Текст книги "Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка"
Автор книги: Доминик Ногез
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА 7
Вечер Соллера-Анго-Уэльбека был одним из наиболее примечательных и волнующих событий, происшедших в нашем городе за последние несколько лет. Было решено, что он состоится под открытым небом, на стадионе Аббе-Дешан, там, где футбольная команда Оксерра столько раз одерживала победы. Несмотря на свой оптимизм (если не сказать легкомыслие) и на широкую известность приглашенных, организаторы встречи in extremis [86]86
В последний момент (лат.).
[Закрыть] все же слегка сомневались, что культурной публики в городе наберется достаточно, чтобы заполнить стадион на двадцать три тысячи мест (даже с учетом того, что по соображениям сценографии предполагалось использовать три трибуны из четырех). Поэтому по договоренности с дирекцией клуба было решено, что члены АМО (Ассоциации молодежи Оксерра) пройдут на встречу бесплатно. Дурацкая идея, подумал я сразу же, хотя и смелая, но все равно дурацкая. Дальнейшие события показали, что я был прав.
Итак, за пятнадцать минут до начала вечера, когда мы с Эглантиной и мсье Леонаром с билетами в руках подошли к входу, я увидел, как мимо нас, шумя и размахивая клубными карточками, с теннисных кортов и беговых дорожек соседнего оксеррского стадиона стекаются целые толпы подростков в шортах, некоторые даже обнаженные по пояс, теннисистки в коротких юбчонках, а также профессиональные спортсмены в акриловых спортивных костюмах – среди них даже легендарный клубный тренер Ги Ру собственной персоной, похожий на хитроватого крестьянина, которого скорее можно было представить себе за чтением «Альманаха» Вермо, чем «Бесконечности», – хотя это было бы ошибкой.
Выражение лица мсье Леонара было довольно кислым – я почти силой притащил его сюда, во имя того интереса, который он испытывал к книгам, а также для того, чтобы он немного развеялся и забыл о своих проблемах. В тот период, в сентябре 2003 года, он еще не порвал с Квентином (впрочем, я не уверен, что он вообще когда-либо порывал с ним), но он страдал так, как только можно страдать. Квентин, надо признать, становился все более капризным и увертливым – мы с Эглантиной в общих чертах представляли себе хронику событий, будучи несколько раз разбужены по ночам криками или звуками записи на автоответчике, которую мсье Леонар в безнадежном отчаянии прокручивал по двадцать раз кряду.
Благодаря Эглантине нам достались очень хорошие билеты – в десятом ряду на трибуне, недалеко от почетных гостей, а также местных культурных знаменитостей (которых ожидалось множество со всей Бургундии). Когда мы заняли места, никого из них еще не было, но вскоре они появились – прямо напротив нас: сначала Тиньозо, глава культурного отдела мэрии, который помахал рукой Эглантине, потом сам мэр с супругой, префект, также с супругой и с дочерью-инвалидом, потом еще одна чиновница из мэрии, глава отдела образования, причесанная кое-как, зато в бирюзовой кашемировой шали, вероятно на случай (маловероятный), если вдруг похолодает. Кроме них, были еще мэры окрестных городков, Шульц, директор лицея Жака Амьо, директриса Управления по туризму, глава коллегии адвокатов, жена председателя суда высшей инстанции. Последним прибыл нынешний президент регионального совета – бывший мэр, бывший министр и что-то еще, чей пурпурный цвет лица заставлял предположить, что он уже выпил пару коктейлей из тех, что предназначались для нескольких избранных в ресторане Барнабе после творческой встречи.
Бальзамировщик, чуть нахмурившись, пристально изучал всех этих людей, – словно мысленно фотографировал их. Ну что ж, по крайней мере это отвлекало его от мыслей о Квентине. Случайно оказалось так, что Од Менвьей, ее муж и ее сестра Полин разместились в следующем за нами ряду, с краю. Мы помахали друг другу.
У подножия сцены, установленной в центре стадиона, на которой располагались ударные инструменты, синтезатор и колонки, но пока не было включено освещение, возбужденно суетился Габриэль Бретман, главный организатор встречи. Именно ему предстояло быть ведущим. Одетый в ярко-красные брюки, белый пиджак и оранжевую футболку с надписью «Fuck the culture», он то и дело проверял подключение проводов, приходил, уходил, разговаривал по мобильнику – все более и более взбудораженный.
