Текст книги "Виноградник Ярраби"

Автор книги: Дороти Иден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Молли стояла неподвижно, из глаз ее вдруг хлынули слезы. С каких же это времен она не плакала? Трудно даже припомнить. И чего же она плачет сейчас, и из-за такой малости, как мимолетный безадресный поцелуй?!

Ответ был прост: потому, что Гилберт Мэссинхэм никогда о нем не вспомнит, а она никогда не забудет – об этом ясно говорила забурлившая в ней кровь.

«Так что здесь я нахожусь и здесь должна оставаться», – писала Юджиния спустя несколько дней Саре. Она имела в виду тот факт, что ей все еще велели лежать на диване в гостиной. Однако ее слова имели и некий скрытый, внутренний смысл, который должен был дойти до необыкновенно проницательной Сары. Она находится в этой стране, куда прибыла по своей доброй воле, а потому, невзирая на многие неприглядные стороны здешней жизни и постоянную тоску по родине, она должна как можно лучше приспособиться к окружающей обстановке. Она перестала покусывать перо и продолжила письмо:

«Я в полном восторге от того, что у нас будет ребенок. Гилберт тоже страшно рад. Когда он подходит ко мне, в глазах его поблескивает веселый огонек, и он говорит: «Поцелуйте папу». Доктор велел по утрам дольше лежать в постели, а днем – на диване в гостиной. Такой режим надо выдерживать в течение ближайших двух-трех недель – тогда все будет в порядке. Мне кажется, нашим гостям у нас понравилось, несмотря на то что хозяйка оказалась такой бездельницей. Все они уехали во вторник утром, но Гилберт пригласил миссис Эшбертон вернуться и пожить в Ярраби, пока ее сын будет исследовать глубинные районы страны. Он, по всей видимости, проникся большим расположением к этой болтушке, и ему также кажется, что мне, в моем положении, требуется общество веселого оживленного существа. Как будто вечные поиски пропавших вещей миссис Эшбертон и ее неумолчная болтовня могут поднять мое настроение!

Зима уже почти наступила, дни становятся короче. Гилберт очень занят: расчищает новые участки под виноградник, копает, устраивает канавы, сажает кусты, которые могут служить заслоном от ветра. Существует также вечная проблема – следить за тем, чтобы наши работники, принадлежащие к весьма своеобразной категории наемных рабочих, трудились честно. Каторжная колония – очень тяжелое место, и я часто понапрасну трачу время на то, что мечтаю, как было бы хорошо, если бы не было каторги. Однако мне не следует продолжать в этом духе. Гилберт не любит, когда я рассуждаю о политике...»

Глава XIII

В середине зимы в доме поселилась миссис Эшбертон. Она привезла с собой столько сундуков, что можно было подумать: гостья собирается остаться здесь навсегда.

После шума и суеты Сиднея Ярраби, по ее словам, – просто сущий рай. Не надо было ей переезжать к сыну в Австралию. Старой женщине требуются покой и тишина. Если Годфри найдет в глубине австралийского материка золото или его соблазнит какая-нибудь другая привлекательная сторона тамошней жизни, она с места не сдвинется.

Миссис Эшбертон уселась поудобнее в своем кресле – точь-в-точь толстая наседка, распростершая крылышки над прочным и удобным гнездом.

– Во всяком случае, обещаю остаться здесь, пока не появится на свет ваш младенец.

Опять создалась та же ситуация, что на «Кэролайн»: круглая фигура, закутанная в развевающиеся шали и, словно шарик, катящаяся всюду следом за Юджинией, и жалобный голос, неизменно повторяющий:

– Подождите меня, дорогая! Куда вы так торопитесь? Вам хочется побыть одной? Вы поэтому закрыли дверь? Но в вашем положении слишком много быть в одиночестве не очень-то полезно. Ваша матушка обязательно сказала бы вам об этом. А поскольку ее здесь нет, это говорю вам я.

