Текст книги "Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка"
Автор книги: Доминик Ногез
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Последние слова я произнес машинально, как обычно говорят «до свиданья». Если кто-то во всем Оксерре и мог заинтересоваться выходом поэтического сборника, так это он. Но, к моему великому удивлению, он покачал головой. Кажется, я понял почему.
– Вы идете на другое литературное мероприятие?
– Нет, ни в коем случае! Знаете, я немного анахроничен, и большинство современных книг проходят мимо меня. И потом, у меня и без того много дел! Зато я с удовольствием схожу на лекцию о Мальро [47]47
Мальро, Андре (1901–1976) – французский писатель и государственный деятель, с 1959 по 1969 гг. – министр культуры. – Примеч. ред.
[Закрыть] в следующем месяце. Общество друзей словесности, устраивавшее сегодняшнюю презентацию, юные организаторы которой испытывали недостаток во всем, кроме воображения, обещало провести ряд самых неожиданных встреч – не только совместную конференцию Соллера-Анго-Уэльбека, [48]48
Соллер (Жуайе), Филипп (1936) – французский писатель и издатель, левый эссеист, доминирующий мыслитель весны 1968-го. Анго, Кристина – современная французская писательница, автор «Почему Бразилия?». Уэльбек, Мишель (1958) культовый современный французский писатель, автор «Элементарных частиц» и др. – Примеч. ред.
[Закрыть] о которой уже много говорилось, но также «воздание почестей» Жану Мулену [49]49
Мулен, Жан (1899–1943) – герой французского Сопротивления. – Примеч. ред.
[Закрыть] перед собором Сент-Этьен актером и режиссером Даниэлем Мегишем.
Я собрал свои вещи со стола, украдкой поглядывая на соседа. Он отложил книгу и больше не смеялся. Чуть склонив голову влево, он, казалось, дремал. Или скорее, как можно было судить по нахмуренным бровям и глубоким морщинам на лбу, был погружен в размышления. Белая борода делала его похожим на Анатоля Франса.
Но это затишье оказалось недолгим. Когда я спускался по лестнице к выходу, до меня снова донесся его негромкий механический смех.
По дороге домой я зашел в мясную лавку. Там оказалась очередь, длиннее чем обычно. Я тут же почувствовал, что происходит что-то странное. Мсье Лекселлен был один, держался очень вежливо, более того – разговаривал! Правда, он ограничивался короткими фразами, но тем не менее – говорил.
– Вам кость, мадам Симон?
– О, нет. Разве мадам Лекселлен вам не говорила? Моя собака умерла. Перитонит. Ей было двенадцать с половиной лет. Перитонит, воспаление матки – и конец. Бедная Фифи!
Несмотря на жару, на мадам Симон были черная шляпка с пером неизвестной птицы и коричневые туфли; между двумя этими деталями, если смотреть снизу вверх, цветовая гамма была следующей: розовые колени, бледно-голубое платье и ядовито-зеленый шейный платок. Все вместе походило на палитру Сутина. [50]50
Сутин, Хаим (1893–1943) – французский художник-экспрессионист, родом из Белоруссии, наиболее спорная и романтическая фигура Монпарнасского кружка. – Примеч. ред.
[Закрыть] Не хватало только красного, но мясо успешно восполняло пробел.
– Как же я натерпелась! – продолжала жаловаться она. – Всего за полгода умерли бабушка моего мужа, мой двоюродный брат, моя собака и моя мать! Да уж, я надолго запомню две тысячи второй год!