Юные зрители по-прежнему подтягивались целыми толпами. Оклики, смех, даже пение раздавались все чаще и чаще с разных концов трибуны. Обернувшись, чтобы оглядеть всю трибуну, я заметил справа, позади четы Менвьей, дюжину молодых людей в одинаковых белых футболках с розовым цветком. Справедливо или нет, но я тут же подумал, что это «Содружество фуксии». Что касается четы Менвьей, то я заметил, как их приветствует какой-то человек, стоявший ко мне спиной, чей силуэт показался мне знакомым, но которого я никак не мог разглядеть, поскольку Бальзамировщик заслонял его от меня – он сидел, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза, словно погрузившись в медитацию.
До наступления темноты было еще далеко, но встреча задерживалась уже на десять минут. И тут Брейтман, словно по мановению чьей-то руки (хотя, вероятнее всего, по команде, прозвучавшей из наушника), поднялся на сцену. Луч прожектора заметался вслед за ним, потом поймал и полностью осветил. По рядам пронеслось: «Ааааа!» Но оказалось, что это была ложная тревога: на нем опробовали работу видеопроектора, высветив его лицо крупным планом на экране в глубине сцены. Карие глаза, темно-каштановые волосы, нос с горбинкой, крупный, хорошо очерченный рот с безупречными зубами; залысины надо лбом и волосы, собранные на макушке в подобие пагоды, – таким он появился, наподобие барочного Тентена, и проскандировал в микрофон: «Рок-н-ролл, рок-н-ролл, рок-н-ролл!», – чтобы проверить звук. Затем прожекторы потухли, снова вызвав в публике стон «Аааааа!» – но теперь в нем звучало разочарование.
Однако оно продолжалось недолго. Голос, раздавшийся из громкоговорителя, предупредил владельцев мобильных телефонов, чтобы те их отключили. Доставая свой, я вдруг заметил, кто говорил с Од Менвьей – это был Квентин Пхам-Ван собственной персоной! К счастью, мсье Леонар, по-прежнему в полудремотном состоянии, не смотрел в ту сторону. К тому же молодой человек быстро исчез, уступив место Александру Мейнару и его мулатке, сильно опоздавшим. Новоприбывшие, поздоровавшись с Од, сели на свободные места прямо за нами.
В тот момент, когда мы обменялись рукопожатиями, сцена была по-прежнему темной, но оттуда донеслось несколько нот, взятых на пианино, иронично-небрежных (Эглантина, которая в детстве занималась музыкой, узнала отрывок из Эрика Сати) [87]87
Сати Эрик (1866–1925) – французский композитор. В 1920-е гг. стал идейным вдохновителем группы «Шести», оказав сильное влияние на формирование творческих и эстетических взглядов многих французских композиторов первой четверти XX века. Произведения Сати отличаются оригинальной ритмикой, необычной формой, а многие – также эксцентричными названиями: «Сушеные эмбрионы», «Три пьесы в форме груши» и др. – Примеч. ред.
[Закрыть] – и яркий круг света внезапно выхватил из темноты сначала верхнюю часть тела Габриэля Брейтмана, затем его всего целиком.
– Приветствуем вас на нашем вечере, и да здравствует литература! – провозгласил он под громкий свист плохо отрегулированного микрофона.
Затем он поблагодарил АМО, мэрию, префектуру, Управления по культуре (местное и центральное), Министерство культуры и средств коммуникации, Евросоюз и целый ряд «партнеров» – от Содружества бывших почтовых работников до ресторана «Королевское дитя», обеспечившего банкет.
Пока он говорил, со стороны спортивных раздевалок под покровом темноты к сцене приблизилась группа подростков. Вскоре стало понятно зачем: занавес был поднят, и ведущий объявил, что перед началом литературного мероприятия, «которого мы все ожидаем с нетерпением», выступят местные знаменитости из числа школьников и студентов.
– О господи, какая скучища! – пробормотал позади меня Мейнар.
В то же время с трибун послышались насмешливо-поощрительные выкрики. Я вынул из кармана диктофон, на случай если прозвучит что-нибудь забавное.
Оказалось, что не зря. Сперва вышла ученица частной школы Святой Терезы, лауреатка поэтического конкурса среди начальных классов департамента Йонны. В течение полуминуты была видна лишь ее белокурая макушка, но ничего не было слышно. Затем прожектор и микрофон были отрегулированы, и прозвучала «Ода к моему котику», написанная гекзаметром, к несчастью, слишком быстро перекрытая смехом и выкриками «мяу!», помешавшими основной части зрителей насладиться шедевром:
Маленький котик любимый, сколь ты неразумен!
Ты меня бросил сперва ради корочки сыра,
На мостовую ты выскочил после в погоне
за мышью —
Не суждено тебе съесть ее было: рычанье мотора,
Миг – и в крови колесо, ты же – в кошачьем раю!
