Текст книги "Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка"
Автор книги: Доминик Ногез
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Карим, юный официант, подошел принять заказ. Я с грехом пополам сумел растолковать ему, что именно мне нужно (впрочем, заказ действительно был не простой): «Ферне Бранка» в большом бокале плюс графин воды со льдом, сахарная пудра и маленькая ложечка для взбалтывания смеси, – потому что все его внимание было приковано к красавице мулатке, которая только что вошла. Неподвижно стоя в центре прохода, она медленно обводила взглядом посетителей, ища кого-то, кого, судя по всему, здесь не было. Потом она села за столик меньше чем в паре метров от меня, который только что освободили две пожилые дамы.
Недалеко сидела группка юных арабов, хохотавших во все горло над фотографией, которую они только что выхватили из рук у самого младшего, покрасневшего до ушей. «Какой у нее соблазнительный вид!» – сказал один из шутников, и в этом обороте, достаточно необычном для современного подростка, звучали одновременно ирония и восхищение.
Я лениво скользил взглядом вдоль улицы, где прохожих становилось все меньше, как вдруг невольно вздрогнул: один из них слегка замедлил шаг и взглянул на меня. Он показался мне знакомым. Но я напрасно тянул шею: теперь я видел его только со спины. К тому же он уже миновал освещенный участок улицы, где на асфальте дрожали отблески лампочек, зажженных на террасе. Не знаю почему, но я сразу подумал, что это Бальзамировщик. Он шел быстрым шагом человека, который спешит или не хочет быть узнанным.
– Простите, у вас не найдется зажигалки?
Юная мулатка теперь сидела совсем близко от меня: она и вправду оказалась очень молодой и очень красивой, с антрацитово-черными глазами, небольшой щелью между передними зубами (то, что называется «счастливые зубки»), открытой улыбкой и выкрашенными в три разных оттенка волосами, напоминавшими летнюю клумбу.
– Я не курю, – ответил я. – И никогда не жалел об этом сильнее, чем сейчас.
– Почему же?
Ее насмешливые глаза смотрели на меня в упор.
– Потому что я был бы счастлив оказать вам услугу!
Она ответила лишь улыбкой, еще на несколько мгновений задержавшейся на ее губах. Ее лицо было по-прежнему обращено ко мне, но взгляд уже блуждал где-то далеко. Потом она снова посмотрела на меня и задумчиво улыбнулась, поднеся к губам кофейную чашку.
– Если хотите, я попрошу у официанта, – сказал я.
– Что попросите?
– Зажигалку для вас.
Казалось, она давным-давно забыла об этой зажигалке.
– Спасибо, не нужно. К тому же у меня и сигареты-то нет.
Снова улыбка. Я хоть и смутился немного (в то же время меня это забавляло), но все же улыбнулся в ответ самой очаровательной из своих улыбок, но тут какой-то человек лет тридцати, чье появление осталось мною не замеченным, склонился к ней и поцеловал – правда, поцелуй всего лишь скользнул по щеке, потому что она довольно резко отвернулась, а потом с небрежной уверенностью сел за столик справа от нее, так что, для того чтобы разговаривать с ним, ей пришлось повернуться ко мне спиной. Я не стал предпринимать дальнейших попыток к общению и вернулся к своему «Ферне».
Вскоре до меня донеслись их голоса. Мужчина, которого я плохо разглядел (слегка вьющиеся волосы, ничем не примечательные черты лица, темно-синяя рубашка), говорил приглушенным и в то же время страстным голосом. Он явно не хотел, чтобы его услышали посторонние, но молодая женщина нарочито соблазнительным движением откинулась назад, заставив его в свою очередь наклониться вперед, а потом продолжала все больше отстраняться, не отвечая на его слова или же отпуская резкие или откровенно издевательские замечания.
Внезапно мужчина резко поднялся, и я увидел его бледное лицо с покрасневшими глазами. Он направился к проходу, задев столик юных арабов, и быстро вышел на улицу. Но когда он оказался в пятне света напротив того места, где сидели мы, она громко окликнула его повелительным тоном, каким взрослый мог разговаривать с непослушным ребенком:
– Эрик!