Или:

– Право же, Юджиния, я решительно не понимаю, с какой стати вы держите этого грубияна Пибоди. Когда я даю ему какой-нибудь совет, он просто огрызается. Что же касается Джейн, вам не удалось добиться, чтобы она стала хоть капельку получше. Я нахожу также, что вы слишком много позволяете этой вашей домоправительнице. Не следует забывать, что она была ссыльной. Разве этим людям можно вообще доверять? И как она будет справляться со своими обязанностями, когда у нее родится ребенок?

Монолог длился нескончаемо, пока Юджиния не потеряла терпение.

– Это мой дом и мои слуги, миссис Эшбертон. Если вам так все не нравится, вас никто не держит.

Грудь старой дамы ходуном заходила от негодования, но житейская мудрость взяла верх над возмущением. Она нашла в себе силы сказать:

– Извините меня, дорогая. Я противная старуха, сующая нос в чужие дела. Когда я скверно себя веду, вы всегда должны мне на это указывать. Вы ведь знаете, я люблю вас и Гилберта. Вы для меня все равно что родные дети.

– А потому вы ведете себя как свекровь, – заметила Юджиния. – Но мне кажется, бывают же на свете и милые, симпатичные свекрови.

– Вы меня такой не считаете?

– Глупая вы женщина! Зато муж мой считает, если это может вас утешить. Но ведь ему не приходится целыми днями выслушивать ваши критические замечания.

Миссис Эшбертон кротко кивнула:

– Вы совершенно правы, Юджиния. Я рада, что мы вот так поговорили с вами. Теперь, когда я почувствую, что мне хочется что-то покритиковать, я попридержу язык. Вот увидите.

Юджиния была уверена, что ничего похожего не увидит. И все-таки она была расположена к этой надоедливой старой женщине, Гилберт же и в самом деле ее любил или по крайней мере говорил, что любит.

Тянулись одна за другой недели, заполненные спокойными занятиями – шитьем детских одежек, сочинением еженедельных длинных писем Саре, наблюдением за тем, как Пибоди вскапывает землю под бордюры и разбивает сад, который весной должен расцвести, прогулками, посещением по воскресеньям церкви и визитами к миссис Бурке, жене нового губернатора майора Бурке. Они прибыли совсем недавно – Бурке сменил губернатора Дарлинга. Миссис Бурке прониклась большим расположением к Юджинии и с удовольствием приглашала ее на свои неофициальные чаепития. Вечерами миссис Эшбертон и Гилберт беседовали, а Юджиния как сквозь сон их слушала. Теперь, когда в доме появилась не умолкающая ни на минуту миссис Эшбертон, уже не приходилось выискивать темы для разговора. Впрочем, был в этой ситуации и свой недостаток: возможность использовать длинные зимние вечера, чтобы поближе узнать мужа, отодвигалась.

Поговорить наедине удавалось только в спальне, а к тому времени, когда они туда поднимались, Юджинии вновь приходилось бороться со столь знакомыми ей психологическими предубеждениями, хотя ранее преследовавший ее кошмар стал теперь менее острым, а Гилберт, в связи с ее беременностью, обращался с ней очень осторожно. Он боялся причинить вред ребенку.

И вот наступила весна и та роковая морозная ночь.

Жестокий мороз в конце зимы был одной из опасностей, подстерегающих виноградарей. За все время существования виноградника Гилберту лишь однажды пришлось иметь дело с сильным морозом. Впрочем, тогда холод был не таким уж жестоким, и, разложив достаточное количество костров, он сумел спасти большую часть своих лоз.

Согласно французской теории, дым окутывает стебли лоз и делает их неуязвимыми для мороза. В первое время в распоряжении Гилберта не было ничего, кроме хвороста и соломы; сверху на них наваливали зеленые листья и разный мусор, и в результате костер сильно дымил.

Теперь Гилберт был подготовлен гораздо лучше – у него были припасены сотни специальных чугунков, заполненных нефтью. Он позаботился об этом, как только засадил лозами достаточно обширный участок и понял, что гибель всего урожая означает для него разорение, именно от этого предостерегали его такие предусмотрительные люди, как Уэнтуорт и бывший губернатор Лаклан Маккуори. Стадо овец послужило бы страховкой от банкротства.