Я думал, что Бальзамировщик снова не придет на интервью, – было уже десять минут шестого, а он все не появлялся. Но тут я с удивлением увидел, как он выходит из элегантного серого «мерседеса» на площади Сент-Эсеб. Машина быстро отъехала, так что я не смог рассмотреть водителя. Мсье Леонар извинился, хотя особого раскаяния в его тоне не чувствовалось. На его еще окончательно не заживших губах блуждала улыбка. Казалось, он на самом деле где-то далеко – витает в облаках, как говорится. Мне стоило немалых трудов вернуть его на землю – или, если позволено будет так выразиться, под землю. Судя по всему, в такой прекрасный летний день ему не слишком хотелось говорить о смерти. Пришлось пойти на ухищрения. Когда он сделал заказ (удививший меня так же сильно, как и официантку: горячий шоколад, в такую-то жару!), я начал с самых незначительных вопросов о его детстве и об учебе. Оказалось, у него были блестящие успехи вплоть до старших классов, но потом вдруг «все пошло наперекосяк»: он не сдал вступительные экзамены в коллеж, потом безуспешно пытался попробовать силы во многих областях: изящных искусствах, производстве струнных инструментов, лаборатории органической химии и так далее, но все эти пути приводили в тупик; так продолжалось вплоть до глубокого духовного кризиса, который подкосил его и лишь после долгого восстановительного периода вывел, как он выразился, на «путь в Дамаск» (любопытная метафора для столь мрачной профессии, подумал я). Он прошел стажировку в Сен-Уэне, в первом институте танатопрактики, открытом во Франции.
– Но это, должно быть, был очень сильный перелом?
– То есть?
– Я имею в виду, по отношению к вашим предыдущим занятиям.
– Ошибаетесь. Во многих отношениях это было их естественным продолжением. Например, занятия скульптурой в Академии изящных искусств помогли мне восстанавливать лица, поврежденные в результате несчастных случаев, – это один из наиболее трудных и увлекательных аспектов нашей работы. С химией – то же самое. Для производства и дозировки жидкого фиксатора, полученного в результате моих собственных опытов (но я не буду утомлять вас подробностями), познания в этой области оказались очень важными. Нет, наоборот, иногда я думаю о том, что в моей жизни присутствует своя тайная логика, что все было заранее предначертано и что я довольно долго, сам того не ведая, готовился к тому, что потом стало основной моей деятельностью и…
Он заколебался. Последние слова он проговорил почти шепотом и очень быстро, словно для себя, так что я их не разобрал. (Однако мне показалось, что это было «…придало смысл всей моей жизни».)
– Но несмотря на все это, когда вам впервые пришлось использовать свое мастерство, – это ведь, наверное, было…
Я раздумывал, сказать ли «удивление» или «потрясение», но он меня опередил:
– Да, это была катастрофа. Я, как говорится, вытянул несчастливый билет… Хотя можно подумать, – добавил он как бы про себя, – в моем деле могут быть счастливые билеты… Но тогда случай был просто из ряда вон. Посудите сами: мой более опытный коллега, с которым мы работали в паре и который поправлял меня в работе, подхватил гепатит, и я остался один с клиентом, отставным служащим Французского банка, двухдневной давности… Работа была срочная. К тому же был разгар лета. Никогда не забуду тот день. Я закрыл за собой дверь и… Каждый раз, когда вспоминаю об этом, испытываю все свои тогдашние ощущения с той же силой. С тех пор они настолько спаяны в моей душе, что стоит только вспомнить одно, как вместе с ним возникают и другие. Как пирожное из нескольких слоев…
Последние слова он произнес с легким смешком.
– В комнате было абсолютно темно. Оконные ставни были заперты, и свет просачивался лишь сквозь тонкие зазоры между ними. К тому же стояла жара, особенно невыносимая из-за того, что я надел единственный темный костюм, который у меня был, – из плотной шерсти. И едва заметный запах, почти неуловимый, – я не обратил бы на него внимания, если бы не знал, откуда он… легкий запах смерти в самом начале разложения. Разумеется, ничего общего с тяжелыми неотвязными запахами рвоты, экскрементов или тел, сильно затронутых тлением… Нечто среднее между запахом сырой телятины и чуть подогретого молока. Теперь я узнаю его из тысячи. Слышалось жужжание мухи, может быть, двух или трех, должно быть саркофажных, в черно-белую крапинку.
