Текст книги "ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ"

Автор книги: Дмитрий Григорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

– Добре смышлен! – сказал незнакомец, когда мальчик вышел из лачуги, – главная причина – шустер оченно, плутоват, окаянный; слово скажешь, глазом мигнешь – смекает. Неравно что и сболтнет… Шибко связал он меня!

– Точно приневоливали; сам взял! – неохотно проворчала Грачиха.

– Жену поучить хотел, потому больше, – сурово возразил гость, – вижу, стала держать их руку, я его и увел. Выходит, только себя наказал. Пожалуй, опять бы теперича отдал – лишняя только тягота – да первое дело мать умом повихнулась; второе дело, опасливо: болтать станет; все смыслит, даром на вид не казист; везде таскал с собою, мало ли что видел; где, примерно, бывал – обо всем этом поведает… И то кажинный раз как туда иду, не беру с собою – опасливо, боюсь, мать признает, люди увидят.

– Что ж ты его, разбойник, ко мне-то привел? – крикнула Грачиха.

– Эка вздорная какая! Дай сказать! – с досадою перебил гость, – рази кто нас видел, как сюда шли? И то в лощине сидели, ночи дожидались…

– Ступай, ступай! ну вас совсем! Я чай, рыщет теперь пострел… уйдет еще на деревню, наткнется на кого, все тебя знают по всему околотку. Ступай; ну вас! Ступай, говорю!

– Полно, тетка, перестань! – начал упрашивать гость, – коли только из этого, духом сбегаю, приведу его; ночь темная – никто не увидит. Дай, слышь, дай хоть ночь-то переночевать! Лето придет, в лесу тепло будет, не стану тревожить. Сделай милость, не сумлевайся… Эка, право, какая!.. Сейчас кликну, здесь будет.

И, не дожидаясь возражения, он кинулся вон из лачуги. Несколько минут спустя в сенях послышался голос его и голос мальчика; он снова вернулся за перегородку.

– Чего опасалась? Он тут подле избы сидел; ничего, говорю; из сеней теперь не выступит, – проговорил бродяга, между тем как старуха вставляла новую лучину. -

Эх-эх! пришло, знать, и мое времечко! – добавил он, выразительно тряхнув кудрявою своею головою.

Он прошелся раза два от печки к столу, сел, провел ладонью по волосам, потом снова встал.

– Тетка, слушай, – сказал он тоном упрека, который худо скрывал досаду, отражавшуюся в каждой черте лица его, – слушай: не знаешь, где найдешь, где потеряешь!.. Полно, тетка! – подхватил он, смягчая речь и голос, потому что первые слова его не произвели ни малейшего действия на старуху, – ну за что серчаешь, за что? Провалиться, не ведаю!.. Хлеба, и того стало жаль. Полно, говорю, не бог знает чего прошу… Прошу: не оставь!.. Нужда шибко взяла, потому прошу… Вишь, как обносился, вишь, смотри, – примолвил он, поворачиваясь к ней то одним боком, то другим и выставляя напоказ прорехи и заплаты, – тоже, вишь, и лаптей нет… Право, пособи… А уж насчет, то есть… за себя постоим! Скажешь: Филипп, сделай то, – тут и есть! Укажи только, укажи на какое хошь дело… нам рази впервые с тобой видаться?..

Шепни, Примерно, у кого какая лошадь – завтра же к тебе придут за нею, в упрос просить станут…

– Не надыть, не проси… ничего не дам! – упрямо сказала старуха.

– Ты думаешь насчет парнишка, то есть, связал меня? он помешает?

– Хоть бы так…

– На то время можно здесь у тебя оставить…

– Нужда мне с ним возиться! Кто за ним усмотрит? Вишь он, окаянный, шустрый какой!..

– Слышь: выручи только, об одном прошу; выручи; каяться не станешь; выручи только… хоть на время выручи…

– Стало, уж там взять-то нечего? туда бы шел! – перебила Грачиха.

