Текст книги "Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка"
Автор книги: Доминик Ногез
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА 4
Следующая неделя была одной из самых прекрасных в моей жизни и одной из самых мрачных в истории нашего городка (я с полным правом могу называть его нашим, поскольку прочно обосновался здесь и не собираюсь уезжать). Прекрасна она была потому, что стояла замечательная погода, а еще потому, что интервью с Бальзамировщиком получилось одним из самых оригинальных. Но особенно потому, что мой роман с Эглантиной достиг апогея: вернув ее сестрице гашиш и тем самым вернув похищенные сокровища мадам Дюперрон, я вернул ее семье, а как следствие – и ей самой былое спокойствие.
Конечно, так выглядит лишь краткое изложение событий. Я не упоминаю о том, с каким трудом нам удалось вынудить Прюн попросить прощения у родителей, а их самих – не отсылать ее в «пансион» (на самом деле речь шла о закрытой частной школе в Сансе, более или менее католической, где за довольно высокую плату укрощали самых строптивых). И особенно, с каким трудом лично мне удалось добиться от Клюзо, чтобы он не доводил дело до суда и не заставлял предъявлять малышке обвинение за оскорбление, нанесенное представителю власти (статья 433, пункт 5 нового уголовного кодекса). Впрочем, когда я привез к нему Прюн, вид которой навевал классическую рифму «розы – слезы», он довольно быстро пришел в хорошее расположение духа и, для порядка грозно и энергично посверкав глазами, в конце концов выдал ей отпущение грехов. Но напоследок не мог удержаться и пробормотал, впрочем довольно тихо, так что его услышал только я:
– Когда ты подрастешь, малышка, лучше тебе держаться от меня подальше! – И великий охотник Клюзо плотоядно облизнулся.
Ни в коей мере не желая преуменьшать достоинств Прюн, которые к тому же подчеркивались райской прелестью той поры – ясной, солнечной и теплой, – я все же могу утверждать, что комиссару и без нее хватало забот. В течение всего нескольких дней в радиусе пятнадцати километров произошли одно убийство, одна подозрительная смерть и три исчезновения. Что касается Прюн, дело разъяснилось, а второе исчезновение – ассистентки Азулея – судя по всему, объяснялось третьим – самого Азулея, у которого один из опрошенных свидетелей констатировал «садистские наклонности» (а от подобных наклонностей до похищения, по мнению Клюзо, всего один шаг – и он вполне мог быть сделан нервным дантистом). Оставалась совершенно невыясненной причина третьего исчезновения – молодой хорошенькой мулатки, Летиции Оливье, той самой, которую я видел однажды вечером в «Таверне» мэтра Кантера, о котором несколько дней спустя сообщил ее безутешный любовник, Эрик Данжевиль. (Однако, к несчастью для него и к счастью для полиции, у комиссара еще накануне, в ходе ночных инспекций по клубам, возникло подозрение, даже уверенность, что прекрасная мулатка никуда не исчезала – или, по крайней мере, на какое-то время «перешла в другие руки».)
Что касается смерти шофера грузовика, найденного на следующий день после забастовки дорожных рабочих под своей опрокинутой разбитой машиной, которую один из его коллег на таком же мастодонте, мобилизованный CRS, [35]35
Роты республиканской безопасности (фр.). – Примеч. пер.
[Закрыть] после долгих трудов оттащил в сторону, освободив таким образом департаментское шоссе 965 (заблокированное в течение двенадцати часов), то она выглядела подозрительно лишь потому, что трудно было представить причины (опьянение? внезапный приступ болезни? неверный поворот?), которые могли заставить опытного водителя напороться лбом на острие здоровенного чугунного крюка, из тех, что крепят к грузовикам сзади на случай буксировки.
– Аккурат между глаз, как удар Невера! [36]36
Имеется в виду герцог де Невер, персонаж романа Поля Феваля «Горбун, или Маленький парижанин». – Примеч. ред.
[Закрыть] – сказал Клюзо почти с восхищением. – Когда этот крюк вытащили, кровь так и хлестала. А потом осталась круглая дыра – как глаз циклопа.