И он пустился в лирическое отступление о некрофилических двукрылых. В этом было что-то сюрреалистическое. В этот уютный чайный салон на улице Рене Шеффер, выбранный мною для интервью, заходили женщины-лакомки всех возрастов, чтобы в обед уплетать пирожки с начинкой из шпика и ветчины, а в остальное время – фирменный лимонный торт и пирожные с черникой. Сейчас, кроме нашего столика, были заняты только два – за одним сидела пожилая чета, которой уже не о чем было разговаривать, за другим – женщина в тюрбане, читавшая «Современные ценности». Не было слышно ни одной мухи – их можно было разве что вообразить, слушая рассказ мсье Леонара, который, увлекшись, говорил все громче и даже подражал шороху их крыльев и всем оттенкам жужжания. Они появлялись тучами. Первыми на запах мертвой плоти слетались большие зеленые или синие мухи – мясистые, блестящие, к тому же копрофаги, – которые из-за своего пристрастия «к гнилью и дерьму» представлялись мсье Леонару (я был удивлен его резкостью) «наиболее точным олицетворением человеческого общества». Были еще родственницы саркофажных мух, удивительные «кошлиоманиас», в коричневую и зеленую полоску, чьи глаза после смерти напоминали два красных огонька. Были и другие любители разложившейся плоти – ужасные «стеарибии», продолговатые личинки которых заводятся также в мягких сырах, они могут достигать четырнадцати сантиметров в длину, живя в благоприятной для них среде разложения. Еще были черные мушки и навозные жуки, которые появляются на той стадии, когда тело представляет собой уже только полужидкие останки и скопления газов. И наконец появляются последние участники великой метаморфозы – акариены, которые, как губки, впитывают в себя всю жидкость, и тело становится плотным и твердым, как палка, затем – резвая моль и ядовитые колеоптеры, чьи мощные челюсти обгладывают останки до самых костей, которые они оставляют, к большой радости будущих археологов и торговцев скелетами для медицинских институтов.
Мсье Леонар был в своем рассказе лишь немногим менее лиричен, чем я. Пожилая пара слушала, слегка побледнев и держа на весу чашки с чаем в нескольких сантиметрах от губ. Пришлось напомнить моему собеседнику, чтобы он вернулся к изначальной теме.
– Да. Так вот, не было никого, кроме двух-трех мух. В течение долгого времени я не осмеливался зажечь свет. Но, как я уже говорил, ставни были закрыты не слишком плотно. И вдруг я испытал настоящий шок, сопровождавшийся мощным выбросом адреналина: покойник подмигнул мне! Я отшатнулся к стене и стал нащупывать кнопку выключателя. И разумеется, как это бывает в кошмарных снах, я все никак не мог ее найти, хотя лихорадочно шарил во всех направлениях. Вместо этого я сшиб на пол какой-то маленький непонятный предмет, который разбился с красивым хрустальным звоном. Застыв от ужаса, с колотящимся сердцем, я ожидал, что сейчас сюда ворвутся возмущенные члены семьи покойного, которые, как мне казалось, где-то рядом, за дверью, но было тихо. Решившись наконец открыть ставни, я понял, отчего мне почудилось это подмигивание: луч солнца пробился между облаками и буквально на мгновение осветил глаза трупа. Я увидел, как тот же луч быстро скользнул по моим собственным ногам и осветил разбитую склянку – к счастью, пустую, но отныне уже не способную содержать в себе даже самое малое количество раствора или мази.
(Боюсь, что я использую здесь не совсем те слова, которые произносил Бальзамировщик. Ему были свойственны взрывы едкого сарказма, достаточно оригинального и порой даже изящного, не лишенного юмора, хотя и самого что ни на есть черного, но его проявления в основном были достаточно сдержанными, порой даже минимальными, – как в тот раз, когда я дал ему заполнить формуляр анкеты банка «Flow» и на вопрос о рождении он лаконично ответил: «Да».)
– В комнате по-прежнему оставалась муха – или мухи, которых я надеялся выгнать, открыв окно. Но они не улетали – очевидно, для того, чтобы усилить мрачную обстановку моей инициации до крайней степени. Да, все же «они» – потому что даже если она была одна, то жужжала за четверых и замолкала лишь для того, чтобы беззастенчиво прогуляться по телу покойного, на коже которого она вскоре проложила себе излюбленные маршруты, протяженностью в целый квартал, если можно так выразиться, потому что, прикрыв ставни на три четверти (чтобы помешать любопытным взглядам снаружи) и закрыв окно (чтобы уберечься от жары), я наконец с грехом пополам раздел покойника.