– Был и там, вечор еще был, – торопливо подхватил Филипп. – Коли тебя пришел просить – без толку, стало быть, ходил: не токма денег, хлеба, и того нет. Я уж и так и сяк стращал – ничего не возьмешь; уж это, значит, верно, что нет ничего; а то бы дай, мое было бы; постращай только его – брат ничего не утаит… Мы это дело-то знаем, как с ним справляться: не, впервой!.. Потому больше к тебе и пришел: нужда заставила. Сделай милость, Лукерьюшка, пособи! – снова пристал Филипп, – так, малость самую… тревожить больше не стану, уйду; и то сказать, опасливо теперь здесь оставаться. В другое время – ништо, пожил бы; теперь убираться надо. Узнал я вечор, как к брату ходил, сказывали: господ ждут; не ноне, завтра ждут; при них как раз сцапают… надо убраться во-время, потому больше и прошу: пособи, тетка, сама знаешь, без лаптей недалеко уйдешь.

На этом самом месте в сеничках, где находился мальчик, послышался вдруг такой дикий крик, что Филипп и старуха дрогнули всем телом. Не успели они сделать шагу, как новый крик, еще диче, пронзительнее, раздался в сенях. Филипп кинулся было к лучине с намерением потушить ее, но Грачиха остановила его, сказав:

"погоди", и, ковыляя, побежала к. двери.

– Кто тут? – спросила она.

В ответ на это над самою ее головою повторился новый крик, еще звонче, еще отчаяннее первых двух.

– Ах ты, разбойник! – закричала старуха, тотчас же, вероятно, смекнув, в чем дело. – Постой! я ж тебя, окаянного!.. Эй, Филипп! – подхватила она, торопливо возвращаясь в избу, – это твой пострел с кошкой… Кошку куда-нибудь, разбойник, запрятал… Я ж ти, погоди!

Грачиха взяла лучину и побежала в сени; Филипп последовал за нею. Крики становились все жалобнее и протяжнее. При свете лучины старуха, точно, увидела желтую свою кошку, которая болталась на перекладине, привязанная к хвосту.

Мальчик, свернувшись клубком в углу сеней, спал крепким сном; но храпенье, которое издавал он для вящего эффекта, изменило ему: старуха налетела на него, как разъяренная наседка, проворно перенесла лучину в левую руку и правою рукою схватила его за волосы; мальчик тряхнул головою – и, не подоспей во-время отец, он укусил бы старухе руку.

– Оставь его, тетка! я его сам лучше проучу; твои руки старые; дай только сперва кошку отцепить.

Сказав это, он приставил к перекладине лесенку, которая вела на чердак и которую мальчик ухитрился поставить на прежнее место. Секунду спустя бедная кошка рухнулась наземь, вскарабкалась на стену и, фыркая, исчезла на чердаке.

– Теперь я до тебя доберусь! – сказал Филипп, подходя к ребенку.

Тот по обыкновению своему не обнаружил ни малейшего испуга; он без сопротивления дался отцу.

– Хорошенько его, хорошенько! – закричала колдунья, становясь на пороге и подымая лучину над головою.

– Вот тебе! помни! вот тебе! – приговаривал между тем отец, делая вид, что дерет его за волосы, но на самом деле тормоша ему только голову, что заставило, однакож, сына биться по полу и кричать так пронзительно, как будто с него сдирали кожу.

Старуха, испуганная криком, который легко мог дойти до Чернева, велела отцу оставить и поплелась в избу.

– Сюда! – крикнул Филипп, следуя за нею и обращаясь к Степке.

Степка вошел в избу, продолжая хныкать и тереть лицо кулаком, из-под которого выпрыгивали попеременно то один плутовской взгляд, то другой, сопровождаемые не менее плутоватой усмешкой. Отец украдкой подал ему знак и подмигнул на старуху, которая суетилась ворчливо у лучины; Степка кивнул головой и тотчас же перестал хныкать.

Но едва только воцарилась тишина, как в наружную дверь избушки кто-то сильно застучал. Филипп, старуха и мальчик переглянулись с удивлением. Два-три громкие удара снова потрясли наружную дверь избы. Одним прыжком Филипп очутился у лучины, пригнул испуганное лицо к огню и задул его.

– Отопри! – прокричал в то же время за дверью басистый, хриплый голос.

– Тсс! молчи! – шепнул Филипп.

– Может… ко мне… за делом, – проговорила Грачиха.

