Текст книги "Смерть в чужой стране"

Автор книги: Донна Леон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8

Когда поезд отошел от вокзала Виченцы, Брунетти двинулся вперед по составу, отыскивая пустое купе в вагонах первого класса. Два пластиковых мешка оттягивали внутренние карманы, и он сутулился, чтобы они не слишком выпирали. Наконец в первом вагоне пустое купе обнаружилось, и он сел у окна, потом встал, чтобы закрыть дверь. Положив портфель на сиденье перед собой, он размышлял – стоит ли перекладывать пакеты. Размышления эти прервал человек в форме, резко открывший дверь купе. Пред внутренним взором Брунетти мгновенно предстала отчетливая картина, как гибнет его карьера, он уже видел себя за решеткой, но тут человек спросил у него билет, и Брунетти был спасен. Когда кондуктор ушел, Брунетти сосредоточил все свое внимание на том, чтобы не сунуть руку в пиджак и не проверять локтем, на месте ли еще оба пакета. По работе он редко имел дело с наркотиками, но знал достаточно, чтобы понимать: в каждом кармане у него по меньшей мере несколько сотен миллионов лир: новая квартира в одном кармане и возможность пораньше выйти в отставку – в другом. Но эта возможность не слишком его привлекала. Он с удовольствием обменял бы оба пакета на сведения о том, кто положил их туда, где он их нашел. Причина такого поступка была ясна: нет лучшего мотива для убийства, чем наркотики, и нет лучшего доказательства торговли наркотиками, чем килограмм кокаина, спрятанный в доме убитого. И кто скорее найдет их, чем полицейский из Венеции, который по чистой случайности замешался в это дело? И во что мог быть вовлечен этот молодой солдат, если не пожалели килограмма кокаина, чтобы сбить его с толку?

В Падуе в купе вошла пожилая женщина. Она сидела и читала журнал до остановки в Местре, где и вышла, даже не заговорив с Брунетти и не взглянув на него. Когда поезд затормозил у вокзала в Венеции, Брунетти взял портфель и, выйдя, проверил, не следит ли кто за ним. Перед вокзалом он свернул вправо, к катеру номер один, дошел до причала, потом остановился и взглянул на часы, стоявшие по обе стороны вокзала. Потом резко изменил направление и перешел на другую сторону площади, к причалу, где остановился катер номер два. Никто за ним не следил.

Через несколько минут появился катер, и Брунетти оказался единственным, кто зашел на него на этой остановке. Было четыре тридцать, на катере почти не было пассажиров. Он спустился по ступенькам, прошел через кормовую каюту на палубу, где не было ни единой души. Катер отвалил от набережной, нырнул под мост Скальци и двинулся по Большому Каналу к Риальто и конечной остановке.

Через стеклянные двери Брунетти видел людей, сидевших в каюте, – все четверо читали газеты. Он поставил портфель на сиденье рядом с собой, открыл его и, запустив руку в недра кармана, достал один из пакетов. Осторожно, держа его только за уголки, раскрыл. Отвернувшись как будто для того, чтобы получше рассмотреть фасад Музея естественной истории, он просунул руку под поручень и высыпал белый порошок в воду. Пустой пакет положил в портфель и проделал то же самое со вторым пакетом. В золотой век Республики дож Венеции устраивал ежегодную церемонию, бросая золотое кольцо в воды Большого Канала и совершая торжественный обряд обручения города с водой, которая давала ему жизнь, богатство и силу. Но, подумал Брунетти, еще никто и никогда сознательно не приносил в жертву воде такое огромное богатство.

От Риальто он пошел в квестуру, где направился в лабораторию. Боккезе был на месте, он точил ножницы на одном из многочисленных станков, управляться с которыми умел только он. Увидев Брунетти, он выключил станок и положил ножницы на свой рабочий стол.

Брунетти поставил портфель рядом с ножницами, открыл его и вынул, осторожно держа за уголки, два пластиковых мешка. Он положил их рядом с ножницами.

– Вы могли бы посмотреть, нет ли на них отпечатков американца? – спросил он.

