Текст книги "Путь Никколо"

Автор книги: Дороти Даннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

А затем он утратил всякую власть над ходом событий.

Гелис с ее лакеем он оставил в башне, а сам спустился вниз, чтобы отыскать и поблагодарить приятеля. После чего развернулся, дабы идти назад, и внезапно с ног его едва не сбила толпа зевак. Когда напор слегка ослаб, он обнаружил, что оказался уже на полпути к водонапорной башне, и его продолжают подталкивать в ту сторону двое пьяниц, никак не желавшие оставить его в покое. Наконец один вскинул руку, в которой явно держал что-то тяжелое, – ибо когда она опустилась ему на затылок, Клаас ощутил лишь резкую вспышку боли и тут же погрузился в беспамятство.

* * *

Он очнулся от звуков чьего-то хриплого дыхания и внезапно понял, что это его собственное, и что он весь дрожит и задыхается, потому что почти нет воздуха. Прочие чувства, постепенно возвращаясь, известили его о резкой боли в области пораненной скулы и затылка а также о том, что он, похоже, не только ослеп, но и полностью обездвижен.

Разум, пока он боролся за глоток воздуха, справился с этой нелепицей. Он не мог быть парализован. Просто не в силах пошевельнуться, из-за того что оказался в каком-то очень тесном пространстве; и он ничего не видел, потому что вокруг царила кромешная тьма. С трудом разогнув затекшие пальцы, он ощупал стены своей тюрьмы, которые оказались сделаны из дерева.

Гроб, вероятно, или нечто подобное. Рот его открывался широко, как у рыбы. Он ощущал, как растягиваются губы, сжимаются и разжимаются ноздри. Боль ощущалась в шее и в груди. Волна слабости едва не лишила его чувств, но затем отступила. Дерево. Дерево можно пробить, если оно достаточно тонкое. Это ведь не гроб. И он не в могиле, где сверху и вокруг земля.

Попытайся.

Колени Клааса и без того были прижаты к груди. Он подтянул их еще выше, а затем обеими ногами уперся в стену темницы. Полное, упорное, абсолютное сопротивление. Глухой стук, который с тем же успехом мог бы исходить от железной стены. Ничего. И новая волна слабости, подсказавшая, что у него не осталось сил на другую попытку.

Если дерево такое же толстое повсюду… А как насчет крышки? Извивайся. Дыши медленно. Подними одну руку, затем другую. Ощупай.

Не просто дерево, но какой-то знакомый запах. Пахнет не гнилью. Аромат столь же слабый, как то слабое дуновение воздуха, что принесло его, вызывая безумные, невероятные ассоциации с девушками, с тавернами, со старыми добрыми временами. Запах мальвазии. Он не в гробу. Он в бочонке.

Ему хотелось смеяться, но он то и дело терял сознание. Промелькнула мысль: «Если…» Он забыл, о чем думал.

Вспомнил. Мысль продолжилась: «Если это бочонок». Это было очень важно, поэтому он уцепился изо всех сил. Он стиснул руки. Стал дышать неглубоко и медленно, впитывая винные пары. Ему хотелось засмеяться, но он вновь удержался. Если это бочонок, то должна быть затычка. Пощупай.

Затекшие руки пробежались по изгибам пропитанного вином дерева. Никакой затычки. Пошевелись. Это труднее. Это значит изворачиваться, проваливаться в сон, просыпаться и изворачиваться вновь. Во сне голова и грудь уже не так болели. Зачем он пошевелился?

Причина ускользала от него. Боль отступала. Он лежал, задыхаясь и прижимая руку к груди. Тыльной стороной рука задела нечто. Ничто. Дыру. Затычка Вот то, что он искал.

Ценой огромных усилий он поднял руку и протолкнул пальцы в дыру. Сквозь дыру. С другой стороны бочонка пальцы вновь уперлись в дерево. Это была не затычка. Просто другой бочонок.

Итак, он нашел открытую дыру. Но сейчас отверстие было зажато, потому что его бочонок лежал в груде других. Он не мог вырваться наружу. Чтобы получить доступ к воздуху, нужно перевернуться. Но если он перевернется, прочие бочки могут посыпаться, и опять закрыть затычку. А это усилие может заставить его использовать весь оставшийся воздух. Если он надолго лишится чувств, то наверняка задохнется.