Но Гилберт Мэссинхэм был упрямым человеком, редко прислушивающимся к советам. Про него говорили, что от вина, мол, у него мозги проспиртованы, так как ни о чем другом он думать не в состоянии. Он не мог себе даже представить, чтобы по его земле передвигались большие стада овец. Ему нужен был лишь один громадный виноградник, и, если бы выдался такой год, когда все лозы разом погибли, это, разумеется, было бы громадным несчастьем.

В результате он принял практически все, какие только мог, меры предосторожности и по воскресеньям молился в церкви, чтобы зимой ночи были потеплее, а весной не выпадало слишком много дождей, несущих с собой плесень, а также чтобы Господь избавил от града.

Надежда, молитва и неослабная бдительность! Это была напряженная, волнующая жизнь, полностью отвечавшая его темпераменту.

Всю зиму он был начеку, как бы не грянул мороз. Чуть только становилось холоднее, он уже садился в постели, настороженно втягивая воздух и стараясь угадать, какая температура на дворе. Он часто вставал среди ночи, одевался и шел бродить вокруг виноградника, проверяя, нет ли ветра, поглядывая на звезды. Его жена вынашивает под сердцем их ребенка, а этот все шире раскидывающийся на склонах участок, засаженный молодыми виноградными лозами, был как бы его собственным ребенком, которого холят и нежно выхаживают, пока он не возмужает.

Ночь, когда произошла катастрофа, началась довольно безобидно. В десять часов Гилберт выглянул из дома. Слабый ветерок и легкие облака, плывшие мимо луны, его успокоили. Будет не холоднее обычного. Можно со спокойным сердцем ложиться досыпать.

Было три часа утра, когда его разбудил Том Слоун, бросивший несколько мелких камешков в окно.

– Мистер Мэссинхэм, сэр! – хрипло прошептал он, когда Гилберт выглянул из окна. – Сильно подмораживает. Может, зажечь чугунки?

На подоконнике поблескивал иней. Морозный воздух щипал лицо. Луна походила на отполированный золотой диск, плавающий в совершенно чистом морозном небе.

Юджиния тревожно зашевелилась:

– Что такое?

– Мороз.

– О, только и всего?

Натягивая брюки, Гилберт успел не без раздражения бросить:

– Этого достаточно. Спите.

– Я думала, какая-нибудь неприятность с ссыльными. – В голосе жены уже не было тревоги. Она сонно спросила: – Я могу что-нибудь сделать?

– А что вы могли бы делать? Бегать между бороздами, держа в руках чугунки с горячим мазутом? Это мужская работа.

Гилберт оделся в темноте, благо в окно светила луна, и ушел. Юджиния свернулась калачиком в теплой постели, ощущая, как с удаляющейся тенью к ней возвращается покой. Значит, сегодня ночью не надо думать об отчаявшемся беглеце, не надо бояться, что прольется кровь, можно не видеть перед собой затравленных, обманутых глаз. Можно спать.

Юджиния так и не увидела сотен блуждающих огоньков – это разбуженные среди ночи работники носили между рядами виноградных лоз пылающие чугунки, и смолистый дым окутывал, согревая, молодые стебли. Вскоре люди с головы до пят стали черными от горящей нефти, дым душил их. К рассвету они уже до того выбились из сил, что один из них споткнулся, упал и уронил чугунок на землю.

Вспышка пламени осветила фигуру хозяина, с проклятиями нависшую над ним. Он хотел было уже подхватить с земли липкий, еще не погасший сосуд, как кто-то другой опередил его. Женщина в развевающихся на ветру юбках.

– Я поработаю, – сказала миссис Джарвис.

– Вы что здесь делаете? – Голос Гилберта от усталости и напряжения звучал жестко.

Позволить женщине, находящейся явно на сносях, помогать спасать его виноградник – это уж слишком, они испытывают его терпение!

– Я была бы здесь с самого начала, если бы знала. Я проснулась и увидела огоньки. Скажите мне, что надо делать?

– Просто ходить взад-вперед, и пусть черный дым окутывает стебли. Мы уже почти закончили. Когда рассветет, выяснится, напрасно мы трудились или нет.

– Я не знала про мороз.

В голосе ее звучало такое горе, что Гилберт невольно замедлил шаг и пошел с ней рядом.