Боккезе кивнул.

– Я потом зайду, и вы мне скажете, ладно? – сказал Брунетти.

Лаборант снова кивнул.

– Вот оно что, да?

– Да.

– А вы хотите, чтобы я уничтожил пакеты, когда сниму с них отпечатки? – спросил Боккезе.

– Какие пакеты?

Боккезе протянул руку к ножницам.

– Только покончу вот с этим, – сказал он и включил машину, точило вновь ожило. Брунетти пробормотал слова благодарности, но они потонули в резком визге металла, поскольку Боккезе снова принялся точить ножницы.

Решив, что лучше будет самому пойти и поговорить с Паттой, чем ждать его приказа, Брунетти вышел на другую лестницу и остановился перед дверью своего шефа. Он постучал, услышал какой-то звук и открыл дверь. Едва он это сделал, как с опозданием понял, что услышанный звук вовсе не был предложением войти.

Увиденная им сцена являла собою смесь избитой карикатуры с самым страшным кошмаром любого чиновника: на фоне окна с двумя расстегнутыми верхними пуговицами блузки стояла Анита из отдела по делам иностранцев, а вице-квесторе Патта с красным лицом пятился от нее задом. Брунетти понял все в одно мгновение и уронил свой портфель, чтобы дать Аните время повернуться спиной и застегнуть блузку. Пока она занималась этим, Брунетти стал на колени, чтобы собрать бумаги, которые высыпались из портфеля, Патта же сел за свой стол. Чтобы застегнуть блузку, Аните понадобилось столько же времени, сколько Брунетти, чтобы засунуть бумаги обратно в портфель.

Когда все стало на свои места, Патта сказал, используя официальное «вы»:

– Благодарю вас, синьорита. Я верну вам эти бумаги, как только подпишу.

Она кивнула и направилась к двери. Проходя мимо Брунетти, она подмигнула ему и широко улыбнулась, но он не обратил внимания ни на то, ни на другое.

Анита удалилась, а Брунетти приблизился к столу Патты.

– Я только что вернулся из Виченцы, синьор. С американской базы.

– Да? И что вы нашли? – спросил Патта, с лица которого все еще не сошла краска, на что Брунетти всячески старался не обращать внимания.

– Немного. Я осмотрел его квартиру.

– Нашли что-нибудь?

– Нет, синьор. Ничего. Мне бы хотелось съездить туда завтра.

– Зачем?

– Поговорить с людьми, которые его знали.

– И что это даст? Ясно же, что это просто уличное нападение с целью грабежа, которое зашло слишком далеко. Кому это интересно, кто был с ним знаком и что они могут о нем сказать?

Брунетти услышал в голосе Патты нотки нарастающего недовольства. Дай ему волю, он вообще запретил бы Брунетти продолжать расследование в Виченце. Поскольку простое уличное ограбление было самым удобным объяснением.

– Уверен, синьор, что вы правы. Но я подумал, что пока мы не найдем того, кто это сделал, не мешало бы создать впечатление, будто убийца находится за пределами города. Вы же знаете этих туристов. Любой пустяк может их встревожить и отпугнуть.

Действительно ли розовый румянец на лице Патты исчез прямо на глазах при этих словах, или это только ему показалось?

– Рад слышать, что вы со мной согласны, комиссар. – После паузы, явно грозящей Брунетти последствиями, Патта добавил: – В кои-то веки. – Он протянул вперед холеную руку и поправил папку, лежащую на середине стола. – Как вы думаете, это связано с Виченцей?

Брунетти помолчал, прежде чем ответить, радуясь той легкости, с которой Патта перекладывал принятие решения на него.

– Не знаю, синьор. Но думаю, что вреда не будет, если мы создадим впечатление, что связь существует.

Молчание, которым шеф приветствовал это заявление, было просто артистично, оно демонстрировало, с одной стороны, сомнения в правильности ведения дела, с другой – желание не оставить камня на камне в поисках истины, и одно прекрасно уравновешивалось другим. Он вынул из нагрудного кармана свою «Mont Blanc Meisterstuck», открыл папку и подписал три лежащие в ней бумаги, умудряясь всякий раз ставить свою подпись с более задумчивым и вместе с тем более решительным видом.