Он заколебался и остановился, потом все же взглянул на нее. Мулатка кивнула ему и улыбнулась, я не видел ее улыбки, но она, без сомнения, была обворожительна, потому что он повернулся и медленно двинулся обратно со смущенным видом. Она поднялась и пошла ему навстречу, а потом, приблизившись вплотную, обняла его. Вскоре они исчезли на противоположном конце улицы.
Я уже забыл о них, когда мужчина поспешно вернулся и положил на столик денежную купюру рядом со счетом, который оставил официант. Теперь я разглядел его получше: у него были зеленые глаза, маленький шрам на лбу и довольно привлекательное лицо – особенно сейчас, когда оно сияло радостью.
«Милые бранятся…» – рассеянно подумал я, заказывая вторую порцию «Амаро». И в этот момент до меня донесся голос Эглантины – сначала я даже не понял откуда, которая, с трудом переводя дыхание, выпалила:
– Прюн украли!
ГЛАВА 2
Когда Эглантина приехала к родителям, калитка была открыта. Во дворе она обнаружила каких-то трех типов на роликах, примерно одного возраста с Прюн, один из которых колотил в дверь, а другой, прижавшись носом к окну гостиной, пытался разглядеть обстановку внутри.
– Мы ищем вашу дочь, мадам, – сказал ей третий громким, ломающимся голосом, как у всех подростков.
– Мою сестру, – раздраженно поправила Эглантина и, поколебавшись, все же вытащила запасной ключ от двери из тайника, которым служил горшок с бегонией.
– Подождите здесь, – не слишком уверенно сказала она, открыв дверь и снова полуприкрыв ее за собой.
Она несколько раз громко окликнула Прюн, но безрезультатно. Потом поднялась на второй этаж и услышала какой-то шорох со стороны родительской спальни.
Эглантина поспешно спустилась. Трое оболтусов были уже в коридоре, осторожно приподнимая ноги на роликах, словно цапли.
– Ее нет. А теперь уезжайте. Мои родители вот-вот вернутся, и тогда…
Она испытала облегчение, когда они послушно удалились. Один из них, юный негр подозрительного вида, ограничился лишь тем, что спросил, когда вернется Прюн. Когда она ответила, что ничего не знает, тот угрожающе пробормотал, что «тем хуже для нее». Эглантина с некоторой тревогой смотрела, как они удаляются по улице Пюи-де-Дам, лишь слегка посторонившись, чтобы уступить дорогу черному «пежо», который приближался с противоположной стороны. Это была машина родителей.
Эглантине не понадобилось много времени, чтобы обнаружить, что маленький секретер, где мадам Дюперрон хранила драгоценности, взломан. Исчезло красивое жемчужное колье (правда, из фальшивого жемчуга), но также, увы, брошь с нефритом (настоящим), подаренная ей супругом на двадцатилетие совместной жизни. Кроме того, в комнате Прюн, где даже в лучшие дни не бывало образцового порядка, теперь была форменная свалка.
Эглантина с трудом убедила родителей не вызывать полицию сразу же, а дождаться возвращения сестры. Близился час ужина, а подростки неспособны долго сопротивляться зову желудка. Эглантина нервно расхаживала по двору и успела насчитать сотню шагов, когда заметила юного мотоциклиста в красном шлеме, остановившего свое транспортное средство метрах в пятидесяти от нее. Пытаясь держаться непринужденно, что не слишком хорошо ему удавалось, он снял шлем и начал прохаживаться перед домом взад-вперед, время от времени искоса поглядывая на окна первого этажа. (Еще больше Эглантина удивилась, заметив на нем белую рубашку и галстук-бабочку.) Когда он проходил мимо в третий раз, она окликнула его: «Вы что-то ищете?» Щеки молодого человека мгновенно приняли тот же оттенок, что и его шлем, и, ничего не отвечая, он поспешил к своему мотоциклу. Снова натянув шлем, он двумя-тремя ударами ноги завел драндулет и укатил с грохотом, достигавшим уровня фортиссимо.