– Что вам до этого? – спросил он.

– Мне страшно, что урожай может погибнуть, сэр.

– Вы что, боитесь потерять удобное жилье?

Она не обратила внимания на его сарказм и сказала просто:

– Я люблю виноградники. Мне так понравились дни сбора урожая прошлым летом. Страшно даже подумать, что мы можем остаться без винограда.

Он был захвачен врасплох тем, как глубоко и искренне сочувствует его делу эта в принципе малознакомая женщина.

– Следите за пламенем, а то еще, чего доброго, подожжете виноградник, а это будет похуже ущерба, который может причинить мороз.

– Красивая картина, – сказала Молли Джарвис, глядя на вспыхивающие то там, то здесь языки огня. – Похоже на процессию с факелами. – Она закашлялась. – А дым все-таки дерет горло.

– Смотрите не глотайте его и держите огонь подальше от лица.

Она тихонько засмеялась:

– Может, после этого мой ребенок родится черным.

В голосе Молли слышались радостные нотки, несмотря на искреннее горе, в которое ее повергла ситуация. Она зашагала по междурядью, сильная, прямая женщина, раздавшаяся в бедрах потому, что в своем чреве носила ребенка. Гилберт следил за ней до тех пор, пока в темноте ее уже невозможно стало отличить от других работающих. И все-таки он знал, что она тут; ощутив вдруг необыкновенный прилив сил, он быстрым шагом направился приободрить уставших людей, сам, как ни странно, уже не чувствуя усталости.

Спустя час тьма начала рассеиваться. На горизонте полнилось слабое свечение. Желтые языки пламени, вырывающиеся из закопченных чугунков, стали бледнеть.

Гилберт заговорил громким голосом:

– Ну, хорошо, братва. Солнце всходит. Скоро мы узнаем самое худшее.

– Как, прямо сразу и узнаем? – спросила очутившаяся у него за спиной миссис Джарвис.

– Да. Мороз все равно что черная смертоносная рука. Те лозы, что нам не удалось спасти, уже погибли.

Мужчины молча сбились в кучу. Свет, лившийся с неба, усиливался, и на их почерневших лицах блестели белки глаз. Все были одинаково напряжены.

Горизонт стал золотым, и как только взошло солнце, от него во все стороны полыхнуло жарким пламенем. Туман рассеялся, и люди увидели сверкающий иней и ряды почерневших виноградных лоз, поникших в изнеможении, словно шеренги оборванных и больных солдат побежденной армии.

Какое-то мгновение никто не двигался и не произносил ни слова. Потом вдруг Молли Джарвис разразилась тихими захлебывающимися рыданиями.

Гилберт раздраженно посмотрел на нее. Ему вдруг захотелось ударить ее, чтобы хоть на ком-нибудь выместить бессильный гнев.

– Это ничего не изменит, – резко сказал он.

Гилберт пошел осмотреть весь виноградник. Ему не верилось, что картина всюду одна и та же. Что-то должно же было уцелеть. Не могла же его мечта рухнуть вот так, сразу, чуть ли не в самом начале!

Он пробродил по винограднику целый час. Надо было сосчитать, сколько осталось неповрежденных лоз. Несколько акров на нижних склонах, занятых мускателем, к которому он склонен был относиться с пренебрежением, ибо его больше интересовало производство вина, чем заготовка изюма, оказались почти не тронутыми морозом. Уцелел также участок под более прочно пустившими корни лозами, привезенными из Бордо и Португалии в тот год, когда он обручился с Юджинией. Но все лозы, выросшие из отводков, которые привезла с собой Юджиния, погибли, так же как довольно обширный участок под лозами сотерна.

Собрать удастся разве что четвертую часть того, что было посажено, да и то при условии, если посадки переживут другие возможные напасти – избыток дождей, а следовательно, чрезмерную влажность, нашествие мохнатых гусениц или саранчи, засуху, наконец.

