Текст книги "Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка"
Автор книги: Доминик Ногез
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Я думал, что именно ему предстоит освещать это событие в своей газете. Оказалось, что ничего подобного. Он даже сомневался в том, что «Йоннский республиканец», как он выразился, вообще кого-то туда послал. Однако, возразил я, такое бывает не каждый день.
– Я знаю, – ответил он. – Но ты обязательно напишешь об этом в своем романе.
– В каком романе?
В то время у меня даже в мыслях не было написать роман. Я не чувствовал себя на высоте как писатель и, более того, не понимал, как можно извлечь из этого занятия что-то еще, кроме бесконечных мучений. Впрочем, возможно, что именно он, Филибер, в тот вечер вбил мне в голову эту блажь. Конечно, он пошутил, но все же… Получается, что он обладал интуицией, или же я сам уже втайне склонялся к этому. Пока мы в шутку продолжали этот разговор, мне в голову пришла забавная мысль: сможет ли он через какое-то время узнать события этой вечеринки и прототипы ее участников среди множества вымышленных событий и персонажей?
– Заметано! – бросил он.
Когда мы прибыли на улицу Жирарден, я задал ему последний вопрос насчет Прюн, который не давал мне покоя. Он ответил, что нет, он ее не трогал, «по крайней мере, по-настоящему», и я какое-то время пытался сообразить, что же означает это «не по-настоящему», если речь идет о такой восхитительной малышке. Затем мы распрощались.
Эглантина принимала ванну с пеной – лежала в воде, погрузившись в нее до кончика носа. Прежде чем перейти к чему-то другому, она объявила мне, с бульканьем и плеском, в которых отчасти потонули ее слова, главную новость вечера: ей не пришлось отвозить Бальзамировщика, потому что это сделал кое-кто другой.
– Кто же?
– Квентин. Он ждал его у выхода. Они увидели друг друга издалека, несмотря на толпу народа. Бальзамировщик вытаращил глаза, как жареный карп, – ты бы его видел! Потом они упали друг другу в объятия и простояли так целую минуту – я посмотрела по часам. Это было так здорово!
Я даже не стал пытаться отделить иронию от нежности и страсти, прозвучавших в этом восклицании. Одним прыжком я перемахнул через бортик ванны и отправился на поиски сокровищ, ждущих меня под водой.
Увы, на следующее утро, еще до того, как отправиться к Филиберу, я понял, что трагикомедия началась, причем самым что ни на есть распрекрасным образом. Эглантина, которую я решил не впутывать в это дело, потому что боялся, что она не будет достаточно сурова с младшей сестрой и только все испортит, была разбужена звонком матери в 8.45 утра. Оказывается, этим утром почтальон пришел к Дюперронам очень рано и принес два письма из Ливерпуля, с одинаковыми марками, но, разумеется, с разным содержанием. Одно, написанное Прюн, говорило о том, что поездка прошла замечательно, что колледж, где их поселили, «суперский», что кормят, «как во Франции», и что преподаватели «клевые». Другое, от администрации колледжа, выражало беспокойство по поводу отсутствия юной Прюн Дюперрон, которая должна была приехать для интенсивной стажировки в течение трех недель, но до сих пор не появилась.
Эглантина сама пару дней назад вместе с родителями провожала Прюн на вокзал и была уверена, что та уехала в Париж. Когда она узнала, что сестра туда не доехала, то, совершенно естественно, встревожилась. Я попытался как можно убедительнее сказать ей, что я абсолютно убежден: Прюн скоро даст о себе знать, она большая девочка; она, скорее всего, просто опоздала на самолет и через какое-то время доберется до Лондона.
– А ее письмо из Ливерпуля?
– Ах да, письмо…
Я попытался на время замять эту тему. Но так или иначе, Эглантина уже опаздывала на работу, а сегодня в мэрии было какое-то важное совещание, и она не могла отвлекаться на личные дела.
Я не стал мешкать и на час раньше условленного времени уже стоял перед дверью Филибера в доме 11 на улице Иль-де-Плезир (бог мой, этот человек мог жить только по такому адресу!). [101]101
В переводе с французского – «Остров наслаждений». – Примеч. пер.