– Неплохо! – фыркнул Мейнар.
Брейтман, слегка обеспокоенный, снова взял микрофон и разразился длинной тирадой, плавно переходя к тому, чтобы представить следующего участника, но вдруг резко замолчал, поднеся руку к уху. В тот же момент на гигантском экране появилось его лицо, на котором озабоченное выражение сменилось радостным. Он вскинул голову, торжествующим жестом воздел руку к небу и объявил с интонацией Андре Мальро, возвещающего о прибытии генерала де Голля на площадь Республики 4 сентября 1958 года: [88]88
Очевидно, речь идет о событии, связанном с принятием Конституции Пятой республики. – Примеч. ред.
[Закрыть]
– А теперь, дорогие друзья, встречаем представителей высокой литературы под небом Оксерра!
Лучи прожекторов замелькали над сценой, отыскивая свою главную мишень. И вот в перекрестье двух столбов света появился ослепительно-белый вертолет. С минуту он величественно покачивался в воздухе, потом, резко снизившись, застыл в двух метрах над посадочной площадкой. Наконец опустился. Другие прожекторы также включились на полную мощность, и в резком слепящем свете дверца вертолета медленно отъехала в сторону. Сперва на траву спрыгнул пилот в оранжевом комбинезоне, потом три героя сегодняшнего вечера: сперва Кристин Анго в сиреневой блузке и белых брюках, затем Филипп Соллер в ярко-синей куртке и, наконец, Мишель Уэльбек, чьи ярко-оранжевые брюки были заметны издалека. Все трое, стараясь пригладить поднявшиеся дыбом волосы, согнувшись и слегка пошатываясь из-за мощного вихря, поднятого лопастями вертолетного пропеллера, двинулись к сцене.
Раздались аплодисменты, усиленные микрофонами, но вскоре заглушенные пением рабского хора из «Набукко». [89]89
«Набукко» (Навуходоносор) – опера Д. Верди. – Примеч. ред.
[Закрыть]
Прожекторы, оторвавшись от знаменитостей, осветили небо, затем подножие трибуны и первые ряды зрителей. Через какое-то время я различил троицу в темноте: Соллер, со спутанными волосами и длинным сигаретным мундштуком, сидел в середине и, жестикулируя, переговаривался со своими собратьями, шепча им что-то на ухо. Анго нервно поправляла выбившуюся из прически прядь волос. Уэльбек время от времени подносил к губам фляжку, а в остальное время сидел, слегка наклонив голову вперед.
– Через несколько минут наши почетные гости разделят с нами великий момент в истории литературы! А пока, в виде приветствия, еще одна дань уважения молодежи Оксерра поэзии!
Пятеро парней, в большинстве своем чернокожие, разболтанной походкой поднялись на сцену. Двое заняли места возле музыкальных инструментов, остальные столпились вокруг микрофона.
– Они прибыли с другого берега Йонны, чтобы усладить наш слух и наши сердца! – провозгласил Брейтман. – Итак, Genius Erxo, рэп-группа, прославляющая индустриальный гений!
Самый мелкий из музыкантов подал знак, взяв высокую ноту на синтезаторе, тотчас подхваченную ударными, и лидер группы, высокий негр в зеленой шапке, начал скандировать, оттопырив большой и указательный пальцы вытянутой правой руки:
Это мы, рэпперы Гениус Эрксо,
Мы очень горды, что мы из Оксерра,
Мы парни с парадоксальным телом,
Мы не боимся вызовов, мы знаем, что делаем,
Приходите нас послушать, вам будет кайфово,
Среди нас нету лабухов и дешевок,
Телки просто тащатся от наших стишков,
Гениус – потому что у нас куча мозгов!
Пусть мы вылезли из сточной канавы,
Но наша музыка – просто браво!
Это вас смущает? Вот вам ответ:
Где смущение – там кайфа нет!
В этот момент вклинился второй певец, невысокий араб, и объявил:
– Итак, представляем вам Genius Erxo! Такого вы никогда не видели!
Третий певец продолжал:
Что круто, чуваки, – это трава и косяк,
И сплифф [90]90
Spliff (англ. жарг.) – соединение, также – сигарета с марихуаной, но в данном случае, поскольку «косяк» уже упоминался выше, речь, очевидно, идет все-таки о «трахе». – Примеч. ред.
[Закрыть] под настроенье – это тоже ништяк,
Играть в AJA [91]91
AJA – Ассоциация молодежи Оксерра, в данном случае имеется в виду ее футбольная команда.