– Так бы громко не стучался, – возразил Филипп. Голос сильно, однакож, изменял ему. Как все люди, имеющие основательную причину бояться преследования, он думал одно только: уж не узнали ли случайно о его возвращении? Не встретился ли он вчера на дороге в Марьинское с кем-нибудь, кого сам не заметил? Не выдал ли брат, или, вернее, братнина жена?.. Мысли эти с быстротою молнии мелькнули в голове его, и с каждым новым ударом в дверь сердце его билось ускоренным тактом, дыхание спиралось в груди и пересыхало в горле.

– Отпирай! эй! – раздался снова басистый голос, но уж теперь с другой стороны лачуги, и кулак застучал под окном.

– Пусти, матушка, Христа-а ра-а-ди! – неожиданно подхватил другой, старческий, жалобный голос.

Не успел он замолкнуть, как уж раздался третий, звонкий, дребезжащий, как у козла:

– Эй, тетенька, спишь, что ли? Вставай, глазки протирай, слышь: сваты приехали!..

При первых звуках последнего голоса Грачиха покинула свое место.

– Слепые, – проворчала она.

– С коих мест? – торопливо спросил Филипп.

– Чужие! – возразила как бы из милости Грачиха.

Она подошла к окну, отняла палку, которая придерживала старый скомканный зипун, закрывавший окно, и спросила, как водится обыкновенно, для виду: кто тут?

– Мы, мы, касатка, – разом отозвались три голоса.

– Полно вам горло-то драть: слышу. Бог подаст! – проворчала старуха.

– Осердчалая какая! Видно, спросонья, – заметил козлячий голос.

– Пусти переночевать! – подхватили другие.

– Вот нашли постоялый двор… Ну вас совсем!.. тесно и без вас…

– «Щадни» {Щадни – гости, на условном языке тульских и рязанских нищих, которые как бы составляют одну семью. Здесь, разумеется, исключительно говорится о нищих по ремеслу. Мы не долго будем пользоваться терпением читателя и приведем только несколько образчиков этого языка, бог весть откуда взявшегося и кем созданного (прим. автора).}, что ли? – спросили за окном.

– Ступайте на деревню; мало ли дворов… там и ночуете, – сказала Грачиха.

– Были, касатка, да «лунек» (собак) много добре, лютые такие, к «рыму» (дому) не подпущают, – заметил, посмеиваясь, козлячий голос. – Пусти, тетка; «сушак»

(хлеб) свой; "меркош", "не зеть ничего" (ночь, ничего не видно); "отцепи, масья"

(отопри, хозяйка-мать); пошли бы дальше, да лошади стали, – добавил он, принимаясь турукать и посвистывать, как будто и в самом деле подле него стояли лошади.

– Не впервые у тебя ночуем; пусти! – буркнул бас, – дело есть до тебя…

– «Перебушки растерял, вершать нечем, без котюра стал!» {Глаза растерял, глядеть нечем, лишился вожака-мальчика, который водит слепых (прим. автора).} – пояснил козлячий голос.

– С вами еще кто есть? – спросила Грачиха.

– Нет, мальчик только, «котюр», – отвечали нищие.

Грачиха поправила платок на голове, несколько секунд стояла как бы в нерешимости и, наконец, сказала:

– Ну, ступайте; дайте только лучину вздуть. И, не обращая внимания на

Филиппа, который упрашивал ее не пускать гостей, Грачиха вздула лучину и поплелась в сени.

VI

Немного погодя в избу один за другим вошли три человека. Грачиха неправильно назвала их слепыми: из трех один только оказался в самом деле слепым, а именно тот, который был веселее других, говорил и смеялся козлиным голосом.

Странное противоречие представляли ухмыляющиеся, можно сказать, прыгающие от веселости черты его с беловатыми, неподвижно-мертвыми зрачками. Но таким полным довольством, сияло толстое, красное лицо его, так забавно вздергивался маленький, как пуговица, нос, так насмешливо передвигались губы, едва закрытые редкими волосами, что невольно исчезало неприятное впечатление, производимое зрачками. В самой фигуре его, неуклюжей, коротенькой, напоминавшей медвежонка, даже в его приемах было что-то скоморошное, комическое. Он возбуждал смех, несмотря на его лета и на бесчисленные прорехи и заплаты, которые покрывали его с головы до ног, так что с которой бы стороны ни смотреть, всюду представлялся какой-то пегий человек.