– Хорошо, Брунетти, если вы считаете, что это самый лучший способ разобраться со всем этим, побывайте еще разок в Виченце. Нельзя же, чтобы люди боялись приезжать в Венецию, верно?

– Нельзя, синьор, – согласился Брунетти, пытаясь придать голосу убийственную серьезность, – конечно, нельзя. – И он спросил, сохраняя ту же серьезность: – Что-нибудь еще, синьор?

– Нет, это все, Брунетти. Доложите мне подробно обо всем, что узнаете.

– Разумеется, синьор, – сказал Брунетти и повернулся к двери, пытаясь угадать, какую банальность бросит ему в спину шеф.

– Мы его посадим на скамью подсудимых, – сказал Патта.

– Мы обязательно это сделаем, синьор, – сказал Брунетти, которому страшно хотелось подчеркнуть это «мы».

Он вернулся в свой кабинет, пролистал номер «Панорамы», лежащей у него в портфеле, и дал Боккезе полчаса, чтобы проверить отпечатки. Затем снова пошел в лабораторию, где на этот раз застал Боккезе за точкой ножа для резки хлеба. Увидев Брунетти, он выключил точило, однако нож по-прежнему держал в руке, пробуя лезвие большим пальцем.

– Это вы что же, так подрабатываете? – спросил Брунетти.

– Нет. Жена каждый месяц просит меня что-нибудь наточить, а это самый хороший способ. Если вашей жене понадобится что-нибудь наточить, я с удовольствием.

Брунетти кивнул в знак благодарности.

– Что-нибудь нашли?

– Да. На одном пакете много отпечатков.

– Его?

– Да.

– А еще чьи?

– Есть парочка других, предположительно женских.

– А что второй мешок?

– Ничего. Чистый. Либо хорошо стерли, либо брали в перчатках. – Боккезе взял лист бумаги и отрезал от него полоску хлебным ножом. Потом с удовлетворенным видом положил его на стол и повернулся к Брунетти. – Мне кажется, что первый пакет использовался для чего-то другого, прежде чем… – Боккезе остановился, не зная, как сказать, – …прежде чем туда поместили это вещество.

– А для чего именно?

– Не уверен, но это мог быть сыр. Внутри оказался какой-то маслянистый остаток. И пакет этот явно использовался раньше, он не гладкий, не то что другой, поэтому я сказал бы, что он использовался еще подо что-то, а потом в нем оказался… э-э-э… порошок.

Когда Брунетти ничего на это не сказал, Боккезе спросил:

– Вас это не удивляет?

– Нет, не удивляет.

Боккезе достал нож для мяса с деревянной ручкой из бумажного мешка слева от машины и попробовал лезвие большим пальцем.

– Ладно, если я чем-нибудь еще могу помочь, сообщите. И скажите жене насчет ножей.

– Да, спасибо, Боккезе, – сказал Брунетти. – А что вы сделали с пакетами?

Боккезе включил машину, поднес к ней нож и посмотрел на Брунетти:

– С какими пакетами?

