Текст книги "Смерть в чужой стране"

Автор книги: Донна Леон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Может быть, – сказал он, потом переменил тему разговора и спросил: – Раффи дома?

И посмотрел на часы. Одиннадцатый час. Сын знает, что ему полагается быть дома в десять, если завтра нужно рано вставать в школу.

– Нет, разве что он вошел, пока мы ели, – ответила она.

– Нет, он не входил, – сказал Брунетти, сам не понимая, откуда ему это известно.

Было поздно, они выпили бутылку вина, съели превосходные фиги и запили замечательным портвейном. Говорить о сыне не хотелось ни ей, ни ему. Все равно он придет и завтра будет в их полном распоряжении.

– Сложить все это в мойку? – спросил он, имея в виду оставшиеся тарелки, но думая совсем о другом.

– Не надо. Я сама. Пойди и скажи Кьяре, чтобы она шла спать.

Легче было бы перемыть все тарелки.

– Пожар кончился? – спросил он, входя в гостиную.

Она его не слышала. Она находилась на расстоянии сотен миль и десятилетий от него. Она сидела, сильно сгорбившись, в кресле, вытянув перед собой ноги. На ручке кресла лежали два яблочных огрызка, на полу валялся пакетик от бисквитов.

– Кьяра, – позвал он, потом громче: – Кьяра.

Она подняла глаза от страницы, не сразу увидев его, потом осознала, что это ее отец. Тут же забыв о нем, снова опустила глаза в книгу.

– Кьяра, пора спать.

Она перевернула страницу.

– Кьяра, ты меня слышишь? Пора идти спать!

Продолжая читать, она оттолкнулась одной рукой от кресла. Дойдя до конца страницы, она остановилась, оторвалась от книги и поцеловала его, а потом ушла, заложив страницу пальцем. У него не хватило духу сказать ей, чтобы оставила книгу в гостиной. Ладно, если он встанет ночью, то сам выключит у нее свет.

В гостиную вошла Паола. Нагнулась, выключила свет рядом с креслом, подобрала яблочные огрызки и пакетик от бисквитов и вернулась на кухню. Брунетти выключил верхний свет и двинулся по коридору к спальне.

Глава 6

На следующее утро в восемь Брунетти приехал в квестуру, остановившись по дороге, чтобы купить газеты. Об убийстве сообщалось на одиннадцатой полосе «Коррьере», которая уделила ему только два абзаца, вообще не было упомянуто в «Ла Република», что вполне понятно – ведь сегодня была годовщина одного из самых кровавых терактов шестидесятых годов, а вот «Иль Гаццеттино» поместила сообщение на первой странице второго раздела, как раз слева от статьи о трех молодых людях, которые погибли, врезавшись в дерево на государственной трассе между Доло и Местре.

В заметке сообщалось, что молодой человек, названный «Микеле Фоостер», оказался, очевидно, жертвой ограбления. Не исключались и наркотики, хотя в заметке, вполне в стиле «Гаццеттино», ни слова не говорилось о том, какое именно отношение наркотики могут иметь к этому делу. Брунетти часто размышлял о том, что, к счастью для Италии, ответственность прессы не является одним из условий вхождения в Общий рынок.

От центрального входа квестуры до дверей отдела по делам иностранцев змеилась обычная очередь, состоящая из плохо одетых и дурно обутых иммигрантов из Северной Африки и только что освободившейся Восточной Европы. Всякий раз, когда Брунетти видел эту очередь, его посещала мысль о шутках истории: три поколения его семьи покидали Италию, чтобы попытать счастья в таких далеких краях, как Австралия и Аргентина. А теперь в Европе, изменившейся вследствие недавних событий, Италия превратилась в эльдорадо для новых потоков еще более бедных, еще более темноволосых иммигрантов. Многие из его друзей говорили об этих людях с презрением, отвращением, даже с ненавистью, но Брунетти всегда смотрел на них сквозь призму воображения – ему представлялись его собственные предки, стоящие в таких же очередях, так же бедно одетые и плохо обутые, говорящие на какой-то смеси языков. И так же, как эти бедолаги, готовые убираться в домах и присматривать за детьми тех, кто будет им за это платить.