– Чтобы заняться погребальным туалетом?
– Именно. Раньше этим занимались монахини или некоторые набожные старухи. В деревнях вы еще и сейчас можете их встретить, но все реже. Эта обязанность полностью перешла к нам. Вначале я испытывал настоящий ужас перед ней. Вообще-то это немного напоминает туалет живых: нужно промыть глаза, уши, ноздри, рот… et cetera – все те полости, где быстро скапливаются самые отвратительные жидкости. Но, во всяком случае, уже в то время, о котором я говорю, даже если покойный вымыт и одет, его все равно приходится переодевать. Тогда уже начала развиваться танатопрактика в чистом виде, и речь больше не шла только о том, чтобы проложить определенные участки тела брикетами сухого льда, всего лишь расстегнув воротник и пуговицы на рубашке. Для того чтобы сделать надрезы, всю одежду нужно снять.
– Надрезы?
– Вы сейчас поймете. Но сначала представьте себе, в каком ужасном затруднении я оказался! Обычно эту процедуру проделывают вдвоем, и один из коллег должен быть опытным дипломированным специалистом (а диплом выдается лишь после работы, как минимум, со ста телами). Но мой коллега, как я уже говорил, был в нетрудоспособном состоянии. Шея у трупа совершенно одеревенела, пришлось приподнимать его ледяную спину, разводить руки и стаскивать поочередно оба рукава рубашки… Это было мучение! Брюки мне удалось стянуть с него лишь наполовину, так что они болтались у него на уровне колен все время, пока длилась обработка. Итак, едва лишь я закончил дезинфекцию, отказавшись, впрочем, от борьбы с мухой, в единственном или во множественном числе, как вдруг мне показалось, что на меня обрушился гром небесный: я услышал три гулких удара. Я был настолько погружен в работу, что уже не мог думать ни о чем другом, как только совершать все необходимые действия с наивозможнейшей точностью, почти как автомат – то, что я называю профессиональной холодностью танатопрактика! – и эти неожиданные удары отдались в моих ушах с такой силой, что я вначале даже не понял, откуда они доносились. Но это оказалась вдова покойного, которая стучала в дверь, беспокоясь о том, как идет дело. «Все в порядке, мсье?» Все было в порядке – насколько вообще могло быть в подобных обстоятельствах, – разве что я не заметил, как прошло полтора часа. Можно предположить, что, когда имеешь дело со смертью, в какой-то степени выпадаешь из времени.
Эти три удара в дверь оказались для меня роковыми. Они вернули мне ощущение времени, а вместе с тем – и ощущение тревоги. И самое ужасное – заставили меня спешить в тот самый, наиболее ответственный момент работы, когда спешки никак нельзя было допускать. Как я уже говорил вам, до этого у меня не было ни одного «настоящего» объекта – я упражнялся лишь на восковых или пластиковых манекенах или на учениках-добровольцах (но в последнем случае, разумеется, вмешательство было чисто формальным). Облака снаружи вновь сгустились, солнце проглядывало все реже, и в комнате потемнело; муха продолжала неустанно жужжать за четверых; в спешке я уронил скальпель. Я на ощупь поднял его с пола и стал машинально искать кусок марли, чтобы его протереть. Я чуть не рассмеялся, когда вспомнил, что это не имеет большого значения – клиенту уже все равно, он может не бояться ни столбняка, ни заражения крови. И я продолжал действовать. Моя рука слегка дрожала. Сильным ударом я произвел рассечение. Выступило немного крови. Этого я не предвидел. Тем не менее я решительно ввел в разрез трубку для вливания жидкости… знаменитого фиксатора на основе формалина, который сохраняет тело в состоянии относительной свежести в течение, как минимум, двух-трех недель (но в данном случае было бы достаточно и нескольких дней: столько нужно было младшему сыну покойного, который вместе с женой уехал поохотиться на слонов в Кению, чтобы связаться с посольством и вернуться домой).
