Текст книги "Власть пса"

Автор книги: Дон Уинслоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

И в главном доводы Антонуччи правильны, думает он сейчас.

В деревню я поехал, чтобы обратить в христианскую веру индейцев.

А вместо этого они обратили меня в свою.

А теперь это кошмарное соглашение, НАФТА, выгонит их и с тех маленьких клочков земли, что у них еще оставались, высвобождая пространство для новых «эффективных» крупных ранчо. Расчищая дорогу новым кофейным finkas, разработкам полезных ископаемых, вырубке леса и конечно же нефтяным вышкам.

Неужели все должно приноситься на алтарь капитализма? – недоумевает он.

Сейчас отец Хуан встает, делает музыку потише и по всей комнате ищет сигареты. Ему всегда приходится разыскивать их так же, как и очки. Нора не помогает, хотя и видит, что они лежат на столе. Он и так слишком много курит. И этому не помешать.

– Мне не нравится дым, – замечает она.

– Да я не стану закуривать, – отвечает Парада, разыскав пачку. – Только во рту подержу.

– Попробуй жвачку.

– Жвачка мне не нравится.

Парада усаживается напротив нее.

– Значит, ты хочешь, чтоб я ушел в отставку?

Нора качает головой:

– Я хочу, чтобы ты поступил, как сам того желаешь.

– Кончай нянчиться со мной. Я не стеклянный. Скажи прямо: что ты думаешь?

– Ладно, сам напросился. Ты заслужил возможность пожить немного для себя. Ты трудился всю жизнь. Если решишь уйти в отставку, никто не станет винить тебя. Все станут винить Ватикан, и ты сможешь уйти с высоко поднятой головой.

Встав с диванчика, Нора подходит к бару и наливает себе вина. Не столько потому, что хочется выпить, сколько в попытке спрятать от него глаза, когда она говорит:

– Я эгоистка, ясно? Мне не вынести, если с тобой что-то случится.

– А-а.

Одна и та же невысказанная мысль будто напряженно повисает между ними: если он откажется не только от сана кардинала, но и вообще уйдет из священников, тогда они смогли бы...

Но он ни за что на такое не пойдет, думает Нора, да и я, по правде, этого не хочу.

Ты на редкость тупой старик, думает Парада. Она на сорок лет моложе тебя, и ты, в конце-то концов, священник.

– Боюсь, это я эгоист, – наконец нарушает он молчание. – Может, наша дружба мешает тебе искать отношений...

– Прекрати.

– ...которые больше отвечают твоим потребностям.

– Ты отвечаешь всем моим потребностям.

Выражение Нориного лица так серьезно, что он на минутку теряется. Эти поразительно красивые глаза смотрят так испытующе.

– Уж конечно, не всем, – возражает он.

– Всем.

– Разве ты не хочешь мужа? Семью? Детей?

– Нет.

Ей хочется завизжать.

Не оставляй меня! Не гони меня от себя! Мне не нужен муж, дети. Не нужен секс и деньги. Комфорт и надежность.

Мне нужен ты.

И на то существует, вероятно, миллиард психологических причин: безразличный отец, сексуальные дисфункции, страх связать себя с мужчиной, который окажется свободен, – психоаналитику тут есть где разгуляться, но ей без разницы. Ты самый лучший мужчина, какого я когда-либо знала. Самый умный, самый добрый, самый забавный. Самый лучший за всю мою жизнь. И я не знаю, что буду делать, если с тобой что-то случится.

– Ты не примешь отставки, да? – роняет Нора.

– Я не могу.

– Ну и хорошо.

– Правда?

– Конечно.

Нора и не надеялась всерьез, что он уйдет.

Легкий стук в дверь, его помощник бормочет, что к нему неожиданный посетитель, которому было сказано, а...

– Кто это? – перебивает Парада.

– Некий сеньор Баррера. Я сказал ему...

– Я его приму.

Нора встает:

– Мне все равно уже пора.

Они обнимаются, и она уходит наверх одеваться.

Парада идет в кабинет и видит там Адана.

Он переменился, думает Парада.

Лицо у Адана все еще мальчишеское, но это уже мальчишка с заботами. Да и немудрено, чему удивляться, думает Парада: у него ведь больная дочь. Парада протягивает ему для рукопожатия руку. Адан берет ее и неожиданно целует кольцо.

– А вот это ни к чему, – говорит Парада. – Давненько не виделись, Адан.