Ладно, если все равно использовать воздух, то почему бы не для крика? Но как далеко разнесется его крик из этой деревянной емкости? Да и вообще, в Брюгге ли он? Есть ли рядом прохожие? Хоть кто-нибудь? И если ту же энергию он потратит на то, чтобы свалить бочонок, то шум точно так же может привлечь чье-то внимание.

Это нельзя было назвать мыслями; скорее, длинный обрывистый сон. Он уже достиг этой точки, затем очень осторожно втянул в легкие весь воздух, остававшийся в его темнице. Чуть приподнявшись, он всем телом налег на изогнутую стенку, вбок, вниз, насколько возможно.

Дерево загрохотало по дереву. Внутри шум отдавался эхом так громко, словно после выстрела пушки Камбье, взорвавшейся прямо у него в голове.

У Клааса даже зубы застучали, когда заскрежетали друг о друга железные ободья, – а затем вновь, после очередного глухого удара, его бочонок ударил по соседнему, а сверху на него свалился другой.

Третье столкновение сотрясло его целиком. Плечами и коленями он ударился о стенку; досталось и порезу на щеке, да так, что он даже задохнулся от боли, но затем понял, что это означает. Бочонок начал катиться вниз.

Затем он потерял всякое представление о происходящем. Бочонок метался из стороны в сторону, сотрясаясь под гулкими ударами, словно дерево под топором Мозг, омертвевший от боли и отсутствия воздуха, перестал реагировать на окружающую действительность. Движение, подобное падающему дереву, сделалось плавным и медленным. Удары и толчки раздавались все реже и делались все тяжелее. Последний пришелся Клаасу прямо по плечам, и он ощутил его даже сквозь синий дублет демуазель де Шаретти. Другой бочонок углом пробил его собственный и рухнул прямо на предплечье.

Его новенький камзол. Она починит его. Пригодится кому-то другому. Или Феликсу на собачью подстилку. Он заснул. Бедняжка Тильда. Он проснулся.

Клаас больше не задыхался. Голова отчаянно ныла, и болело плечо. Если подумать, то болела каждая пядь его тела, но он больше не задыхался, потому что бочонок раскололся и наконец впустил в себя воздух и свет. А еще больше света и воздуха поступало сбоку, где виднелась открытая дыра затычки.

Получилось. Он мог дышать. Где бы он ни находился, но теперь его бочонок впускает воздух. Он может закричать; набраться сил, чтобы проломить днище; да просто по-дурацки выкатиться на свободу, если придется. Все, что ему теперь нужно сделать – это извернуться, чтобы приникнуть к отверстию глазом, осознать, где он находится, а затем продумать план к спасению.

Голова ныла от боли, но он почти не замечал этого. У него был лишь один вопрос к своему ангелу-хранителю. Святой Николай, святой Клайкине, не смейся, это винные пары. Не смейся, но скажи мне, почему свет в затычке – ярко-красный?

Ноги повыше, плечо вниз, голову вниз. Глазом к отверстию. Ответ: он ярко-красный, потому что снаружи что-то горит.

Пожар на пивоварне или на винном складе? Опасно, друг мой Николас. Но есть же дозорные со своими трубами, и толпа с ведрами воды… Толпа? Но ведь они все на рыночной площади, наслаждаются Карнавалом.

Я был на рыночной площади. Меня ударили по голове на рыночной площади. Никоим образом двое мужчин не могли протащить меня через толпу до самой улицы Пивоваров. Да им это и не к чему. На рыночной площади есть подвода, доверху заваленная бочками. Им стоило лишь набросить бочонок мне на голову в темноте, словно сачок на бабочку и забить сверху крышку. И отнести к подводе. И забросить на нее.

Подвода по время Карнавала? Подвода с дегтем для фейерверков. А фейерверк в этот год, как и каждый год, это вам не какая-нибудь вязанка хвороста, нет, только не в Брюгге. Брюгге привязывал старую баржу к мосту святого Иоанна, засыпал ее доверху бочонками со смолой, а затем поджигал их.