Наконец я смог снова одеть труп, к великому недовольству мух (ибо в этот раз я был уверен, что их много), на что потребовалось еще минут пятнадцать. В общей сложности работа длилась два с половиной часа. Я вышел и закрыл за собой дверь. Вдова была бледна и не настаивала на том, чтобы увидеть результат. Она предложила мне что-нибудь выпить, но я отказался. Я был совершенно измотан. Я вернулся домой, не раздеваясь улегся на кровать и тотчас же заснул.
Бальзамировщик замолчал и отпил из чашки с шоколадом, который за такое долгое время наверняка остыл. Казалось, что рассказ обессилил его так же, как и те события, о которых он повествовал. Однако он еще не закончил. У истории была кода. Не прошло и двух суток, как ему позвонил один из сыновей покойного и ледяным тоном, в котором слышался сдерживаемый гнев, потребовал, чтобы он прибыл как можно быстрее. Юный мсье Леонар приехал, на этот раз в сопровождении своего патрона, который предположил, что произошло какое-то недоразумение. Как выяснилось, это было к лучшему – ибо сын покойного обладал телосложением регбиста и вмешательство его матери не спасло бы мсье Леонара от физического воздействия. Покойный выглядел отвратительно: дряблый, в трупных пятнах, воняющий – словно и не было двух с половиной часов изнурительного труда! Патрон мсье Леонара, увидев надрезы, сделанные почти на ощупь, быстро догадался, в чем причина такого состояния. Начинающий танатопрактик спутал вены с артериями! В момент кончины кровь скапливается в первых и уходит из вторых. И именно в опустевшие артерии необходимо вливать фиксирующую жидкость. Он же сделал наоборот: от этого и выступили капли крови, а если бы они выступили из артерий, как он с ужасом узнал, – это могло свидетельствовать о том, что покойный… еще жив! Таким образом, жидкость не распространилась по телу, отчего процессы разложения продолжались как ни в чем не бывало.
– В то время мои познания о человеческом теле были по большей части теоретическими. Но с тех пор я их усовершенствовал, можете мне поверить!
Кажется, его глаза победно блеснули, когда он произнес эту фразу между двумя глотками шоколада. На его губах снова заиграла улыбка. Случаи, о которых он рассказал вслед за этим, уже не были столь печальными. Особенно история с юной вдовой. Дело происходило в маленьком домике в предместье майским днем. Солнце палило вовсю, и воздух был пропитан запахами травы и цветов. Коллега мсье Леонара опаздывал, и он прибыл один. Дверь открыла молодая женщина. Лицо у нее было как у человека, который долго плакал в темноте и потерял всякое представление о времени и даже о реальности. Солнечный свет заставил ее моргать. Но мало-помалу она пришла в себя. Несколько секунд она стояла, недоверчиво разглядывая яркие краски сада, голубое небо и молодого человека, стоявшего перед ней в костюме с галстуком и аккуратно причесанного («У меня был пробор на правую сторону», – уточнил мсье Леонар).
– Наконец она впустила меня, усадила на диван в гостиной и села напротив. Сначала она держалась сдержанно и отстраненно – сидела сдвинув колени и с вежливым видом слушала утешительные слова, которые я произносил. Затем, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал, она положила руку на мою руку. Я продолжал вести себя так, словно ничего не произошло, списав этот необычный жест на состояние растерянности и смятения, в котором она находилась. Но когда, незаметно придвинувшись, она вдруг положила другую руку на мое правое бедро, продолжая при этом смотреть на меня широко распахнутыми глазами, никаких сомнений в ее намерениях больше не оставалось. Освободившись немного резковатым движением, я спросил у нее, где тело. Кажется, она не поняла. Она, без сомнения, пыталась забыть о недавнем драматическом событии, в отчаянии погрузившись в то животное существование, где смерть ничего не значит, где, подобно огромным прожорливым монстрам в океанских глубинах, обитают лишь самые грубые инстинкты, и в первую очередь – сексуальные. Она тоже поднялась и прижалась ко мне с неожиданной силой, приоткрыв рот и закрыв глаза. Меня спас только звонок в дверь, раздавшийся на редкость вовремя – так в вестернах в самый отчаянный момент появляется федеральная конница – и возвестивший о прибытии моего запыхавшегося коллеги.