Глава 9

Оставаться в квестуре больше было незачем, – вряд ли у него появится какая-либо новая информация прежде, чем он еще раз побывает в Виченце. Поэтому Брунетти засунул портфель обратно на дно шкафа и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он быстро огляделся по сторонам, не видно ли поблизости кого ненужного, потом, повернув налево, зашагал к кампо Мария-Формоза, а потом к Риальто по узким боковым улочкам, которые давали возможность избежать всякой слежки, равно как и полчищ алчных туристов, целью набегов которых неизменно оказывался квартал вокруг Сан-Марко. Каждый год мириться с ними было все труднее, с их манерой ходить по принципу «встали-пошли», с их настойчивым желанием идти по трое в ряд, даже по самым узким калле. Временами ему хотелось заорать на них, даже растолкать, но он довольствовался тем, что давал выход своей агрессивности единственным возможным способом – не останавливался и не менял свой маршрут ради того, чтобы дать им возможность сфотографироваться. Поэтому он был совершенно уверен, что его грудь, спина, лицо, локти запечатлелись на сотнях фотографий и видеопленок; он порой представлял себе разочарованных немцев, которые смотрят свои летние видео в то время, когда на Северном море бушует шторм, и вдруг видят, как решительный итальянец в темном костюме проходит перед тетей Гердой или дядей Фрицем, загородив их мощные бедра в кожаных штанах, в которых они позировали на мосту Риальто, перед дверьми собора Сан-Марко или рядом с необыкновенно очаровательной киской. Он-то живет здесь, черт побери, так что они могут либо подождать со своими дурацкими съемками, пока он пройдет мимо, либо увезти домой изображение настоящего венецианца, вероятно, единственное, что останется у них от реальной Венеции. И разве он не чувствует себя счастливейшим из людей, когда идет домой к Паоле?

Чтобы отвлечься, он зашел в «До Мори», свой любимый бар всего в нескольких шагах от Риальто, и поздоровался с Роберто, седовласым хозяином. Они обменялись парой слов, и Брунетти попросил стакан каберне, единственное, что ему хотелось выпить. Под вино он съел несколько жареных креветок, которые всегда можно получить в этом баре, потом решил взять tramezzino[21]21
  Тартинок (ит.).


[Закрыть] с ветчиной и артишоками. Выпил еще стакан вина и только после этого впервые за весь день почувствовал себя человеком. Паола всегда упрекала его за то, что у него портится настроение, когда он долго не ест, и он постепенно убеждался, что она, пожалуй, права. Он расплатился, вышел из бара и, свернув назад к Руджетта, направился домой.

Перед магазином Бьянката остановился, чтобы рассмотреть цветы в витрине. Синьор Бьянкат увидел его через огромное стекло, улыбнулся и кивнул, Брунетти зашел в магазин и попросил десяток синих ирисов. Пока их заворачивали, Бьянкат рассказывал о Таиланде, откуда только что вернулся после недельной конференции цветоводов, разводящих орхидеи. Брунетти подумал, что это странный способ провести неделю, но тут же вспомнил, что когда-то и он ездил в Даллас и Лос-Анджелес на семинары полицейских. Кто он такой, чтобы утверждать, что целую неделю беседовать об орхидеях – занятие более странное, чем говорить о распространении содомии среди серийных убийц или о разнообразии предметов, используемых при насилии?

Ступеньки лестницы в его доме обычно точно диагностировали его состояние. Когда он чувствовал себя хорошо, ему казалось, что ступенек этих почти не существует; когда уставал, его ноги отсчитывали каждую из девяноста четырех. Сегодня вечером кто-то явно добавил лишний пролет или два.

Он открыл дверь, предвкушая запах дома, еды, разных ароматов, которые он привык связывать с этим местом. Но, войдя, ощутил только благоухание свежесваренного кофе, а человек, который сегодня целый день проработал в – вот именно – в Америке, вряд ли жаждет именно кофе.

– Паола! – позвал он и посмотрел в коридор, ведущий к кухне. Ее голос слышался с другой стороны, из ванной, и тут он ощутил сладкий запах соли для ванны, который донесся до него в прихожую с облаком влажного теплого воздуха. Почти восемь вечера, а она принимает ванну?

Он прошел по коридору и остановился у полуоткрытой двери.

– Ты здесь? – спросил он.

Вопрос был настолько глуп, что она не стала затруднять себя ответом. Вместо этого она спросила:

– Ты наденешь серый костюм?

– Серый костюм? – повторил он, входя в заполненную паром ванную. Он увидел ее обмотанную полотенцем голову, плавающую в облаке пены, словно ее отсекли и аккуратненько поместили туда. – Серый костюм? – повторил он, думая о том, какой странной парой они выглядят – он в сером костюме, а она – в пене.