– Почти шесть лет.

– А зачем сегодня...

– Поблагодарить вас за подарки, которые вы посылаете Глории, – не дает ему закончить Адан.

– Не за что. Я молюсь за нее.

– Вы даже представить не можете, как мы вам благодарны.

– Как Глория?

– Все так же.

Парада качает головой:

– А Люсия?

– Хорошо, спасибо.

Парада подходит к столу и садится. Подается вперед, переплетает пальцы и смотрит на Адана с привычным пасторским выражением лица.

– Шесть лет назад я обращался к тебе по радио и просил о милосердии для беспомощного человека. Ты убил его.

– Это была случайность, – оправдывается Адан. – Я там не распоряжался.

– Ты можешь лгать себе и мне. Но не Богу.

Почему бы и нет? – думает Адан. Он же лжет нам.

Но вслух говорит:

– Клянусь жизнями жены и ребенка, я хотел освободить Идальго. Но один из моих приятелей случайно вколол ему слишком большую дозу наркотика, стараясь уменьшить его боль.

– А больно ему было из-за ваших пыток.

– Я его не пытал.

– Хватит, Адан. – Парада машет рукой, точно отмахиваясь от уверток. – Зачем ты здесь? Какие услуги священника тебе потребовались?

– Мне – никаких...

– Тогда зачем...

– Я прошу вас стать духовником моего дяди.

– Иисус ходил по воде. Но мне неизвестно, чтоб с тех пор кто-то еще сумел.

– То есть?

– То есть, – Парада берется за пачку сигарет, вытряхивает одну в рот и закуривает, – несмотря на официальную линию церкви, лично я убедился: не всем людям можно отпустить грехи. Ты просишь о чуде.

– А я думал, это и есть ваш бизнес – чудеса.

– Ну да, – соглашается Парада. – Например, сейчас я стараюсь накормить тысячи голодных людей, обеспечить их чистой водой, приличным жильем, медикаментами, дать образование и хоть какую-то надежду на будущее. И если хоть что-нибудь одно получится, то это уже чудо.

– Если речь идет о деньгах...

– На хрен твои деньги! Я достаточно ясно выразился?

Адан улыбается, вспомнив, почему он всегда любил этого человека. И почему отец Хуан единственный, возможно, священник, в чьих силах помочь Тио.

– Мой дядя очень мучается.

– И очень хорошо. Поделом ему.

Когда Адан вскидывает брови, Парада объясняет:

– Я не уверен, Адан, что ад существует, но если он все-таки есть, твой дядя непременно отправится туда.

– Он подсел на крэк.

– Иронию ситуации я оставлю без комментариев. Ты знаком с идеями кармы?

– Смутно. Я знаю одно: ему нужна помощь. И знаю, вы не сможете отказаться помочь душе, которая страдает.

– Душе, которая испытывает истинное раскаяние и хочет перемениться? Ты можешь сказать такое о дяде?

– Нет.

– А о себе?

– Нет.

– Тогда о чем нам, собственно, разговаривать? – встает Парада.

– Пожалуйста, навестите его, – просит Адан. Вынув блокнот из кармана куртки, он пишет адрес Тио. – Если вы сумеете убедить его обратиться в клинику...

– В моем приходе сотни людей, которые хотели бы лечиться, но у них нет на это денег.

– Отправьте пятерых вместе с дядей, а счет пришлите мне.

– Как я уже сказал...

– Ну да, на хрен мои деньги, – перебивает Адан. – Ваши принципы против их страданий.

– От наркотиков, которые ты продаешь, – сказал он, затягиваясь сигаретой.

Опустив голову, Адан на секунду задумывается.

– Простите, я пришел просить вас об одолжении. Мне следовало раньше взять себя в руки.

Парада, разгоняя рукой дым, подходит к окну и смотрит на улицу, на zocalo[91]91
  Центр площади (исп.)


[Закрыть], где уличные торговцы, расстелив одеяла, разложили на них свои milagros на продажу.

– Я схожу к Мигелю Анхелю, – говорит он. – Хотя сильно сомневаюсь, что это принесет какую-то пользу.

– Спасибо, отец Хуан.

Парада кивает.

– Отец Хуан?

– Да?

– Есть много людей, которым очень хочется узнать этот адрес.

– Я не полицейский! – отрубает Парада.

– Зря я, конечно, даже и сказал. – Адан направляется к двери. – До свидания, отец Хуан. Спасибо.