[Закрыть] – тоже козырно,
Все телки бегут на тебя позырить,
Я, крошка, от тебя под душ холодный несусь,
Ну, подставляй мордашку – я на ней распишусь!
Соперников утопим в отхожем месте,
Мы рядышком с тобой – давай-ка смоемся вместе!
С Гениус Эрксо – победим!
В гримерке третий тайм – хорошо посидим!
В Оксерре классный оттяг, так не робей, наливай!
Глоток того-сего – вот вам и рай!
И наконец, трое закончили все хором:
Руки пожмем друг другу покрепче —
Клевым чувакам ссориться нечего!
Последние слова утонули в грохоте аплодисментов. На темной сцене одна из распорядительниц, вооруженная карманным фонариком, вывела Соллера на середину. Брейтман, представляя первого из почетных гостей, «не нуждающегося в представлениях», не поскупился на похвалы:
– У этого человека, которого часто называют хамелеоном, есть, однако, «навязчивая страсть» (если вспомнить название одной из его последних книг) или скорее даже две: женщины (название его пользующейся наибольшим спросом книги) и литература. Последовательно становясь собратом или повторным воплощением Фрагонара, Моцарта, Казановы, де Сада и Вивана Денона, [92]92
Фрагонар, Жан-Оноре (1732–1806), французский живописец и график, мастер «галантного жанра» («Качели», 1766, «Праздник в Сен-Клу», 1775, «Купающиеся наяды» и др. Денон, Доминик-Виван (барон де Нон) (1747–1825) – французский художник, гравер, писатель, дипломат, коллекционер, первый «министр искусств» при Наполеоне I и первый директор Музея Наполеона (будущего Лувра). – Примеч. ред.
[Закрыть] человек XVIII века, ведущий «войну вкуса» вплоть до нашего XXI века, друг или толкователь Жоржа Батая, Франсиса Понжа, Ролана Барта или Виллема Де Коонинга, но также Данте, Гельдерлина или Ван Вея, [93]93
Батай, Жорж (1897–1962), французский писатель и философ, в 1940–1950 годы – один из лидеров левых интеллектуалов во Франции. Понж, Франсис (1899–1988) – французский поэт, в чьем творчестве видны мотивы, родственные «философии абсурда» Камю. Барт, Ролан (1915–1980) – французский структуралист и семиотик. Де Коонинг, Биллем (1904–1994) – американский художник, один из лидеров абстрактного экспрессионизма. Гельдерлин, Иоганн-Кристиан-Фридрих (1770–1843) – немецкий поэт, мастер античных форм. Ван Вей (701–761) – китайский поэт. – Примеч. ред.
[Закрыть] меломан, искусствовед, издатель, медиадеятель, он твердо стоит ногами на земле, и даже в нескольких местах одновременно. Но, как мы узнаем из его последнего романа «Звезда влюбленных», он также может путешествовать на небо и даже… достигать пределов рая! Итак, Филипп Соллер!
В этот момент далеко позади нас кто-то выкрикнул фразу, начала которой я не расслышал, но заканчивалась она словом «академия». Зрители засмеялись.
– Что он сказал? – переспросил Бальзамировщик.
– «Соллера в Академию», кажется, – не слишком уверенно ответила Эглантина.
Члены «Содружества фуксии» – потому что конечно же это были они, я узнал среди них Пеллерена, стоявшего со сложенными рупором руками, поднесенными ко рту, – развеяли наши сомнения, начав скандировать хором:
– Сол-ле-ра в А-ка-де-ми-ю! Сол-ле-ра в А-ка-де-ми-ю!
Коллеги и спортсмены присоединились к ним, и вскоре поднялся такой шум, что Брейтман вынужден был призвать к тишине. Соллер, который тем временем вышел на ярко освещенный участок сцены, приблизился к микрофону и, еще до того, как крики стихли, сказал негромко, почти доверительно:
– Все очень просто – речь идет о языке. О выразительности языка. О том, что блестящий английский поэт из числа моих друзей сказал о соловье два столетия назад: «Full throated ease» – «полное освобождение горла». Иначе говоря, все заключено в голосе. И секс. И плоть.
При слове «соловей» в толпе зрителей раздались многочисленные подражания птичьим крикам, но писатель, не давая сбить себя с толку, достал из кармана маленькую книжечку, открыл ее на первой странице и начал читать немного глухим голосом, ритмично и торжественно:
«Солнце голос свет эхо блики света солнце сердце свет столб света я ниже ниже теперь все ниже и ниже более незаметный более скрытый все сильнее сгибаясь втайне непрерывно прислушиваюсь как уходит струится вращается поднимается отпечатывается летит солнце сердце точка сердце точка сердца проходя через сердце нужно оставаться пробужденным теперь полностью пробужденным».