В этом году ему не удастся расплатиться с долгами. Не сможет он и заменить погибшие лозы, если только банк не предоставит заем. Он был слишком расточителен и слишком оптимистичен. Весь свой капитал он целиком вложил в Ярраби, построив слишком пышный дом, а все потому, что собирался жениться на женщине, которой необходимо было подобное обрамление, и еще потому, что именно так ему захотелось устроить свою жизнь. Его мечты опережали реальность. Три удачных года и расширяющийся рынок сбыта вин сделали его чрезмерно самоуверенным. Он промотался и показал себя глупцом.

Теперь придется смиренно пойти к этому самому Эндрю Джэксону с его кислой рожей – управляющему банком, – и признать, что его предостережения были справедливыми. «Сохраните какой-нибудь запасец на черный день», – этот тип неустанно твердил одно и то же сухим педантичным тоном. Но Гилберт ждал невесту, и ему необходимо было произвести большие траты. Да и при чем тут черный день? Его победила одна-единственная черная морозная ночь.

Поражение? Этого слова в языке Гилберта не было. Он немедленно выпишет новую партию виноградных отводков. Кроме того, объедет долину реки Хантер и посмотрит, чем можно разжиться у тамошних виноделов. Некоторые из них наверняка испытывают финансовые трудности и будут рады продать часть своей собственности.

Он снова засадит пораженные морозом участки виноградника. Он научится быть терпеливым. За одну роковую ночь осуществление планов отодвинулось года на три. Но ничего. Ему всего лишь тридцать лет. Времени хватит. Юджинии придется немного подождать обещанных восточных сокровищ. Пройдет еще какое-то количество лет, прежде чем Ярраби сможет стать вторым Воклюзом.

Если и в будущем году урожай не удастся собрать...

Гилберт воинственно выдвинул вперед подбородок. Он никогда не покорялся судьбе. Не покорится и на этот раз.

И тем не менее, когда взошло солнце, он почувствовал, как непереносимо больно смотреть на свой разоренный виноградник. Слезы обожгли его глаза. Гилберт сжал кулаки и изо всех сил стал тереть щеки костяшками пальцев.

Сзади послышался голос Тома Слоуна:

– Это чертовски жестоко, сэр. Но скорбеть бессмысленно.

Гилберт резко повернулся к говорившему. Черное лицо впилось глазами в другое черное лицо.

– Я не скорблю. Я строю планы.

– Лозы уже не оживишь, – пессимистично заметил Слоун. – С ними покончено.

– А я и не собирался их оживлять.

– Лучше пойдите-ка домой да позавтракайте, сэр. На полный желудок мир представляется не таким мрачным.

Гилберт отошел от него, не произнеся ни слова. Он не хотел, чтобы ему выражали сочувствие, однако вдруг вспомнил о миссис Джарвис.

– Вы отослали мужчин по домам?

– Да, сэр, они все черные, как негры. Миссис Джарвис тоже. Сильная женщина. Работала как рабыня, не покладая рук.

– Да, да, она будет награждена по заслугам. Мужчинам можете выдать по порции рома. Вот так-то, Слоун. Но не думайте, что я считаю себя побежденным.

– Что вы, сэр, мне это и в голову не приходило. Вы не из таких.

– Спасибо, Том. Вы верный человек. А ведь я услал из дома вашу туземку.

– Я рад, что вы это сделали. Я потерял вкус к темнокожим дамам.

– Тогда найдите-ка себе белую женщину и женитесь.

– Я думал об этом, сэр.

Лицо у Слоуна было смышленое, жесткое, загрубелое, похожее на обезьянью мордочку. Гилберт ни за что не стал бы оплачивать его проезд из Англии в Австралию, если бы не был уверен в стойкости Тома. Он немного тяжелодум, может быть, слишком любит ром, а в выборе женщин – неразборчив до глупости. Но Гилберту нравились полные жизни мужчины и к тому же в остальном Том Слоун был человеком надежным, честным и верным.

Он был рад слышать, что крепкий маленький человечек, которому теперь уже под сорок, собирается остепениться. Он с радостью улучшит его жилище, чтобы было где разместиться с женой.

– А вы уже выбрали кого-то в жены? – спросил Гилберт несколько отсутствующим тоном, так как мысли его были сейчас заняты другим. Восходящее солнце не согрело воздух. Мороз пронимал до костей.