Другой его товарищ казался постарше: это был человек около пятидесяти пяти лет, исполинского роста, атлетического сложения, с черным лицом, как у цыгана, мрачно-нахмуренным и грубым; совершенно открытое темя, исполосанное глубокими морщинами и покрытое загаром, несмотря на только что начинавшуюся весну и длинный промежуток зимы, делалось еще смуглее в соседстве с серовато-желтыми клочками волос, которые закрывали ему уши; его короткие мускулистые руки, пальцы с пучками волос между суставами и могучая шея показывали страшную силу; не только не чувствовал он тяжести полновесной сумы, висевшей у него за спиною, но ничего, казалось, не значило бы ему взвалить на плечи любой мельничный вал.

Говорил он отрывисто, и голос его звучал как из бочки.

Третий товарищ был тщедушный, низенький старичок, согбенный годами; ему безошибочно можно было дать восемьдесят лет; на сморщенном лице его все черты как будто прищуривались; оно сохраняло самое жалкое, униженное, полазчивое выражение.

Глаза его видели еще ясно; но, вероятно повинуясь жалкой роли своей, старик закрыл их, как только вошел в избу и увидел при свете лучины постороннего человека.

Весельчак между тем суетливо выступал вперед, держась одной рукой за конец палки, которая находилась в руках худенького, бледного мальчика лет восьми, обутого в такие лапти, что они пришлись бы впору великану; другою рукою весельчак водил по воздуху; ладонь его случайно встретила лицо старичка, и он закричал во все горло:

– Ослеп! ослеп! Братцы-кормильцы, ослеп! Слышь, Верстан (это было прозвище великана), смотри-тка: старик-то наш ослеп! а ведь сейчас еще видел; недавно ослеп и ничего уж не видит, сердечный!..

– Молчи, чужой, – шепнул Верстан.

– Свой, – шепнула в свою очередь Грачиха, шедшая, чтоб запереть дверь.

– Что ж ты нам, «масья» (мать), ничего не сказала? – крикнул весельчак, – э-эх! купил, значит, корову, привел домой, стал было доить, а тут уж был бык! – добавил он, уперев руки в бока и став козырем.

– Мальчик его? – спросил Верстан, указывая старухе на Степку.

– Мой! – отозвался Филипп, к которому, после первого беглого взгляда, возвратилась уверенность.

Весельчак остановился, внимательно прислушался к голосу незнакомца.

Услышь он его хоть десять лет назад, он и тогда не ошибся бы; но голос был ему незнаком; приняв Филиппа за своего брата слепца (предположение, которое вызвано было присутствием мальчика), он повернулся к нему и спросил:

– Откуда, небоже?

– Прохожий…

– Вот это ладно, похвалить можно, – произнес слепой тоном недоверчивым и насмешливым, – отколева ни шел, нас не миновал, к куме в гости зашел – это ладно!..

Но, вероятно не довольствуясь неопределенным ответом Филиппа и побуждаемый подозрительным любопытством, свойственным слепым, весельчак обратился к вожаку своему и сказал ему на своем наречии, чтоб он подвел его к чужому мальчику; поровнявшись со Степкой, слепой неожиданно опустил ему на голову свободную руку свою и так быстро ощупал ему лицо, что тот не успел отвернуться.

– Э-э! курносый какой!.. да и зубы-то заячьи – едоват, должно быть, паренек-то… Мотри, Мишка, близко не подходи: укусит! – произнес слепой. -

Эвна… э! ах ты! поди какой, драться еще вздумал! – подхватил он, почувствовав на руке кулак Степки, – ну, давай, давай, когда так… только, чур, мотри, подножки не ставь… давай, берись; кто кого…

– Полно тебе, бешеный… как те звать-то?

– Фуфаев, касатка… Фуфаев!.. Зовут Евдоким, величают Фуфаев…

– Полно, когда так: чего развозился? – продолжала Грачиха, появляясь в маленькой дверце между печью и перегородкой.

Там, за перегородкой, успели уж расположиться мрачный Верстан, старик,

Филипп, и слышались расспросы: откуда? куда? – расспросы, на которые Филипп отвечал самым сбивчивым образом.

– Мишка, – сказал слепой, пробираясь ощупью по палке к своему вожаку, получившему от Степки на свой пай несколько ударов, предназначавшихся слепому.

– Мишка, – прибавил он, сбрасывая наземь суму, – садись-ка, поужинай… Вишь у нас с тобой сколько корок-то!.. живой человек – проглотишь!.. да и товарища угости.