– Измени свою жизнь, Адан.

– Слишком поздно.

– Если б ты и вправду считал так, ты бы не пришел ко мне.

Парада провожает Адана, в маленьком коридоре стоит женщина с небольшой дорожной сумкой через плечо.

– Мне пора идти, – говорит Нора Параде. Оглянувшись на Адана, она улыбается.

– Нора Хейден, – знакомит их Парада. – Адан Баррера.

– Mucho gusto (Очень приятно), – говорит Адан.

– Mucho gusto. – Нора поворачивается к Параде. – Приеду опять через пару недель.

– Буду ждать.

Она направляется к двери.

– Я тоже ухожу, – говорит Адан. – Разрешите помочь вам? Давайте вашу сумку. Вам нужно такси?

– Вы очень любезны.

Нора целует Параду в щеку:

– Adios.

– Buen viaje. (Доброго пути.)

На zokalo Нора замечает:

– Эта улыбка на вашем лице...

– А на моем лице улыбка?

– ...совершенно неуместна.

– Вы меня не так поняли. Я люблю и уважаю этого человека. Если он найдет хоть капельку счастья в этом мире, я никогда не стану осуждать его.

– Мы всего лишь друзья.

– Как скажете.

– Мы действительно друзья.

– Вон там, – Адан показывает через площадь, – есть хорошее кафе. Я как раз хотел позавтракать, но терпеть не могу есть в одиночестве. У вас есть время и желание присоединиться ко мне?

– Я еще не завтракала.

– Тогда пойдемте, – приглашает Адан. Уже пересекая площадь, он говорит: – Простите, мне нужно позвонить.

– Пожалуйста.

Адан достает мобильник и набирает номер Глории.

– Hola, sonrisa de mi alma, – говорит он, когда дочка отвечает. Она действительно улыбка его души. Ее голосок – это его заря и сумерки. – Как ты сегодня утром?

– Хорошо, папа. А ты где?

– В Гвадалахаре. У Тио.

– Как он?

– Он тоже хорошо. – Адан оглядывает площадь, кишащую уличными торговцами. – Ensancho de mi corazon, утешение моего сердца, тут продаются певчие птички. Привезти тебе?

– А какие они поют песни, папа?

– Не знаю. Наверное, это ты должна научить их песням. Ты знаешь какие-нибудь?

– Папа. – Она смеется в восторге, понимая, что ее дразнят. – Я же пою тебе все время!

– Я знаю, знаю.

Твои песни надрывают мне сердце.

– Пожалуйста, пап, – просит девочка, – привези. Мне так хочется птичку.

– Какого цвета?

– Желтенькую.

– Мне кажется, да, я вижу желтенькую.

– Или зелененькую, – добавляет девочка. – Сам выбери. Папа, когда ты приедешь?

– Завтра вечером. Мне еще нужно повидать тио Гуэро, а потом я вернусь домой.

– Я скучаю по тебе.

– Я тоже по тебе скучаю, – говорит Адан. – Я позвоню тебе вечером.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Он убирает трубку.

– Ваша подружка? – интересуется Нора.

– Это любовь всей моей жизни, – отвечает Адан. – Моя дочка.

– А-а.

Они выбирают столик на улице. Адан выдвигает для нее стул, садится сам. Он смотрит через стол в изумительные синие глаза. Она взгляда не отводит, не смаргивает и не краснеет.

– А ваша жена? – спрашивает Нора.

– А что с ней?

– Вот про это я и хотела спросить.

Дверь трещит под ударами металла, дерево разлетается в щепки.

Pito[92]92
  Пенис (исп.)


[Закрыть] Анхеля выскакивает из девушки, когда он оборачивается и видит federales, ворвавшихся в дверь.

Арту кажется чуть ли не смешным, как Тио шаркает в гротескной имитации бега, путаясь в спущенных на щиколотки штанах, капельница на колесиках поспешает следом, будто надоедливый слуга: Тио пытается добраться до оружия, сложенного в углу. Капельница с шумом опрокидывается, игла выскакивает из вены, и Тио сваливается прямо на оружие, хватает ручную гранату и начинает возиться с чекой, но тут его хватает federale и выдергивает гранату из его руки.

На кухонном столе еще возлежит пухлая белая задница, точно огромная гора теста. Раздается звонкий шлепок – Рамос, подойдя, шлепает по ней прикладом своей винтовки.