– Да, сэр, выбрал. Надо только, чтобы она справилась со своей нынешней проблемой.

– Проблемой?

– Родить она должна, сэр. Я не против стать отцом чужого ребенка. Во всяком случае, если его мать – Молли Джарвис.

– Молли... Вы имеете в виду миссис Джарвис? – Гилберт внезапно остановился.

– Да, я говорю о ней. Она чудесная женщина. Мне до ее прошлого нет дела. – Слоун уловил что-то странное в поведении Гилберта. – Ни вы, сэр, ни миссис Мэссинхэм не должны расстраиваться. Она останется в большом доме. Только звать ее будут уже не Молли Джарвис, а Молли Слоун.

Этот парень ведет себя слишком уж бесцеремонно. В стране грубых нравов с этой манерой трудно бороться. Бескрайние просторы и одиночество делали всех мужчин равными. Все в конце концов сводилось к одному, и главному – к выживанию. Когда Гилберт отправился вместе с Томом Слоуном покорять этот уголок пустыни, он обходился с ним как с другом. Они часами разговаривали по ночам под звездным небом, обсуждали решительно все на свете, строили планы. Как-то раз им пришлось столкнуться с целым отрядом враждебно настроенных туземцев, вооруженных копьями, и они с Томом обратили этих скотов в бегство. Однажды Гилберт спас Слоуну жизнь, когда во время внезапного летнего наводнения маленького человечка снесло в воду и погнало по реке Хоуксбери. Тот случай особенно прочно связал их. Но вот сейчас Слоун вдруг стал непереносимо фамильярничать.

– А вы думаете, она пойдет за вас? – услышал Гилберт свой натянутый, недружелюбный голос.

– Вряд ли в этом приходится сомневаться. Дело вовсе не в моих личных чарах. Я просто полагаю, что такая женщина, как она, хочет, чтобы у ее ребенка был дом.

– У нее и так есть дом.

– В каком-то смысле – да, сэр. – Серьезные глаза на закопченном лице внимательно уставились на Гилберта, заметили в выражении лица хозяина какую-то тревогу, и в голосе Тома тотчас же зазвучали нотки раскаяния. – Мне не следовало в такой момент говорить о своих делах. Не знаю, как это меня угораздило. Наверное, потому, что вы упомянули про Йеллу.

Гилберт быстро зашагал к дому:

– Вот у Йеллы имеется ребенок, по отношению к которому у вас есть обязательства. А миссис Джарвис никакого отношения к вам не имеет.

Юджиния ждала у входа. Она куталась в халат, и вид у нее был растерянный.

– Гилберт, пожалуйста, поторопитесь... – Она замолчала, увидев закопченное лицо с белыми дорожками от слез на щеках. – Гилберт, неужели так плохо?

– Как – так?

– Вы... У вас следы... на щеках...

– И вы бы заплакали, если бы увидели то, на что пришлось смотреть мне, – ответил он резко. – Что вы делаете здесь, на холоде? Вы даже не одеты. Идите назад в постель. Я не хочу лишиться сына в придачу к винограднику.

Она рванулась к мужу, похоже собираясь его обнять, несмотря на то что он так грязен и растрепан. Но, услышав эти слова, попятилась; лицо ее застыло.

– Я хотела только сказать вам, что кто-то должен отправиться в Парраматту за врачом.

Миссис Джарвис рожает. Миссис Джарвис, Том Слоун, погубленный виноградник, чувство страшного изнеможения – все смешалось, и тут же Гилберта пронзила мысль: кажется, только что он не захотел обнять жену и отверг ее первый действительно искренний порыв.

Не вовремя все получилось. Все не так. И вот теперь Молли Джарвис, слишком напряженно трудившаяся для него, вероятно, потеряет своего ребенка. Тогда она сможет без каких-либо помех выйти замуж за Слоуна.

– А давно начались роды? Есть у меня время почиститься? – устало спросил он.

– Я не знаю. С ней миссис Эшбертон. Она не впускает меня в комнату. – Лицо Юджинии исказилось от гнева. – Уж не такая я никчемная. Все вы слишком меня от всего ограждаете. Это просто смешно.