Комиссар, как выяснилось, обладал немалым культурным багажом. А также изобретательностью – даже излишней. Потому что он тут же выстроил для прессы версию столь же смелую, сколь и пугающую: смерть водителя грузовика не была результатом несчастного случая – он конечно же был убит; а если хорошенько подумать, то обнаружится, что обстоятельства преступления были такими же, как в случае с кукловодом: и тот и другой были убиты своими же рабочими инструментами. Стало быть, убийца мог быть тот же самый. Стало быть, он и былтот же самый. Значит, мы имеем дело с серийным убийцей.
Еще одно мрачное открытие сперва подтвердило эту гипотезу; оно устанавливало прямую связь между двумя преступлениями: на следующий день недалеко от того места, где встретил свою смерть водитель грузовика, муниципальный дворник нашел куклу-марионетку. Загадочным образом на кукле – Сапожнике – нашлись только отпечатки пальцев кукловода, словно перед смертью он отшвырнул этот другой «рабочий инструмент» на десять с лишним километров – во что могли поверить разве только любители «Секретных материалов». Более разумной казалась версия Клюзо: убийца принял меры предосторожности – либо надел перчатки, либо использовал пинцет.
Мне было любопытно услышать свидетельство мсье Леонара, которому удалось, если можно так выразиться, напрямую соприкоснутьсяс первым преступлением. Внимательно и не без интереса прочитав две полосы «Йоннского республиканца», посвященные этому делу, я решил пригласить его пообедать в среду днем в «Таверну» мэтра Кантера – уточнить подробности, а заодно продолжить наше интервью. Это оказалось не таким простым делом: он был страшно занят; как он сказал мне по телефону, столько работы у него не было последние десять лет.
Дело было не только в том, что эта неделя выдалась одной из самых урожайных на преступления в Оксерре, но еще и в том, что стояла страшная жара – а любой медик (особенно судебно-медицинский эксперт) объяснит вам, что жара благоприятствует сердечным приступам, а значит, и смертям – в данном случае, естественным. И не только у стариков. В течение одной только ночи, последовавшей за смертью водителя грузовика, когда температура поднялась до тридцати пяти градусов, умерли от инфарктов шесть человек – пятеро мужчин и одна женщина, в возрасте от сорока до пятидесяти, ведшие активный и даже весьма активный образ жизни. Среди них, по иронии судьбы, оказался и один провинциальный танатопрактик. Из-за того, что на каждого «клиента» требуется, как минимум, два часа работы, как объяснил мне мсье Леонар, у него сейчас так мало свободного времени.
Я сидел за одним из столиков, по случаю теплой погоды вынесенных на тротуар, когда, около часу дня, заметил молодого человека, которого видел в прошлый раз. Держа свой красный мотоциклетный шлем под мышкой, он прошел в глубь зала. Я тут же с радостью предположил, что сейчас состоится очередное собрание юных интеллектуалов, и, поскольку Карим, болтавший с клиенткой, еще не подошел принять у меня заказ, я вошел внутрь и сел как можно ближе к небольшому зальчику, смежному с основным. Радостный гул, доносившийся оттуда, убедил меня в том, что я не ошибся. Сначала я ничего не разбирал – шел общий разговор; затем раздался голос девушки «бесебеже», [37]37
Французская аббревиатура BCBG расшифровывается как «bon chic, bon genre», в приблизительном переводе на русский – «хорошего тона, с хорошими манерами». – Примеч. пер.
[Закрыть] которая, явно чтобы произвести на окружающих впечатление, не скупилась на грубые выражения и столь же грубый смех. Она рассказывала о пристрастии своих родителей к Элвису Пресли: футболки, кепки, старые пластинки, компакт-диски – весь дом забит этими предметами культа! Осталось только покупать кетчуп с кумиром на этикетке! Кроме того, они через месяц собираются осуществить мечту всей своей гребаной жизни: отправиться на «Харлее-Дэвидсоне» в Мемфис, штат Теннесси, где родился и умер их кумир.
Другой голос сказал, что людям того поколения – и родителям, и учителям – присущи те или иные черты идиотской американизации. Затем были произнесены имена, известные как в узких, так и в широких кругах, и процитированы фразы, среди бурных взрывов смеха. Два автора – Сибони и Бодрийяр [38]38
Сибони, Даниэль – современный французский писатель и психоаналитик, автор «Происхождения ненависти» и др. Бодрийяр, Жан (1929) – французский философ, эстетик и социолог, автор «Прозрачности зла» и др. – Примеч. ред.