Он поднялся по лестнице на четвертый этаж в свой кабинет, кому-то пожелал доброго утра, кому-то кивнул. Войдя к себе, он взглянул на стол, не появились ли на нем новые бумаги. Никаких новостей пока еще не поступило, и он решил, что может располагать сегодняшним днем так, как ему заблагорассудится. А заблагорассудилось ему протянуть руку к телефону и попросить связать его с комендатурой карабинеров на американской базе в Виченце.

Этого абонента оказалось отыскать гораздо проще, и через минуту Брунетти уже разговаривал с майором Амброджани, который сообщил, что именно он отвечает с итальянской стороны за расследование убийства Фостера.

– С итальянской? – переспросил Брунетти.

– Ну да, с итальянской, а американцы проведут свое расследование.

– Значит ли это, что могут возникнуть проблемы с юрисдикцией? – спросил Брунетти.

– Нет, вряд ли, – ответил майор. – Вы, гражданская полиция, ведете расследование у себя в Венеции. Но вам понадобится разрешение либо помощь американцев.

– У вас в Виченце?

Амброджани рассмеялся:

– Нет, ничего такого я не имею в виду. Речь идет только о базе. Пока вы находитесь в Виченце, в самом городе, за все отвечаем мы, корпус карабинеров. Но как только вы явитесь на базу, командовать будут американцы, и американцы станут вам помогать.

– Вы говорите так, словно сомневаетесь в этом, майор, – сказал Брунетти.

– Ничего подобного. Никаких сомнений.

– Значит, я неверно понял ваш тон. – А сам подумал, что все он понял правильно. – Мне бы хотелось съездить туда и поговорить с теми, кто его знал.

– По большей части это американцы, – сказал Амброджани, намекнув Брунетти на трудности с языком.

– У меня с английским все в порядке.

– Тогда у вас не будет проблем.

– Когда можно приехать туда?

– Сегодня, прямо с утра. Или во второй половине дня. Когда вам угодно, комиссар?

Из нижнего ящика Брунетти вытащил расписание поездов и пролистал его, ища линию Венеция – Милан. Нашелся поезд, уходящий где-то через час.

– Я могу успеть на поезд девять двадцать пять.

– Прекрасно. Я вышлю машину встретить вас.

– Спасибо, майор.

– Очень рад, комиссар, очень рад. С нетерпением жду вас.

Они обменялись любезностями, и Брунетти положил трубку. Первое, что он сделал, – это подошел к стенному шкафу, стоявшему напротив. Открыл его и начал рыться в вещах, которые громоздились на дне: пара сапог, три электрические лампочки в отдельных коробочках, удлинитель, несколько старых журналов и коричневый кожаный портфель. Он вынул портфель и стер с него пыль. Вернувшись к столу, он засунул в портфель газеты, потом добавил несколько папок, которые ему еще предстояло просмотреть. Из переднего ящика вынул номер «Панорамы» двухнедельной давности и затолкал туда же, в портфель.

Дорога была знакомой, вдоль трассы на Милан, через поля, выжженные летней засухой до устрашающей черноты. Он сел с правой стороны, чтобы избежать лучей жаркого солнца, которое все еще жгло, хотя уже был сентябрь и неистовость лета пошла на спад. В Падуе, на второй остановке, из поезда вывалились целые толпы студентов университета, они держали в руках свои новые учебники с таким видом, словно то были талисманы, которые перенесут их в лучшее будущее. Он помнил это чувство, это ежегодное возрождение оптимизма, которое обычно посещало его, когда он сам учился в университете – словно девственно чистые тетради в начале первого семестра знаменовали собой обещание лучшего года, чем прошлый, и более светлой участи.