[Закрыть] Я позвонил, но никакого ответа не последовало. Потом, после третьего звонка, когда я надавил кнопку изо всех сил, я услышал в квартире легкий шорох.
– Прюн, это Кристоф, – сказал я как можно мягче. – Я один, открой.
Должно быть, моя интонация подействовала. Прюн открыла дверь, и я чуть было не вскрикнул от удивления. Она еще больше выросла, была немного бледной, похудевшей, и вид у нее был серьезный; передо мной стояла действительно очень красивая молодая женщина, которая выглядела гораздо старше своих восемнадцати лет. Она слабо улыбнулась мне, ничего не говоря, и лишь отвела глаза, когда я заговорил о ее родителях и Эглантине. Наконец, когда я сказал ей, что самым разумным решением будет на самом делепоехать в Англию и объяснить свое опоздание неудержимым стремлением посетить Лондон, «особенно музеи», – в конце концов, вполне законное желание для девушки, приехавшей стажироваться в английском, – она спросила только: «А как же Филибер?»
– Он к тебе присоединится! – ответил я с апломбом, удивившим меня самого. – У тебя есть билет на самолет?
Я взял все в свои руки. Итак, когда я через какое-то время вернулся с новым билетом на поезд «Оксерр – Париж» и билетом на самолет «Париж – Ливерпуль», вылетающий в тот же день, то с законной гордостью объявил Филиберу, который тем временем вернулся домой и сам открыл мне дверь:
– Все уладилось!
И произнес уже громче, так, чтобы услышала Прюн, и в то же время подмигивая Филиберу:
– А ты к ней прилетишь на следующей неделе!
Теперь, по прошествии времени, я не слишком горжусь своим тогдашним цинизмом – если можно назвать подобным словом мою всегдашнюю пагубную манию оказывать услуги другим. Если бы я в этой ситуации, как и в двух-трех других, предоставил событиям идти своим чередом, то, может быть, и смог бы предотвратить пусть не все, но значительную долю тех несчастий, которые в итоге произошли с моими близкими в 2003 году. Так может причинить вред тот, кто вмешивается непрошеным в дела других и разрушает их благополучие.
Однако на тот момент мое вмешательство показалось всем благоприятным: Прюн отправилась на стажировку (в результате у нее появился – во всяком случае, по телефону, – ужасный акцент кокни); Филибер смог избавиться от нее (потому что, отправив ему два десятка SMS одну трагичнее другой, она сообщила, что познакомилась в Ливерпуле с одним «типом» из Леваллуа-Перре и что она его «просто по-свински обожает»); Дюперроны простили блудную дочь (чье «досрочное» письмо легко было объяснить похвальным желанием их успокоить). Единственной печальной нотой во всем этом было то, что Прюн больше никогда не появилась в Оксерре живой.
По крайней мере, я немного отдалил тот момент, когда она появилась в списке исчезнувших (на сей раз по-настоящему) в департаменте Йонны, что вызвало тот же отклик, что и газетные публикации 1990-х, когда пресса писала о жертвах Эмиля Луи (находившегося сейчас в заключении на строгом режиме). «Исчезла», «Исчезли», «Исчезновение», как заметил в Палэ-Бурбон депутат-социалист на встрече с министром внутренних дел, эти слова приклеились к нашему городку столь же прочно, как гомеровские эпитеты – к героям Троянской войны, и превратили его, словно Оран в «Чуме» Камю, [102]102
Имеется в виду антифашистский роман-притча писателя-философа Альбера Камю (1913–1966), лауреата Нобелевской премии 1957 г., участника Сопротивления. – Примеч. ред.
[Закрыть] в некое метафизическое место, где разыгралась величайшая трагедия. Разве что трагедия в нашем случае приобрела оттенок трагикомедии, как это уже можно было заметить в случае с мясником.