Девушка негодующе вопит:

– Ой!

– Нужно было тебе самой готовить завтраки! Ты, ленивая распустеха!

Схватив ее за волосы, Рамос поднимает ее:

– Надевай трусы, никому не интересно любоваться на твою nalgas grandes.

Твой толстый зад.

– Я дам тебе пять миллионов долларов! – говорит Анхель federale. – Пять миллионов американских долларов, если отпустишь меня. – Тут он замечает Арта, стоящего рядом, и понимает, что пять миллионов не помогут, не спасут никакие деньги. И начинает орать: – Убей меня! Убей меня сейчас!

Вот оно, лицо зла, думает Арт.

Грустная карикатура.

Мужик забился в угол, сидит со спущенными штанами и умоляет меня убить его. Жалкое зрелище.

– Осталось три минуты, – тихо произносит Рамос.

До возвращения телохранителей.

– Тогда давай скорее уберем отсюда этот кусок дерьма. – Арт присаживается на корточки так, что его рот оказывается рядом с ухом дяди, и шепчет: – Тио, давай я скажу тебе то, что ты всегда так хотел узнать.

– Что?

– Имя информатора Чупара.

– Кто это?

– Гуэро Мендес, – врет Арт.

Гуэро Мендес, сучий потрох.

– Он тебя ненавидел, – добавляет Арт, – за то, что ты увел у него ту маленькую сучку и погубил ее. Он понял, что единственный способ заполучить девку обратно, – это избавиться от тебя.

Может, мне не суметь добраться до Адана, Рауля и Гуэро, думает Арт, так хотя бы все-таки отомщу им, пусть не сам.

Я заставлю их уничтожить друг друга.

Адан рухнул на Нору. Та обнимает его за шею, гладит по волосам.

– Это была фантастика, – говорит он.

– Просто у тебя очень давно не было женщины, – отзывается Нора.

– Это так очевидно?

Из кафе они прямиком отправились в близлежащий отель. Пальцы Адана дрожали, когда он расстегивал ей блузку.

– Ты не кончила, – замечает он.

– Я кончу. В следующий раз.

– Следующий?

Час спустя она упирается руками в подоконник, ее мускулистые ноги расставлены, и он овладевает ею сзади. Легкий бриз из окна освежает ее влажную кожу, она стонет, охает, красиво изображая оргазм, – наконец он доволен и тоже достигает пика наслаждения.

Позже, лежа на полу, Адан говорит:

– Я хочу увидеть тебя снова.

– Это можно устроить.

Это ведь ее профессия.

Тио сидит в камере.

Предъявление обвинений произошло совсем не так, как он предполагал.

– Не понимаю, почему мне приписывают кокаиновый бизнес, – говорит он, сидя на скамье подсудимых. – Я дилер по машинам. Про торговлю наркотиками я знаю только то, что прочитал в газетах.

Публика в зале суда смеется.

И судья выносит решение – суд присяжных. А пока – никакого залога. Опасный преступник, говорит судья, а потому, несомненно, велик риск побега. Особенно в Гвадалахаре, где, как заявлено, у подсудимого имеются влиятельные друзья в органах правосудия. И его в наручниках сажают в военный самолет и перевозят в Мехико. Под специальным прикрытием провожают от самолета в автофургон с тонированными стеклами. А потом в тюрьму Алмолойа, в одиночную камеру.

Где от холода у Тио ноют кости.

А мучительная потребность в крэке грызет внутренности, будто голодный пес.

Но хуже всего – злоба.

Ярость из-за предательства.

Предательства его союзников – потому что наверняка кто-то в высших кругах предал его, раз он очутился в этой камере.

Этот hijo de puta[93]93
  Сукин сын (исп.)


[Закрыть] в Лос-Пиносе, которого мы купили, за которого заплатили и посадили на такой пост! Победа на выборах, украденная у Карденаса, куплена на мои деньги. Я заставил картель выложить эти миллионы, а он и его брат меня взяли и предали! Беспородные шлюхи, cabrones, lambriosos! [94]94
  Козлы, подхалимы! (исп.)


[Закрыть]

А американцы? Американцы, которым я помогал в их войне против коммунистов. Они тоже предали меня.

А этот Гуэро Мендес? Он украл мою любовь. Живет с женщиной, которая должна быть моей, и детьми, которые должны бы быть моими.

И Пилар, эта сука, тоже предала меня.