На стадионе установилась абсолютная тишина – даже Пеллерен молча слушал:
«Так мало вещей поистине не являются пылью и прахом очень мало очень очень мало тех что увеличиваются тех что растут все это я-я-я по сути почти ничего».
Закончив читать, он убрал книжку в карман и сообщил публике:
– «Рай, часть вторая», коллекция Фолио.
Затем он обнялся с Габриэлем Брайтманом, снова поднес к губам длинный мундштук и, сопровождаемый аплодисментами, сошел со сцены. Партия была выиграна.
Выиграна? Разумеется, если не принимать в расчет «Содружество фуксии».
– Соллера в ад! – закричал кто-то.
– В ад, часть вторую! – уточнил Пеллерен.
Раздался взрыв хохота, подхваченный даже в рядах почетных гостей. Мейнару показалось, что это слишком.
– Заткнитесь уж, мелюзга! – крикнул он.
– Мейнара в чистилище! – крикнул в ответ Пеллерен.
– После тебя, засранец!
Но общее внимание уже переключилось на других персонажей. На сцену поднялись четыре музыканта – один из них был с электрогитарой, другой – с саксофоном; двое других встали рядом с ударной секцией и синтезатором. Снова появился Брейтман и изящно-небрежно заговорил, обращаясь к публике:
– А теперь – наш наиболее непредсказуемый писатель. Его считают поэтом, но начинал он как автор эссе. Его только-только открыли как поэта, а он пишет роман. Романист? Но нет, он снимает фильм! Думают, что он надолго замолчал, и вот – он делает шокирующее заявление. На острове Лансароте он принимается за фотографию. Сегодня, вспомнив зажигательный рок своих подростковых времен, он решил спеть для нас свои последние стихи в сопровождении группы «Дижонская горчица» (не я выдумал это название!). Итак – Мишель Уэльбек!
Автор «Платформы» появился без своей традиционной сигареты между пальцев, с приглаженными светло-каштановыми волосами – так он выглядел более юным и худым, чем на фотографиях. Он почти прилип губами к микрофону, так что слышно было, как движется его язык, но пока ничего не говорил. Потом, когда установилась полная тишина, он начал:
– На самом деле, я был в Оксерре много раз, еще в детстве, с бабушкой. Он был ближе всего к городу, где мы в то время жили. Но я почти ничего не помню.
Он отступил от микрофона, поклонился и слегка фыркнул. Потом обернулся к музыкантам. Те, по сигналу саксофониста, немедленно заиграли ритмичную мелодию.
Дождавшись паузы, Уэльбек снова приклеился губами к микрофону и торжественно, нараспев, произнес:
– «Безмятежность скал».
Но тут же его захлестнула новая музыкальная волна, еще более мощная, чем предыдущая, – настоящий морской прилив, который размыл все звуки – гласные, согласные, – слоги, слова, группы слов и целые фразы, которые слетали с его губ, насколько можно было судить по гигантскому изображению его лица на экране. Ударник выкладывался вовсю, потея и гримасничая, – склоненный над своей установкой, он напоминал лихого ковбоя, укрощающего дикого мустанга. Ему не уступал гитарист, который извлекал из своего инструмента такие звуки, что по сравнению с ними пассажи Джимми Хендрикса в Вудстоке [94]94
Хендрикс, Джеймс Маршалл «Джимми» (1942–1970) – американский гитарист, певец и композитор. Широко признанный как один из наиболее смелых и изобретательных виртуозов в истории рока, пионер электрогитары, он оказал огромное влияние на развитие музыки. Вудсток – город в США, место проведения ставшего легендарным рок-фестиваля. – Примеч. ред.
[Закрыть] показались бы слабыми вздохами. Из-за этого расслышать слова было совершенно невозможно. Однако иногда, в те редкие моменты, когда побагровевший саксофонист прекращал раздувать щеки и переводил дыхание, можно было уловить одно-два слова, что-то вроде «мелкие, мелкие, мелкие», потом – «вечная зима» и еще – «животное отчаяние».
Наконец исполнитель повернулся к саксофонисту, словно для того, чтобы подать еще один условный сигнал, и вдруг оркестр резко оборвал свой страшный апокалиптический грохот, и в тишине четко прозвучало заключительное слово поэмы:
– …минеральный.
Оглушительная овация, сопровождаемая свистом и дикарскими воплями, приветствовала завершение чтения, и тут же послышались крики: «Еще! Еще!», – скандируемые целыми рядами юных интеллектуалов и спортсменов.