Тем временем жизнь в нашем квартале вошла в привычную колею. В особенности у Бальзамировщика дела пошли намного лучше. Хотя в этот период из-за страшной жары он был перегружен работой, но все равно находил возможность встречаться со своим другом чуть ли не каждый вечер. Они казались настоящей семейной парой. Во всяком случае, я никогда не видел мсье Леонара более счастливым. Доказательство тому я получил в субботу днем, когда он, будучи один дома, окликнул меня из окна и спросил, не хочу ли я вечером зайти к нему. (Это было внове, хотя и вполне объяснялось летней жарой – мы все жили с открытыми настежь окнами, так что Бальзамировщик теперь хоть иногда высовывал нос наружу и даже разговаривал с нами через двор.)
Я позвонил в его дверь около шести вечера. Он смотрел по видео какую-то кассету.
– Я сделал эту запись несколько лет назад. Это какой-то американский режиссер… точнее, он родился в Литве – Мекас… [103]103
Братья Мекасы – Йонас и Адольфас – американские кинорежиссеры-авангардисты, родом из Литвы. Непонятно, правда, о ком именно из братьев идет речь. – Примеч. ред.
[Закрыть]
– Я никогда не видел его фильмов, но он говорит о вещах, достаточно…
Он замолчал, так и не подобрав подходящего слова. Но, должно быть, оно было очень лестным, потому что он отмотал запись назад, нажав кнопку пульта, чтобы я ничего не пропустил. Человек примерно лет семидесяти с хитроватыми глазами говорил на ломаном английском, простыми, довольно медленными фразами, о фильме, который он назвал «Еще не потерянный рай». Внизу шли французские субтитры: «Нет, рай еще не потерян… Во всех моих фильмах я прославляю те моменты жизни, когда люди по-настоящему счастливы, красивы, с энергичными, выразительными лицами». Для него именно это и был рай, земной рай, сшитый из лоскутков, который отдалял, пусть ненамного, окончательное погружение человечества в небытие.
– Это его способ бальзамирования, – рискнул я пошутить, чтобы хоть как-то отреагировать.
Мсье Леонар взглянул на меня, не говоря ни слова, широко раскрытыми глазами; мне показалось, что мое замечание его не рассердило, напротив, каким-то образом совпадало с его собственными мыслями. В этот момент у него зазвонил мобильник, и он вышел из комнаты, чтобы поговорить без помех. В спешке он опрокинул стопку книг и бумаг, сложенных на стуле. От нечего делать я подобрал их: тетрадные листки, исписанные детским почерком; карта Парижа и окрестностей; два произведения Стендаля в одной книге – «О любви» и «Привилегии» – должно быть, это была одна из любимых книг мсье Леонара, потому что страницы, особенно последние, предназначенные для записей, были сильно истрепаны и усеяны пометками от руки.
– Спасибо, не стоило! – сказал Бальзамировщик, возвращаясь в гостиную. – Как я уже говорил вам раньше, у меня слишком много вещей! Посмотрите сюда, например (он указал на некое подобие стеллажа белого цвета, уставленного самыми разными предметами): сначала здесь стояла только одна японская бутыль, тоже белая, потом их стало две, потом три, потом я добавил сюда часы, наоборот, очень темные, потом пресс-папье и так далее, и так далее; минимализм в моей квартире принял дурной оборот!
Я улыбнулся и протянул ему два тома из полного собрания сочинений Эли Фора [104]104
Фор, Эли – французский искусствовед, основоположник французской художественной критики. – Примеч. ред.
[Закрыть] карманного формата, которые также рухнули на пол.
– Великий человек! – прокомментировал мсье Леонар, ставя их на верхнюю полку книжного шкафа. – Вы знаете, он мой собрат по ремеслу. Он был медиком и специализировался на бальзамировании. Он использовал то, что тогда называли «методом Ганеля». Это он бальзамировал Поля Думера [105]105
Думер, Поль-Жозеф-Атанас (1857–1932) – французский политик, с мая 1931 г. – Президент Франции. – Примеч. ред.
[Закрыть] и Ортанс Шнайдер, любимую певицу Оффенбаха… Но, мой друг, я позвал вас сюда не затем, чтобы докучать всеми этими историями. Мне нужно узнать ваше мнение.