Он на барже. И во время фейерверка. В реве пламени и криках толпы никто не услышит воплей горящего заживо человека.

У тебя есть воздух. У тебя есть мозги, и тебе нравится использовать их. Так сделай это.

Сквозь отверстие затычки он мог разглядеть языки адского пламени, полыхавшего на носу баржи. С противоположной стороны, сквозь пролом у плеча, свет был куда более тусклым. Значит, ему туда, и как можно скорее. То, что еще недавно было лишь светом в отверстии, теперь превратилось в одуряющий жар, по мере того как загорались ближние бочонки со смолой, и огонь поднимался все выше.

Он ударил ногами изо всех сил; но днище и бока остались непоколебимы. Однако, возможно, крышку злодеи приколотили в спешке? Одну руку он с трудом поднял над головой и с силой толкнул. Гвозди поддались. Один бок приподнялся. Больше времени не было. Единственной свободной рукой он отыскал опору и с силой оттолкнулся, вновь устроив обвал, который несколько раз перевернул Клааса вниз головой и едва не сломал торчащую из бочонка руку.

Он успел убрать ее в самый последний момент. Его бочонок катился вниз вместе с остальными. Сквозь полуоткрытую крышку до него доносились крики. Весь Брюгге выстроился вдоль канала, любуясь на огонь и фейерверки… Господи Иисусе… Если он будет катиться так и дальше, то скоро может свалиться с горящей баржи.

Если другой бочонок ударит по полуоткрытой крышке, это убьет его. И если через крышку попадет вода, он утонет. Остаться и сгореть заживо, возможно, было бы предпочтительнее.

Почему-то эта мысль показалась ему забавной. Он понял, что здорово пьян. При таких обстоятельствах это было еще потешнее. Перемежая смех икотой, он принялся раскачивать бочонок из стороны в сторону, по мере того как тот катился и сталкивался с другими. Когда он наконец полетел в канал, то успел мельком заметить восторженную толпу на берегу; они добродушно потешались над городскими властями, которые не смогли даже толком уложить на барже бочонки, чтобы те не сыпались в воду. А среди толпы, яркие, точно алмазы, выделялись лица тех двух пьяниц, что встретили его у подножья часовни Святого Кристофера. На сей раз они были вполне трезвы, а вот он опьянел.

Вода в канале наполовину замерзла. Некоторые бочонки покачивались на волнах; другие вывалились на лед. Так случилось и с ним. От удара две боковые планки треснули, но обручи удержали их. Словно в тумане, Клаас сознавал, что по-прежнему находится внутри своей деревянной темницы и на всей скорости скользит по льду. Если убийцы заметят его, то непременно поднимут бочонок и вновь швырнут в огонь. Значит, надо закричать.

Он как раз успел прийти к этому выводу, когда льдина внезапно закончилась, и бочонок, покачнувшись, рухнул в стылую воду. Затекая с одного края, она вытекала из другого, промочив Клааса до костей и едва не заставив захлебнуться. Наполовину погрузившись в воду, он плыл в бочонке, который вскоре глухо ударился о берег. Никто не поднял его. Никто его даже не заметил.

Клаас сосредоточился, одолевая головокружение, затем выпрямил ноги, проталкивая их сквозь разбитое днище. Они тут же онемели в холодной воде. Расставив пошире локти и загребая ногами, он с трудом двинулся вдоль берега. Где-то невдалеке должен быть склон для водопоя, куда водили лошадей. Там он сможет выбраться из этого бочонка и слиться с толпой. Полупьяный, промокший до костей, всего в нескольких шагах от двоих врагов. И, возможно, от того человека или людей, которые заплатили им.

Он так замерз, что едва мог дышать. И еще одна насмешка судьбы, но у него уже не было сил смеяться. Бочонок ударился о деревянный скат, и Клаас наконец смог нащупать ногами дно, а затем попытался, почти ничего не соображая от холода, вытолкать бочонок наружу. Изо всех сил он пытался сделать это, когда внезапно чьи-то тени заслонили ему свет, и кто-то уверенно ухватился за его бочонок, подтянул выше, а затем с силой отодрал крышку. Прежде чем он успел разглядеть, кто перед ним, ему на голову натянули какую-то ткань, и знакомый голос сердито произнес:

– Ну почему мы повсюду наталкиваемся на этого пьянчугу? Эй ты! Ты ведь, кажется, приятель Поппе?