Бальзамировщик сопроводил конец своей истории несколькими жестами, тем более неожиданными, что он проделал их на улице. К тому моменту мы уже вышли из чайного салона с его чопорной клиентурой, впавшей в столбнячное оцепенение (читательница «Современных ценностей» осталась невозмутимой, но пожилая дама заметно побледнела). Когда мы прошли мэрию, мсье Леонар решил сопровождать меня к Дому прессы, куда я направлялся, – ему было по пути.
Я воспользовался этим моментом, чтобы попросить его об одолжении, которое постепенно превратилось для меня в навязчивую идею: разрешить мне понаблюдать за его работой. Это был самый быстрый, хотя и самый неприятный способ узнать, в чем же непосредственно она заключается. Задача состояла в том, чтобы убедить его, что я не принадлежу к той (большей) части человечества, которая при виде трупа приходит в ужас, и что я с давних пор довольно близко знаком со смертью. Меня еще в детстве просветил на этот счет дедушка с материнской стороны, который был военным врачом в Алжире, насмотрелся всякого и услаждал мой детский слух реалистичными описаниями «кабилийских улыбок» и ампутаций без наркоза. Я похоронил и этого дедушку (который после выхода на пенсию прожил пятнадцать лет без особых приключений на холмах Ниццы), и еще с полдюжины тетушек и кузенов – я всегда, с самого раннего детства, присутствовал на похоронах и был свидетелем всего происходящего. Я видел трупы вблизи, а несколько раз даже присутствовал при некоторых процедурах посмертного туалета. Если уж говорить начистоту, я получил удовольствие от одного случая на похоронах дедушки Бертрана, полковника сухопутных войск, которого моя сестра и я не слишком любили. Мы улучили момент, когда остались одни в комнате, где он лежал в полной военной форме, а потом, под действием какого-то извращенного порыва, хохоча как безумные, расстегнули ему ширинку, что придало образу сурового вояки легкомысленный и даже слегка непристойный оттенок. Чтобы усилить впечатление, я добавил еще одну деталь, на которую меня вдохновило само расположение дома: он стоял на берегу Сены и был окружен садом и огородом, где нам всегда запрещали играть, особенно после того, как дед самым грубым образом прервал бега улиток, устроенные нами на столе для пинг-понга. Этот старый брюзга сам подсказал нам способ мести!
– И вот, вообразите, – с некоторым пафосом говорил я мсье Леонару, пока мы приближались к Дому прессы, – всю глубину изумления нашей тетушки Мари-Поль и наших родителей, когда, войдя в полутемную комнату, чтобы воздать последние почести великому человеку (метр девяносто роста и орден «За боевые заслуги»), они увидели, как по его безупречно выбритой щеке, в двух сантиметрах от усов цвета соли с перцем, медленно, оставляя за собой длинный блестящий след, ползет садовая улитка, с явным намерением взобраться ему на нос!
Уже на подступах к книжному магазину толпился народ. Трудно сказать, были ли тому причиной Маршаль или же три-четыре молодых человека с мучнисто-бледными от пудры лицами и красными накладными носами, которые раздавали листовки у входа и при этом что-то выкрикивали. Мсье Леонар спросил у меня о причине такого массового сборища. Но едва лишь я произнес имя писателя, чья презентация должна была сегодня состояться, как мой собеседник нахмурился.
– Сволочной ублюдок! – пробормотал он.
– А что вы у него читали?
– Один рассказ.
Я уже собирался спросить, не тот ли это рассказ, который недавно был опубликован в «Монд» и который Филибер нашел в высшей степени гомофобским. Но тут перед нами неожиданно вырос молодой человек с накладным носом и протянул мсье Леонару буклет. Бальзамировщик с нескрываемым отвращением отказался его взять.
– Я вас покидаю, – холодно произнес он. Выбора у меня не оставалось, и я бросился в омут с головой:
– Так не позволите ли вы мне, дорогой мсье Леонар, в какой-нибудь из ближайших дней присутствовать… при вашей работе? Я буду выполнять малейшие ваши…
Он пристально смотрел на меня, не отвечая и не улыбаясь, словно измеряя или скорее, как я тотчас же подумал, давая понять всю неуместность моей просьбы. Потом, воспользовавшись появлением юной девушки, почти подростка, которая отвлекла мое внимание, протянув мне проспект, он исчез.