В Виченце он сошел с поезда и оглядел платформу, ища человека в форме. Никого не увидев, спустился по ступенькам, прошел по тоннелю под путями и поднялся наверх, к вокзалу. Перед вокзалом он увидел темно-синий седан с надписью «Корпус карабинеров», заносчиво и без всякой на то необходимости припаркованный под углом к зданию; водитель седана был в равной степени поглощен сигаретой и розовыми страницами «Гаццеттино делло Спорт».

Брунетти постучал по заднему стеклу. Водитель лениво повернул голову и потянулся назад, чтобы открыть дверь. Пока он ее открывал, Брунетти успел подумать о том, насколько иначе обстоят дела здесь, на Севере, по сравнению с Южной Италией. Там любой карабинер, услышав неожиданный шум сзади, немедленно оказался бы либо на полу салона, либо вжался в землю рядом с машиной, выхватив револьвер, а может быть, уже и палил бы в направлении, откуда услышал шум. А здесь, в сонной Виченце, он всего лишь протянул, даже ничего не спросив, руку, чтобы открыть незнакомцу дверь.

– Инспектор Боннини? – спросил водитель.

– Комиссар Брунетти.

– Из Венеции?

– Да.

– Доброе утро. Я отвезу вас на базу.

– Это далеко?

– Пять минут. – С этими словами водитель положил газету на сиденье рядом, выставив на обозрение любителей футбола последний триумф Счилаччи, и завел мотор. Не позаботившись посмотреть ни влево, ни вправо, он выехал с места привокзальной парковки, прямиком врезавшись в мимо идущий поток транспорта. Машина обогнула город, держа к востоку, в том направлении, откуда приехал Брунетти.

Брунетти не был в Виченце по меньшей мере лет десять, но она помнилась ему как один из самых красивых городов Италии, центр которого состоял их узких, кривых улочек, застроенных ренессансными и барочными палаццо, налезающими друг на друга без какого бы то ни было соблюдения симметрии, хронологии или плана. Однако центр остался в стороне, а они промчались мимо бетонного футбольного стадиона, по высокому мосту над железной дорогой, потом по одному из новых автобанов, который вырывался на просторы материковой Италии как доказательство окончательной победы автомобиля.

Не включив сигнал поворота, водитель резко свернул влево и поехал по узкой дороге вдоль бетонной изгороди, поверх которой была натянута проволока. За изгородью Брунетти заметил необычайных размеров антенну связи в виде тарелки. Машина поехала по широкому изгибу направо, впереди показались распахнутые ворота, рядом с которыми стояло несколько вооруженных охранников: двое карабинеров с автоматами, которые небрежно висели на боку, и американский солдат в боевой форме. Водитель замедлил ход, махнул рукой автоматчикам, которые в ответ повели автоматами, пропуская машину внутрь, на территорию базы. Американец же, как заметил Брунетти, следил за ними взглядом, но не сделал никаких попыток задержать их. Быстрый поворот вправо, потом еще один, и они подкатили к приземистому бетонному зданию.

– Здесь наша комендатура, – сказал водитель. – Кабинет майора Амброджани на четвертом этаже справа.

Брунетти поблагодарил его и вошел в приземистое здание. Пол там оказался бетонным, стены увешаны досками с объявлениями на двух языках – итальянском и английском. Слева он увидел надпись «отделение ВП». Немного дальше дверь с табличкой, на которой значилась фамилия Амброджани. Никакого звания, только фамилия. Он постучал, дождался ответа «Avanti»[16]16
  Войдите (ит.).


[Закрыть] и вошел. Стол, два окна, растение, отчаянно жаждущее воды, календарь, а за столом здоровенный мужчина, шея которого явно бунтовала против тесного воротника форменной рубашки. Его широкие плечи распирали ткань форменной куртки; казалось, что даже рукава слишком тесно облегают запястья. На плечах у него Брунетти заметил одну майорскую звездочку. Когда Брунетти вошел в кабинет, майор встал, посмотрел на часы на запястье и сказал:

– Комиссар Брунетти?

– Да.

Улыбка, осветившая лицо карабинера, была почти ангельской в своей приветливости и простоте. Господи, да у него ямочки на щеках!