Голос Кателины ван Борселен. Продавец пряников в бочонке.

– Вы трое, – продолжила она. – Посмотрите, он даже не может стоять на ногах.

Она еще не знала, способен ли он идти. Очень медленно Клаас поднялся, по-прежнему запертый в бочке, из которой торчали лишь его ноги и голова с каким-то странным предметом, который она нацепила ему сверху. Карнавальная маска. Перья.

Послышался мужской голос.

– Я отвел Поппе домой пару часов назад. Я думал, он дома.

– Значит, снова выбрался. Разве не видите?

Господи Иисусе, детский голос. Сестра. Обе девочки ван Борселен здесь.

Гелис. Ну, конечно же. Гелис все видела из башни и узнала двоих подставных пьяниц. И предупредила старшую сестру, чтобы та не выдавала его. Но как они объяснят, почему Поппе здесь, весь промокший насквозь, в мокром бочонке?

Ничего не понадобилось объяснять. Просто окружить заботливой толпой, где все принимали его за Поппе. Так никто не сможет причинить ему вреда, пока они не доберутся до дома Поппе.

Бочонок был невероятно тяжелым. Возможно, у того, который использовался для наказаний, внутри имелись ручки или опора для плеч. Этот ему приходилось волочь на себе, а люди, как назло, напирали с боков и сзади. Провожать его собралась целая толпа. Похоже, он пользуется всеобщей любовью, этот Поппе. Интересно, где он живет?

Клаас осознал, что то и дело спотыкается, и если бы рядом не было людей, то он бы давно уже повалился на дорогу.

Время от времени сквозь прорези в маске он замечал некрасивое лицо девочки, бледное от волнения. А порой и лицо демуазель, с морщинкой меж черных бровей, но без тени тревоги. Скорее, на лице ее отражалась гневная сосредоточенность.

Люди замедляли шаг. Люди останавливались. Дом Поппе, а там, должно быть, и он сам, мирно спящий с женой в окружении домочадцев. Но почему демуазель совсем не тревожится? Он видел, что она подошла ближе, а малышка Гелис – с другой стороны.

Кто-то воскликнул:

– Поднимайте!

Бочонок двинулся вверх, и демуазель прошептала:

– Выбирайся и беги!

Он хотел сказать, что едва ли сумеет сделать пару шагов, прежде чем упадет, но едва он высвободился из бочонка, как она схватила его под руку и потащила прочь. Бочонок остался позади.

– Гелис, – заявила демуазель. – Сейчас она поставит бочонок, а потом исчезнет. С ней все будет в порядке. Гелис всегда выходит сухой из воды. Я велела ей отправляться к Вейрам.

У него стучали зубы. От этого стука, казалось, вот-вот расколется голова. От холода вчерашний порез на щеке болел, как от удара топором. Мозг тоже замерз.

– Я отведу тебя на Сильвер-стрете, – заявила она. – В доме пусто.

Помнится, его удивило, почему ван Борселены не запирают заднюю калитку. Помнится, затем его проводили в кухню, освещенную лишь огромным очагом, и там он замер, как вкопанный, на пороге, а затем осознал, почему остановился, и вновь уверенно двинулся вперед. Уверенно – не совсем подходящее слово. Его по-прежнему била дрожь. Он отчетливо помнил, как демуазель велела ему:

– Раздевайся!

Он сказал: «Нет». Она не теряла зря времени, надо отдать ей должное. Вытащила деревянную бадью, налила из кувшина холодной воды, затем, надев кухонные рукавицы, сняла с огня огромный котел и наполнила бадью кипятком. И наконец заявила:

– Я тоже переоденусь в сухое. Раздевайся и залезай.

Дорогая синяя ткань треснула, когда он попытался стащить с себя дублет. Он единым комом, не развязывая, стянул с себя все. Ему пришлось даже прислониться к стене кухни. Он ухватился за край ванны, но все равно рухнул в нее, расплескивая воду. Погрузился в кипяток по самый подбородок, чувствуя, как все в голове начинает кружиться, сознание возвращается, а затем покидает его окончательно. Огонь, разведенный девушкой перед уходом, горел сильно и ярко, поддерживая тепло.