Тио сидит на полу камеры, обхватив колени руками, раскачиваясь взад-вперед от неистового желания наркотика и ярости. Только через день ему удается найти тюремщика, который продает ему крэк. Тио вдыхает упоительный дым, задерживает в легких. Пусть как следует пропитает ему мозг. Крэк принесет эйфорию, а следом – ясность.

Теперь Тио видит все четко.

Месть.

Мендесу.

И Пилар.

Тио с улыбкой засыпает.

Фабиан Мартинес, он же Эль Тибурон, Акула, – хладнокровный, беспощадный убийца.

Этот хуниор стал одним из главных sicarios Рауля, его самым искусным киллером. Редактора газеты в Тихуане, чье журналистское расследование стало им досаждать, Эль Тибурон снял с первого выстрела, словно мишень в видеоигре. А неудачливого калифорнийского серфингиста, обкуренного болвана, который сбросил на пляже рядом с Росарито три тонны yerba и позабыл заплатить взнос за разгрузку, Эль Тибурон сшиб, как воздушный шарик, а потом отправился на вечеринку. И тех троих, совсем уж законченных идиотов, pendejos из Дуранго, которые совершили tombe, грабеж и убийство при перевозке наркотиков, когда гарантию обеспечивали Баррера, – Эль Тибурон смыл очередью из «АК» с улицы, будто дерьмо собачье, потом облил бензином трупы, поджег, и они горели, как luminarias[95]95
  Иллюминация (исп.)


[Закрыть]. Местные пожарники побоялись – и небезосновательно – тушить пламя; говорили, что двое из парней еще дышали, когда Эль Тибурон бросил зажженную спичку.

– Чушь собачья, – возражал Фабиан. – Я зажигалкой пользовался.

Да какая, собственно, разница.

Убивает он без малейшей жалости или угрызений совести.

Что нам и требуется, думает сейчас Рауль, сидя с парнем в машине. Он просит Фабиана оказать ему услугу.

– Мы хотим, чтобы теперь ты возил наличные Гуэро Мендесу, – говорит ему Рауль. – Станешь новым курьером.

– И все? – уточняет Фабиан.

А он думал, речь пойдет кое о чем другом, о мокром деле, об убийстве, крепко и сладко будоражащем кровь.

Честно говоря, кое-что другое подразумевается тоже.

Для Пилар дети – любовь всей ее жизни.

Она как мадонна с трехлетней дочкой и малюткой сыном, лицо и тело расцвели, глаза смотрят умно, независимо, чего не было прежде. Сидя на бортике бассейна, Пилар болтает босыми ногами в воде.

– Дети – la sonrisa de mi corazon (улыбка моего сердца), – сообщает она Фабиану Мартинесу. И добавляет многозначительно и печально: – А мой муж нет.

У Фабиана мелькает мысль, что estancia[96]96
  Особняк (исп.)


[Закрыть] у Гуэро Мендеса роскошный.

Шик traficante – так доверительно называет это Пилар в разговоре с Фабианом, даже не пытаясь скрыть своего презрения.

– Я хочу сменить дом, но у него засел в голове такой образ...

Narcovaquero, думает Фабиан.

Наркоковбой.

Вместо того чтобы скрывать свои провинциальные корни, Гуэро бравирует ими. Создает современный гротескный вариант великих землевладельцев прошлого – донов, ранчеро, vaqueros, которые носили широкополые шляпы, сапоги и кожаные ковбойские штаны, потому что без всего этого им было не обойтись среди мескито, в стаде скота. А теперь новые narcos переиначивают этот образ на современный лад: черная полиэстеровая ковбойская рубаха с фальшивыми жемчужными пуговицами, штаны ярких расцветок – кричаще зеленые, канареечно-желтые и кораллово-розовые. И сапоги на высоком каблуке – не практичные сапоги для ходьбы, а остроносые американские ковбойские сапоги, сшитые из самых разных материалов, – чем экзотичнее, тем лучше – из страусиной кожи, из кожи аллигатора, – покрашенные в ярко-красный или зеленый цвета.

Старые vaqueros со смеху бы катались.

Или перевернулись бы в могилах.

И дом...

Пилар стесняется его.

Это не классический стиль estancia – одноэтажный, с черепичной крышей, плавных линий, с красивой верандой. Нет, это трехэтажное чудище из желтого кирпича с колоннами и перилами кованого железа. А уж интерьер – кожаные кресла с рогами быков вместо подлокотников, ножками-копытами. Диваны обтянуты коровьими шкурами. А у табуретов – седла вместо сидений.