[Закрыть] – были объектами особенно многочисленных и издевательских насмешек.
Потом я узнал голос главного насмешника, которого запомнил еще по прошлому сборищу. Он понемногу завладевал дискуссией и одну за другой выдавал цитаты, регулярно сопровождавшиеся общим хихиканьем.
Я не расслышал самых первых, потому что в этот момент у меня зазвонил мобильник и я услышал приглушенный голос Бальзамировщика, сообщавшего, что у него «непредвиденный клиент» в районе Вовье и что он, к величайшему сожалению, не сможет встретиться со мной за обедом. Он обещал перезвонить сегодня вечером. В этом заведении мне решительно не везло на интервью! Так что, заказав у Карима омлет с сыром, жареный картофель и полбутылки белого вина, я мог в свое удовольствие слушать, как молодой человек – назовем его Пеллереном (позже я узнал, что таково было его имя) – цитирует странный отрывок из «Шутих» Бодлера, [39]39
Бодлер, Шарль (1821–1867) – французский поэт-символист, автор «Цветов зла», принесших ему скандальную известность, а также дневниковых записей (сборники «Шутихи» и «Мое обнаженное сердце»). – Примеч. ред.
[Закрыть] который начинался словами: «Земной мир придет к своему концу» – и заканчивался: «Мы погибнем от того самого, в чем видели средство выжить. Нас настолько американизирует механика, а прогресс настолько атрофирует в нас духовное начало, что…» [40]40
Перевод Е.В. Баевской.
[Закрыть] (я не помню продолжения, но оно было вполне апокалиптическим). Было также зачитано несколько отрывков из «Замогильных записок», где Шатобриан от души потешается над американским духом – таким, каким он стал к 1820 году: «Не нужно искать в Соединенных Штатах (я по ходу дела записывал) того, что отличает человека от других земных созданий… Художественная словесность новой республике неизвестна… Холодный и жестокий эгоизм царит в городах; пиастры и доллары, банковские билеты и серебро, повышение и падение фондов – только об этом и разговора; поневоле думаешь, что оказался на бирже или перед прилавком громадного магазина».
Наконец, умерив темп речи и четко отделяя слоги – вероятно, от того, что отыскал очередной восхитительный пассаж, который хотел просмаковать, а также от того, что на сей раз ему попадались более сложные выражения, – молодой человек выдал следующее: «Потомственная аристократия охотно демонстрирует свою любовь к утонченности и страсть к титулам. Считается, что в Соединенных Штатах царит всеобщее равенство, но это совершенно ошибочное мнение… Существуют салоны, в которых некоторые господа превосходят в надменности немецких князей из Шестнадцатого квартала. Эта плебейская знать стремится к кастовости, вопреки развитию просвещения, которое сделало всех равными и свободными».
– Одним словом, – прокомментировал Пеллерен с некоторым лиризмом (словно бы благородство цитируемого виконта оказалось заразным), – неравенство с тех пор устарело, как древние мамонты, и теперь его епархия располагается где-то рядом с Эльдорадо и Калькуттой, утопающими в золоте и грязи, – рай для тысячи и нищета для ста миллионов.
Затем, по его приглашению, взял слово другой молодой человек. У него был высокий голос и язвительная манера говорить, довольно неприятная.
– Я для вас приберег, – начал он, – известную фразу Гюйсманса [41]41
Гюисманс, Йорис-Карл (1848–1907) – французский писатель и поэт-декадент, автор романа «Наоборот», герой которого, аристократ, будучи не в силах изменить мир, стремится спрятаться от него в своем маленьком мирке. – Примеч. ред.
[Закрыть] в финале «Наоборот», где речь идет о триумфе богатой буржуазии во Франции: «Это была огромная американская ванна, доставленная на наш континент». Но есть и кое-что получше. Я нашел несколько перлов, вышедших из-под пера одного из самых больших знатоков и друзей Америки в XIX веке – я имею в виду Алексиса де Токвиля. [42]42
Токвиль, Алексис-Шарль-Анри-Морис Клерель де (1805–1859), французский политолог, историк и государственный деятель. Американская демократия, по Токвилю, является системой правления, нацеленной на сдерживание абсолютизма и централизации. – Примеч. ред.