Последовало и «еще» – Мишель Уэльбек громко объявил:
– «Сумерки».
Но в этот раз музыканты, дергающиеся, точно наэлектризованные, превзошли самих себя: прилив сменился настоящим цунами, и абсолютно ни единогослова поэмы было не разобрать (разве что угадать какое-то из них по движению губ исполнителя на экране).
Но восторг публики был едва ли не сильнее, чем раньше.
Когда Габриэль Брейтман снова поднялся на сцену, чтобы представить третью участницу, публика уже была «разогрета до предела» (как выразилась позади меня юная мулатка, приятельница Мейнара). Тем не менее ведущий добросовестно и со знанием предмета заговорил о «выдающемся авторе научной фантастики или, скорее, авторской фантастики», которую не преминул сравнить с Шарлем Лекоком: [95]95
Лекок, Шарль (1832–1918) – французский композитор, целиком посвятивший себя жанру оперетты. Его лучшие произведения – «Сто дев» (на русской сцене под названием «Зеленый остров»), «Дочь мадам Анго» и «Жирофле-Жирофля». – Примеч. ред.
[Закрыть]
– Кристин, «дочь мадам… точнее, мсье Анго» (ибо ее отец, как вы увидите, играет главную роль в книге, отрывок из которой она нам прочтет) – писательница, которая считает, что справляться с любым делом лучше всего самому и что нет лучшего сюжета для творчества, чем собственное «я».
Чего только он не наговорил! Но молодая женщина, едва лишь подойдя к микрофону, резким жестом откинула со лба длинную челку, падавшую на глаза, и разразилась целой серией негодующих протестов:
– Нет, хватит уже «мадам Анго»! Хватит, хватит, хватит этой оперетты и «авторской фантастики»! Плевала я на авторскую фантастику! И на свое «я»! Речь идет не обо мне, дорогой Брейтман, а о вас – о публике! Когда я пишу, это как любовь. Когда я говорю «я» в тексте, предназначенном для всеобщего прочтения, это из любви к вам, разве вы не понимаете? Это дар. Это имеет значение. Никто не любит чужого «я». Это все равно что чужое дерьмо. Каждый еще способен вынести запах собственного дерьма, но чужого – никогда, никогда, никогда! Писать – значит показывать собственное дерьмо, это дар, который требует храбрости.
Смешки, неодобрительные возгласы, иронические «браво!» были ответом на эти резкие заявления. Брейтман, почуяв неладное, попытался взять ситуацию в свои руки. Но Кристин Анго резко оборвала его, открыв книгу в аспидного цвета обложке:
– Я приехала сюда читать, и я буду читать. «Инцест». Да, именно это я прочту: «Инцест».
И она начала, не дожидаясь, пока стихнет шум. Но очень скоро некоторые ее слова, произносимые с необыкновенной энергией, заставили насмешников ошарашенно умолкнуть – в особенности слово «содомия». Это был рассказ, написанный короткими фразами. Героине было шестнадцать лет, и она пришла в кино вместе со своим первым любовником и с отцом:
– «Я ласкала одновременно оба члена, поскольку сидела между ними. Это мое наихудшее воспоминание».
Потом там было еще воспоминание о мандаринах:
– «Он нацеплял мандарины на член, чтобы я их съедала. Это было отвратительно, отвратительно, отвратительно, отвратительно».
Начиная с этого момента, уже почти ничего не было слышно. Группа обнаженных по пояс юных арабов, сидевших на верхних рядах трибуны, которых поддержали более взрослые спортсмены с середины до левого края, начали вопить, обзывая молодую женщину по-арабски или иронически повторяя фальцетом: «Отвратительно, отвратительно!» Другие зрители, напротив, стали кричать на них, чтобы они заткнулись, – особенно Мейнар, который завопил, поднявшись с места:
– Заткнитесь вы, мозгляки недотраханные! Они еще возмущаются! Сами небось трахаете друг друга в задницу, и без всяких мандаринов!
Сидевшие впереди меня гости озадаченно переглядывались – видно было, что им и смешно, и тревожно одновременно. Сверху доносились иронические аплодисменты и летели пустые пивные бутылки. Какие-то люди в синих рубашках – видимо, охранники – подбежали со стороны раздевалок и, разбившись на четверки, поднялись по проходам наверх.