Он протянул мне несколько брошюр, отпечатанных на глянцевой бумаге, и подарочных каталогов – из тех, которыми набиты журналы и даже газеты за несколько недель до Рождества и Праздника матерей. Кроме того, повсюду валялись многочисленные листки объявлений.
– Видите ли, я хотел бы купить часы для молодого человека… то есть вы, конечно, знаете для кого. Сделать ему сюрприз. Ему скоро двадцать пять: первая четверть века!
Я прежде всего спросил себя: почему он обратился именно ко мне – к человеку, который не слишком разбирается в престижных марках часов и не обладает особым вкусом в отношении этих изделий? Может быть, просто потому, что я на десять лет младше его и мне проще представить себя на месте Квентина. Но потом процесс выбора захватил меня: среди часов попадались по-настоящему красивые. И разумеется, по-настоящему дорогие.
– Не обращайте внимания на цену! – заявил мсье Леонар. – Просто скажите мне, что бы вы предпочли в идеале.
Я пробежал глазами по рядам массивных часов-хронометров, со множеством шкал и цифр, по маленьким затейливым часикам ультраплоского дизайна Swatch. Но здесь еще были и Rolex, модель «Oyster Perpetual» – круглые, темно-золотые. Были «Move 1» от Fred, в форме римского амфитеатра. Были диоровские «D» – две стальные стрелки на черном фоне, без всяких цифр. Были Michel Herbelin – перламутровый циферблат, где каждый час был отмечен крошечным бриллиантом. Были «Open» от Zenith в прозрачном корпусе, сквозь который виднелись зубчатые колесики из золота и стали. Были «Mistery Diamond» от Bell & Ross, где вместо часовой стрелки был бриллиант, движущийся между стеклом и циферблатом. Были «Crazy Hours» от Franck Muller с большими плоскими цифрами, размещенными в полном беспорядке (8 следовало за 3 и предшествовало 1 и т. д.) – без сомнения, для тех, кто ищет вчерашний день. Были «Casino» от Corum, сделанные в виде рулетки, где на конце секундной стрелки был белый шарик, который без конца вращался… возможно, для того, чтобы в один прекрасный день резко остановиться на роковой цифре! Были прямоугольные Philippe Stark и квадратные Burberry, были Crisogono с бледно-голубым циферблатом и Yves Saint Laurent нарочито неправильной формы.
Но особенно мое внимание привлекли (мне немедленно захотелось приобрести одну из этих двух моделей) квадратные темно-золотые «Altiplano XL» от Piaget, с широкой окантовкой вокруг циферблата и римскими цифрами, и «Dandy» от Chaumet – с тонкими стрелками розоватого золота с ониксовыми кончиками, на черном диске циферблата, с браслетом из черной тафты с застежкой в форме пуговицы пластрона. Чтобы избежать ответственности за один-единственный выбор, я решил в шутку устроить «выигрыш в тьерсе» и объединить их с забавной моделью «Hamilton», которые показывали не только часы, но и температуру воздуха, высоту над уровнем моря и сводку погоды («Не хватает только телепрограмм», – добавил я). Мсье Леонар был в восторге: он и сам положил глаз на эти три модели, но не знал, какую выбрать.
Я позавидовал Квентину. Я сказал себе in petto, что, должно быть, приятно ощущать, что тебя любят до такой степени. Мне не на что было жаловаться, но мобильный телефон, даже с вмонтированной цифровой камерой, который мне подарила Эглантина, – что это по сравнению с часами, цену которых даже невозможно было точно себе представить – поскольку для «Dandy», например, изготовитель лаконично указал: «От 2500 евро»!
Прощаясь, я не смог удержаться и заметил:
– Вашему другу повезло!