Прюн все не появлялась. Мсье и мадам Дюперрон с часовым опозданием сели за стол, как раз начинался воскресный вечерний телесеанс (на сей раз «Джеймс Бонд» с Шоном О'Коннери). Эглантина, устав от ожидания, решилась предпринять то, на что при других обстоятельствах никогда бы не осмелилась (или ей так казалось): немного порыться в вещах сестры. И наткнулась на листок бумаги, который еще сильнее ее встревожил. Там было написано:
Веро – 3 г
Кариму – 1 планку
Алисон – 10 г
Марине – 3 г
Сильверу – 10 г + 1 планку.
В этот момент зазвонил телефон и чей-то голос («молодой человек из городских», как определила его мадам Дюперрон, взявшая трубку) объявил, что если семья не заплатит пять тысяч евро, то никогда больше не увидит Прюн (разумеется, сказано это было гораздо менее вежливо, но общий смысл был такой). Похититель обещал перезвонить завтра в полдень, чтобы указать маршрут, каким нужно будет следовать с деньгами.
Оглушенный слезами жены и криками дочери, мсье Дюперрон все же нашел в себе силы позвонить в полицию. Учитывая поздний час и нехватку оперативного состава, ему было предложено потерпеть до завтра и явиться с заявлением с утра пораньше.
– Проблема в том, – объясняла мне Эглантина, пока мы возвращались ко мне (я еле успел закрыть дверь, чтобы не дать Клемансо выскочить на лестницу), – что завтра в восемь утра отец должен идти на медосмотр. Он уже пропустил один, и на этот раз пропускать нельзя. Я пообещала пойти в комиссариат вместо него.
Было заметно, что ей очень не хочется этого делать. Как большинство детей преподавателей, особенно «поколения 68-го», [16]16
Имеются в виду майские события 1968 года – социальный кризис во Франции, вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и всеобщую забастовку. Привел в конечном счете к смене правительства и отставке президента Шарля де Голля. Беспорядки начались в парижских университетах, сначала в университетском городке в Нантерре, а затем и в самой Сорбонне. – Примеч. ред.
[Закрыть] она отнюдь не испытывала особого благоговения перед стражами порядка. Поэтому очень рассчитывала, что я пойду вместе с ней (она сопроводила свою просьбу беглым поцелуем в ухо), поскольку помнила, что я знаком с комиссаром. Это было верно: его звали комиссар Клюзо – имя как будто специально для полицейского романа! После мадам Симон, кондитерши, он был одной из первых моих жертв, отысканных в картотеке банковских вкладчиков. Я случайно познакомился с ним на банкете в префектуре. Он был не дурак выпить – что, в общем, соответствовало обстоятельствам, но было не совсем обычно для сотрудников Министерства внутренних дел.
Я пообещал Эглантине пойти вместе с ней – главным образом для того, чтобы ее успокоить. Она никак не могла уснуть. Несколько моих ненавязчивых эротических поползновений, с целью хоть немного отвлечь ее, остались безответными. Я задремал. Было около трех ночи, когда меня разбудил какой-то шум в кухне – должно быть, она пошла выпить воды. Я не шелохнулся, когда она вернулась и снова улеглась. Но она не переставая вертелась с боку на бок, вздыхала и порой даже всхлипывала. Я не выдержал и все же прошептал: «Не переживай, она найдется». «Дело не в этом, – ответила Эглантина. – У меня зуб болит». Я осторожно встал и принес ей стакан воды и таблетку гуронсана (рекомендованного доктором Азулеем). «Я уже выпила две таблетки аспирина», – запротестовала она. «Попробуй вот это, и почувствуешь разницу». Она выпила таблетку. Я дождался, пока она уснет, встал и подошел к окну. Воздух был жарким и удушливым, луна стояла в первой четверти, и ее едва можно было различить. Справа в небо вонзался тонкий шпиль собора Святого Иоанна, возвышаясь над окрестными крышами. Внезапно я почувствовал какую-то странность в окружающем пейзаже и только через некоторое время понял, в чем дело: в одном из окон Бальзамировщика горел свет и оно было широко распахнуто. Обычно такого не бывало. Я различил черные силуэты и дрожащие тени: несомненно, это была комната с чучелами животных. И вдруг до меня донеслись голоса: двое спорили на повышенных тонах, и один был сильно раздражен. «Не смей этого делать!» – закричал он, и сразу вслед за этим свет погас. Через несколько секунд окно захлопнулось.