Проспект действительно напоминал листовку, точнее, был стилизован под нее.
ПОСЛЕ БЕШЕНОЙ КОРОВЫ – ПИСАТЕЛЬ!
Не имело смысла уточнять: «бешеный писатель» по аналогии с «бешеной коровой» – это был б плеоназм. Литературные амбиции сегодня – бедствие пострашнее любой эпидемии.
ТРЕБУЕМ УСТРОИТЬ ЗАБОЙ СКОТА
В ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ СТАДАХ!
Всякий издательский дом, давший приют индивидууму, которого личные и родовые признаки позволяли идентифицировать как писателя, должен был установить время и порядок процедуры истребления данной разновидности скота.
ОСТАНОВИМ ЛИТЕРАТУРНУЮ ЭПИДЕМИЮ!
ЗАЩИТИМ СЕБЯ!
ЗАЩИТИМ НАШИХ ДЕТЕЙ!
Присоединяйтесь к нам – вступайте в КББП
КОМИТЕТ ПО БОРЬБЕ
С БЕШЕНЫМИ ПИСАТЕЛЯМИ!
«Бешеными» в последней строке было зачеркнуто – что коварно указывало на тавтологию, в стиле Деррида. [51]51
Деррида, Жак (1930–2004) – французский философ-деконструктивист. – Примеч. ред.
[Закрыть]
Справа внизу был нарисован розовый цветок, окруженный маленькими буквами: «Содружество фуксии». Я тут же понял, что красноносые распространители листовок – мои старые знакомые, заговорщики из «Таверны» мэтра Кантера. Несмотря на клоунский грим, я вскоре узнал мотоциклиста. Потом с трудом протолкался к входу. Но внутри магазина оказалось гораздо меньше народу, чем снаружи. Маршаль, сидя в окружении сложенных в стопки экземпляров своего последнего романа, с вежливо-скучающим видом ожидал покупателей. Владелец магазина, стоя рядом с ним, изредка пытался развлечь его короткими шутливыми репликами. Дамы пожирали его глазами, потом отваживались приблизиться к стопкам книг, хватали их, рассматривали обложку, открывали страницу с биографическими данными, чтобы выяснить возраст автора, взвешивали в ладонях, перелистывали, ощупывали – и, конечно, прежде всего смотрели на цену.
Все это сопровождалось негромким гулом голосов, который вдруг резко оборвался. Чей-то могучий, гулкий и рокочущий голос – такими, должно быть, обладали Боссюэ, Дантон и Жорес, [52]52
Дантон, Жорж-Жак (1759–1794) – французский политический деятель, после 10 августа 1792 г. – министр юстиции, казнен по обвинению в приверженности доктрине умеренных. Жорес, Жан (1859–1914) – руководитель Французской социалистической партии, основатель газеты «Юманите». – Примеч. ред.
[Закрыть] – прогремел, перекрывая болтовню и перешептывания:
– Мелкие засранцы! Заморыши недоделанные! То, чем вы занимаетесь, – просто гнусность! Я подошел к двери, чтобы разглядеть оратора. Это оказалось нетрудно, поскольку он был очень высоким. Изрыгая ругательства, он одновременно обнимал прижавшуюся к нему хорошенькую мулатку, которую я недавно видел в кафе и теперь мгновенно узнал, – хотя и не без некоторого удивления. Последнее обстоятельство делало его обличительные речи не слишком убедительными: нельзя полностью поверить в возмущение человека, наслаждающегося плотскими удовольствиями (слово «плотские» моментально приходило на ум при виде лица молодой женщины: она напрасно пыталась делать вид, будто встревожена скандалом, – на самом деле в ее лице с пухлыми губами, обнажавшими великолепные зубы, и черными глазами на фоне молочно-шоколадной кожи читался явный вызов).