– Со всеми этими деньгами, – вздыхает Пилар, – он мог бы сделать такое...

Кстати, о деньгах. У Фабиана в руке набитый деньгами кейс. Новый взнос Гуэро Мендесу для вложения в его войну против хорошего вкуса. Теперь Фабиан – курьер, заменил Адана. Под тем предлогом, что братьям Баррера слишком опасно разъезжать по округе после того, что случилось с Мигелем Анхелем.

Так что теперь Фабиан отвозит ежемесячные взносы наличными Мендесу и передает донесения с фронта.

Сегодня на ранчо вечеринка. Пилар выступает в роли элегантной хозяйки, и Фабиан с удивлением ловит себя на мысли, что женщина действительно элегантна, прелестна и очаровательна. Он предполагал увидеть скорее вульгарную домохозяйку, но Пилар оказалась другой. Вечером за обедом в большой официальной столовой, заполненной гостями, он видит ее лицо: в свете свечей оно такое красивое и утонченное.

Оглянувшись, она ловит его взгляд.

Взгляд мужчины неотразимого, красивого, как кинозвезда, в модной дорогой одежде.

Очень скоро они уже прогуливаются вдвоем около бассейна, а потом Пилар говорит ему, что не любит своего мужа.

Фабиан теряется, не знает, что ответить, а потому попросту молчит. И очень удивляется, когда она продолжает:

– Я была так молода. И он тоже. И вдобавок muy guapo, no? (Такой храбрый, правда?) Он ведь хотел спасти меня от дона Анхеля. И спас. Хотел превратить меня в гранд-даму. И превратил. В несчастную гранд-даму.

– Так вы несчастливы? – глупо спрашивает Фабиан.

– Я не люблю его. Правда ведь, это ужасно? Гуэро так хорошо ко мне относится, он дал мне все. У него нет других женщин, он не таскается к шлюхам. .. Я – любовь всей его жизни и оттого чувствую себя такой виноватой. Гуэро обожает меня, а я – я презираю его из-за этого. Когда он со мной, я не чувствую... я ничего не чувствую. А потом начинаю перечислять в уме, что мне не нравится: он толстокожий, у него нет вкуса, он деревенщина, он неотесан. Мне все здесь противно. Я хочу вернуться обратно в Гвадалахару. Где настоящие роскошные рестораны, дорогие магазины. Я хочу ходить в музеи, посещать концерты, картинные галереи. Хочу путешествовать – увидеть Рим, Париж, Рио. Я ненавижу эту унылую жизнь с заурядным мужем.

Пилар улыбается, потом оглядывается на гостей, облепивших огромную стойку на другом конце бассейна.

– Они все думают про меня, что я шлюха.

– Нет, нет, что вы!

– Конечно, думают, – ровно произносит она. – Только ни у одного не хватает смелости высказать это вслух.

Еще бы, думает про себя Фабиан, всем известна история Рафаэля Баррагоса.

Интересно, а ей тоже?

Рафи пригласили на ранчо на барбекю вскоре после того, как Гуэро и Пилар поженились. Он стоял с другими парнями, когда из дома вышел Гуэро под руку с Пилар. Рафи хихикнул и потихоньку отпустил шуточку насчет того, что Гуэро надел колечко на палец puta[97]97
  Шлюха (исп.)


[Закрыть] Барреры. А кто-то из его добрых приятелей передал эти слова Гуэро. И той же ночью Рафи выволокли из гостевой комнаты, а его подарок им на свадьбу – серебряное блюдо – расплавили у него на глазах и, воткнув в рот воронку, залили через нее жидкое серебро.

А Гуэро внимательно наблюдал.

Тело Рафи нашли висящим на телеграфном столбе на обочине дороги, в двадцати милях от ранчо: глаза выпучены от боли, открытый рот залеплен затвердевшим серебром. И никто не осмелился снять труп: ни полиция, ни даже семья Рафи. И долго еще старик, пасший коз у того места, рассказывал, какие странные звуки раздаются, когда вороны клюют щеки Рафи: их клювы стучат о серебро.

А то место у дороги стали называть «Donde los Cuervos son Ricos» – «Там, где вороны богаты».

