циник.

– А ты – старый слепой скептик.

– Ну а как ты разделаешься с капитаном?

– Бедный старик! Все тот же случай, когда желаемое принимают за действительность.

– Ты думаешь, ему хотелось считать свою красавицу Мери совершенством?

– У него же, кроме нее, никого не было, и потом она вполне соответствовала его идеалам. В качестве ледяной девы она заслуживала всяческого восхищения.

– Уж не склонна ли ты предполагать, что этот мучающий нас холод связан с темпераментом призрака?

– Я в этом уверена.

– И ты хочешь сказать, что Мери рвется к мщению?

– Ничего подобного. Мери обожает прощать.

– Ну, портрет получился весьма неправдоподобный. Не слишком ли далеко тебя завела фантазия?

– Нет, Родди! Сам посуди – что мы знаем о Мери? Застав мужа с Кармел, она оставляет натурщицу в доме… Возможно, она даже хотела, чтобы эта связь продолжалась. А вспомни, как она поступила, когда Кармел в отчаянии вернулась сюда? Можешь представить, как Мери… Да зачем представлять, ты же это сам видел, как она, стоя на площадке, вперила взор в несчастную Кармел, а потом улыбнулась, сообразив, что надо делать. Не выгонять Кармел, Боже сохрани! Нет! Оставить ее в семье. Пусть себе Мередит рисует ее, пусть вдоволь наглядится на это изможденное лицо! И заметь – ведь именно Мери послала Кармел в мастерскую в тот последний вечер, чтобы несчастная увидела его картину. – Памела замолчала.

– Послушать тебя, так Мери просто чудовище.

– Любительница разрушать чужие судьбы вроде героини твоей пьесы Барбары.

– Постой! А ведь верно, какое совпадение!

– Не знаю, совпадение ли, что они похожи? Совпадение в другом – ты взялся писать нечто совершенно не сходное с твоими прежними вещами, именно здесь.

– Ты думаешь, на меня подействовала атмосфера дома?

– Кто знает… Но не будем отклоняться!

– Мы и не отклоняемся. Мери так же властолюбива, как Барбара, только она видит свою власть в ином.

– Барбару увлекает процесс душегубства, Мери – процесс последующего спасения. Вот и вся разница.

Кофе уже сварился и булькал, а мы не обращали на него внимания. Я налил себе и поднял чашку, как бокал с вином.

– За тебя! Ты заткнула за пояс самого Ингрема!

– Он не видел Кармел, не был ею, как я вчера вечером.

– Хотел бы я, чтобы Макс и Ингрем сидели сейчас здесь с нами.

– Но, Родди, мы же не могли бы им ничего сказать.

Мы помолчали, раздумывая о том, как все это сложно. Часы пробили половину одиннадцатого. За окнами стало спокойнее, но я все еще слышал тихие стоны – может быть, это горевала бедная Кармел, может быть, завывал ветер.

– Надеюсь, капитан так никогда ничего и не заподозрит, – сказал я.

– Ох, Родди! – отозвалась Памела. – Боже сохрани!

– Это было бы жестоким ударом.

– Вся эта история ужасно жестока! Подумай, какая жестокость по отношению к Стелле с самого ее рождения! Ведь в ней чувствуется дочка Кармел, правда? Та же импульсивная веселость, то же душевное тепло, нежность. И все это стиснуто, зажато, задавлено. – Голос Памелы звучал изобличающе, но вдруг лицо ее смягчилось, и она вздохнула. – Наверно, для нее будет громадным облегчением узнать правду.

– Но Стелле ничего нельзя говорить! – воскликнул я.

Памела удивленно уставилась на меня:

– Как это так?

– Мы не имеем права! С самого детства она молилась на Мери – на свою мать. Представляешь, какой это будет удар для нее!

– Но нельзя же ей и дальше жить с такой ложью?

– Все равно. Сказать ей мы не имеем права.