Выбирайте что ни на есть самую сладенькую из всех – гуляем, значит!.. А жестко покажется, хозяйка молочка даст для праздничка… Где нищий не бывал, там, слышь, по две милостыни дают – так ли, "масья", а?..

– Полно, полно балясничать-то! – ворчала Грачиха, – спать ложись; не время с вами возиться.

Оставив вожака своего, который сел, пригорюнясь, на лавку в первой половине избы, слепой ощупью направился к хозяйке.

Войдя за перегородку, он ощупал ладонью каждого из присутствующих, расположился подле Филиппа и, приподняв руку, провел, как бы нечаянно, ладонью по лицу его.

– Дальше, брат; я этого не люблю, – проговорил он грубо, отталкивая руку.

– Экой ты какой!.. как же так?.. Ведь вот товарищи тебя видят… а мне так уж, стало быть, и нельзя… и мне хочется!.. Даром у меня глаза-то глядят, как собаки едят, и ничего не вижу!.. «Перебухи-то у меня в пучки сбежали» (глаза у меня в пальцы ушли), там и остались, удержал насилу… Ты этим не обижайся… как те звать-то?

– Евдокимом, – наобум отвечал Филипп.

– Э! ну вот еще и тезка!.. Эка знатная у тебя компания собралась, «масья»! Ты не чаяла, небось, дорогих гостей… оно и все так-то: около проруби и все слетаются белые голуби! – подхватил Фуфаев, – чем-то нас только угощать станешь?.. Не брезгливый народ! давай хоть «креса» (мясца), и то съедим… мы люди заезжие, у тебя добро-то завозное – жалеть, стало, нечего.

– Хлеб ешь, коли голоден…

– Да что хлеб! «Сушак» (хлеб) у нас и свой есть! в своих амбарах много, вишь!

– сказал он, похлопывая по суме старика, который жадно ухватился за нее обеими руками, – чего испугался, дядя Мизгирь? уж полно, нет ли у тебя тут денег, в суме-то?

– подхватил Фуфаев.

Он остановился, поднял брови, выразительно кивнул головою на старика и продолжал:

– Ты, тетка, может еще не знаешь… и ты, Евдоким, не знаешь… Ведь дядя-то этот у нас богач! Не смотрите, он таким общипанным кажет: он это так, для виду… у него деньги-то и-и! только накопил, сам счет забыл… Нам бы самим невдогад, – под хватил Фуфаев, видимо забавляясь проклятиями, которые посылал ему старик, – сами не ведали, где у него деньги-то спрятаны, да намедни проговорился… во сне выдал: все про какую-то кубышку бормочет… мы давай приставать; что ж? дознались ведь, сказал: у него, слышь, кубышка, с деньгами-то в Журавлинской роще зарыта… Не сойти мне с этого места, коли не так!

– И не сойдешь когда так! не сойдешь, окаянный – злобно проговорил

Мизгирь, – ну чего пристал? чего привязался?.. Оставь! – добавил он, огрызаясь, как старый беззубый волк, настигнутый собаками.

– Диковинное дело: кому он только деньги-то копит? – продолжал еще усерднее приставать Фуфаев, для которого не было лучшего увеселения, как дразнить старика, – сам ведь в гроб глядит, а «юсы» (деньги) копит. Умрешь, ничего ведь с собой не возьмешь… И не умирает-то он, братцы, потому больше, боится: дорого возьмут за похороны… Скупые все в одново: они что «маркуши» (овцы): спроси овцу, кому шерсть растит – рази для себя?! другим же достанется… Скажи лучше, дядя

Мизгирь, право, скажи, в кое место кубышку зарыл?.. Ой, скажи!

– Экой шут какой! – смеясь, заметил Филипп, – и все-то он у вас такой веселый?

– О чем скучать-то? что глаз-то нету? эвна! да ты: мне назад их отдай – не возьму, право, не возьму! зачем они мне? Глаза человеку неприятели.

– Ну нет, брат, с глазами-то все повеселее! – сказал Филипп, посмеиваясь.