– Я рад, что вы смогли приехать сюда из Венеции ради этого дела. – Он на удивление грациозно обошел стол и поставил перед Брунетти стул. – Вот, садитесь, пожалуйста. Хотите кофе? Пожалуйста, можете поставить портфель на стол. – Он подождал ответа Брунетти.

– Да, от кофе я бы не отказался.

Майор приоткрыл дверь и сказал кому-то, находившемуся в коридоре:

– Пино, принеси нам два кофе и бутылку минеральной.

Потом вернулся и сел на свое место за столом.

– Прошу прощения, мы не смогли прислать за вами машину прямо в Венецию. Сейчас трудно получить разрешение на выезд в провинцию. Надеюсь, вы нормально доехали.

Брунетти знал по долгому опыту, что необходимо потратить какое-то время на прощупывание собеседника, чтобы понять, с кем имеешь дело, а добиться этого можно одним-единственным способом – говорить приятные и любезные вещи.

– С поездом не было никаких проблем. Шел по расписанию. В Падуе полно студентов университета.

– Мой сын учится в тамошнем университете, – без всякой надобности сообщил Амброджани.

– Вот как? А на каком факультете?

– На медицинском, – сказал Амброджани и покачал головой.

– Разве это плохой факультет? – спросил Брунетти, искренне недоумевая. Ему всегда говорили, что преподавание медицины в Падуанском университете поставлено лучше, чем во всей стране.

– Нет, дело не в этом, – ответил Амброджани и улыбнулся. – Я не доволен, что он выбрал медицинскую карьеру.

– Почему? – удивился Брунетти. Ведь это итальянская мечта – служить в полиции и иметь сына, который учится на врача.

– Мне хотелось, чтобы он стал художником. – Он снова покачал головой, на этот раз грустно. – А он захотел стать врачом.

– Художником?

– Да, – ответил Амброджани. Потом улыбнулся, продемонстрировав свои ямочки, и добавил: – Но при условии, чтобы он не рисовал дома. – И он ткнул пальцем через плечо. Брунетти увидел, что стены увешаны маленькими рисунками, почти сплошь приморскими пейзажами, на некоторых были изображены руины замков, и все они были выполнены в изящной манере, имитирующей неаполитанскую школу восемнадцатого века.

– Это ваш сын рисовал?

– Нет, – сказал Амброджани, – его рисунок вот тот, наверху. – И он указал на стену слева от двери, где Брунетти увидел портрет старой женщины, которая смело смотрела на зрителя, держа в руках полуочищенное яблоко. В этом рисунке не было изящества, присущего другим, но он был добротен.

Если бы те, первые рисунки были сделаны сыном майора, Брунетти понял бы, почему тот сожалеет, что его сын предпочел медицину. Но судя по всему, юноша сделал правильный выбор.

– Очень хорошо, – солгал он. – А чьи остальные?

– А это мои работы. Я сделал их много лет назад, еще когда был студентом. – Сначала ямочки на щеках, а теперь еще эта мягкая, изящная манера рисовать. Пожалуй, эта американская база окажется местом сюрпризов.

В дверь коротко постучали, и она распахнулась прежде, чем Амброджани ответил. В кабинет вошел капрал в форме, неся поднос с двумя кофейными чашками, стаканами и бутылкой минеральной воды. Он поставил поднос на стол Амброджани и удалился.

– Все еще жарко, как летом, – сказал Амброджани. – Лучше пить побольше воды.

Он наклонился вперед, подал Брунетти его кофе, потом принялся за свой. Когда кофе был выпит и каждый взял в руку по стакану с минералкой, Брунетти решил, что можно перейти к разговору.

– Известно что-нибудь об этом американце, сержанте Фостере?

Амброджани сунул палец в тоненькую папку, лежавшую на столе сбоку, очевидно, досье на мертвого американца.

– Ничего. Нам – ничего. А американцы, разумеется, не дадут нам досье. То есть, – быстро поправился он, – если у них есть на него досье.