Он заснул.

Глава 20

Много времени спустя Клаас, урожденный Николас, проснулся и лениво повернул голову. Кухня. Ухоженная, опрятная, хорошо оборудованная кухня в состоятельном доме, где пахнет теплой курятиной.

Он повернул голову чуть дальше. Деревянная ванна. Тщательно выскобленный стол, под который задвинуты два низеньких лежака на колесиках, на каких обычно спят поварята. А на столешнице несколько сальных свечей. Стена, увешанная мисками и кастрюлями, железными и медными, половниками и ухватами с длинными деревянными рукоятями. Приоткрытый буфет, где стоят деревянные и глиняные горшки, а также оловянные и медные тарелки. Медный кувшин для воды на полу. Ящик для мяса И пустая бадья. Бочонок с сахаром. Ящичек с солью. Скамья, на которой сидит молодая темноволосая женщина в просторном домашнем платье.

И он, совершенно обнаженный, в ванне с водой. Сперва он никак не мог вспомнить причину всего этого. Девушка являла собой образчик абсолютного спокойствия, которое дается лишь воспитанием, хотя в нем и скользила нотка насмешки. Понятия не имея, какого ответа она ждет от него, он уставился на нее с той же невозмутимостью. От усилия даже закружилась голова Она и без того болела. Все тело его болело. Он отвел взгляд от девушки и перевел на горящий очаг. Там, перед огнем, была разложена его сохнущая одежда.

Теперь он все вспомнил. Это Кателина ван Борселен, переодевшаяся в сухое. Теперь на ней была рубаха из тончайшего льняного полотна, а на плечах – просторная накидка, и волосы она оставила распущенными.

Ладно. Начнем по порядку. Он убедился, ради собственного спокойствия, что в нынешнем своем положении являет из себя не столь уж и вызывающую картину. Он вспомнил, что она говорила, будто в доме пусто, когда они только пришли сюда Вновь обернувшись к ней, он обнаружил, что она по-прежнему наблюдает за ним. Не следит, просто смотрит, так, как разглядывает Колард картину, принесенную незнакомцем.

– Кажется, я заснул, – заметил он.

– Час, – ответила она. – В доме по-прежнему никого нет.

– Спасибо, что высушили мои вещи.

– Их можно будет надеть через час или два, – отозвалась она. – Вылезай. Я подогрела похлебку.

С чем-то подобным ему доводилось сталкиваться и прежде, в купальных домах и вне их, и все всегда заканчивалось одинаково. Но те девушки не были Кателиной ван Борселен, а его собственной жизни ничто не угрожало. Так что сегодня все было не таким, как казалось. Он постарался выбрать самый прямой курс из всех возможных.

– У вас преимущество передо мной. Она с презрением покосилась на него.

– Думаешь, я никогда прежде не видела голого мужчину? Мои родители спят, не отгораживаясь занавесками, а также слуги и мои двоюродные братья.

Нигде поблизости не было полотенца. Как ни в чем ни бывало, он ухватился за бортик ванны, поднялся, а затем перелез через него на пол Если желала, она могла вволю полюбоваться его спиной…

Клаас неспешно подошел к очагу, подхватил свою влажную рубаху и, обернув ее вокруг бедер, потуже завязал рукава. Все пальцы его сморщились от горячей воды, но зато кто-то как будто развязал тугие узлы в мышцах. Опершись о каминную полку, чтобы не так кружилась голова, он с улыбкой обернулся к девушке.

– Кажется, я что-то слышал насчет куриной похлебки? Она так и сидела не шелохнувшись, и голос ее был холоден:

– Возьми сам, если хочешь. Вон там, у огня.

Когда он шел, за ним оставались мокрые следы. Она явно заметила это, но демонстративно не обратила внимания. В кухне стояла удушающая жара.

Он обнаружил горшок на цепях, помешал похлебку, в буфете взял две миски, старательно сберегая начавшие возвращаться силы. Ему необходимо было поесть, и он надеялся, что успеет отведать хоть немного бульона, прежде чем необъяснимая враждебность перерастет в открытую войну. Он наполнил первую миску и поставил на стол перед ней, положив рядом ложку.