– Тебе, може статься, так; ты, может, богач, вот как наш дядя Мизгирь, все одно; живешь, может, в каменных палатах, ходишь по садам с цветами всякими… есть и жена-красавица, есть, стало, на что и смотреть… А у меня как нет этого ничего, смотреть не на что, так и глаз не надыть… без них лучше. Вот хоть бы теперь: все вы для меня в сапогах, все в пестрых рубахах… Баба какая подвернется, та и красавица… все в обновках на глаза мои, словно кажинный день праздник…

– Ну, а сам-то о себе ничего, не тужишь? Все в обновках, а у самого заплаты одни, – сказал Филипп.

– Что ж, что заплаты? Бедный – что горбатый: что на спину попало, то и носит; нам это ничего… была бы мошна, чтоб краюха вошла, был бы живот, чтоб в него перешло!

– Что ж вы?.. Говорили, за делом пришли; коли за делом, сказывайте, а не то спать ложись… – проворчала Грачиха.

– Стой, тетка, стой, твоя речь впереди! – перебил Фуфаев, – вот ты говоришь: спать пора; твоя речь разумная… только слышь: у нас теперь дело пойдет, о чем, примерно, говорили… так надо, примерно, сперва-наперва винца выпить, ум подкрепить, словеса подобрать такие, примерно, к делу пригодные… как хошь, а без винца уж этого нельзя никаким манером.

– Нет, не уймешь его! что жернов, мелет без устали!.. Вишь его, неугомонный какой, – проговорили Филипп и Верстан, первый с усмешкой, второй с досадой.

– Дай сказать… Чего взаправду лезешь?.. дело есть! – забасил Верстан.

– Ну, говори! – произнес Фуфаев, наклоняя голову, чтоб слушать.

– Вот… – начал Верстан.

– Ну что: вот!.. Вот, да и нет ничего! – перебил Фуфаев. – Тебе, брат, не дождаться… дай я расскажу. Слышь, тетка: был у него, у Верстана, мальчик – вожак, по-нашему; был да сплыл; пришел срок, отец назад взял… Стал он теперь один; скучает, сирота как есть; так вот спросить пришел, не знаешь ли, где бы, примерно, вожака достать…

– Я бы и денег не пожалел, – сказал Верстан, – есть теперь рублев с десяток, все бы отдал, кабы потрафилось найти малого…

– Да на что тебе? – спросил Филипп, – глаза худо видят, что ли?..

– Экой ты, братец! – воскликнул Фуфаев, – видит-то он лучше быть нельзя! брось полушку на траву – его будет, уж это беспременно!.. А все без вожака все нельзя никак. Ну, кто буде его по деревням-то водить?.. ведь уж такая напасть на него: покажись только околица – сейчас ослепнет! Ей-богу, так!.. Вот дядя Мизгирь, так тот еще за версту от околицы ничего уж не видит; сердечный, совсем слепой сделается.

– Эка ягоза, право ягоза! так и шипит, ягоза проклятая! – злобно проворчал старик.

– Теперь вот что, – продолжал Фуфаев, – пришли мы в деревню – ладно; как нет у Верстана малого, волей-неволей с нами идти должон, потому слеп, сердечный, сам идти не может, спотыкается… Вот стали мы у двора – ладно; поем

Лазаря… знамо, наше дело такое: горлом, хлеб достаем…! Ладно; всяк примерно и судит: видит, трое: "нате, мол, вам, касатики, ломтик, а больше не просите, нетути"; ну, и делишь ломоть-то натрое… А как малый-то есть у Верстана, идет он с ним по одной стороне деревни, я да Мизгирь по другой – этак больше наберешь…

Тут Верстан толкнул локтем рассказчика, давая ему знать, вероятно, чтоб он не слишком давал волю языку при постороннем.

– Ты всех, тетка, по округе-то знаешь, – оказал он, – нет ли малого на примете? Право, десять рублев есть, не пожалею, все отдам.

Грачиха отвечала, что никого не знает.

– Я знаю! – воскликнул вдруг Филипп, ожидавший с явный нетерпением ответа старухи.

– Говори, когда так! – сказал Верстан.

– Верны ли деньги?

– Вот они. Малого в руки – и деньги в руки…

– Слушай, коли так, – произнес Филипп, оживляясь вдруг до последнего суставчика, – вечор проходил я… тут недалече есть такая деревня, Марьинская прозывается, – начал он, переглянувшись предварительно с Грачихой и обратив потом быстрые, сверкающие глаза к Верстану, – остановился обедать у мужика… не помню, как его звать (мы не здешние, проходимцы, в Москву идем, знать не для чего).