– А почему они его не дадут?

– Долгая история, – сказал Амброджани как бы заколебавшись, это означало, что его требуется подтолкнуть.

Всегда готовый пойти навстречу, Брунетти спросил:

– Почему?

Амброджани поерзал на стуле, который был явно мал для него. Потом ткнул пальцем в папку, выпил воды, поставил стакан, снова ткнул пальцем в папку.

– Американцы, как вы понимаете, находятся здесь с тех пор, как кончилась война. Они обосновались на этой базе, она разрослась и продолжает расти. Здесь их тысячи, вместе с семьями. – Брунетти не понимал цели столь длинного вступления. – Потому что они здесь уже так долго и, может быть, потому, что их так много, они склонны, ну… склонны смотреть на эту базу как на свою собственность, хотя в договоре ясно указано, что эта территория остается итальянской. Остается частью Италии. – И он снова заерзал.

– Какие-то сложности? – спросил Брунетти.

Амброджани ответил после долгой паузы:

– Нет. То есть не совсем сложности. Вы же знаете, каковы эти американцы.

Брунетти слышал такое много раз – о немцах, славянах, британцах. Всякий полагает, что другие – «какие-то там», хотя никто не может сказать, какие именно. Он поднял подбородок в знак вопроса, понуждая Амброджани продолжать.

– Это не высокомерие. Не думаю, что они понимают, какими высокомерными они выглядят. Это вам не немцы. Американцам кажется, что все вокруг, вся Италия принадлежит им. Как будто, обеспечивая ее безопасность, они решили, что ею владеют.

– А они действительно обеспечивают безопасность Италии? – спросил Брунетти.

Амброджани засмеялся.

– Наверное, так оно и было – после войны. И может, в шестидесятые годы. Но я не уверен, что несколько тысяч парашютистов, находясь в Северной Италии, что-нибудь решают в теперешнем мире.

– И многие так думают? – спросил Брунетти. – Я имею в виду военных, карабинеров?

– Да, полагаю, что многие. Но нужно понимать, как американцы смотрят на вещи.

Для Брунетти это явилось просто откровением. В стране, где большая часть общественных институтов уже не пользуется уважением, только карабинерам удалось сохранить свою репутацию. Большинство считает, что они не коррумпированы. И это при том, что сами карабинеры в народном сознании стали посмешищем, превратились в персонажей мифа, в классических шутов, чья легендарная глупость вызывает восторг у всей нации. И все же здесь сидел один из них, пытающийся объяснить чужую точку зрения. И явно понимал ее. Замечательно.

– Какая у нас в Италии военная сила? – задал явно риторический вопрос Амброджани. – Мы, карабинеры, – добровольцы. Но армия – она состоит из призывников, за исключением тех, кто избрал армейскую карьеру. А призывники – дети восемнадцати-девятнадцати лет, и им так же хочется быть солдатами, как… – Здесь он остановился, ища подходящее сравнение. – Как хочется готовить еду и застилать свои постели, чем им и приходится заниматься в армии, возможно, впервые в жизни. Это потерянные полтора года, время, когда они могли бы работать или учиться. Они проходят сквозь грубую, бездарную муштру и больше года живут грубой, бездарной жизнью, одетые в поношенную форму и получая такое жалованье, что его не хватает на сигареты.

Все это Брунетти знал. У него тоже были свои восемнадцать месяцев.

Амброджани сразу же почувствовал, что интерес Брунетти слабеет.

– Я это затем говорю, чтобы объяснить, как американцы смотрят на нас. Их парни и девчонки, полагаю, все добровольцы. Для них это возможность сделать карьеру. И это им нравится. Им платят столько, что хватает на жизнь. И многие из них своим положением гордятся. А что они видят здесь? Мальчишек, которые предпочли бы играть в футбол или ходить в кино, но которым приходится выполнять вместо этого работу, которую они презирают и потому выполняют плохо. Вот почему американцы считают, что мы все здесь лентяи.

– И что же? – спросил Брунетти.