– Демуазель также желает поесть?

Как оказалось, он поставил ее в тупик. Довольно резко она отозвалась:

– Мы оба поедим за столом.

На другом конце была вторая лавка. Он поставил туда свою миску и наконец уселся.

– Господь храни хозяйку этого дома, – промолвил Клаас. Судя по виду, ей совсем не хотелось похлебки. Свою он проглотил в несколько глотков, наслаждаясь ароматом и густотой, уносившими прочь привкус стылой воды и мальвазии. Он поставил миску на стол. – Вы дважды спасли мне жизнь. Сперва на канале, а теперь здесь. Я еще не успел вас поблагодарить.

Несомненно, она захочет о чем-то спросить его. Он и сам мог бы задать немало вопросов. К примеру, кто видел все, что случилось, кроме нее и Гелис, и как она оказалась там без сопровождения. И почему после того, как спасла его, не подняла шум, не позвала родителей или магистратов. И почему он оказался здесь, в таком виде. С кем угодно другим он знал бы наверняка. Но к этой загадке, подобно шифрам Медичи, надо было подходить окольными путями. Пока он мог лишь бросить пару слов, в надежде, что из них прорастет беседа.

Ничего подобного. Демуазель Кателина опускала и поднимала ложку в совершенном молчании. Он вежливо ожидал.

Она была красивой девушкой, отлично сложенной, как хорошо обточенная деревянная деталь. Груди под рубахой была круглыми, как маленькие испанские апельсины. Он медленно и словно бы случайно окинул взглядом всю ее от головы до пят. Ткань была столь тонкой, что было видно, как она меняет цвет в тех местах, где не прикасается к белоснежной коже. Его взгляд проскользнул дальше, пока наконец не уперся в собственную миску, и это дало ему время, чтобы взять себя в руки.

Он знал о собственной репутации, и большей частью она была заслужена. Ему нравились женщины. Нравились, разумеется, потому что дарили одно из величайших наслаждений в жизни, которое к тому же недорого стоило; но кроме того ему нравилось их общество, их разговоры, ему нравилось болтать с ними. Кателина ван Борселен была девственницей, он не сомневался в этом. С такими ему недоставало опыта. Обычно если невинные девицы предлагали себя сами, они были слишком юными, чтобы понимать, что делают, этим нельзя было пользоваться. Порой с женщиной постарше это было проявлением доброты.

У этой девушки на лице было написано, что она не желает поддерживать разговор. Она уже наполовину сожалела о содеянном. Будет несложно сделать ситуацию совершенно невыносимой, чтобы она попросила его уйти прочь. Достаточно лишь проявить немного непочтительности. Но как она поступит тогда? Лучше помочь ей.

– Не знаете ли вы, демуазель, – обратился он к Кателине, – не может ли мейстер Саймон сейчас оказаться в Брюгге?

Ее рука, державшая ложку, немедленно замерла.

– Он тут ни при чем. – Раскраснелась. Добавила резко: – Его нет в Брюгге.

Это не какая-нибудь служанка, и она вполне понимала, о чем он думает. Теперь она попросит его уйти. Он отставил миску и решительно поднялся с места, как вдруг с неожиданной яростью она произнесла:

– Они хотели сжечь тебя заживо.

Он вновь опустился на скамью и осторожно ответил:

– Им это не удалось, благодаря вам, демуазель. Кажется, я знаю, кто они. Больше они ничего подобного не сделают. Вам не о чем беспокоиться, и передайте сестре, что все в порядке.

Он внимательно смотрел на нее. Невозможно, чтобы она оказалась на улице совсем одна. Необходимо узнать, кто еще в курсе происшедшего.

– Это ваша сестра пришла за вами?

Вопрос встревожил ее. Рассеянным жестом она оттолкнула миску и, поднявшись, подошла к огню. Там, он только сейчас заметил, – на крюке, согреваясь, висело полосатое полотенце. Она потянулась и взяла его, а он, повернувшись, следил за каждым ее движением. Отблески огня просвечивали насквозь полотняную рубаху, и он вдруг осознал, что накидку она оставила на скамье. Кателина обернулась с полотенцем в руках. Она и не думала отвечать на его вопросы.