Ее глаза открылись, лицо повернулась к нему, и она устремила на него Взгляд с большой буквы, один из тех, которые всегда заставляли его задуматься – не смотрит ли она сквозь него на чердак, где лежит его чемодан, размышляя, сколько времени ей потребуется, чтобы его упаковать. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он сразу вспомнил, что сегодня тот самый вечер, когда они вместе с ее родителями должны пойти в Казино, приглашенные туда старым другом ее семьи. Это означало поздний обед, отвратительно дорогой, который был то лучше, то хуже, – он никак не мог решить для себя почему, не оттого ли, что трапезу эту оплачивал друг семьи по своей золотой или платиновой кредитной карте? А потом всегда cледовал час карточной игры или, что хуже, наблюдения за тем, как играют другие.

Так случилось, что Брунетти дважды оказывался тем полицейским, которому пришлось расследовать финансовые нарушения персонала Казино, тем самым полицейским, который дважды проводил там аресты, и он терпеть не мог елейной вежливости, с которой к нему обращались директор и персонал. Если он играл и выигрывал, то спрашивал себя, не была ли игра подстроена в его пользу; если проигрывал, задумывался: не месть ли это? И в том, и в другом случае Брунетти не ломал себе голову о природе удачи.

– Я, наверное, надену темно-синий костюм, – сказал он, протягивая цветы и наклоняясь над ванной. – Вот что я тебе принес.

Взгляд с большой буквы превратился в Улыбку с большой буквы, от которой даже теперь, после двадцати прожитых вместе лет, у него слабели колени. Кисть руки, потом вся рука высунулась из воды. Паола прикоснулась к тыльной стороне его запястья, оставив на нем мокрое и теплое пятно, потом снова опустила руку под воду, покрытую пузырьками.

– Я выхожу через пять минут. – Она встретилась с ним взглядом. – Пришел бы пораньше, тоже смог бы принять ванну.

Он засмеялся и нарушил возникшее было настроение.

– Тогда бы мы опоздали на обед.

Это верно. Это верно. Но он проклинал время, потраченное на выпивку. Выйдя из ванны, он прошел по длинному коридору в кухню, положил цветы в мойку, заткнул ее и налил воды, чтобы она покрывала стебли.

Войдя в спальню, он заметил, что Паола разложила поперек кровати длинное красное платье. Этого платья Брунетти не помнил, но он редко помнил платья вообще и решил, что не стоит заводить об этом разговор. Если окажется, что платье новое, а он это отметит, это прозвучит так, словно она покупает слишком много одежды, а если она уже надевала это платье, тогда это прозвучит так, словно он не обращает на нее внимания и не удосужился раньше заметить обнову. Он вздохнул, подумав о вечном неравенстве в браке, открыл шкаф и решил, что лучше все-таки надеть серый костюм. Он снял брюки и пиджак, развязал галстук и стал рассматривать в зеркале рубашку, решая, можно ли остаться в ней на сегодняшний вечер. Решив, что нет, он снял рубашку и напялил ее на спинку стула, а потом начал одеваться, смутно тоскуя оттого, что приходится заниматься такой ерундой, но он был слишком итальянцем, чтобы даже подумать, что от этого можно вообще отказаться.

Вскоре в комнату вошла Паола, ее золотистые волосы были распущены, полотенце повязано вокруг тела. Она подошла к комоду, где лежали ее белье и свитера. Небрежно бросила полотенце на кровать и нагнулась над ящиком. Просунув под воротник рубашки новый галстук и начиная завязывать его, Брунетти смотрел, как она надела черные панталоны, потом обхватила себя лифчиком и застегнула его на крючок. Чтобы отвлечься, он сталдумать о физике, которую изучал в университете. Вряд ли он когда-нибудь сумеет понять динамические и статические силы, заключенные в женском белье: столько всего разного, чтобы удерживать, поддерживать, придавать форму. Он кончил завязывать галстук и вынул из шкафа пиджак. К тому времени, как он натянул его, она уже застегивала молнию на боку платья и надевала черные туфли. Его друзья часто жаловались, что приходится ждать вечность, пока жены одеваются или накладывают макияж. Паола всегда оказывалась в дверях раньше его.