Но тут Кристин Анго одним-единственным жестом, которого трудно было ожидать от любого писателя (особенно если речь шла о его собственной книге), спасла ситуацию. Бледная, со стиснутыми зубами, она посмотрела на публику, затем резко захлопнула книгу и со всего размаха швырнула ее на трибуну – которая, впрочем, была расположена слишком далеко, чтобы книга кого-то задела. Затем, оттолкнув Брейтмана, который попытался ее удержать, она сбежала со ступенек и сквозь темноту направилась к вертолету, стоявшему в круге света. Тогда Соллер поднялся и пошел за ней. Он слегка дотронулся до ее плеча и сказал что-то ей на ухо – возможно, о том, что нет смысла садиться в вертолет, где сейчас все равно нет пилота. Они вместе вернулись к подножию трибуны, между тем как музыканты из Дижона быстро заняли прежние места и заиграли что-то вроде финальной части своей композиции, которая заглушила все голоса и шум от мелких стычек. Затем, по сигналу Брейтмана, все инструменты внезапно умолкли, и ведущий наконец смог произнести заключительные слова. Он оптимистически заявил, что даже конфликты сегодняшнего вечера являются наглядным подтверждением того, что французская литература жива, как никогда, и никого не оставляет равнодушным, а заодно воспользовался этим обстоятельством, чтобы объявить о ближайшем культурном мероприятии в следующем месяце на этом же месте:
– Габриэль Мацнеф, Марк-Эдуар Наб и Виржини Депан в сопровождении группы лицеисток, женщин под вуалями и кетчисток.
– Совсем как в телешоу, – заметил Бальзамировщик, – там уже давным-давно отказались от мысли представлять литературу в чистом виде, «без гарнира».
Литература… Все же странно было слышать, как о ней говорят на стадионе. И не только мы о ней говорили: в верхних рядах также оживленно обсуждали писателей. Мейнар в очередной раз сцепился с юным Пеллереном, но на сей раз агрессия была скорее шутливой, в отличие от недавнего спора, – судя по провокационным замечаниям Мейнара и взрывам хохота молодого человека. Они казались скорее сообщниками, чем противниками.
– Хоть раз, – произнес Мейнар своим ораторским голосом, – это место послужило чему-то кроме дурацких соревнований и выставок полудохлого скота!
– Зато вместо него были полудохлые интеллектуалы, – отвечал Пеллерен. – Что тоже выглядело не слишком аппетитно.
– Вы могли бы, по крайней мере, не поддерживать этих мелких арабских засранцев, которые оскорбляли Анго!
– Мы-то как раз молчали! Мы ее любим, Анго. Кристин пытается удержать литературу от падения в грязь, куда ее тащат всякие бездари, и это ей удается!
– Молчал бы и дальше, умник!
– По-настоящему мы накинулись только на Соллера. Этого-то вы не собираетесь защищать?
– Мне за вас стыдно! Ты бы тоже защищал его, мелкий мудак, если бы имел хоть тысячную долю его писательского таланта!
Молодой человек снова расхохотался во все горло:
– Писательского? Ну, может, он и был писателем в эпоху «Такой, как есть», но уже давно им не является.
– Так не бывает. Он все тот же самый писатель, и его нельзя втиснуть ни в какие рамки.
– Флюгер!
– Напротив, он непредсказуем! Иногда по ветру, иногда против ветра! Писатель – не философ, точнее, не только философ. Его творчество субъективно. В этой субъективности его слабость и его сила: она может быть поставлена ему в упрек, как недостаток постоянства или твердости; но она позволяет ему замечать нюансы и благотворные перемены.
– «Благотворные»! – иронически повторил Пеллерен.
Дальнейших слов я не услышал – почти все, кто сидел в нашем ряду, уже встали и теперь продвигались к боковой лестнице в конце трибуны.
– Вот еще, Дебор никогда не был на телевидении! – продолжал Мейнар, которого раздраженная антильская красавица упорно тащила к выходу. – Но это как в церкви: можно одинаково успешно сражаться со злом, живя среди неверных или запершись в траппистском [96]96
Трапписты – монашеский орден, основанный в 1636 г. де Ране, аббатом цистерцианского монастыря Ла-Трапп в департаменте Орн, близ Мортани. Устав траппистов отличался крайней строгостью, в частности они давали обет молчания.
[Закрыть] монастыре! Соллер – настоятель ордена ситуационистов [97]97
Ситуационизм (Ситуационистский интернационал (SI)) – радикальное художественно-политическое движение, возникшее в Европе в середине XX века. Движение проявило себя во время майских событий 1968 г. во Франции. Журнал «Internationale Situationniste» определял ситуациониста как человека, «занимающегося теорией практической деятельности конструирования ситуаций».