– А то, – ответил Амброджани, – что они нас не понимают и думают о нас плохо, а мы не понимаем почему.

– Вы должны понимать почему. Вы же военный, – сказал Брунетти.

Амброджани пожал плечами, словно напоминая, что он тоже прежде всего итальянец.

– А есть что-либо необычное в том, что они не показывают вам досье, если оно у них есть?

– Нет. В таких вещах они не хотят идти нам навстречу.

– Я не вполне уверен, что понял, что вы подразумеваете под «такими вещами», майор.

– Преступления, в которых они замешаны и которые произошли за пределами базы.

Конечно, это вполне было применимо к молодому человеку, который лежал мертвым в Венеции, но Брунетти это выражение показалось странным.

– А они часто происходят?

– На самом деле нет. Несколько лет назад какие-то американцы оказались замешаны в убийстве африканца. Они забили его до смерти палками. Они были пьяны. Африканец танцевал с белой женщиной.

– Они защищали свою женщину? – спросил Брунетти, даже не пытаясь скрыть сарказма.

– Нет, – сказал Амброджани. – Солдаты были черные. Человек, который убил его, был черный.

– А что с ними сталось?

– Двое получили по двенадцать лет. Один оказался невиновным и был освобожден.

– Кто их судил, американцы или мы? – спросил Брунетти.

– К счастью для них, мы.

– Почему «к счастью»?

– Потому что их судил гражданский суд. Его приговоры гораздо мягче. И обвинили их в непредумышленном убийстве. Африканец спровоцировал их, бил по их машине и кричал на них. Поэтому судьи постановили, что они отвечали на угрозу.

– И сколько их было?

– Трое солдат и один штатский.

– Хороша угроза, – заметил Брунетти.

– Судьи решили, что она была. И приняли это во внимание. Американцы закатали бы их на двадцать-тридцать лет. С военной юстицией шутки плохи. И потом, они же черные.

– Это все еще имеет значение?

Пожатие плеч. Поднятые брови. Еще пожатие.

– Американцы непременно сказали бы, что не имеет. – Амброджани снова отпил воды. – Сколько вы здесь пробудете?

– Сегодня. Завтра. Есть еще дела вроде этого?

– Случаются. Обычно они расследуют преступления, совершенные на базе, сами расследуют, разве что дело слишком уж разрастается или нарушает итальянские законы. Тогда и мы подключаемся к расследованию.

– Как в случае с тем директором? – спросил Брунетти, вспомнив историю, о которой несколько лет назад кричали заголовки всех итальянских газет и подробности которой сохранились в его памяти весьма смутно, – что-то насчет директора американской средней школы, которого обвинили и осудили за изнасилование малолетки.

– Да, вроде. Однако обычно они ведут расследование сами.

– Только не на этот раз, – скромно заметил Брунетти.

– Нет, не на этот раз. Раз его убили в Венеции – он ваш, все дело ваше. Но они захотят принять в этом участие.

– Почему?

– Public relations, – употребил английское выражение Амброджани. – И времена изменились. У них, наверное, есть ощущение, что им уже недолго здесь оставаться, и здесь, и вообще в Европе, поэтому им не нужно ничего такого, что сделает их пребывание еще короче. Им не нужна дурная слава.

– По многим признакам это – уличное ограбление, – сказал Брунетти.

Амброджани устремил на него долгий спокойный взгляд.

– Когда в Венеции последний раз убивали при ограблении?

Если Амброджани мог задать такой вопрос, значит, ответ ему известен.

– Дело чести? – Брунетти решил предложить другой мотив убийства.

Амброджани снова улыбнулся:

– Если вы решили смыть кровью обиду, вы не станете делать это в сотне километров от дома. Если бы такое случилось здесь, мотивом был бы секс или деньги. Но это произошло в Венеции, значит, причина другая.

– Стало быть, убийство не на той почве? – спросил Брунетти.

– Да, не на той почве, – повторил Амброджани, которому, очевидно, понравилась эта фраза. – И оттого еще более интересное.