Лицо мсье Леонара словно осветилось изнутри, и после недолгого молчания он в приступе откровенности начал рассказывать мне энтомологическую историю, в которой я сначала не увидел никакой связи с предыдущей темой:
– Знаете, у меня был в Орлеане приятель-турок, управляющий ботаническим садом. Он разводил в огромной оранжерее редких бабочек. – Он произнес эти слова торжественно, почти в манере Сальвадора Дали, вновь обнаруживая свой акцент, более или менее заметный – все же бургундский, – который заставлял его раскатывать «р» сильнее, чем обычно. – И он рассказал мне, как однажды присутствовал при самой невероятной вещи в мире. Через окно-иллюминатор, выходившее из его кабинета в оранжерею, он увидел, как на листке фикуса одна из самых огромных бабочек в мире – самка Attacus atlas – в течение десяти минут спаривалась с самцом Morpho bleu. Дело в том, что эти бабочки принадлежат к совершенно разным видам – одна из Юго-Восточной Азии, другая – из Гвианы, одна ночная, другая дневная, и их союз был столь же маловероятен, как союз рыси и морского котика – и тем не менее они соединились!
Мсье Леонар не добавил ни слова к этому рассказу. Он долго жал мне руку, стоя у порога, и, несмотря на сумрак прихожей, я видел, что глаза у него блестят от слез.
Когда, я рассказал об этом Эглантине (о бабочках, а не о роскошных часах), она слегка фыркнула:
– Кстати, о бабочках: он порхает с цветка на цветок!
– Кто?
– Господин уполномоченный.
Оказывается, она видела Квентина с Полин Менвьей накануне вечером в баре «У Руби», где вместо стульев – угловые диваны с красными бархатными сиденьями и где она сама была «по долгу службы» вместе с «ужасным» Тиньозо и двумя местными депутатами.
– Ну и что это доказывает? – спросил я.
– Ничего, разве что они очень смутились, когда поняли, что я их заметила. Кажется, при этом рука Полины лежала на бедре Квентина, и тот не выказывал по этому поводу ни удивления, ни раздражения.
Я пожал плечами, но мысленно посочувствовал мсье Леонару. Мы с Эглантиной собирались поужинать у Максима, на набережной Марин, – это было одно из немногих заведений в городе, снабженных кондиционерами, что было очень приятно в такую жару, как сейчас, и растянули удовольствие, заказав травяной настойки (для Эглантины – в прямом смысле, для меня – в переносном, поскольку она пила вербеновый отвар, а я – вербеновый ликер).
Вечер завершился очередной постельной схваткой по прибытии домой – увлеченной, но не слишком продолжительной. Ибо в этот раз у меня возникло довольно раздражающее ощущение, которого раньше не было, – я постоянно думал о том, все ли окна в доме открыты настежь, не видна ли внутренность комнаты в такую ясную ночь, что за странный шум доносится со стороны кабинета и так далее. Между тем как я задыхался, трудясь над своей подругой и стараясь производить как можно меньше шума (но все же скрипа металлической сетки кровати, наших хриплых вздохов и легких шлепков от соприкосновения плоти, влажной от пота, было более чем достаточно!), мне вдруг показалось, что кто-то за мной подсматривает. Я остановился и даже, к удивлению Эглантины, резко обернулся.
Она шутливо спросила меня, что случилось. «Ничего», – ответил я, но, тем не менее, сделал перерыв и отправился в кухню выпить воды. Когда я вернулся, Эглантина уже спала или просто дулась, демонстративно отвернувшись к стене, и я не стал настаивать. Через какое-то время я встал, чтобы записать на листке бумаги, во исполнение намерения когда-нибудь стать писателем (острота Филибера сделала свое дело): «Вещи, которые раздражают во время секса: 1. Ощущение, что все это уже тысячу раз было. 2. Ощущение, что живешь в воспоминаниях, а не действуешь свободно. 3. Ощущение, что партнер не отдается тебе полностью. 4. Ощущение, что на тебя смотрит кто-то третий».
На самом деле, сказал я себе позже, это мог быть знак – результат какой-то телепатии. Ибо описываемые события произошли около двух часов ночи, и как раз в это время, как позже установил судебно-медицинский эксперт, Жан Моравски в своем кабинете в муниципальной библиотеке свел счеты с жизнью.
Мне сообщила об этом через день его антильская коллега, обнаружившая тело. Ее голос дрожал, она сказала, что не осмеливается позвонить супруге покойного, и умоляла меня приехать, как друга его семьи.