– Я-то думал, он живет один, – вполголоса произнес я, снова ложась рядом с Эглантиной, которую разбудил шум.
– Кто?
– Любитель кошек.
Она не поняла, о ком речь, а впрочем, ей было не до того: зуб не давал ей покоя, и она спросила, есть ли где-нибудь поблизости дантист, принимающий круглосуточно.
– Здесь, у нас? Да ты шутишь!
Пришлось пообещать, что завтра по пути в комиссариат мы зайдем к доктору Азулею. После этого Эглантина снова попыталась заснуть. Она еще немного постонала, отвернувшись от меня и уткнувшись лицом в подушку. Пару минут спустя я услышал, как резко хлопнула дверь дома напротив, а потом погрузился в зыбучие пески сна.
Я ждал Эглантину, сидя за рулем ее машины, поскольку перед домом Азулея стоянка была запрещена. Мне едва хватило времени, чтобы прочитать первую страницу «Йоннского республиканца» (на что обычно хватало всего нескольких минут, если не секунд), как она появилась снова с листком бумаги в руке:
– Его нет. Я звонила, потом стучала, потому что по идее он должен был быть на месте – по понедельникам он принимает с девяти утра. Никакого ответа. Потом сосед мне сказал, что у него не было приема последние три дня. Он дал мне адрес другого дантиста, на улице Мишле.
Ничего не оставалось делать, как отправиться туда. Это оказалось совсем рядом, в доме 24. Эглантина вышла через три четверти часа, немного заторможенная (мсье Кусто не пожалел заморозки). Так что, когда мы оказались в полицейском управлении и почти сразу же были допущены в кабинет комиссара Клюзо, говорить пришлось мне. Если не считать дружеской улыбки в знак того, что он меня вспомнил, и приветливого «дорогой мсье Ренье» – что, впрочем, он произнес довольно небрежно, – мой собеседник слушал меня настолько рассеянно, что я невольно спрашивал себя, не задремал ли он.
Однако это было обманчивое впечатление: послушав в течение трех-четырех минут мой путаный рассказ, в котором я пытался восстановить хронику событий, начиная с неожиданно оборвавшегося пикника и заканчивая требованием выкупа, комиссар внезапно прервал меня, протянув ко мне руку поверх стола:
– Фото?
Я обернулся к Эглантине, и она посмотрела на меня тем же взглядом, что и я на нее, – растерянным и раздраженным одновременно. Мы оба забыли о той вещи, которая имеет первостепенное значение в подобных обстоятельствах: четком и наиболее соответствующем реальности изображении пропавшего человека.
Спустя несколько секунд я с трудом выдавил пару фраз, чтобы извиниться за нашу рассеянность, и, обратившись к Эглантине, сказал, что нам нужно вернуться к ее родителям за фотографией.
– Я поеду с вами, – сказал комиссар, резко поднимаясь. – Нужно будет записать ваши показания. Жозеф! – закричал он, обращаясь к рыжему малому, который дремал за конторкой. – Соедините меня с судьей Дессейном!
В машине, пожевывая «Тоскану», кончик которой ему все никак не удавалось зажечь, Клюзо спросил, как там моя работа. Я подумал, что он хочет прочитать репортаж, который я о нем написал. Оказалось, нет – он просто хотел порекомендовать мне других подходящих кандидатов для интервью. «Но только не какая-нибудь городская знаменитость – ни в коем разе! Лучше всего кто-нибудь, кто хорошо знает город, всю его подноготную, так сказать!»
Он хохотнул и после некоторого молчания, нарушаемого лишь попыхиванием его сигары, уверенно заявил:
– Лазур, смотритель кладбища Сен-Аматр.
У дома родителей Эглантины мы вышли, но сама она, извинившись, сказала, что ей пора на работу: она и так уже опаздывает.
– Чем она занимается, ваша подружка? – спросил Клюзо, когда мы переходили улицу Пюи-де-Дам.
– Работает в мэрии, в отделе культуры.
– Она симпатичная.