Так что, разумеется, думает Фабиан, глядя на нее – отражаясь от бассейна, вода золотисто играет на ее коже, – кто ж теперь посмеет назвать тебя puta.

Может, даже и думать так боятся.

Вот интересно, если Гуэро проделал такое с человеком, который всего лишь оскорбил тебя, что же он сотворит с мужчиной, если тот тебя соблазнит? Фабиана пронзает страх, который, впрочем, тут же переходит в возбуждение. Это заводит Фабиана, заставляет гордиться собственным хладнокровием, мужеством, своей удалью любовника.

Пилар близко наклоняется к нему и, к его изумлению и радости, шепчет:

– Yo quiero rabiar.

Я хочу пылать.

Я хочу безумствовать.

Я хочу сходить с ума.

Адан кричит.

Он падает на мягкую Норину грудь, и та крепко обнимает его и ритмично сжимает внутри себя.

– Господи! – выдыхает он.

Нора улыбается.

– А ты? Кончила? – спрашивает он.

– О да, – лжет она. – Это было просто волшебно.

Ей не хочется открывать ему, что она никогда не испытывает оргазма с мужчиной, и только позже, оставшись одна, пальцами довершает дело. Говорить такое все равно бесполезно, так зачем ранить его чувства? Он ей нравится, она даже чувствует некоторую симпатию к Адану. Да и кроме того, такое не говорят мужчине, которому стараются доставить удовольствие.

Они уже несколько месяцев после того первого свидания в Гвадалахаре встречаются регулярно. Теперь они, как сегодня, снимают номер в отеле в Тихуане, туда ей проще всего добираться из Сан-Диего, и ему, очевидно, удобно. Так что раз в неделю Адан исчезает из одного из своих ресторанов и ждет Нору в номере отеля. У них обычная «любовь днем», вечерами Адан всегда дома.

Адан с самого начала четко расставил все по местам:

– Я люблю свою жену.

Норе такое слышать не впервой. Все они любят своих жен. И большинство и правда любят. С ней у них секс, а не любовь.

– Я не хочу причинять ей боль, – продолжает Адан, как будто бы излагая курс истории своего бизнеса. – Не хочу ставить ее в неловкое положение или как-то унижать. Она чудесный человек. Я никогда не брошу ни ее, ни свою дочку.

– Ну и замечательно, – отзывается Нора.

Оба они деловые люди, они приходят к договоренности быстро и без всяких эмоциональных всплесков. Нора наличных видеть не желает. Адан открывает для нее банковский счет и каждый месяц кладет на него определенную сумму. Пусть даты и время их тайных свиданий он выбирает сам, и она придет, но он обязательно должен извещать ее за неделю. Если пожелает видеть ее чаще, она не возражает, но все равно пусть предупреждает.

Раз в месяц результаты анализа крови, подтверждающие ее здоровье, будут тихо и незаметно присылать к нему в офис. То же он будет делать и для нее. Тогда они смогут обходиться без раздражающих кондомов.

И еще об одном они договорились: отец Хуан не должен про них знать.

Это чистое безумие, но оба чувствуют, будто обманывают его – Нора из-за их дружбы, Адан из-за их прежних отношений.

– Он знает, чем ты зарабатываешь на жизнь? – спрашивает Адан у Норы.

– Да.

– И как, одобряет?

– Мы же с ним всего лишь друзья. А ему известно, чем ты зарабатываешь на жизнь?

– Я – владелец ресторанов.

– А, ну да.

Нора не поверила ему тогда и, уж конечно, не верит сейчас, после нескольких месяцев встреч с ним. Адан смутно помнится ей еще с той ночи, случившейся почти десять лет назад в Белом Доме, когда Джимми Персик так жестоко и грубо положил начало ее ремеслу. Так что, вернувшись из Гвадалахары, Нора позвонила Хейли, спросила про Адана Барреру и получила полную информацию.

– Ты поосторожнее, – посоветовала ей Хейли. – Баррера опасны.

Может быть, думает Нора, когда Адан погрузился в послелюбовный сон. Но она еще ни разу ничего такого не почувствовала. Он всегда так ласков с ней, даже нежен. Нору восхищает его преданность больной дочери и фригидной жене.

Для человека опытного и зрелого Адан на редкость неискушен в постели. Ей приходится просвещать его, учить позам и технике. Адан ошеломлен глубинами наслаждения, какие она умеет заставить его испытать.