– Это он распорол тебе щеку?

Клаас не шелохнулся.

– Саймон? Нет.

– Не Саймон, отец Саймона, Джордан де Рибейрак.

Это все равно, что вновь оказаться запертым в бочке, – Клаасу не хватало воздуха. Еще вчера она не знала, откуда взялся этот порез. Сегодня она сумела связать его с Джорданом де Рибейраком. И бросила намек, – наверняка, она намекнула именно на это, – что они оба подозревают Джордана де Рибейрака в том, что произошло сегодня. И, однако, она не просила о помощи.

Полотенце Кателина прижимала к себе, словно ища в нем утешения.

– Вы встречались с ним сегодня? – спросил ее Клаас. – С монсеньером де Рибейраком?

– Он предложил мне выйти за него, – отозвалась она.

Выйти за него! Теперь он взирал на нее в полнейшем изумлении. Отблески огня сверкали и плясали на его коже. В ее голосе звучала горечь, словно Джордан де Рибейрак предложил ей что-то еще, помимо брака. Если так, то едва ли это случилось посреди улицы. Значит, здесь, в пустом доме. Но как мог Джордан де Рибейрак попасть в дом, где находилась девушка без сопровождения? Лишь одним способом. Клаас расцепил руки.

– Он был в маске? – мягко спросил он. – И сказал вам, что хочет навредить мне?

– Что-то в этом роде, – устало ответила она. – Он заявил, что довел до конца месть Саймона по отношению к тебе. Конечно, так и есть. Он рассчитывал, что эти люди убьют тебя. Мы с Гелис можем выступить свидетелями. Я скажу матери и отцу. Он понесет наказание. – Она с силой скручивала полотенце в руках. Ей очень хотелось, чтобы де Рибейрак был наказан.

– Может, он и впрямь заплатил тем людям, чтобы избавиться от меня, но каковы доказательства? Кто-нибудь еще слышал его угрозы?

У самого камина оказался табурет, и она опустилась на него. Волосы ее в свете пламени отливали красным, и лежали на плечах тяжелыми волнами.

– Он был здесь. Кроме меня, его никто не слышал. Он оказался моим спутником на этот вечер. Я приняла его за другого.

Он так и думал.

– А те двое, что напали на меня? Нам нужны будут свидетели. Кто-нибудь, кто знал бы их, или мог связать их с монсеньером. Без этого любые обвинения против него приведут лишь к тому, что наши с вами имена окажутся связаны в весьма неприятной для вас манере. Он сможет извратить все случившееся самым отвратительным образом.

– Не знаю, – промолвила она. – Я не знаю, кто были те люди. Неужто у тебя нет против него никаких свидетельств?

– Ничего стоящего. Послушайте, – сказал Клаас. – Вам нет никакой нужды больше ничего делать. Это моя драка, хотя я очень рад, что вы так вовремя вмешались в нее, иначе меня бы уже не было в живых. Но теперь забудьте обо всем, что со мной случилось. Скажите родителям лишь то, что господин виконт ввел вас в заблуждение и сделал предложение, которое пришлось вам не по душе. Больше он не причинит вам хлопот.

Клаас внимательно наблюдал за ней. На лице отразилось облегчение, но также тень разочарования. Он сказал именно то, что она желала услышать. Однако была также и решимость.

Кателина ван Борселен промолвила:

– Теперь уже не имеет никакого значения, что будет делать господин виконт. Все равно меня постараются как можно скорее выдать замуж, на тот случай, если я не все рассказала. Даже жаль, в самом деле, что ничего не произошло. Итог все равно один и тот же.

Наконец он в точности понял, зачем он здесь. Ей было девятнадцать лет. Умна и хороша собой; но в этом вопросе она была ничем не лучше Гелис. И тем же мягким тоном, каким он мог бы обратиться к ее сестре, Клаас сказал:

– Это полотенце для меня?