Так вот, видел я у него парнишку, во всем тебе с руки, какой надобен… У отца их никак целая дюжина… Кабы переговорить с ним, отдал бы… потому бедность шибко взяла, есть нечего, да и должниками спутался, сказывал. Уж это верно, что отпустит… а паренечек такой… тебе в самый раз… годков десяток; отпустит, говорю – были бы деньги.

– Мы в этом не постоим, – сказал Верстан, – вот и за того, что был у меня, десять рублев в год отцу давал. Где эта деревня-то? в кое сторону?

Филипп, лицо которого все более и более оживлялось, рассказал во всех подробностях дорогу в Марьинское; он сообщил, как сыскать дом, где находился мальчик.

– Дело немудрое, – заключил он, – седьмая изба с краю… войдете в околицу: с левой стороны. Только вот что, брат, как станешь, примерно, разговор вести, не говори, смотри, обо мне, что, дескать, я посылал; от себя, примерно, дело веди, как словно прежде не знал ничего, пришло к случаю.

– Зачем говорить!

– То-то; верно говорю, никакого толку не будет, – подтвердил Филипп, перекидываясь новым взглядом с Грачихой, которая во все это время посматривала на него с любопытством, но как бы не совсем хорошо понимая, к чему клонится разговор.

– Ну, «масья»! – воскликнул Фуфаев, поворачивая смеющееся лицо к хозяйке,

– одно дело справили, теперь другое… Слышь: дай винца! Вот и Верстан скажет…

– Что ж! можно, – произнес Верстан.

– И я бы уж, так и быть, выпил, – сказал расходившийся Филипп.

– Много у вас прислужников-то в кабак ходить! Ничаво, и так уснете, – возразила Грачиха с меньшею, однакож, суровостью, чем когда отказала в той же просьбе Филиппу.

– Зачем в кабак? Э, полно! Поищи-ка, тетка; авось у тебя найдется…

Присутствующим очень хорошо было известно, что в подвале знахарки находится запас штофов, которые достались ей за труд, то есть даром, и она радовалась всегда случаю сбывать провизию за деньги; эта продажа доставшихся ей запасов составляла одну из главных отраслей ее доходов. Нельзя было, однакож, высказать прямо свою готовность: необходимо было прежде поломаться; основываясь на этом, она повернулась к ним спиною и принялась бормотать что-то сквозь зубы.

– Ну, полно же, тетка, полно! пошевеливайся… на чистые ведь деньги берем… али не веришь? смотри…

Фуфаев торопливо вынул из-за пазухи небольшой кошелек из холстины, болтавшийся на веревке; развязав его зубами, он высыпал на ладонь медные гроши, в числе которых сверкнули серебряные мелкие монеты, и принялся считать их с невообразимою быстротою и ловкостью.

– Давай складчину, ребята… по гривеннику с брата!.. Давай, Верстан.

Верстан вынул из-за пазухи такой же точно мешочек и отсчитал несколько медных пятаков. Ощупав их и убедившись, что счет верен, Фуфаев обратился к старику, который сначала делал вид, будто ничего не слышит, потом начал жалобно уверять, что у него всего два гроша, и наконец решительно объявил, что пить не станет. Филипп между тем привстал с места, отвел старуху в угол и начал с нею шептаться.

– Лучше не проси; не дам без денег. Коли они угостят – пей… я без денег не дам, – оказала она.

– Я ж тебе говорю, ведь это все одно, – возразил Филипп, понижая голос, – уж эти деньги, что брату попадут за мальчика, уж это мои – все одно; к тому, примерно, все дело подвел; отдам, значит. Завтра же вечером схожу… все отдаст до копейки… не впервой мне, сама ведаешь… ну…

Тут голос его совсем понизился. Надо полагать, он нашел, однакож, способ окончательно убедить старуху; черты ее смягчились, и она утвердительно кивнула головою. Тем не менее она украдкою погрозила ему кулаком и снова замотала головою, когда Филипп, вернувшись к столу, выразительно мигнул ей на деньги, лежавшие на ладони слепого. Пересчитав деньги, старуха зажгла лучину и вышла в сени.

Во время всех этих объяснений никто не обратил внимания на шум, раздававшийся в передней половине избы, где сидели мальчики. Голоса их, прерванные вдруг жалобным воплем, заставили присутствовавших приподнять голову.