Она протянула руку к своей половине гардероба и вынула длинное, до полу, пальто, сделанное, казалось, из рыбьей чешуи. Он заметил, что с минуту она смотрела на норку, которая висела в конце ряда одежды, но доставать ее не стала и закрыла шкаф. Эту норку подарил ей отец на Рождество несколько лет назад, но последние два года Паола ее не надевала. Брунетти не знал почему, то ли потому, что норка вышла из моды – он допускал, что мех может выйти из моды, и само собой разумеется, все, что носят его жена и дочь, рано или поздно выйдет из моды, – то ли потому, что нарастание антимеховых настроений нашло свое выражение не только в прессе, но и у них за обеденным столом.

Два месяца назад семейный обед неожиданно превратился в жаркий диспут о правах животных. Дети настаивали на том, что нехорошо носить меха, что у животных такие же права, как и у людей, и отрицать это – значит впадать в «человекоцентризм», термин, который, был уверен Брунетти, онипридумали только сейчас. Он слушал десять минут, как идет спор между ними и Паолой, они требовали равных прав для всех видов на планете, она пыталась провести границу между животными, обладающими разумом, и теми, кто им не обладает. В конце концов, выведенный из терпения Паолой, пытавшейся рационально противостоять аргументам, которые казались ему просто дурацкими, он ткнул вилкой в куриные кости, лежащие на тарелке дочери.

– Одеваться в них нельзя, а есть можно, да? – спросил он, встал и вышел, чтобы почитать газету и выпить граппы.

Как бы то ни было, норка осталась в шкафу, а они отправились в Казино.

Они вышли из речного трамвайчика на остановке Сан-Маркуола и двинулись по узким улочкам и по горбатому мостику к железным воротам Казино, которые были сейчас распахнуты и открывали приветливые объятия всем входившим. На наружных стенах, единственных, которые видны с Большого Канала, были начертаны слова «Non Nobis» – «Не для нас», – во времена Республики эти слова объявляли о том, что венецианцам вход в Казино запрещен. Обирать разрешалось только иностранцев; венецианцы должны были вкладывать деньги разумно, а не тратить их на игру в кости и карты. Брунетти страшно хотелось, пока перед ним зияла перспектива этого бесконечного вечера, чтобы порядки времен Республики вернулись и освободили бы его от предстоящих нескольких часов.

Они вошли в вестибюль с мраморным полом, тут же одетый в смокинг помощник управляющего вышел из-за конторки у входа и поздоровался с комиссаром, назвав его по имени:

– Dottore Брунетти. Синьора. – Он поклонился, отчего в его красном поясе образовалась аккуратная поперечная складка. – Ваше посещение – большая честь для нас. Ваши знакомые – в ресторане. – Махнув рукой так же грациозно, как поклонился, он указал в правую сторону, на единственный лифт, который ждал с открытой дверью. – Пройдите, пожалуйста, сюда, я провожу вас.

Паола схватила мужа за руку и крепко сжала ее, чтобы он не вздумал заявить, что они и без того прекрасно знают дорогу. Все трое втиснулись в крошечную кабинку лифта и любезно улыбались друг другу, пока лифт поднимался на верхний этаж.

Лифт с грохотом остановился, помощник управляющего распахнул двустворчатую дверь и придерживал ее, пока Брунетти и Паола выходили, потом провел в ярко освещенный ресторан. Войдя, Брунетти огляделся, проверяя, где здесь ближайший выход и кто из присутствующих потенциально способен на насилие, – осмотр, который он совершал машинально, входя в любое общественное помещение. В углу у окна с видом на Большой Канал уже сидели его теща и тесть, а также их друзья Пасторе, – пожилая чета из Милана. Они были крестными отцом и матерью Паолы и старыми друзьями ее родителей, так что любая критика или упрек в их адрес были невозможны.