– Миссис Эшбертон совершенно права. Слава тебе, Господи, что она здесь, – отсутствующим тоном сказал Гилберт, затем повернулся и крикнул, чтобы кто-нибудь из служанок велел Мерфи седлать для него лошадь.

– Идите наверх, милая, – сказал он через плечо Юджинии. – Я только помоюсь и переменю пиджак. Я мигом вернусь.

– Гилберт, вы не сказали мне. Виноградник...

– Потом.

С каким-то тупым удивлением он осознал, что на свете есть, оказывается, что-то, требующее более неотложного внимания, чем его загубленные лозы.

Но за удивлением крылось чувство глубокого потрясения, истина, которой он в данный момент не желал смотреть в лицо: ни одна другая рожающая женщина, кроме его жены, не должна была бы отвлечь Гилберта от его собственной беды.

Глава XIV

Юджиния считала этот день самым ужасным в ее жизни Достаточно было уже одних громадных участков виноградника, почерневших от мороза, и духа гнетущей грусти, воцарившегося в доме. Даже когда взошло солнце и заглянуло в окна, а день стал сверкающе красивым, все старались двигаться и говорить как можно тише, если не считать Эразма, который недавно подхватил одно из любимых восклицаний миссис Эшбертон: «Ну и дела, я вам доложу...» – и теперь без конца повторял его.

Юджинию преследовали два особенно тяжких момента, выдавшихся в течение дня. Один – это когда она встретила в дверях своего мужа, походившего на человека, только поднявшегося из угольной шахты. Его дикий измученный вид заставил бы ее отшатнуться, если бы не красноречивые белые следы от слез на щеках. Из-за них Гилберт выглядел таким беззащитным, что ей захотелось обвить его шею руками и прижать перепачканное сажей лицо к своей груди. Но он не заметил порыва жены, и поднявшаяся в ее душе волна пронзительной нежности умерла после короткого приказа отправляться назад, в постель. Внезапно она увидела, что ее брак нечто совершенно ничтожное; она для мужа – не более чем тело, которым он может пользоваться ночью, сосуд для вынашивания его ребенка, украшение для его дома. Эта мысль оказала на Юджинию прямо-таки парализующее действие, и она уже не чувствовала себя способной ни обнять его, ни разделить с ним гибель его виноградника. В замороженной тишине она наблюдала за тем, как Гилберт сбросил на пол спальни испачканную одежду, быстро надел чистую, а затем торопливо спустился вниз, чтобы вскочить на свою лошадь, которую подвели к парадному.

За доктором мог бы поехать кто-нибудь другой. Но кому же это поручить? Мужчины всю ночь трудились, а Гилберт был слишком добрым и совестливым хозяином, чтобы требовать от кого-либо больше того, что мог сделать сам. А кроме того, он считал, что на нем лежит особая ответственность за судьбу миссис Джарвис: преждевременные роды были вызваны тем, что она перенапряглась, работая на него.

«Все, кроме меня, делают что-то полезное», – думала Юджиния. Но она вовсе не считала себя окончательно никчемной и не желала мириться с тем, что ее считают такой в один из самых трудных дней. Вместо того чтобы снова лечь в постель, как приказал Гилберт, она прошла через двор; камни под ногами все еще поблескивали от инея; подошла к кухне, и оттуда прошла по коридору к спальням служанок. Комната миссис Джарвис находилась в самом конце. Домоправительница имела право на лучшую комнату. В ней было окно, выходящее на отдельную веранду рядом с застекленной оранжереей и огородом. Когда ребенок родится, он сможет в теплые дни спать в кроватке на веранде. Вначале это помещение предназначалось для семейной пары и оказалось вполне подходящим для вдовы с ребенком.

Прислушиваясь за дверью к тому, что происходит в комнате, Юджиния услышала голос миссис Эшбертон, а вслед за тем протяжный тихий стон.

Сердце у нее затрепетало. Она говорила себе, что этот стон – вещь вполне естественная. Роды – чрезвычайно болезненный акт. Ее мать сообщила ей об этом в осторожно выбранных выражениях перед самым отъездом Юджинии из Англии.