[Закрыть] in patribus. [98]98
В стране, также – за границей (лат.). – Примеч. ред.
[Закрыть] Пеллерен и три-четыре «фуксиста», сопровождавшие его, приветствовали это определение громким хохотом. Но Мейнар не дал сбить себя с толку:
– По отношению к средствам массовой информации, случай Соллера – это «Похищенное письмо». [99]99
Рассказ Эдгара По, в котором письмо, орудие шантажа и предмет долгих и безуспешных поисков, в конце концов оказывается лежащим на самом видном месте. – Примеч. ред.
[Закрыть] Не знаю, читали ли вы Эдгара По, мелкие мудаки, но дело в том, что Соллер скрывается, он прячет писателя там, где никто не будет его искать: в самом средоточии царства Глупости, на самом видном месте, – на телевидении!
– Мы читали По, дорогой мсье! Но для таких величайших Нарциссов, которыми являются писатели, лесть, расточаемая СМИ, не имеет ничего общего с хитростью, это вульгарный тропизм.
– К такой лести быстро вырабатывается иммунитет.
Выход со стадиона потребовал довольно много времени. Мы с трудом продвинулись к лестнице. Мсье Леонар, идущий рядом со мной, был в необычно возбужденном состоянии; он даже слегка побледнел. Обмен репликами между Мейнаром и его противниками, кажется, еще сильнее его взволновал. Иногда он бросал недобрые взгляды в их направлении. Потом быстро вынул из кармана маленькую зеленую записную книжку и что-то в ней черкнул.
Наконец движение ускорилось, мы оказались на лестнице, а вскоре – внизу, на траве, потом на асфальте, среди густой толпы, которая закупорила все выходы. Я заметил небесно-голубое платье Эглантины в двух метрах впереди, когда почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Это оказался Филибер. У него был странный вид: усы казались какими-то скособоченными, темные волосы стояли дыбом, блеск в глазах померк.
– Можно с тобой поговорить? – спросил он.
Я предложил ему встретиться завтра за стаканчиком вина. Нет, оказывается, дело не терпит отлагательств. Тогда я догнал Эглантину и спросил: сможет ли она отвезти мсье Леонара домой без меня, а я приеду попозже? Она согласилась. И я направился за Филибером к восточному выходу. Его машина была припаркована совсем рядом. Сев в машину и даже еще не успев включить зажигание, он с мрачным видом сообщил мне, что вляпался в грязную историю. Ничего удивительного, тут же сказал я себе in petto, [100]100
Про себя (итал.).
[Закрыть] с его-то запутанной, точнее, распутной личной жизнью чего еще ждать? Я уже приготовился слегка поиздеваться над его злоключениями, которые вряд ли могли быть слишком серьезными и уж, во всяком случае, компенсировались полученным удовольствием, – как вдруг он произнес имя Прюн. Я сразу перестал улыбаться. Произошло именно то, о чем я догадывался в Понтиньи, разве что все оказалось еще хуже: влюбленные голубки встречались уже больше двух месяцев! История с юным Пеллереном была просто придумана для отвода глаз. Разумеется, затеял все Филибер. Но маленькой паршивке это понравилось. А сейчас…
– Сейчас она в Англии, – перебил я.
– Ничего подобного. Она у меня.
Я уставился на него, потеряв дар речи. Филибер воспользовался этим, чтобы включить зажигание и тронуться с места. Он медленно поехал к верхней части города, словно хотел найти открытое кафе. Но, как выяснилось, он не собирался его искать, предпочитая для разговора со мной закрытый со всех сторон салон своей машины.
– В день отъезда она вышла в Ларош-Миженн, чтобы вернуться обратно. А чтобы родители ни о чем не догадались, она оставила одной из своих подружек, с которой вместе должна была проходить стажировку, целый мешок писем для родителей, которые та должна была отправлять им из Ливерпуля.
Я попытался собраться с мыслями, но Филибер продолжал:
– У меня не получается от нее отделаться! Может быть, ты…
Словечко «отделаться» явно не свидетельствовало о великой страсти. Это был не случай Гумберта Гумберта и Лолиты, а скорее случай Родольфа, пытавшегося избавиться от Эммы Бовари.
Он почти готов был настаивать, чтобы я вмешался немедленно. Однако мне хотелось побыстрее увидеть Эглантину, и я попросил его сейчас отвезти меня домой. Взамен я обещал завтра днем приехать к нему и попытаться убедить Прюн действительно отбыть на берега Туманного Альбиона, что казалось мне единственным разумным решением. Добившись своего, я облегченно вздохнул, и мы немного поговорили о творческом вечере.