[Закрыть]
Вот, например: «Я не знаю другой страны, где так мало независимого мышления и истинной свободы слова, как в Америке». И еще: «Если в Америке пока нет великих писателей, то за причинами этого далеко ходить не нужно: литературный гений не может существовать без свободы мышления, а ее в Америке нет».
Эта последняя фраза была встречена смешками, но вместе с тем и слабым возражением итальянки: «А Торо? Майлер? Чомски?». [43]43
Торо, Генри Дэвид (1817–1862) – американский писатель, автор «Уолдена, или Жизни в лесу». Майлер, Норман (1923) – американский писатель, дважды лауреат Пулицеровской премии, автор «Нагих и мертвых». Чомски (Хомский) Ноам Аврам (1928) – американский лингвист и общественный деятель, создатель «генеративной грамматики». – Примеч. ред.
[Закрыть]
Следующее выступление было более эмоциональным. Данный оратор был наиболее безжалостен не только по отношению к тем или иным «галло-американцам», которых знал лично, но и по отношению к кумирам «всех этих придурков», этих новоявленных «мещан во дворянстве». Кто-то заявил: «Каждый четвертый американец страдает ожирением!» «Неудивительно, если посмотреть, что они жрут!» – ответил другой. «Это страна, которая навязывает свой образ жизни всему миру и, однако, потерпела полный крах!» – басом пророкотал еще один молодой человек. «По сути, она хуже, чем бывший СССР», – объявил еще кто-то. «А жестокость! – воскликнул молодой человек с высоким голосом. – У них хватит жестокости для того, чтобы взорвать всю планету! Их грубость заметна даже в быту! У них нет обращения на „вы“ и через каждое слово – fuck! Их вульгарность может сравниться только с их спесью!» «Нет, – возразил Пеллерен. – Для того чтобы обладать спесью, нужно осознавать существование других. А эта, с позволения сказать, цивилизацияболее закрыта для проникновения всего иного, чем любая другая за всю историю человечества. Их запредельное невежество глубоко укоренилось даже в правящих кругах. Взгляните на Буша-младшего, который намеревается управлять страной, и больше того – всем миром: во время своей первой предвыборной кампании он назвал жителей Греции (страна, о которой он явно ничего не слышал) – „гречанцами“! Самая мощная демократическая система в мире? После Гуантанамо в это с трудом верится».
Одним словом, это был настоящий разнос, но тут я отвлекся, увидев на улице человека, чей силуэт показался мне одновременно знакомым и непривычным: это был мой дядюшка Обен! Он, который, как я полагал, навсегда облачился в пижаму и домашние шлепанцы, шел довольно быстрым шагом, на нем был блейзер и даже галстук! Я бросился за ним и добежал уже до башни с часами на главной городской площади, как вдруг он неожиданно исчез. Непонятно, как он мог это сделать, если только не взмыл в воздух, – по идее, он должен был все время оставаться в поле моего зрения.
Вернувшись, я с удивлением услышал, как хозяин заведения устраивает разнос официанту Кариму.
– Что здесь делают эти мелкие засранцы? – возмущался хозяин, стоя перед кассой. – Если бы не американцы, они бы все сейчас маршировали в затылок друг другу, вместо того чтобы здесь сидеть, драть глотку и нести всякую чушь! Пусть заказывают по новой или убираются!
Когда я сел на место, чтобы допить кофе, юные заговорщики уже сменили тему дискуссии и теперь перебирали названия цветов и трав – далии, ромашки, чертополох, – а почему, я узнал позже. Потом состоялось что-то вроде переклички – как если бы начальники подразделений отчитывались о проделанной работе.
– Комиссия по присваиванию имен безымянным частям человеческого тела! – торжественно объявила юная итальянка.
После недолгого молчания и покашливаний заговорил молодой человек с мужественным голосом – четко, возможно, зачитывая с листа:
– Исследование человеческого тела – бесконечно долгая задача, и долг нашего поколения принять в ней активное участие. За неимением микроскопов, стетоскопов и других сканирующих устройств мы сделаем это с помощью собственных инструментов: слов. Давать названия – значит проникать в глубинную сущность вещей и, таким образом, делать ценные шаги на пути познания.
– Йо! – выкрикнул кто-то.
– Вот почему в качестве преамбулы (поскольку в «преамбуле» есть и «амбула» – продвижение) комиссия в ходе пленарного заседания решила дать наконец названия пальцам ног – мужских и женских, которые с незапамятных времен, когда человек стал прямоходящим существом (что продолжает оставаться главным предметом гордости человеческой расы), являются жертвами жесточайшей, несправедливой безымянности.
Пока оратор переводил дыхание, чей-то голос робко произнес:
– Но ведь у них уже есть названия: такие же, как у пальцев рук.
– Трижды безумие! – с горячностью воскликнул оратор. – Или ты чешешь в ухе ногой? Или носишь обручальное кольцо на четвертом левом пальце ноги? А когда ты хочешь указать направление – разве используешь ты для этого один из ножных указательных пальцев? Ведь, по сути, это означало бы, что те малоподвижные отростки, которыми заканчиваются наши ноги, могут служить тем же целям! [44]44
По-французски «мизинец» одновременно означает «ушной», «безымянный палец» – «кольцевой», «указательный палец» – «указатель». – Примеч. пер.
[Закрыть]
За этой суровой отповедью последовало долгое уважительное молчание, означающее полную победу над сомнениями и придирками. Затем оратор торжественным голосом объявил названия пальцев ног:
– За исключением большого и маленького, которые традиционно получили имена по отличительным признакам и были окрещены «циклоп» и «пигмей», другие называются так – записывайте! – «щуп», «безбилетник» и «отшельник».
Перечисление вызвало несколько смешков, но наряду с тем и множество возражений. Кто-то придирчивым тоном потребовал объяснить, откуда взялись такие названия. Этот придира, а также молодой человек с мужественным голосом особенно усердствовали, изощряясь в названиях для двух пальцев и при этом гомерически хохоча. Первый предложил назвать мизинец «шалуном», а соседний с большим палец – «воображалой», поскольку этот выскочка, по мнению некоторых насмешников, был ближе других к тому, чтобы воспроизвести известное движение «пальца независимости». В конце концов было решено голосовать. «Щуп» и «шалун» были приняты.
– А почему «безбилетник»? – спросил еще один зубоскал.
Потому что, ответили ему, этот палец, на первый взгляд похожий на своих соседей, тщетно пытается притвориться одним из них. Вслед за тем поступило предложение называть пальцы обеих ног по-разному. Оно было отвергнуто пятью голосами против двух. Потом возник спор о том, стоит ли называть по-разному оба уха, обе ноздри, обе груди?
– И яйца заодно? – спросила выступавшая раньше девушка с грубым смехом.
Но у меня не хватило терпения следить за развитием этой грандиозной дискуссии. Кажется, у Пеллерена тоже, поскольку, когда я уходил, то услышал, как он снова заговорил о писателях и о необходимости «искоренить это жалкое отродье».
Я решил сделать Эглантине сюрприз. Я быстро дошел до улицы Орлож, миновал статую Мари Ноэль [45]45
Ноэль, Мари (наст. имя – Мари Руже) (1883–1967) – французская поэтесса, черпавшая вдохновение в христианской религии. – Примеч. ред.
[Закрыть] (чья нежная и трогательная поэзия заслуживала конечно же гораздо лучшего, чем эта кукла из папье-маше) и тут увидел, как из ближайшего переулка выходит мой дядюшка, сияющий и в то же время слегка обеспокоенный, как человек, опасающийся слежки (он оглянулся по сторонам, прежде чем продолжать путь, однако улыбка не покинула его лица, хотя и стала чуть принужденной, когда он заметил меня).
После легкого замешательства, причиной которого, как мне показалось, было дядюшкино беспокойство о том, не заметил ли я, откуда он вышел (но, как оказалось позднее, я заблуждался: он вовсе не собирался скрываться, напротив; дело было всего лишь в том, что я неожиданно отвлек его от размышлений), он тут же пустился в разговоры о том, насколько усовершенствовались модели видеомагнитофонов, но я, должен признаться, поддерживал эту тему довольно вяло. Его предыдущий видеомагнитофон сломался, так что невозможно оказалось вытащить кассету, находившуюся внутри. Призвав на помощь весь свой талант мастера, дядюшка вооружился крестовой отверткой и выкрутил много винтиков, но кассету по-прежнему что-то удерживало. Тогда, с яростью и в то же время, как он сознался, с некоторым удовольствием, усиленным абсолютной неспособностью делать малейшие уступки неодушевленной материи, он принялся бить, ломать, крушить несчастное техническое устройство, сопровождая свои действия злорадным хохотом. Наконец, подобно хирургу былых времен, который, принимая роды, вынул ребенка живым из чрева матери, после чего она умерла от его слишком грубых действий, он извлек неповрежденную кассету (содержания записи я не стал уточнять, но склонялся к мнению, что она была, скорее всего, достаточно похабной) из кучи обломков видеомагнитофона, абсолютно не подлежащего восстановлению – во всяком случае, силами современной техники.
Вскоре после этого дядюшка выбрался в город и купил себе новый видеомагнитофон – более легкий и более дешевый, который собственноручно подключил, но – о ужас! – тот не работал. В частности, он не смог записать передачи любимого дядиного «Канал Плюс». Срочно призванный эксперт из магазина открыл ему тайну: у телевизора, слишком старого, отсутствовал «штепсель Перителя».
– Перителя! Можно подумать, они назвали этот чертов штепсель в честь депутата! «Закон Перителя», «поправка Перителя», «линия Перителя» – звучит как «линия Мажино»! [46]46
Система французских укреплений на границе с Германией, строилась в 1929–1934 гг., названа по имени военного министра, генерала А. Мажино. В 1940 г. немецко-фашистские войска вышли в тыл линии Мажино, и ее гарнизоны капитулировали. – Примеч. ред.
[Закрыть]
Я теперь хорошо подкован в этих делах!
Эксперт охотно согласился забрать видеомагнитофон обратно и ушел, предоставив дядюшку его печальной участи. Теперь ему предстояло самостоятельно отыскать видеомагнитофон «с выходом RF».
– «RF», как «Республика Франция»! Похоже, это старье давно сняли с продажи! Я был уже в двух магазинах, и ни в одном нет этой модели!
Дядюшка не успел спросить меня, не знаю ли я поблизости других магазинов. Но, поскольку я сказал, что спешу, мы расстались.
Мне действительно нужно было успеть купить Эглантине подарок до закрытия магазинов. До обеденного перерыва оставалось совсем немного. Увидев, что ее машина выезжает с парковки перед магистратом, я подбежал к ней, упросил пустить меня за руль: «Тебя ждет сюрприз!» – и отвез в ювелирный магазин Лефорта, на улице Рене Шеффер. Там я объявил, что мне нужны обручальные кольца, это заставило ее расхохотаться. «Ну, до этого дело еще явно не дошло», – сказала она, вновь обретя серьезность, к великому неудовольствию мсье Лефорта, который уже выставил на прилавок многочисленные футляры. «Что касается обручальных, я, разумеется, пошутил, – прошептал я ей на ухо, – но что касается колец, предложение остается в силе!» Эглантина наградила меня долгим поцелуем в губы прямо на глазах у мсье Лефорта, слегка смущенного этим зрелищем, а потом перемерила множество золотых, серебряных, вермелевых колец с нарастающим энтузиазмом, но все никак не могла сделать окончательный выбор.
Я начал выбирать для нее сам: сначала выбрал с одним камнем, потом со множеством камней – она скорее тяготела к изобилию, – потом у меня закружилась голова и возникло такое ощущение, что я погружаюсь в зыбучий песок или поднимаюсь на скоростном лифте на самый верх небоскреба. Мной овладела покупательская лихорадка, и я начал украдкой посматривать на микроскопические этикетки – минимальная цена была 1749 евро за кольцо с двенадцатью бриллиантами, очень тонкой огранки, 0,65 карата, и максимальная – 4843 евро за кольцо, украшенное рубинами, сапфирами, изумрудами и сорока восемью бриллиантами в 1,15 карата – это была величина аванса, который должен был выплатить мне банк «Flow» в конце следующего месяца. К счастью, Эглантина, после недолгого молчания, во время которого она держала неподвижную правую руку на весу и разглядывала ее с выражением глубокой, почти медитативной отрешенности, вдруг быстро опустила руку, резко сняла кольцо и решительно заявила: «Эти дурацкие штуки меня старят!», – заставив ювелира побледнеть. «Во всяком случае, никаких колец!» – добавила она. Затем с сияющим видом спросила:
– Может быть, вделать бриллиант в пупок? Или нет, – тут же ответила она самой себе с загадочной улыбкой. – Когда я буду… Если я буду беременной, он может выпасть!
Я не настаивал. Ювелир тоже. Но, кажется, он вновь обрел надежду, увидев, куда смотрит Эглантина и куда вслед за ней невольно взглянул и я: на небольшое колье со скарабеем, лежавшее в витрине недалеко от входа.
– Египетский амулет счастья, цельное золото, восемнадцать карат, – сказал он, предупреждая наши вопросы, – точное воспроизведение украшения XVIII династии, которое в настоящий момент находится в Лувре.
И прежде чем Эглантина успела что-либо ответить, скарабей уже висел в ложбинке между ее грудей – маленькое золотое пятнышко на фоне матовой кожи, мягко освещенной отблесками круглого зеркала, которое мсье Лефорт незаметным жестом извлек из ящика стола и протянул ей.
– М-м-м… – только и сказала она, и о смысле этого междометия можно было только догадываться.
– Обратите внимание, – произнес ювелир с победным взглядом рыбака, наконец-то подцепившего долгожданную рыбку, – на иероглифы на брюшке скарабея. Они означают «счастье» и «долгую жизнь».
Если бы я только знал, что за «долгая жизнь» ожидает мою бедную подругу, я бы позволил себе горько усмехнуться. Но вместо этого я, достаточно впечатленный, говорил себе, что это украшение словно создано для нее и делает ее еще более желанной. И когда, взглянув мне прямо в глаза с улыбкой, способной, казалось, растопить полярные льды, она дала мне понять, что готова уступить моему нежно-неистовому порыву, на меня нахлынуло ощущение, что, возможно, нет большего счастья, чем любить кого-то и сделать ему подарок, который ему понравится. Словно бы два желания усиливают друг друга, будучи направленными на один и тот же объект. Нет большего счастья, и сравниться с ним может только счастье от появления на свет маленького существа, в чьем единственном хрупком тельце заключено двойное могущество разделенной любви. Но это скорее была идея Эглантины, чем моя.
К счастью, скарабей оказался мне по карману (цена была примерно как гонорар за неделю плодотворной работы).
Эглантина не сняла колье даже в постели, и маленький округлый кулон оставался прохладным между нашими разгоряченными телами. Мы добрались до кровати в величайшей спешке и были полны решимости не покидать ее до завтрашнего утра. Однако сейчас было только восемь вечера – я понял это, когда телефон, который я забыл отключить, затрезвонил, заставив нас обоих подпрыгнуть. Мы притворились, что ничего не слышим, но проклятый аппарат через десять минут снова зазвонил. В это время Эглантина, сидя на корточках над моими бедрами, нежно проводила золотым скарабеем вдоль моего члена, как это делают дети, играющие с машинками. Но дело было даже не в этом – я не знаю ничего ужаснее телефонного звонка в минуты постельных развлечений. (Разве что скрип мела по зеленой, то есть черной, но выцветшей и истертой школьной доске; или пронзительные завывания муэдзинов в мусульманских городах в пять утра, когда только успеешь заснуть; или укус сколопендры в летнем Киото.)
Сколопендрой оказался мсье Леонар. Он еще раз принес мне свои извинения за несостоявшееся интервью и выразил готовность ответить на мои вопросы.
– Прямо сейчас?
– Да, если это вас устраивает.
Он явно был «совой» – оживлялся ближе к вечеру. Мне стоило некоторого труда уклониться от встречи (тем более что, как я догадался, он позвонил потому, что увидел в моих окнах свет, и не мог понять, почему я не беру трубку). Наконец мы договорились встретиться завтра в пять вечера, в «Медовом пироге», возле городского почтамта.
Когда я снова улегся рядом с Эглантиной, изящный овал ее лица оказался прямо у меня перед глазами – ее ресницы были опущены, а хорошенькие губки, достаточно полные, чтобы применить к ним эпитет «пухлые», продолжали хранить форму улыбки, даже когда она, слегка разомкнув их, прошептала:
– Я сегодня днем видела твоего Бальзамировщика в «Примавере». Я уж не знаю, что с ним случилось, но под глазом у него был здоровенный фингал. Он был с молодым человеком, и, кажется, настолько им увлечен, что почти ничего не ел. Его порцию «ригатони» унесли нетронутой.
– Очевидно, это не просто так!
– Я была с Анной, и она мне рассказывала о своих проблемах с дружком, студентом-медиком. Она меня совсем заболтала! Их столик был у нее за спиной, и поэтому я могла рассматривать их в свое удовольствие, делая вид, что слушаю. Надо сказать, спутник Бальзамировщика был весьма хорош собой! Азиат, спортивного типа, шикарно одет. Что-то вроде банкира или предпринимателя международного масштаба.
Я не удержался и прошептал, словно про себя:
– А я-то думал, он предпочитает арабов!
– Почему?
– Да так. Спокойной ночи.
Однако это осталось лишь пожеланием. Я задремал, но вскоре почувствовал, как прохладный золотой скарабей скользит по моей груди. В эту ночь мы почти не спали – ни Эглантина, ни скарабей, ни я.
Разбудил нас телефонный звонок библиотекаря. Было чуть больше девяти. Будильник не прозвонил (по той простой причине, что ни один из нас не подумал его завести). «Ну что я за тупица!» – воскликнула Эглантина и бросилась в ванную.
Оказалось, мои справки готовы и я могу за ними заехать. Но когда я прибыл, незадолго до обеденного перерыва, Жан Моравски был занят. Вооружившись двумя томами «Универсальной энциклопедии» и «Сборником фразеологизмов» Клода Дюнетона, я не глядя уселся за ближайший стол и попытался с их помощью прояснить серьезный вопрос об упоминании верхней прокладки цилиндра в качестве поэтической метафоры. Напрасно. Ибо, как я вскоре обнаружил, напротив меня сидел уже знакомый старик, чьи регулярные похохатывания меня отвлекали. Любопытно, что книга, которая вызывала у него такие вспышки веселья, была та же, что и в прошлый раз – in quarto в темном переплете, и другие книги, стопкой лежавшие перед ним, тоже, судя по всему, были те же самые.
Но неожиданно рядом со мной возник библиотекарь, прервав мои наблюдения.
– Пойдемте со мной, – возбужденно зашептал он, – у меня для вас кое-что есть!
Едва лишь мы вошли в его кабинет, он сунул мне под нос ксерокопию, при виде которой меня едва не стошнило. Помимо моих прочих слабостей, я страдаю арахнофобией. А сейчас передо мной была статья, иллюстрированная фотографиями многочисленных разновидностей пауков.
– Вот вам еще один «первый раз». Этого еще не было, но скоро будет: коза-паук!
Присмотревшись получше, я увидел и изображения коз. Опыты канадского биотехнолога, как пояснялось в статье, дают возможность получать шелковую нить из козьего молока! Ученому, этому новоявленному Франкенштейну, экспериментировавшему с парой рогатых травоядных, оказалось достаточно ввести ген протеина паучьей нити в генотип. Мало-помалу молочные железы потомства начали вырабатывать тонкую серебристо-серую нить, похожую на те, которыми пауки оплетают наши чердаки и подвалы, но гораздо длиннее и прочнее, чем любое волокно растительного, животного или искусственного происхождения. Таким образом, паучья нить, благодаря козьему племени, становится текстильным сырьем будущего!
Тут вошла коллега Моравски с Антильских островов и рассказала о «выпотрошенной» книге. Читатель, очевидно раздраженный тем, что не смог забрать домой нужный справочник, вырезал из него те тридцать страниц, которые его интересовали. Издание этой книги давно распродано – как ее заменить? На лицах у обоих в течение нескольких секунд холодная ярость сменилась горькой беспомощностью.
– Позвольте вас покинуть, – прошептал я, тактично удаляясь.
– Подождите, – остановил меня Моравски, доставая из-под груды книг на столе тонкую зеленую папку.
Это было досье о семейном положении всех женщин-министров периода Четвертой и Пятой республики.
– Огромное спасибо! – сказал я. – Увидимся на презентации Жеанны де… как там ее?