А она и забыла. Затем вспомнила. Подошла к нему и, на мгновение поколебавшись, набросила ему на плечи, как должно быть, собиралась с самого начала. Задержала руки, и он ощутил их дрожь. Ладонью он накрыл ее пальцы и усадил рядом с собой, однако все же не слишком близко. Огонь камина по-прежнему просвечивал ее одежду, и он заметил кое-что еще. Итак, Клаас, тебе придется проявить выдержку за двоих. Посмотрим, как ты справишься с этим.

– Демуазель, – промолвил он. – В мире не счесть женихов. Не будьте жестоки к ним, только потому что один из ваших поклонников не сумел угодить вам.

Вместо ответа она сказала лишь:

– Тебе не нужно жениться.

Смысл этой фразы он не совсем уловил и ответил, подыскивая самые простые слова, чтобы убедить ее:

– Рано или поздно придется. Разумеется, никто не должен ожидать слишком многого. Но кем бы ни оказалась моя будущая супруга, она может пожалеть, что когда-то в прошлом уступила случайному капризу.

– Я жду слишком многого, – заметила она. – То, чего я желаю, не существует. Так что…

Итак, от церемоний больше не было никакого прока, и то, о чем они говорили, необходимо было называть своими именами. Он сожалел об этом, потому что под конец она возненавидит его. Он отпустил ее руку и, в свою очередь, встал, озаренный огненным сиянием.

– Значит, вы решили использовать меня как замену. Благодарю, но я не слишком польщен, – заявил Клаас. – И вы ошибаетесь. Есть множество мужчин, способных сделать вас счастливой.

Она также оставила всякое притворство.

– Покажи мне как, – попросила Кателина ван Борселен. – Таков мой каприз. Это не твоя ответственность.

Он стоял, глядя на нее сверху вниз.

– Разумеется, это моя ответственность. У нас разное происхождение. Могут быть последствия.

– Никаких последствий не будет, – возразила она. – Иначе я не привела бы тебя сюда. Или ты боишься чего-то еще? Или я недостаточно хороша для тебя? В таком случае, возможно, не мог бы ты порекомендовать меня кому-то из друзей?

Она говорила точно так же, как тогда, в Дамме, с нестерпимой резкостью. На ресницах дрожали слезинки.

– О, Господи, – опустившись на колени, он взял ее за руки. – Послушайте. То, что вы утратите сейчас, вы утратите навсегда.

– Ты станешь хвастать этим? – И, помолчав немного: – Нет, прости. Я напрасно сказала это.

– Вы совсем не знаете меня, – в отчаянии воскликнул он. От нее исходил аромат изысканных дорогих благовоний. Он попытался сдержать дрожь в руках и заставить мозг работать. Внезапно она выдернула одну руку, опустила ладонь на его обнаженное плечо и провела по спине, оглаживая ноющие мышцы. Все ниже и ниже.

Не мог бы ты порекомендовать меня кому-то из друзей?

– Я покажу вам, каково это на самом деле, – промолвил он. – Так постепенно, как смогу, чтобы вы могли в любой миг остановить меня, прежде чем дело зайдет слишком далеко. После этого я сам постараюсь остановиться, если вы скажете. Если не смогу, используйте силу. Я не знаю, как многое вам известно о мужчинах.

Она прижималась щекой к его лицу, и он на миг почувствовал ее улыбку. Он также чувствовал, как колотится ее сердце, а голос звучал так, словно у нее сдавило горло.

– Гелис утверждает, что ты самый страстный любовник в Брюгге, если верить всем тем девицам, которых она успела расспросить. И что ты всегда говоришь им, что можешь остановиться, но они никогда не просят об этом.

Она была еще совсем дитя. И из-за того, что двое мужчин были с ней жестоки, а мать бессердечна, теперь ему придется соблазнить ее.

Или наоборот. Или ни то и ни другое. Он поднимет ее на руки и отнесет в спальню, и уложит на постель, как станут делить ее будущие любовники. Затем так бережно, как сумеет, он постарается раздеть и ласкать ее, и мягко и нежно провести через все ступени затейливой игры, предваряющей любовное соитие. Затем, – если она не остановит его, – он пустит в ход силу там, где это необходимо, дабы всю свою жизнь она вспоминала лишь новое наслаждение, а не новую боль.