Обличения верзилы были в первую очередь адресованы юному бунтарю, в котором я по его смеху узнал предводителя группы. Чем больше разорялся противник, тем громче тот смеялся. На его круглом кукольном личике читался лукавый ум и в то же время искренность, что не могло не вызывать симпатии. К тому же после двух-трех высказываний вроде: «Вы думаете, цыплятки, что вы расшатываете систему? Пытаясь высмеять единственную интеллектуальную деятельность, еще не подогнанную под единый формат, вы, как самые вульгарные наемные писаки, помогаете этой уравниловке!» – оратор отбросил весь свой пафос, и стало ясно, что он, как и недовольные молодые люди, просто играет в этом фарсе свою роль.
По правде говоря, «системе» и впрямь не стоило тратить силы на разоблачение столь немногочисленного и безобидного сборища. Инцидент исчерпался сам собой, когда юная мулатка, побледнев от гнева, обеими руками вцепилась в своего спутника, чтобы вытащить его из толпы и из дискуссии. Когда они удалились, предводитель «Содружества фуксии» бросил вслед, как последнее оскорбление, встреченное хохотом собратьев:
– Перо вам в руки!
В ответ послышалось: «К станку!» и «Шутники, мать вашу!», – в полный голос выкрикнутые обличителем, после чего он скрылся из виду, и на этом все кончилось.
Почти сразу из магазина донесся хлопок пробки от бутылки шампанского – такой громкий, что его услышали снаружи. Этот звук возымел действие: все, кто еще пребывал в нерешительности или задержался, слушая спорщиков, теперь вдруг разом захотели войти. В толчее были опрокинуты стеллаж с открытками, на которых красовались различные афоризмы, и стопка книг Александра Жардена. Множество дам наконец решилось инвестировать свои финансы в литературу – «кому-нибудь в подарок», – в результате образовалась очередь; писатель раздавал автографы – усы у него топорщились; владелец магазина, расплываясь в улыбках, пробивал чеки; служащий проворно заворачивал книги в подарочные упаковки; и наконец, словно в возмещение, одна из девушек-продавщиц протягивала покупательнице бокал с «шампанским» (на самом деле – игристым «Вуврэ»). Иногда, если покупательница была молоденькой, автор поднимал на нее глаза и, распушив усы, отваживался произнести несколько любезностей.
Я с трудом протолкался наружу. Решив разделить вечер поровну между двумя литературными событиями, я поспешил на улицу Буссика, где к тому же назначил встречу Мартену, моему приятелю-историку. Приходскую церковь, где должна была состояться очередная презентация, оказалось довольно сложно найти: она находилась в самой глубине двора, за рядами мусорных баков. В просторном зале было множество окон, но лучи закатного солнца освещали лишь обшарпанные стены, выщербленную плитку, ряды школьных парт и на одной из них, возле рядов желтых пластиковых стаканчиков и прямоугольных пакетов (с вином или апельсиновым соком – было непонятно, поскольку еще никто не решался себе налить), три стопки тоненьких беленьких книжечек, рядом с которыми сидела дама, готовая их подписать, но основная масса читателей пока оставалась лишь потенциальной.
Среди немногочисленных присутствующих, помимо тучной дамы в шапке из выдры и с небольшими усиками (очевидно, матери поэтессы), я тут же заметил своего друга Филибера. Впрочем, его трудно было не заметить – он стоял прямо позади виновницы торжества, склонившись над ее плечом, и нашептывал ей на ухо какие-то нескончаемые речи, заставлявшие улыбаться и его самого, и ее – хотя и гораздо сдержаннее.
Я не успел к нему подойти – как раз в этот момент, заметив прибытие трех гостей, в числе которых был ребенок, человек в черном костюме, которого я не заметил раньше и который с одинаковым успехом мог быть и хозяином помещения, и издателем книжки (как выяснилось позднее, на самом деле он был и тем и другим), хлопнул в ладоши и взял слово. После того как он воздал хвалу Жеанне де Куртемин «по пяти пунктам» – на самом деле их оказалось семь, и их торжественное перечисление дало мне время знаками привлечь внимание Филибера, – было объявлено о начале чтения. Поэтесса открыла свою книгу, слегка кашлянула и начала сильным, глубоким голосом:
