Текст книги "ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ"

Автор книги: Дмитрий Григорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

IV

ПЕТЯ ОТЫСКАЛСЯ

Мы попросим теперь читателя переселиться в огромное, великолепное село

Сосновку. Переселение не может быть сопряжено с большими трудностями: село пользуется известностью не только в своем уезде, но даже в большей части того края.

Стоит прийти в любой город губернии и спросить: как пройти в Сосновку? – вам тотчас же со всеми подробностями расскажут дорогу. Такая известность основывается на многих причинах: в Сосновке ежегодно происходит четыре ярмарки: по воскресным дням и праздникам здесь бывают значительные базары; сюда стекаются за пятьдесят, за семьдесят верст для покупки рабочих лошадей, для найма батраков, которые приходят из окрестных деревень. Но собственно торговлей занимаются весьма немногие; большая часть народонаселения (около двух тысяч душ) спокон веку занимается плотничным ремеслом; они собираются артелями, под предводительством своего же сосновского подрядчика, и обходят почти всю Россию: бывают на Дону, в

Астрахани, по берегам Волги, заходят иногда даже в отдаленную часть Сибири.

Промышленность края рождается всегда из местных условий. Сосновские земли плохи; их даже мало относительно народонаселения; богатство села и вообще той части губернии составляют леса; иногда верст тридцать, сорок приходится ехать лесом, ничего не встречая, кроме исполинских елей, ничего не обоняя, кроме запаха смолы и дыма, который медленно тянется между стволами, когда в стороне где-нибудь гонят деготь.

Издали Сосновка представляется богато заселенным островом, кинутым посреди темносинего моря леса, которое, подобно настоящему морю, сливается с горизонтом и точно так же шумит, даже в тихую погоду. Большая почтовая дорога, пролегающая через село, и Ока, омывающая один бок его, значительно оживляют промышленность. В половодье вся поверхность реки покрывается плотами, которые гонят отсюда в Москву; круглый год на берегах строятся расшивы, катаются бревна, пилится лес, громоздятся горы досок и правильными рядами лепятся по берегу длинные-длинные весла, служащие рулем, правилом на барках. В Сосновке три каменные церкви и дюжина каменных домов, крытых железом. В церквах вы найдете несколько больших риз и паникадил из чистого серебра; в одной церкви иконостас стоил девять тысяч – все это усердные приношения зажиточных сосновских крестьян.

Выезжая на улицу (их всего пять: главная, по которой идет почтовая дорога и которая ведет к мосту через Оку, занимает середину села), вы чувствуете какую-то необыкновенную легкость и радость на сердце при виде здорового, довольного, счастливого человека. Прежде еще чем узнаете вы источники богатства Сосновки, прежде чем скажут вам, что село это находится под ведением уделов, вы невольно подумаете: "Нет, это не чета моей "Обсосовке" или "Заложонке" – нет, не то, совсем не то!" Здесь на сто крыш не встретите одной, которая провалилась бы не от тяжести навьюченной на нее соломы, – нет, напротив, оттого, что стропила, за недостатком соломы, подгнили и обрушились. У вас, в "Обсосовке" или "Заложонке", очень многие побираются; здесь нет этого и в помине. Если попадается перекосившаяся избенка, она, верно, принадлежит пьянице или тунеядцу. В большой семье не без кривого или косого. Особенно поражают сосновские улицы в воскресный день, когда весь сосновский люд пойдет в церковь или возвращается из церкви – просто гуляет! Синих кафтанов не перечтешь; при солнечном освещении вас непременно ослепит яркая пестрота шелковых платков, ситцевых юбок, синих, красных и желтых передников и коротаек, из которых очень много плисовых и даже штофных. В воскресный день пирог с кашей или капустой в Сосновке – вещь самая обыкновенная; здесь никто не удивляется щам с бараниной; остановившись у любого сосновского мужика, попробовав его щей и посмотрев на его житье-бытье, вы никак не утерпите, чтоб снова не сказать себе: "нет, это не чета моей "Обсосовке" или "Заложонке"!"

Но мы удалились от главной цели рассказа. Хотя описание Сосновки непременно входило в состав целей предлагаемого романа – целей, очень плохо достигнутых и, вероятно, таких же бесполезных, как и все остальные, – но все-таки лучше обратиться скорее к главной цели: она заключается в том теперь, чтоб по возможности поспешнее избавить читателя от этой, без сомнения, давно уже наскучившей ему повести.

Сосновка является теперь перед нами в самом выгодном виде: день воскресный; час шестой вечера; улицы полны народом. Октябрьское солнце начинает уже клониться к горизонту; лучи его играют на куполах трех церквей, ярко окрашивают макушки высоких сосновых изб и, врываясь кое-где между домами и проулками, проходят огненными полосами через всю улицу, задевая на пути где лицо, где синюю спину, где красную шелковую шубейку, где целиком врезываются в толпу и превращают в огонь все лица и наряды. В Сосновке теперь и людно, и шумно, и весело. У каждых почти ворот сидят старики и старухи с ребятишками; в разных концах слышатся хороводные песни. Молодые бабы стоят кучками то здесь, то там и звонко, немолчно тараторят. Под березами, лишенными уже листьев и возвышающимися подле церковной ограды, несколько баб, девок и парней плотно обступили воз с красным товаром; десятки вопросов и требований осаждают торгаша; надо удивляться, как один человек может в одно и то же время удовлетворять любопытных, поспевать вынимать требуемые запонки, ножницы, иголки, бусы, гребенки и считать деньги.

Такая точно мысль занимала, кажется, знакомого нам подрядчика Никанора

Ивановича, того самого, который взял Петю на поруки. Он сидел на лавочке у ворот своей избы, стоявшей прямо против церковной ограды, так что ему легко было слышать всякое слово из того, что говорилось в толпе, окружавшей торгаша. Рядом с

Никанором сидела жена его, женщина лет сорока пяти. Насколько муж был сановит и статен, несмотря на свои пятьдесят лет, настолько жена была мала и незаметна; но разница в росте не мешала им жить очень ладно. Одним обижался Никанор: детей бог не давал; но и это обстоятельство не нарушало согласия супругов. Оба дружелюбно теперь калякали и, наблюдая толпу и торгаша, посмеивались над суетливостью последнего. Иногда беседу нарушал сосед или другой проходивший мимо сосновский житель; начинались расспросы о том, о сем, причем Никанор не пропускал случая делать любимое свое движение: рассекал ладонью правой руки широкую свою бороду на две равные части, брал каждую часть порознь в руку и как будто выжимал из нее воду. Соседи кланялись, расходились, и Никанор с женою снова принимались поглядывать на толпу и продолжали посмеиваться над суетою торгаша.

Но потому ли что торгаш, возившийся два часа, выбился из сил, или потому наконец, что товар значительно уменьшился и не было уже возможности удовлетворять требованиям, он объявил, что торг кончен. Толпа стала редеть вокруг воза. Две молоденькие бабенки настойчиво было приступили, одна с ножницами, другая с тесемкой, но торгаш наотрез сказал, что нет у него ни того, ни другого и без дальних церемоний принялся увязывать кожей подводу. Толпа окончательно расходилась; да и время приближалось к ужину; солнце начинало садиться. Увязав воз, торгаш сел на облучок, поправил меховую свою шапку с тяжеловесной макушкой, которая как будто двигалась сама собою (лезла на глаза, когда шапку отодвигали на затылок, и сползала на затылок, когда шапка наезжала на глаза), торгаш начал осматриваться во все стороны широкой улицы. Везде был народ, но никто теперь не обращал на него внимания: кто пел, кто бродил взад и вперед, кто сидел перед домом и разговаривал. Глаза торгаша встретили, наконец, сановитую, важную фигуру Никанора и маленькое лицо жены его. Оба они также на него смотрели. Торгаш дернул вожжами и прямо к ним поехал.

– А что, почтенный, – вымолвил он, останавливаясь шагах в трех от подрядчика и едва удерживая лошадь, которая лезла в растворенные ворота, – что, почтенный… где бы мне постоять – а? Я чай, у вас постоялые-то дворы есть?

– Как не быть! постоялых дворов у нас много, – возразил Никанор.

– Далеко?.. Тпру… пру… эк ее! ворота увидала, так и прет. Пру… – произнес торгаш, удерживая лошадь. – Где ж у вас дворы-то?

– Больше все в нижней слободе, у реки, – сказал Никанор.

– Ну, а как, почтенный, у вас, примерно, постоять можно? – спросил торгаш, лицо которого вдруг заслонилось макушкой шапки, которую сдвинул он на затылок.

Подрядчик и жена его вопросительно поглядели друг на друга; глаза их снова устремились к торгашу, красное лицо которого освободилось теперь от шапки; это был уже человек лет шестидесяти, седой как лунь, и вдобавок еще лысый; добродушная, ласковая наружность его внушала, видно, доверие, потому что Никанор тотчас же сказал ему:

– Остановись, пожалуй, у нас; это можно; у нас не постоялый двор, но все равно: есть где лошади постоять, есть где самому приютиться.

– Ну, вот и ладно! – сказал старик. – Вишь, лошадь-то сама к вам просится, не удержишь никак: ко двору, стало быть…

– Ну, въезжай, когда так! въезжай! – промолвил Никанор, вставая с лавки.

Старик слез с воза, взял лошадь под уздцы и повел ее в ворота.

– Небойсь умаялся – а? – вымолвил Никанор, следуя подле торгаша с одной стороны, тогда как жена шла с другой.-Мы с женою все время на тебя глядели; признаться, маленечко даже посмеялись, как ты с ними возился.

– Чего, братец ты мой! Ведь лезут, словно бешеные, словно овцы какие, право!

Ничего ведь не сделаешь. Пуще всего эти бабы: одурь даже возьмет; никакого в них постоянства нет, право, точно шальные!..

– Слышь, Авдотья, как старина-то вашего брата обделывает – а?..

Жена подрядчика засмеялась.

– Я не об тебе, касатушка, не об тебе… ты ко мне и не подходила, – заговорил старик, – пуще всего эти вот молодые бабы да девки надоели: та: «дедушка, подай», другая: «дедушка, подай»; другая сама не знает, чего надо, а лезет… Иной раз своей торговле не рад, право: совсем затормошат; больше перероют, чем купят… така-то зрятина, право… Куда лошадь-то ставить?

– Вот сюда, сюда веди… – оказал Никанор, указывая под широкий навес, державшийся на толстых столбах.

Навес этот замыкал глаголем двор с двух сторон; третья сторона занята была амшеником, амбаром и клетью; изба и ворота, смотревшие на улицу, составляли четвертую сторону двора. Изба была в два этажа, подобно большей части сосновских изб; лестница, обшитая с боков досками, вела на галлерею с тесовым навесом, которая служила сенями второму этажу, где помещались хозяева.

– Ты, дедушка, откуда? – спросила жена подрядчика, когда воз въехал под навес.

– Теперича, то есть?..

– Нет, спрашивает, родом откуда? – подхватил Никанор, подсобляя старику распрягать лошадь.

– Мы губернии Ярославской, – словоохотливо отвечал старик, – теперича пробираюсь в теплые места; давно уж там не был; побываю в Тамбовской губернии, в

Саратовской… а там проеду в Воронеж, угоднику поклониться, по обещанию…

– Бывал и я в тех местах; места хорошие, привольные. Только как же ты с телегой-то справишься? недель через пять зима застанет…

– Ну, так что ж? Первый снег выпадет, променяю телегу на сани, переложу туда товар и поеду; мы и все так-то.

– Да, ну это другое дело. Авдотья! – примолвил Никанор, поворачиваясь к жене, – ты, пока мы здесь управляемся, ты сходила бы, мальчика-то проведала. Ему хоша теперь и полегчало, а все ступить на ногу-то не осилит… Может, ему надобность есть до тебя, сходи-ка; да уж заодно ужинать собирай: время!..

Авдотья направилась к лестнице и минуту спустя застучала котами по ступенькам.

– Мальчик-то у вас болен, стало быть? – спросил старик.

– Нет, болезни, слава богу, никакой нет, да ногу только зашиб, ступить не может, – возразил Никанор. – Мальчик-то хорош, оченно жаль. Главная причина, мне угодить старался; через эсто и случай весь вышел. Ставил я избу по соседству, – подхватил подрядчик, помогая старику управиться с лошадью, – уж он мне усердствовал, усердствовал… ну, знамо, к делу еще не привычен, недавно к нашему ремеслу приставлен – недоглядел как-то: ему бревном по ноге и попало; да слава богу, нога-то цела, ничем не повредилась, только повихнул маленько. А все жаль: мальчик-то добре занятный, усердный такой!

– Как не жалеть! особливо коли один у вас. Сын он али сродственник?

– Нет, совсем чужой. Взял я его на поруки; ходил он сперва с нищими, да убежал от них; потом поймали его, к становому привели, в бродяги записать хотели, а я тут случился; вижу, мальчик такой хорошенький, ласковый, так и заливается, плачет, так и заливается… жаль стало. «Какой он, думаю, бродяга! так, чай, сирота брошенный…» Я его на поруки и взял.

– Ах ты господи!.. да уж не он ли это? Эх ты, скажи на милость… как его имя-то? – спросил вдруг старик, оживляясь.

– Петрушей зовут-то; а что?

– Он и есть! – воскликнул старик, опуская оглоблю, которую начал было притягивать, чтоб свободнее уместить распряженный воз.

– Да тебя не Васильем ли зовут? – спросил Никанор, оживляясь в свою очередь, – он часто о тебе поминал, коли ты…

– Так, так; ну, он и есть, он самый! – подхватил дедушка Василий, суетливо потряхивая шапкой, макушка которой раза три обежала вокруг лысой головы его.

В самую эту минуту на галлерее второго этажа показалась Авдотья.

– Никанор! Никанор! подь скорей сюда! – закричала она, размахивая руками,

– и ты, дедушка, ступай скорей; оба ступайте…

Никанор и дядя Василий торопливо перешли двор и стали подыматься по лестнице, между тем как Авдотья снова скрылась в избе. Дверь избы на галлерею была отворена и позволяла обозревать просторную десятиаршинную избу с белой широкой печкой, с сосновыми широкими полатями; красный угол, обклеенный желтыми обоями с огромными красными разводами, украшался множеством образов и складней; кругом всей избы шли широкие лавки. На одной из них, устланной войлоком, сидел Петя; он рвался встать на ноги, но Авдотья держала его крепко в обхват обеими руками и не пускала.

– Ступайте, скорей… не удержишь его никак! – говорила она, поглядывая на дверь. – Погоди, говорят, сейчас придут… слышь, по лестнице уж стучат. Так это, стало, тот самый старичок, о котором ты поминал нам?.. Да нет же, не пущу, неугомонь ты этакой! говорят, хуже нога заболит… ступайте скорей!..

Никанор и дядя Василий показались в дверях.

– Дедушка! дедушка!.. – закричал Петя, радостно протягивая руки.

– Ах, ласковый!.. Ну, он и есть. Ах ты, ласковый, ласковый!.. – подхватил старик, спеша к мальчику и хлопая ладонями по полам своего тулупчика.

– По голосу узнал тебя, дедушка; как услыхал голос твой, так весь даже затрясся. Он часто поминал нам тебя, – говорила Авдотья, между тем как старик обнимал и ласкал мальчика.

– Вот случай-то, значит! Ну, думали ли мы об этом, как на тебя с женою глядели, как ты с бабами-то возился? Вот уж подлинно не знаешь, где найдешь, где потеряешь… – твердил в то же время Никанор.

Пошли тотчас же спросы-расспросы. Никанор и жена его, перебивая друг дружку, рассказали старику все слышанное ими от Пети о его странствованиях. Петя поминутно вмешивался в разговор и поправлял их; из этого дедушка Василий окончательно убедился, как добры были хозяева мальчика: они, повидимому, даже баловали его. Дедушка Василий поспешил в свою очередь передать мальчику последние известия о его семействе; он был в Марьинском месяца два назад. Узнав, что отца, матери, сестры и братьев не было в Марьинском, что их выселили, Петя горько заплакал; он так много слышал во время бродячей жизни своей о ссылках, о

Сибири, о каторжных; ему представилось уже, что семья его находилась теперь в

Сибири и он никогда ее больше не увидит. Присутствующие не замедлили, конечно, объяснить ему, в чем состояло переселенье. Принимая в соображение обстоятельства семьи Пети, дядя Василий не сомневался, что всем им во сто раз лучше в степи, чем в

Марьинском; он с особенною заботливостью описал приволье степной жизни вообще и не пропускал случая намекать об изобилии арбузов, точь-в-точь как делал это Сергей

Васильевич Белицын, когда склонял Лапшу к переселению.

– Мне эти степные губернии хорошо известны, – сказал он, когда Петя утешился, – прежде, бывало, я часто туда ездил, живал там по целым летам. Я даже и место то знаю, где живут теперь твои родители. Как проведал я в Марьинском, куда их выселили, я сейчас сказал: «ну, знаю!» говорю; выходит это на самом рубеже к

Саратовской губернии, будет Петровск город – так прозывается, – так, верстах в тридцати будет он от того места… Вот поди ж ты! Скажи на милость, случай какой! – подхватил он, обращаясь к Никанору и жене его, – точно кто надоумил меня остановиться против вашего дома, право; сама лошадь, и та даже как будто чуяла… так вот в ворота к вам и рвется. Совсем уж собрался ведь на постоялый двор ехать, право; вот и в одной деревне были бы, а все едино за тысячу верст… Ничегодки я этого не знал, что он, примерно, здесь у вас находится.

– И я то же говорю, – перебил Никанор, – не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Все это, значит, во власти господней; он всем этим управляет.

– Подлинно, господь управляет, подлинно… Да ведь случай-то какой, братец ты мой: как будто знал я обо всем этом, что в те-то места собрался, где его родители находятся, хотел даже по пути их проведать, потому люди оченно, то есть, хорошие, особливо его мать, уж надо сказать, настоящая, выходит, женщина! Вот, чай, обрадуется теперича, как увидит-то! И-и-и! Одна беда, как нам с ногой быть теперича?

Придется обождать, делать нечего…

Никанор и Авдотья успели уже привыкнуть к Пете. Так как детей у них не было, они думали прикрепить его к себе и усыновить со временем, если в нем прок окажется. Им очень не хотелось расстаться с мальчиком. Петя не плакал теперь, но и не смеялся; сердце его и мысли сильно работали; он очень хорошо помнил житье у родителей; жизнь у подрядчика Никанора была во сто раз лучше; подрядчик и жена его ласкали его и баловали больше даже, чем родители; при одной мысли расстаться с ними сердце Пети сжималось тоскою невыносимой; но это самое сердце сильно опять-таки рвалось к матери, к отцу, к сестре и братьям; он истолковать себе не мог, как могло статься, что там, у родителей, было и хуже и лучше в одно и то же время?

Похвалы, которые дядя Василий расточал Катерине, рассказ его о том, как она убивалась, когда нищие увели Петю, как она его отыскивала, как писала управителю

(обо всем этом старик слышал от жителей Марьинского) – все это показало Никанору и Авдотье, что грех даже не способствовать к скорейшему возвращению малого в родную семью. За ужином решили распорядиться таким образом: дядя Василий поездит со своим возом недельку по окружности, чтоб дать время Пете окончательно поправиться с ногою; по прошествии этого срока старик вернется в Сосновку. Никанор не мог передать мальчика, не предупредив об этом станового. Он сказал, что свезет к нему дядю Василья, и уверил, что дело обойдется как нельзя лучше.

Все это происходило, если помнит читатель, в воскресенье. В субботу, то есть ровно через шесть дней, старый торгаш стучал уж в ворота подрядчика. Петя свободно становился теперь на ногу и слегка только прихрамывал. Подрядчик и жена его придрались было к этому обстоятельству, чтоб задержать приемыша еще на несколько дней, но дядя Василий не дал им договорить: во-первых, не время было дожидаться; во-вторых, он ни за что не дозволит мальчику с больною ногою идти пешком; Петя не посмеет у него слезть с воза. Муж и жена больше не настаивали. Никанор повез дядю

Василья в знакомую нам становую квартиру.

Соломон Степаныч, следуя системе, обратившейся уже в рутину – так она обыкновенна, – начал было ломаться: требовалось списаться с тем-то лицом, снестись с таким-то местом и проч.; вообще Соломон Степаныч был не так уж сговорчив, как два месяца назад; умягчающее влияние медового месяца заметно проходило: уменьшительное имя Салиньки, казалось, не трогало его; словом, он превратился в прежнего Соломона Степаныча, каким знали его до женитьбы. Но дядя Василий был так стар и опытен, что не мог не знать обычая; к тому ж Никанор предупредил его.

Выслушав Соломона Степаныча с подобающим вниманием, дедушка Василий поклонился ему отличными тульскими ножницами, которые тотчас же как будто принялись за дело и начали подрезывать препятствия; чтоб окончательно дорезать препятствия, торгаш присовокупил к ножницам перочинный ножик и гребенку из композиции, долженствующую украсить голову супруги Соломона Степаныча. Дело приняло тотчас же другой оборот: оказалось вовсе ненужным списываться и сноситься; торгаш мог взять мальчика и везти его к родным или даже куда захочет.

Возвратившись в Сосновку, подрядчик стал просить старика переждать воскресенье; но дядя Василий, суетившийся более, чем когда-нибудь, напрямик отказал в такой просьбе: он и без того много истратил времени; наконец, переждать воскресенье, значило выехать в понедельник, в тяжелый день, чего ему никак не хотелось. Он обещал, впрочем, уведомить их о мальчике: если мать, а за нею господа, согласятся отдать Петю обучаться плотничному ремеслу, он тотчас же отпишет им об этом. В тот же вечер после ужина Никанор и Авдотья простились с Петей, который долго обнимал их и несколько раз принимался плакать. В воскресенье, к солнечному восходу, и дядя Василий и Петя, спавший на возу, были далеко от Сосновки.