Я прибыл со всей быстротой, на какую был способен. Мари-Клэр Сен-Пьер (так звали коллегу) ждала меня у входа, крайне взволнованная. Она проводила меня до кабинета и со слезами в голосе сказала, что «не в силах на это смотреть» и чтобы я вошел один. Я испытал настоящий шок: Моравски сидел за столом, глаза его были открыты, поза была самой обычной: левая рука подпирает подбородок, правая, в которой что-то зажато, лежит на полуисписанном листе. На секунду я подумал, что он сейчас заговорит со мной. Но через некоторое время, когда мои глаза привыкли к полумраку комнаты, я заметил небольшие синеватые пятна на его скулах и возле ушей. Я долго смотрел на него, пока наконец любопытство не пересилило волнения, – мне захотелось увидеть, что он написал перед смертью. Я встал позади него и машинально – хотя в то же время, несомненно, это был жест неосознанной нежности – положил ему руку на плечо. И тут же вскрикнул от ужаса: от этого прикосновения тело рухнуло на стол. Библиотекарша снова открыла дверь, чтобы посмотреть, что случилось. Я что-то пробормотал. К счастью, прибыла полиция, которую она наконец-то вызвала. Пока инспектор расспрашивал мадемуазель Сен-Пьер, эксперт, натянув тонкие резиновые перчатки, принялся совершать необходимые манипуляции. Он осторожно приподнял тело Моравски, и я вздрогнул, увидев глубокий отпечаток, который его рука оставила на щеке, а также темную жидкость, выступившую изо рта. Затем эксперт захотел выяснить, что покойный сжимает в правой руке. Ему пришлось приложить немалые усилия, потому что пальцы уже окоченели; но понемногу их удалось разжать, один за другим. В руке библиотекаря оказался пустой стеклянный пузырек.
– Отравился, – прокомментировал эксперт.
Я сам позвонил Натали Моравски. Очевидно, ее муж в последнее время завел привычку работать по ночам в библиотеке; если он сильно уставал, то ложился спать в книгохранилище на раскладушке. Поэтому она не беспокоилась о его отсутствии. Когда она поняла, что произошло, то долго молчала, потом едва слышно произнесла: «Я сейчас приеду».
Она появилась через полчаса в сопровождении старшего сына. Мы оставили их наедине с телом. Затем пришлось заняться всевозможными формальностями. Мадам Моравски совершенно не представляла себе, что теперь полагается делать. Я заговорил с ней о мсье Леонаре. Она тут же со всем согласилась и переложила это дело на меня. К несчастью, мсье Леонар не отвечал на звонки – ни по городскому, ни по мобильному телефону. Однако мы позвонили в ближайшее похоронное бюро на улице Двадцать четвертого августа. Чтобы в ближайшее время поместить уведомление о кончине в «Йоннском республиканце», я решил сам забежать к Филиберу. Тот воспользовался случаем, чтобы сообщить, что Прюн звонила ему из Англии три дня назад и сказала, что по-прежнему его любит и собирается возвращаться в Оксерр. Но пока еще не привела свою «угрозу» в исполнение.
На следующее утро, ища в газете сообщение о смерти Моравски, я трижды испытал удивление и трижды расхохотался как безумный. Филибер сдержал слово, данное мне после творческой встречи. На второй полосе, посвященной культурной жизни Оксерра, в рубрике «Светская хроника» можно было прочитать:
«Маленький Тибо Уэльбек был найден вчера вечером на верхушке огромного вяза в Сен-Жерменском лесу. Ребенок, как сказочный Мальчик-с-пальчик, оставлял за собой след из мелких камешков и зашифрованные послания, указывающие на его убежище. Слово, которое заставило искавших углубиться в лес, задрав головы вверх, было „Платформа“. Однако это указание стало роковым для Норбера Лабура, кандидата в офицеры из ближайшего подразделения саперов-пожарников Тоннера, который, из-за того что не смотрел под ноги, не заметил русла реки, к счастью высохшего, и свалился туда сквозь кусты».
На странице, посвященной Тоннеру, в рубрике «Анси-ле-Франк», в подрубрике «Вечера на Армансоне», я выяснил, что:
«Проспер Соллер, помощник в домашнем хозяйстве, в четверг вечером получил право устроить скромный прием для своих многочисленных коллег. Таким образом он отметил свой выход на пенсию после многих лет честной и беспорочной службы.