И он не эгоист, думает Нора. Не ложится в постель с настроениями потребителя, как многие другие клиенты; с чувством, что раз у них есть платиновая карточка, то ты им обязана. Он и ей хочет доставить удовольствие, хочет, чтобы и она почувствовала удовлетворение, чтобы и она испытала такую же радость.

Адан не относится ко мне, думает она, как к автомату: сунул четвертак, нажал кнопку и получил конфетку.

Черт возьми, думает она, мне по душе этот мужчина.

Адан уже начал раскрываться перед ней и как человек. В перерывах между сексом они много разговаривают. Не о наркобизнесе, конечно – он знает, что она знает, чем он занимается, и тему эту они не затрагивают. Говорят о его ресторанах, о проблемах, возникающих, когда надо вкусно накормить посетителей да еще чтоб они улыбались при этом. Болтают о спорте – Адан с восторгом открывает, что Нора способна детально обсуждать бокс, знает разницу между слайдером и курвом [98]98
  Виды бросков в бейсболе


[Закрыть]. Она разбирается в тонкостях игры на бирже, она проницательный вкладчик, а день свой начинает, как и он, с чтения «Уолл-стрит Джорнел» за утренним кофе. Они обсуждают блюда в ресторанных меню, спорят о разрядах боксеров среднего веса, анализируют преимущества и недостатки инвестиционных фондов открытого типа в сравнении с муниципальными облигациями.

Нора знает, хотя это тоже штамп, такой же затасканный, как и «любовь днем», что мужчины и вправду приходят к проституткам поговорить. Светские жены не желают оторваться от своих занятий и взглянуть хоть мельком на спортивную страницу, провести несколько минут, просматривая спортивный канал или «Уолл-стрит Уик». Их мужья с удовольствием потратили бы несколько часов, рассуждая о чувствах, если б жены разговаривали с ними о чем-то стоящем.

И хотя это тоже часть работы Норы, ей нравятся их беседы с Аданом. К неглупым успешным мужчинам она привыкла, но Адан умен на редкость. Он безжалостный, жесткий аналитик, всегда вникает в суть, проводит интеллектуальную хирургическую операцию, пока не докапывается до самой сути.

И надо смотреть фактам в лицо, говорит она сама себе: тебя привлекает его печаль. Грусть, которую он несет с таким спокойным достоинством. Ты считаешь, что сумеешь облегчить его боль, и тебе это нравится. И тут вовсе не мелкое удовлетворение от подчинения себе мужика через секс, тут ты берешь мужчину, страдающего от боли, и заставляешь его забыть свою печаль хоть ненадолго.

Да уж, Нора, ты настоящая медсестра, думает она.

Прямо Флоренс разъедрить Найтингейл, только спешащая к страдальцу не с фонарем, а с минетом.

Наклонившись, она ласково поглаживает шею Адану, пока он не просыпается.

– Тебе пора вставать, – говорит Нора. – У тебя деловая встреча через час, помнишь?

– Спасибо, – сонно бормочет Адан. Встает и идет в душ. Душ он принимает, как делает почти все, быстро и энергично, не блаженствует под горячими струями, а быстро моется, вытирается и, вернувшись в комнату, начинает одеваться.

Сегодня, застегивая рубашку, он говорит:

– Я хочу, чтобы у тебя никого, кроме меня, не было.

– О, Адан, но это обойдется очень дорого, – в легком замешательстве отвечает Нора, пойманная врасплох. – Я про что – если ты этого хочешь, то тебе придется и платить за все время.

– Я так и предполагал.

– А ты можешь себе это позволить?

– Деньги для меня не главное.

– Адан, я не хочу, чтобы ты отнимал деньги у своей семьи. – Тут же пожалев о сказанных словах, Нора видит: он оскорблен. Он смотрит на нее, взявшись за рубашку, взглядом, какого Нора никогда прежде не видела.

– Я думал, ты уже поняла, что я себе такого никогда не позволю.

– Я знаю. Прости.

– Я куплю тебе квартиру тут, в Тихуане. Мы обговорим ежегодную выплату и будем пересматривать соглашение в конце каждого года. В остальное время нам не придется обсуждать денежные вопросы. Ты просто будешь моей...

– Содержанкой.

– Мне просилось на язык слово «любовница», – возражает он. – Нора, я ведь люблю тебя. И хочу, чтобы ты была в моей жизни. Только жизнь у меня такая крученая и большая ее часть уже занята.