Одурманенная анестезией, Эглантина почти не раскрывала рта. Так что, надо полагать, Клюзо ограничился чисто внешним впечатлением о ней.
Из-за облаков неожиданно выглянуло солнце, и в его лучах фасад дома, окаймленный первоцветами, показался очень живописным. Один луч упал прямо на комиссара, и я заметил, что волосы у него крашеные.
Открыла нам мадам Дюперрон. Она была страшно взволнована. Киднепперы только что звонили снова. К великому сожалению, мужа не было дома – он был на школьном совете. Она не знала, что отвечать. Они хамили ей, называя «мамашей» и даже «цаплей».
– Цаплей? – хором спросили мы с комиссаром.
Она прикусила губу, очевидно жалея, что проговорилась. Пришлось долго настаивать, прежде чем она созналась, что таково ее прозвище среди учеников лицея Жака Амьо. А почему именно Цапля? Она покраснела и притворилась, что ей об этом ничего неизвестно.
– Что ж, придется навестить директора лицея, – пробормотал себе под нос комиссар.
Он не казался чересчур обеспокоенным. Без сомнения, это было внутреннее дело, произошедшее в стенах лицея. Он спросил мадам Дюперрон, есть ли у нее школьные фотографии дочери. Когда она ушла на второй этаж, чтобы поискать, зазвонил телефон. Комиссар не колеблясь схватил трубку и стал слушать, ничего не говоря. Через несколько секунд он положил трубку на место:
– Любители.
Мадам Дюперрон вернулась с фотографиями в руках.
– Выкуп в пять тысяч евро? Любители! – повторил комиссар. – Как, когда и где они хотели его получить?
– Но как раз этого они и не сказали! Они еще перезвонят.
Мне показалось, что Клюзо не изучает фотографии, а скорее рассматривает ради удовольствия. Должно быть, он был близорук: самую большую фотографию держал буквально в десяти сантиметрах от глаз.
– Да, я с ней знаком… Прюн, – наконец произнес он. – Название «Филлоксера» вам ни о чем не говорит?
– Это бар, – вполголоса произнес я, чтобы положить конец подробным объяснениям профессора словесности о болезнях виноградной лозы.
Нет, никогда, совершенно точно – никогда, бедная женщина не слышала разговоров об этом заведении. Комиссар также спросил, давали ли мы объявление в газете об исчезновении Прюн. Нет. Стоило бы это сделать, сказал он.
– Поместить большое фото – вот это, например, – предложил он, протягивая мне большую фотографию анфас. Это может помочь в сборе информации и внушит страх мелким засранцам, которые замутили эту бодягу.
Я как раз должен был встретиться за завтраком с Филибером из «Йоннского республиканца», так что эту миссию возложили на меня.
– Я вас отвезу, – пообещал комиссар, вызвав свою машину по мобильному. – А вы, мадам, оставайтесь у телефона. Когда они перезвонят, говорите с ними спокойно и как можно дольше. Мы их засечем. Малейшая деталь может иметь значение. Думаю, даже при небольшом везении нам удастся поймать их довольно быстро, тем более что они, кажется, полные придурки.
Машина с полицейскими номерами прибыла довольно быстро и, мигая красными огнями, доставила нас по Парижской улице к круглой площади, на которой комиссар меня высадил. Сам он собирался ехать в лицей. Я пешком дошел до редакции «Йоннского республиканца» – по улице Мигрени, чье название, наряду с переулком Господа Милостивого в Арс-ан-Ре, улицей Трех Лиц (сплошь состоящей из лестниц) в Малосене и Комической улицей в недалеко расположенном Сомюре, всегда казалось мне одним из самых очаровательных (и самых загадочных), какие я только знал.