Когда Брунетти с Паолой подошли ближе к круглому столу, оба пожилых синьора, одетые в темные костюмы, совершенно одинаковые по качеству, но разные по цвету, поднялись. Отец Паолы поцеловал дочь в щеку, потом пожал руку Брунетти, а доктор Пасторе склонился к руке Паолы, а потом обнял Брунетти и расцеловал его в обе щеки. Это проявление близости всегда смущало Брунетти, потому что рядом с этим человеком он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

Среди всего прочего, что портило эту трапезу, этот ежегодный ритуал, который Брунетти унаследовал, женившись на Паоле, было одно обстоятельство: неизменно выходило так, что меню обеда составлял доктор Пасторе. Конечно, доктор был внимателен, он выражал надежду, что никто не возражает против того, что он берет на себя смелость заказать обед, ведь одному сезону соответствует одно блюдо, а другому сезону – другое, для трюфелей, к примеру, сейчас лучшая пора, первые грибы только что начали появляться. И он всегда был прав, и еда всегда была восхитительна, но Брунетти не нравилось, что ему не позволяют заказать то, что ему хочется, пусть это даже окажется не таким хорошим, как блюдо, которое они только что съели.

Каждый год он корил себя за то, что ведет себя как последний дурак и тупица, и все равно не мог заглушить раздражение, которое настигало его, когда оказывалось, что все уже заказано, а с ним не посоветовались. Мужское начало против другого мужского начала? Разумеется, и ничего более.

Вопросы вкуса и кухни не имеют к этому никакого отношения.

Раздались обычные комплименты, потом обсуждали, кто куда сядет. В результате Брунетти оказался спиной к окну, доктор Пасторе слева от него, а отец Паолы – прямо напротив.

– Как приятно снова видеть вас, Гвидо, – сказал доктор Пасторе. – Мы с Орацио как раз говорили о вас.

– Полагаю, плохое, – сказала Паола и рассмеялась, но потом отвлеклась на свою мать, которая щупала ткань ее платья – явный признак, что платье все-таки новое, – и на синьору Пасторе, которая так и сидела, держа Паолу за руку.

Брунетти вежливо и вопросительно взглянул на доктора.

– Мы разговаривали об этом американце. Вы ведь ведете расследование, да?

– Да, Dottore, веду.

– И кому это понадобилось убивать американца? Он ведь был военный, верно? Ограбление? Месть? Ревность? – Поскольку доктор был итальянцем, в голову ему ничего больше не могло прийти.

– Возможно, – сказал Брунетти, одним словом ответив на все пять вопросов. Он замолчал, поскольку два официанта подошли к столу с двумя большими блюдами, с ассорти из морепродуктов. Они предлагали блюда, обслуживая каждого по очереди. С безразличным видом, больше интересуясь убийством, чем едой, доктор подождал, пока всех обнесут, пока все похвалят поданные блюда, и тогда только вернулся к теме разговора:

– Есть какие-нибудь идеи?

– Ничего определенного, – ответил Брунетти и съел креветку.

– Наркотики? – спросил отец Паолы, демонстрируя большую осведомленность, чем его друг.

Брунетти повторил свое «возможно» и съел еще креветок, радуясь, что они такие свежие и душистые.

Услышав слово «наркотики», мать Паолы повернулась к ним и спросила, о чем речь.

– О последнем убийстве Гвидо, – ответил ее муж, причем прозвучало это так, будто бы Гвидо совершил убийство, а не расследовал его. – Уверен, в конце концов окажется, что это обыкновенное уличное преступление. Как это называют в Америке – «уличный грабеж»? – Голос у него был поразительно похож на голос Патты.

Поскольку синьора Пасторе ничего не слышала об убийстве, ее мужу пришлось повторить всю историю, время от времени обращаясь к Брунетти, чтобы уточнить факты. Брунетти был не против, потому что за разговором ужин проходил быстрее, чем обычно. Таким вот образом, беседуя об убийстве, они расправились с ризотто, жареной рыбой, четырьмя видами овощей, салатом, tiramisùи кофе.

Пока мужчины попивали граппу, доктор Пасторе, как и каждый год, спросил дам, не угодно ли им присоединиться к нему в Казино. Когда те согласились, он выразил свой восторг, который выражал каждый год, и, вынув из внутреннего кармана пиджака три маленьких замшевых мешочка, разложил их перед собой.