Но никакие рассудительные слова матери не подготовили бы ее к душераздирающему крику, внезапно пронзившему ее слух и заставившему отдернуть руки от дверной ручки, как будто та была раскалена докрасна. Затем снова раздался крик, а вслед за ним снова стон, от которого мороз продирал по коже.

– Так, так, молодец, дорогуша, – невозмутимо произнесла миссис Эшбертон. И вдруг миссис Эшбертон представилась дрожащей в коридоре Юджинии истинной героиней. Она каким-то образом все же заставила свои окостеневшие пальцы повернуть дверную ручку и открыть дверь. И вот она в комнате. Перед ее глазами предстало покрасневшее от прилива крови, искаженное мукой лицо миссис Джарвис на подушке и большой уютный зад миссис Эшбертон, склонившейся над роженицей.

Юджиния решительно шагнула вперед:

– Позвольте мне помочь. Что я могу сделать?

Миссис Эшбертон выпрямилась и повернулась к ней.

Лицо ее было багровым, седые волосы свисали растрепанными прядями, глаза выражали крайнее удивление.

– Батюшки! Юджиния! Вам нельзя сюда входить!

– Почему же? Ведь я тоже женщина!

Она села возле постели и взяла миссис Джарвис за руку. Сильные пальцы сразу же до боли сжали ее руку. Стойко перенося боль, Юджиния заглянула в полные слез карие глаза и сказала:

– Если вам от этого сколько-нибудь легче, я останусь.

– Вам здесь делать нечего, – заявила миссис Эшбертон.

– Если вы тут, почему мне нельзя?

– Потому что мне шестьдесят пять лет и я видела не раз, как рожают служанки. Если вы упадете в обморок, у меня на руках окажется уже двое нуждающихся в помощи.

– Я не упаду в обморок, – спокойно отозвалась Юджиния. – И кроме того, мне полезно побольше узнать об этом деле. Мы с миссис Джарвис в одинаковом положении.

– Вам не к чему проявлять такое любопытство, – возразила миссис Эшбертон. – Но что ж поделаешь, ведь я не могу силой выгнать вас отсюда.

Миссис Джарвис зашевелилась.

– Не так уж оно страшно, мэм, – сказала она. Ей даже удалось ободряюще улыбнуться Юджинии, прежде чем снова начались схватки.

Юджиния все еще находилась в комнате, когда спустя два часа прибыл врач, маленький краснолицый человечек, от которого разило ромом. Он ворвался в комнату, на ходу закатывая рукава.

– Дорогу, мисс. Горячей воды заготовлено достаточно? – Он взглянул на миссис Эшбертон. – Вы останьтесь. Судя по вашему виду, кое-что вы в этом деле понимаете. А вот падающие в обморок юные девицы здесь не требуются.

Миссис Эшбертон сделала Юджинии короткий знак, кивнув головой в сторону двери.

– Но это не падающая в обморок юная девица, доктор, – язвительно заметила она. – Это хозяйка дома.

Хотя присутствие госпожи тронуло и несколько подбодрило Молли Джарвис, она все же обрадовалась, увидев, что та уходит, так что теперь можно дать волю распиравшим ее чувствам. Пока над нею склонялось это слишком нежное личико, приходилось держать себя в руках; надо помнить – но испугать бы до смерти молоденькое существо.

Теперь она могла кричать сколько душе угодно. Но эта тонкая рука, так крепко сжимавшая ее руку, связала ее с хозяйкой еще одной нитью. Молли не была уверена, что это так уж ее радует. Ибо много часов спустя над ней склонилось другое лицо, на котором лежала печать глубокой усталости, и ее сердце забилось с такой силой, что трудно стало дышать.

– С вами все в порядке, миссис Джарвис?

– Да, благодарю вас, сэр!

– А ребенок?

– У меня девочка, сэр. Она маленькая, но крепенькая. Виктор сказал...

– Я знаю. Я виделся с ним. Он говорит, что вы могли потерять ребенка после прошлой ночи. Я пришел вас поблагодарить.

Молли не могла вынести погасший взгляд синих глаз, смотревших на нее сверху. Ей пришлось зажмуриться, чтобы хозяин не увидел ее слез.