Жан-Жак Сиффон, президент тоннерской Ассоциации помощников по хозяйству, произнес взволнованную речь в его честь: „Целых двенадцать лет, дорогой Проспер, вы трудились во благо нашей ассоциации. Ваши коллеги знают, что вы всегда работали безупречно, ибо приспосабливались к разным людям и разным манерам вести хозяйство во всех тех домах, где вам доводилось оказывать свои услуги“. Президент воздал должное неизменной самоотверженности новоиспеченного пенсионера, его любви к труду и сверх того – его ревностному исполнению обязанностей чтеца для больных, прикованных к постели, чей слух он услаждал „Божественной комедией“ Данте или местной прессой.
Пенсионер получил в подарок велосипед, „чтобы всегда оставаться бодрым и не терять формы“, а также тридцать бесплатных билетов в кинотеатры Тоннера и Флоньи-ля-Шапель».
Наконец, в спортивном разделе я прочитал, что Жюстин Анго установила абсолютный рекорд среди женщин в беге на 100 метров, оставив далеко позади всех конкуренток.
Мартен Марсо, с которым я ужинал в тот вечер и которому, не удержавшись, показал эти заметки, нашел в них что-то гомеровское:
– Это напоминает мне «Одиссею», когда Афина принимает вид нищего или пастуха, – эти образы настолько человеческие!
Для того чтобы подготовиться к вступительному курсу лекций, он даже не поехал в отпуск, но теперь отказался сочинять «Новую Одиссею»:
– Времена сейчас неподходящие. Принимая во внимание, до чего мы сейчас докатились, надо признать, что будущее кажется не особо радужным. У меня получилась бы «Одиссея» без Итаки.
– Ну так напиши мрачную «Анти-Одиссею», где монстры побеждают, Циклоп сжирает Одиссея, а Пенелопа остается вечной вдовой, после того как ее насилуют все женихи!
Но он отклонил мое предложение. Теперь у него появилась новая прихоть: писать хайку в манере Басё, посвященные всем знаменательным историческим событиям – так, чтобы представить их не напрямую, бегло, изолированно от других, издалека, в лунном свете, где ветки тихо колышутся на ветру в долине Сан-Бартелеми или в предрассветной Хиросиме.
Я много раз чуть было не проговорился ему о моем собственном намерении писать – я имею в виду что-то другое, помимо банковских рекламных брошюр и заметок на тему «в первый раз» или даже чего-то среднего между тем и другим, – писать в настоящемсмысле слова, сотворить роман, в конце концов! Но Мартен был настолько увлечен собственными проектами, что я на это не решился.
Несмотря на жару – или как раз из-за нее, – когда мы вышли из небольшого ресторанчика, на террасе которого ужинали, народу на улицах было немного. Разве что, когда впереди показалась церковь Сент-Эсеб, ярко освещенная, на улице Суффло мы увидели пару, которая шла прямо посреди улицы одинаковым свободным и спокойным шагом – мужчина, в рубашке без пиджака, нежно обнимал женщину за плечи.
Я узнал Жан-Пьера Суассона.
– Вот человек, который не боится, что его украдут! – воскликнул я. – Никаких телохранителей!
Мартен не обратил на это внимания – должно быть, он спрашивал себя, удастся ли сочинить хайку к некоторым сценам из «Одиссеи». В ответ на мои слова он приподнял голову и равнодушно сказал:
– Ах да! Знаменитая суассоновская традиция! Это началось, еще когда он был мэром – он так прогуливался жаркими летними вечерами, в основном ближе к полуночи. Он выходил из бокового корпуса мэрии, того, что выше по улице, спускался оттуда пешком и шел домой. Этим он демонстрировал сразу четыре вещи: 1) что он засиживается на работе допоздна, занимаясь городскими проблемами; 2) что в личной жизни – поскольку он обнимает женщину за плечи (и не просто женщину а собственную жену) – является ортодоксом; 3) что он простой избранный мэр, без служебной машины, доступный своим согражданам; 4) наконец, что в его городе все спокойно.