Паола запротестовала, как она это делала каждый год:

– Ах, Dottore, ну зачем вы? – Произносилось это в тот момент, когда она, как обычно, деловито открывала мешочек и обнаруживала там фишки Казино. Брунетти заметил ту же комбинацию цифр, что и каждый год, и понял, что каждой женщине перепало по двести тысяч лир. Этого достаточно, чтобы жены могли развлекаться, пока доктор Пасторе будет играть в очко и, как всегда, выиграет гораздо больше, чем потратил на удовольствия дам.

Мужчины встали из-за стола, отодвинули стулья дам, и все шестеро направились вниз в игровые комнаты Казино.

Поскольку в лифт все не помещались, поехали только женщины, а мужчины решили спуститься по центральной лестнице, ведущей в главный игровой зал. Граф Орацио оказался справа от Брунетти, и тот задумался – что бы такое сказать своему тестю.

– А вы знаете, что Рихард Вагнер умер здесь? – спросил он, не пытаясь даже вспомнить, откуда ему это известно, потому что Вагнер не был его любимым композитором.

– Да, – ответил граф.

Тут, к счастью, они вошли в главный игорный зал, и граф Орацио, направившись к своей жене, понаблюдать, как она играет в рулетку, оставил Брунетти, приветливо улыбнувшись ему и изобразив нечто вроде поклона.

В казино Брунетти впервые попал не в своей родной Венеции, жителей которой, за исключением маньяков или профессионалов, совершенно не интересовали игорные столы, а много лет назад в Лас-Вегасе, где он остановился, пересекая Америку. Поскольку первый опыт карточной игры Брунетти получил именно там, он всегда связывал игру с ярким светом, громкой музыкой и резкими возгласами тех, кто выиграл или проиграл. Он помнил эстрадное представление, наполненные гелием шары, подпрыгивающие под потолком, людей в футболках, джинсах или шортах. И поэтому он, хотя и посещал венецианское Казино каждый год, всякий раз удивлялся царящей в нем атмосфере, напоминающей атмосферу художественного музея или даже церкви. Почти никто не улыбался, голоса никогда не поднимались выше шепота, и никто не показывал, что он развлекается. Среди этой торжественности ему не хватало искренних выкриков, сопутствующих победам или поражениям, диких воплей радости, сопровождающих повороты фортуны.

Здесь не бывает ничего подобного. Мужчины и женщины, все хорошо одетые, благоговейно молчат вокруг столов с рулеткой, бросая фишки на фетр столешницы. Молчание, пауза, потом крупье резко раскручивает колесо, бросок шарика, и все устремляют глаза на кружение металла и цвета, завороженно следя за тем, как движение замедляется, замедляется, замедляется – и останавливается. Лопаточка крупье гребет по столу, собирая фишки проигравших и подталкивая несколько штук к тому, кто выиграл. И опять те же движения, мелькание, вращение, и эти глаза, пригвожденные к рулетке. Почему, думал Брунетти, многие из этих людей носят кольца на мизинцах?

Он перешел в другую комнату, сознавая, что отделился от своих. Ему любопытно наблюдать. В одной из внутренних комнат он подошел к столам, где играли в очко, и увидел, что доктор Пасторе уже сидит там, а перед ним красуется средней высоты стопка фишек, сложенная с хирургической аккуратностью. Брунетти видел, как он протянул руку за картой, открыл шестерку, остановился, подождал, пока откроют свои карты другие игроки, потом раскрыл свои, показывая семерку, восьмерку и вдобавок шестерку. Стопка его фишек выросла, Брунетти отвернулся.

Кажется, курили здесь все. Перед одним игроком за столиком, где шла игра в баккара, горели в пепельнице сразу две зажженные сигареты, третья же висела на его нижней губе. Дым был везде: в глазах, в волосах, в одежде, он плавал клубами, которые, казалось, можно было раздвигать и расталкивать руками. Брунетти пошел в бар и заказал граппу, хотя на самом деле ему вовсе не хотелось ее пить, но смотреть на игру надоело.