– Неужели ты сможешь глядеть ей в глаза и скрывать правду, Родди? Подумай, как изуродована будет ее жизнь.

Но я уже не слушал Памелу, я прислушивался к стонам, они звучали то тише, то громче, то переходили в рыдания, то их будто старались сдержать. Это был не ветер.

Я вскочил.

– Послушай! – раздраженно сказал я. – Ну вот теперь мы знаем правду. И что толку? Чем это нам помогло? Слышишь снова стоны? Ну и что нам делать?

Памела тоже встала. Ее била дрожь.

– Мы должны сказать Стелле, – проговорила она. – Этого хочет Кармел. Она не может вынести, что ее родное дитя верит сплетням и кривотолкам и не знает, кто ее мать! Я уверена, что поэтому призрак Кармел и не расстается с домом. Хочешь, спроси ее! Давай снова попробуем пустить в ход стакан. Может быть, я опять впаду в транс. Тогда ты спросишь ее, а она через меня тебе ответит.

– Нет! – закричал я. – Стелле мы ничего не скажем! А о стаканах и трансах я не хочу больше слышать. Завтра мы отсюда уезжаем!

– Но в этом нет нужды! Теперь мы можем положить конец всем неприятностям. Ах, Родди, ну как ты не понимаешь? Ведь призрак Мери обитает в доме только из-за Кармел! Мери боится, что правда выплывет наружу. Я уверена, что ее призрак бродит здесь именно поэтому. Если нам удастся утешить Кармел и она покинет дом, Мери тоже исчезнет.

Действительно, это был интересный подход к нашей проблеме. Неужели ключ к разрешению загадки у нас в руках? А если так, то не можем ли мы им воспользоваться? Я напряженно соображал, стараясь распутать этот новый клубок, когда зазвонил телефон.

Звонил не доктор Скотт, как я подумал, а Макс.

– Я только что вошел в дом. Ну как Памела? – спросил он.

– Все хорошо, – ответил я. – Очень рад, что вы позвонили, она как раз излагает мне новую потрясающую версию. Но позвольте, почему вы вернулись только сейчас? Вы же должны были приехать уже давно. Что случилось?

В трубке раздался отрывистый смущенный смешок, и я догадался:

– Ну ясно, вы залюбовались той тучей над заливом и опоздали на поезд!

В голосе Макса опять прозвучал смех:

– Правильно, и тучей полюбовался, и на поезд опоздал. Однако опоздал нарочно. Видите ли, я все время думал о Стелле.

– О Стелле?

– Да, Родди. Не знаю, как вы на это посмотрите, но я выкинул довольно смелый номер.

Я быстро пересказал все, что он говорил, Памеле, которая, порядком встревоженная, подошла и встала рядом.

Она кивнула.

– Мне слышно.

– Ну так вот, – продолжал Макс, – я подумал, что не мешало бы проводить Стеллу, раз уж я на станции. К поезду три пятнадцать она не приехала, а я навел справки и узнал, что могу ехать более поздним с пересадкой. Ну я и остался ждать. Она прибыла с этой особой. И выглядела очень неважно.

– Она больна?

– Нет, скорее измучена… испугана и, по-видимому, потеряла надежду. Я порадовался, что остался ее проводить.

– Вы с ней разговаривали?

– Да! Она так и кинулась ко мне. А эта ее дама налетела на нас, как дракон. Но я успел сунуть Стелле в карман деньги.

– Деньги? Ну, Макс, и молодец же вы!

– И еще наш адрес. Я все заранее приготовил. По-моему, наличные деньги ей пригодятся.

– Макс! Это самый благородный поступок за всю вашу благородную жизнь!

– Очень рад, что вы не сердитесь. Кроме того, я ухитрился шепнуть Стелле: «Здесь три фунта». Тут-то к нам и ринулась эта гарпия. Я перепугался, что Стелла расплачется, но она самым церемонным образом представила нас друг другу.