– Эй вы, молодцы! али кто кого обидел? – крикнул Фуфаев.

Жалобный вопль, превратившийся в рыдание, остановил его.

– Ну их совсем, – сказал Филипп.

– Пущай обзнакомятся! – подхватил Верстан с глупым смехом.

– Нет, погоди, никак мой Мишутка хлюпает, – вымолвил Фуфаев, прислушиваясь, – точно, он!.. Мишка, подь сюда… подь, глупый, не бойся.

С этими словами в маленькой двери между печью и перегородкой показался худенький мальчик, обутый в исполинские лапти; бледное, изнуренное лицо его, казавшееся еще худощавее, бледнее между длинными прядями черных давно не стриженных волос, искажалось теперь от усилий сдержать рыдания; но усилия были напрасны: длинные ресницы, окружавшие его темные глаза, пропускали потоки слез; прижимая изо всей мочи маленький костлявый кулак к узенькой, впалой груди своей, он все-таки силился подавить наружные признаки горя; но горе было видно слишком сильно, и рыдания, прерываемые кашлем, вырывались одно за другим.

– Вишь нюни-то распустил! – сказал Филипп с суровым презреньем.

– Эка зюзя! – промолвил Верстан, – такой-то уж мокрый: обо всем ревет!

Был бы ты у меня, я бы тебя проучил…

– Вот что, Верстан, – перебил Фуфаев, – добудешь малого, вот про которого он тебе сказывал, того и учи; а об моем не сумлевайся. Мишка, подь ко мне… о чем? – спросил он, ощупывая ладонью лицо ребенка.

– Я… я… – начал, всхлипывая, мальчик, – я… я его не трогал…

– Стало, он?

– Он все меня бьет, – продолжал мальчик, заливаясь слезами, – я его не трогал ничем… он давно дерется… Я все ничего не сказывал… да больно уж дерется…

– Что ж это ты, брат, не уймешь его? Я уйму, когда так! – проговорил

Фуфаев, и на лице его в первый раз исчезла улыбка. Филипп только рассмеялся.

– Эх, уж эти курносые! погоди! подвернешься ко мне в сильные руки, я те отжучу! – сказал Фуфаев, обращая речь к Степке, скрывавшемуся за перегородкой, и, погладив по голове Мишку, прибавил весело: – Полно, Мишутка, придет и его черед; он тебя побил, и его побьют; наскочит!.. Надо, брат, привыкать: мал бывал, корки едал; вырастешь – кашу есть станешь, да еще масляную.

Речь его была прервана появлением старухи, которая несла штоф.

– Ай да тетка! молодца! Ей-богу, женюсь на тебе! право слово, женюсь! – закричал окончательно повеселевший Фуфаев. – Давай я разолью! – присовокупил он, быстро протягивая руки и завладевая штофом. – Ты, Верстан, у тебя руки неверны, как раз солгут, особливо коли себе наливать станешь… Тебя, брат, мы не знаем; каков твой обычай, не ведаем, – подхватил он, повертываясь к Филиппу, – ты, может статься, другим только подливаешь – себя обижаешь… и это неладно…

Мизгирь свидетель неверный: полушкой подкупить можно… Тетка невесть чью руку держит… Я разолью! У вас глаза и мера на глаз, у меня мерка настоящая, верная – вот! – заключил он, подымая кверху указательный палец.

Взяв стакан из рук старухи, он опустил в него палец и, налив вино по самый край, подал его Верстану. Таким же порядком налил он и Филиппу.

– Братцы! – сказал он, принимая стакан от Филиппа, – у вас глаза глядят, как собаки едят; погляди-ка на старика: что как он, примерно, с виду-то… хочет винца? Ну, так уж и быть! нальем ему! – На, Мизгирь, бери!.. – заключил Фуфаев, подавая ему стакан.

Старик прикоснулся уже было пальцами к стакану, но Фуфаев этого только, видно, и ждал: он ловко отнял руку, отпил вина, приподнял стакан над головою и прокричал неистово-восторженным голосом:

– Эх, запили заплатки, загуляли лоскутки! Веселись, значит, нищая братия!..

После этого он залпом допил вино, стукнул стаканом по столу, повернулся лицом к старику и, приняв молодецкую позу, залился во все горло…