Филибера не оказалось в его кабинете – точнее, в одном из закутков огромного редакционного зала, почти пустого в этот час, в котором стоял его компьютер и который я всегда безошибочно находил по гигантскому фикусу, принесенному на работу его соседкой, занимавшейся составлением гороскопов. Немного подождав, я уселся в его крутящееся кресло. Передо мной на экране мельтешили заголовки коротеньких текстов из раздела «Местные новости», сопровождаемых фотографиями и предназначенных для отправки на верстку. Без зазрения совести я раньше всех узнал о том, что «драчливый супруг из Бейна наказан за рукоприкладство». Речь шла о супружеской паре с двадцатисемилетним стажем. 5 мая Ивонне С., жалобщице, были нанесены побои ее супругом Эктором. Изначальной причиной ссоры была муха, которую он прихлопнул на экране телевизора, по которому супруга в тот момент смотрела «Пламя любви». Та сделала ему «замечание», и, слово за слово, дело дошло до объявления супруги о разводе, за которым и последовали побои мужа. Медицинское заключение констатировало наличие четырех синяков на правой груди. Адвокат мужа, мадам Людивин Гарапонд, указала на деспотизм супруги: «Именно она в этой семье „носила брюки“». [17]17
Французская поговорка, означающая «быть главой семьи». – Примеч. ред.
[Закрыть]
Но суд ее не поддержал и приговорил Эктора С. к двум месяцам тюремного заключения условно, с выплатой 300 евро в качестве возмещения морального ущерба, нанесенного жертве, и 375 евро судебных издержек. «Так что в данном случае, – заключал анонимный автор заметки (был ли это милейший Филибер?), – ему пришлось носить дурацкий колпак».
Я уже собирался углубиться в драматическое повествование о том, как утонул непослушный мальчик из Линьи-ле-Шатель, или в программу праздника, который должен был состояться в ближайшее воскресенье в Пуайи-сюр-Серейн («Жареные мидии, распродажи инвентаря, дефиле тракторов!»), когда на плечо мне опустилась чья-то рука, – это оказался незаметно вошедший Филибер.
– Ты еще не видел самого главного! – воскликнул он, нажимая какую-то клавишу.
Картинка на экране изменилась. Это была другая газетная полоса, уже полностью сверстанная. Над тремя колонками текста красовались фотография краснолицего человека и крупный заголовок:
ГИАЦИНТ ГАЛЮШ – ПОБЕДИТЕЛЬ
ЕЖЕГОДНОГО КОНКУРСА В МЕЗИЛЛЕ
ПО ПЛЕВКАМ ВИШНЕВЫМИ КОСТОЧКАМИ!
Филибер подождал несколько секунд, пока я пробегу статью, а потом расхохотался своим особенным смехом – громким, откровенным, радостным и заразительным, в котором, однако, было нечто – как бы это сказать? – принужденное, что мешало до конца поверить в его искренность. Я всегда замечал легкую фальшь этого веселья, за которым скрывалось что-то невысказанное.
Я немного сдержаннее посмеялся в ответ, потом протянул ему фото Прюн:
– Это сестра Эглантины. Она, кажется, победила в ежегодном конкурсе загадочных исчезновений.
Я заметил, как загорелись его глаза, впившиеся в фотографию. Небольшие усики задрожали. Черные вьющиеся волосы, более густые у висков, чем на затылке (где, по совести сказать, они были изрядно поредевшими), казалось, даже приподнялись, образуя ореол. Словом, это было воплощенное Вожделение!
– О, я тебе сделаю такую статью, что пальчики оближешь! – мечтательно пробормотал он.
Потом положил фотографию в ящик стола, словно журнал из серии «Держать только обеими руками!».
Услышав про «пальчики оближешь», я вспомнил, что давно ничего не ел. Филибер меня ободрил:
– О, мы сейчас пойдем в… – Он не закончил, но вид у него был многообещающий. Он всегда приводил меня в какие-то необыкновенные, порой даже слегка подозрительные места. – Но перед этим я тебе кое-что покажу, – добавил он.
Глаза у него снова заговорщически заблестели, когда он осторожно вынул из другого ящика DVD и вставил его в компьютер. Тут же экран расцветился яркими красками – на нем появилась живописная улочка с красивыми фасадами, какие бывают в старинных испанских городках. Прохожие были смуглыми, мужчины порой щеголяли обнаженными торсами, женщины носили шорты. Кто-то сказал: «Caya te!». На одной из стен я прочитал огромные красные буквы: «Рог encima de todo: revolution!». [18]18
Революция – превыше всего! (исп.)
[Закрыть]
Очевидно, дело происходило на Кубе. Но вот камера, которая до того перемещалась туда-сюда, остановилась на двух проходящих мимо девушках и с этого момента непрерывно следовала за ними. Потом, без всякого перехода, одна из них появилась на экране крупным планом, улыбаясь роскошной белозубой улыбкой корреспонденту, который о чем-то спрашивал ее по-испански.
– Это ты с ней говоришь? – спросил я у Филибера.
– Si, senor! Я две недели назад был в Гаване.
– Теперь понятно, откуда взялась та классная сигара, которой ты меня угостил позавчера!
Следующий кадр не оставлял никакого сомнения в том, какого рода был интерес автора к персонажам. В ванной комнате с обшарпанными стенами одна из девушек раздевалась, а другая, снятая вблизи, намыливалась, стоя в ванне. Она посмотрела в камеру и изобразила губами поцелуй. Освещенные случайно упавшим на них лучом солнца, ее груди заняли чуть ли не все пространство кадра – немного тяжеловатые, пересеченные мыльными полосками, – и она сжимала и поглаживала их ласкающими движениями, все более откровенными. Затем камера спустилась чуть ниже, и в то же время за кадром послышался смех другой девушки. Одна рука купальщицы скользнула к поросли на лобке, закрывая ее инстинктивным стыдливым движением… Но нет: вскоре ее пальцы слегка зашевелились, потом раздвинулись и вновь сомкнулись, все сильнее массируя промежность, а затем два из них полностью скрылись внутри, но тут камера ушла в сторону, предоставив догадываться о дальнейшем по произносимым шепотом бесчисленным: «Те gusta?» [19]19
Тебе нравится? (исп.)
[Закрыть] – скорее провокационным, чем неуверенным.
Вдруг – резкая смена кадра. Яркий дневной свет. Улица Де-Ла-Гавана. Из широко раскрытой входной двери дома доносится праздничный шум: звуки пианино, удары в барабан, пение, хлопанье в ладоши. На лестнице перед домом – дети в воскресных нарядах. Камера приближается, крупным планом показывает восхищенную детвору и – новый сюрприз! – въезжает в дом. В просторной комнате человек сорок собравшихся совершают, судя по всему, какой-то религиозный обряд: недалеко от входа стоит алтарь, на нем – статуэтка в белых одеждах, увешанная разноцветными бусами, в окружении свечей и долларовых купюр.
– Это сантерия, – объяснил Филибер, – афрокубинский культ.
Камера тем временем двигалась дальше. Кое-кто из собравшихся смотрел в объектив с некоторым удивлением, но большинство вело себя как ни в чем не бывало, продолжая петь и хлопать в ладоши. Я смотрел во все глаза, невольно завороженный нахальством Филибера, для чьего журналистского любопытства не существовало ничего интимного и ничего святого. Однако среди всех этих оживленных лиц и праздничных нарядов его камера довольно быстро нашла нужный объект. В кадре появилось изображение очаровательной мордашки какой-то восемнадцатилетней на вид местной красотки, стоявшей между двумя седеющими мужчинами, колотившими в барабаны.
Еще какое-то время камера следила за праздничным действом, потом снова появилась та же хорошенькая мордашка. Она принадлежала юной мулатке с черными глазами, очень похожей на ту, которую я видел вчера вечером в кафе на площади Лепер. Судя по тому, что на сей раз ее черные кудри разметались по подушке, а грудь была обнажена, действие происходило в спальне, и между этим и предыдущим кадром прошло какое-то время. Саркастически ухмыльнувшись, я спросил Филибера, сколько именно времени ушло на «смену кадра».
– Минут десять, – ухмыльнулся тот. – Я жил совсем недалеко оттуда.
Следующие кадры, все более короткие и со все более потными участниками, не оставляли почти никакого сомнения по поводу того, что происходило между «режиссером» и «актрисой». Затем изображение резко опрокинулось, и на этом эпизод был закончен. Впрочем, тут же возник другой – на сей раз камера следовала за двумя девушками, прогуливающимися по вечерней набережной.
– Снято, конечно, непрофессионально, – сказал Филибер извиняющимся тоном.
– Тем лучше, – заверил я. – Зато выглядит естественнее. Словно читаешь чей-то интимный дневник. Так что особо не расстраивайся.