Ради интереса мы проследовали за супружеской четой, держась на расстоянии примерно десяти метров. Суассон говорил достаточно громко, заглядывал в глаза редким прохожим, встречавшимся ему на пути, и, если тем приходила в голову благая мысль с ним поздороваться, вежливо отвечал на приветствие. Так они с женой медленно спустились по улице Рене Шеффер, словно двое влюбленных, пересекли площадь Шарля Сюрруга, потом улицу Клемансо, дошли до площади Маршала Леклера, вышли на улицу Орлож, потом на Ратушную площадь и, наконец, спустились по довольно крутой улочке Филибера Ру.
Придя в веселое расположение духа от этой слежки за передвижениями сенатора (по крайней мере, депутата) по жаркому ночному городу и от вида тихих спокойных улиц, Мартен и я снова разговорились. Он снова попытался перевести разговор на гомеровские хайку.
– Все-таки Оксерр – хорошее место! – перебил я, вспомнив речи своего дядюшки. – Это настоящий город: четкий, логичный, сгруппированный вокруг исторического центра и не выходящий за пределы крепостных стен, словно он существует совсем недавно.
– Да, но насколько его еще хватит? – возразил Мартен. – Что его удержит от закоснения и от последующего поражения метастазами – как это уже произошло с другими?
По его мнению, именно это случилось с Руаном, Нанси, Бергамо, Квебеком: эти города «забальзамировались» вокруг своих исторических центров, стиснутых со всех сторон всепоглощающей периферией.
– Скоро весь мир превратится в огромное бесформенное предместье, в глобальное Мехико…
– Значит, надо «разбальзамировать» эти города, – заметил я, – вернуть историческим центрам жизнь, непредсказуемость, бардак!
– То есть?
– То есть вернуть туда молодежь, пусть даже волосатую и безработную, но, по крайней мере, это будут живые люди! Как в Лилле, где студентам вернули центр города. Выжить оттуда богачей и туристов, обновить старые кварталы, устраивать новые праздники! Например, в Париже – снова отвоевать Эйфелеву башню, танцевать на прогулочных теплоходиках, все перевернуть вверх дном!
Я увлекся. Со всеми этими разговорами мы потеряли из вида наших голубочков – должно быть, они скрылись в одном из красивых буржуазных особняков, номер 20 или 22, на той улице, по которой мы в тот момент проходили.
– Конец суассонству! – прокомментировал Мартен. – Но по сути дела, это не лишняя вещь, если испытываешь необходимость в том, чтобы чувствовать себя увереннее. А со всеми последними событиями жителям Оксерра это действительно необходимо.
Однако, судя по всему, с уверенностью дела у жителей обстояли не важно, потому что, несмотря на то что было всего лишь около полуночи, к тому же пятница, на улицах не было ни души.
Не знаю, откуда я взял столько уверенности (или столько нахальства), чтобы, распрощавшись с Мартеном у собора Сент-Этьенн, прокричать ему in fine [106]106
Напоследок (итал.).
[Закрыть] уже с достаточно большого расстояния, чтобы он не смог ответить (впрочем, он и не пытался – настолько моя фраза его ошеломила):
– Эй, никаких гомеровских хайку! Это неподходящий жанр!
Но еще более неподходящим показался мне какой-то шум в темноте перед моим домом, когда я вернулся. Я услышал его, еще не дойдя до пересечения улиц Жермен-де-Шармуа и Жирардена. Обычно в этот час все уже спали, даже собака дурехи-консьержки. Итак, возле входной двери, широко распахнутой и удерживаемой деревянным клинышком, стоял фургончик Бальзамировщика. Мотор был включен, играло радио, задняя дверца была распахнута. Однако вокруг никого не было видно. Лишь несколько минут спустя, уже выглянув из окна кабинета, я разгадал эту загадку: из подъезда показались две человеческие фигуры, которые несли какой-то длинный сверток, судя по всему, достаточно увесистый. Я узнал шофера-турка, которого уже видел раньше, но второго человека не мог разглядеть. Во всяком случае, это был не мсье Леонар, чьи окна, впрочем, оставались темными, и не Квентин.