– Так, значит, тебе понравилось?
У него был удивленный вид. Он объяснил, что приобрел эту камеру всего три месяца назад, а до этого делал фотографии. У него их, оказывается, целый шкаф.
– Заходи как-нибудь ко мне, я тебе их покажу.
В этот момент у него в кармане запиликал мобильник. Пока он говорил – отрывисто и с некоторым замешательством, – я украдкой взглянул на часы. Оказалось, мой желудок не зря проявлял такую настойчивость: был ровно час дня. Тем временем на экране очередная красотка в шортах продолжала призывно раскачиваться у входа в ночной клуб.
– Извини, – сказал Филибер, выключая компьютер. – Придется тебе завтракать без меня.
И тоном гурмана, предвкушающего роскошный обед, он добавил, натягивая куртку:
– В Сен-Симоне одну пожилую даму укусил питбуль. Нельзя упускать такой материал!
Разумеется, это было сказано с иронией – уже удаляясь, он бросил мне голосом, в котором сквозила усталость:
– Ничего не поделаешь… А насчет своей Лолиты не беспокойся – я ею займусь!
Выйдя из редакции, я зашел в мясную лавку купить антрекот. Я успел войти туда перед самым закрытием. Мсье Лекселлен, еще более изможденный, чем обычно, разделывал остаток бычьей туши в подсобке. Мадам Лекселлен уже ушла из-за кассы, отчего помещение казалось очень пустым и тихим.
Я кашлянул, чтобы привлечь внимание мясника. Он увидел меня, и, поскольку ему так и не удалось растянуть губы в приветственной улыбке – в подсобке стоял страшный холод, от которого его лицо застыло, – он, судя по всему, улыбнулся мне мысленно.
Я уже собирался сделать заказ и добавить несколько рекомендаций вроде «помягче» и «без жил», когда вошла мадам Лекселлен. С пронзительным взглядом и высоко взбитым шиньоном, настолько же энергичная и изобильная плотью, насколько ее супруг был вял и худ, она придавала их союзу необходимое равновесие. Но не гармонию – ибо, рассыпаясь в любезностях перед клиентурой, она редко отказывала себе в удовольствии осыпать супруга упреками.
– Видели, как он торопится на обед! Будь его воля – так мы бы закрывались уже в двенадцать! Да еще неизвестно, открылись бы потом или нет, – насмешливо произнесла она, усаживаясь на высокий табурет за кассой.
Потом, уже другим, медоточивым тоном, осведомилась:
– Что мы желаем?
(Она всегда говорила «мы», обращаясь к клиентам. А супруга именовала исключительно «он». Так что местоимения второго лица в ее мире полностью отсутствовали. Это была в высшей степени обходительнаяженщина – она никогда не обращалась к вам напрямую.)
Застыв на пороге своей ледяной обители, Лекселлен ждал распоряжений. Услышав про «мягкий кусочек без жил», он толкнул дверь, без колебаний повернул направо и снял с крюка не слишком большой ярко-красный кусок мяса. Потом взвесил его и объявил цену:
– Сорок пять.
– Он все никак не научится считать в евро! – воскликнула мадам Лекселлен, а затем продолжила с приторной улыбкой: – Шесть восемьдесят пять. Для ровного счета можете взять немного лука-шалота.
– Хорошо. До свидания, мадам!
Едва лишь я вышел из лавки, как Лекселлен с грохотом запер решетчатую дверь, что вызвало очередное замечание супруги:
– Ну вот, теперь у него солома в заднице загорелась!
Дома на автоответчике меня ждало сообщение Эглантины. Ее родителям снова звонили похитители Прюн и на сей раз требовали уже двадцать тысяч евро за ее освобождение. Разговор был слишком коротким, чтобы полицейские смогли установить, откуда был сделан звонок, но мсье Дюперрон различил на заднем плане какой-то шум, похожий на звуки компьютерной игры. Учитывая все это, Эглантина предпочла остаться этим вечером с родителями.
На автоответчике были зафиксированы еще три звонка одного и того же человека, не оставившего сообщений. Высветившийся номер ни о чем мне не сказал. Я почувствовал легкое раздражение.
