Текст книги "ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ"

Автор книги: Дмитрий Григорович

– Мать жаль, жаль ее. Она ничего не знает, что меня увели, – проговорил

Петя, тяжело вздыхая и прерываясь на каждом слове.

– Стало, силой тебя отнял? – спросил Миша, кивая головою на тень Верстана.

– Силой…

– А меня так отдали, – проговорил Миша с детским простодушием, – мачеха отдала; отца уговорила – он послушал да и отдал… То-то житье-то было худое! хуже, кажись, здешнего! – подхватил он, потряхивая головою, – мой по крайности, вот слепой-то, видел?.. этот хоть не дерется, смирен; а мачеха-то, бывало, нет такого дня, чтоб не прибила. Раз так кулаком вот сюда, в грудь, ударила… до сих пор больно…

И, как бы в подтверждение сказанного, мальчик закашлялся каким-то глухим, хриплым кашлем, похожим на шелест сухих осенних листьев.

Петя начал уже делаться внимательнее, как вдруг в сенях раздался шум; точно кто-то прыгнул с вышины на пол. Звук этот дошел даже за перегородку, потому что Грачиха тотчас же показалась в дверях. Она промелькнула мимо ребятишек, прижавшихся друг к дружке, и быстро прошла в сени.

– Кого надо? – окликнула сердито колдунья. Но в эту самую секунду что-то прошмыгнуло у ее ног, и не успела она очнуться, как деревянный засов щелкнул, и в сенях показался Филипп; из-за дверей, которые захлопнулись, вышел Степка. Старуха разразилась проклятием; но прежде, чем броситься к разбойнику и удержать его, она окинула глазами стропила; клочок синего звездного неба, светившийся в крыше, объяснил ей появление Степки и потом отца его. Она вцепилась в тулуп разбойника и загородила ему дорогу.

– Эй, пусти лучше, до греха! – проговорил Филипп задыхающимся голосом, между тем как Степка, из опасения, верно, чтобы гнев старухи не зацепил и его, поспешно спрятался за отцовской спиною, – пусти, говорю; неровен час! – бешено подхватил Филипп.

Но так как колдунья продолжала держать его, то он схватил ее за руки и так сильно отпихнул, что она стукнулась спиною об стену. Бешенство душило Грачиху; но не посмела она, однакож, повторить нападения и ограничилась ругательствами и проклятиями. Действительно, в настоящую минуту не совсем было бы безопасно подступать к Филиппу; Грачиха убедилась в этом окончательно, когда свет из-за дверей перегородки осветил лицо разбойника. Черные волосы его, торчавшие в беспорядке, тряслись заодно с головою; свинцовая бледность лица еще резче выдавала шершавые, судорожно согнувшиеся брови; каждая черта его как будто заострялась; тонкий погиб носа побелел; губы сузились; ноздри раздувались так сильно, что перегородка, разделявшая их, выглядывала наружу.

Вид Филиппа пробудил в Верстане мысль об осторожности; он сохранил, повидимому, свое положение, но поспешно выдвинул из-под стола ноги, как бы готовясь подняться при первой надобности; он отодвинул немного стол и, как бы для пробы, раза два пожал исполинскими своими кулаками. Появление Филиппа весело подействовало на одного лишь Фуфаева; это потому, может быть, что он не мог его видеть.

– А! здорово, тезка! как вас бог милует? Подобру ли, поздорову? Соскучились мы по вас совсем!.. – крикнул он, как только услышал его голос.

– Слушай ты! – сказал Филипп, обращаясь к Верстану и делая усилия, чтоб подавить на время бешенство, которое коробило его черты, – рази так делают?.. ась?

Помнишь, ты на самом этом месте сказывал: отдашь за мальчика тринадцать рублев… а вместо того что сделал?

– Чего надо? – грубо возразил Верстан.

– А то надо, что деньги подай! вот что надо!

– А рази мальчик-то твой? – промолвил Верстан, ставя оба кулака свои на стол.

Филипп отступил два шага и отдавил ноги Степке; Степка крикнул; отец дал ему треуха и снова обратился к нищему, но уж без прежней запальчивости.

– Нет, мальчик не мой; он мне племянник, отец его – брат родной: стало, все единственно, – сказал он, – потому больше и послал вас туда, деньги были нужны…

Коли так, на обман хотел взять, – должен был сказать об этом…

– Эх тезка, тезка! Кто ж, слышь, так делает: пошел на базар, всему миру сказал! – перебил, посмеиваясь, слепой, – так николи не водится! Эх, тезка, жаль мне тебя: маху, брат, дал; бражку пить пошел – воду нашел!..

– Чего пристал? отваливай! – сказал Верстан, поворачиваясь к Филиппу и нахмуривая седые брови.

– Деньги подай, подай деньги, что посулил! – крикнул Филипп, к которому снова возвратилось бешенство.

– Отстань, говорю; отдал я ему – чего еще?

– Врешь, леший, не отдавал! – заголосил Филипп, делая шаг вперед и плавно становясь на левую ногу.

– Усь, усь, усь! – произнес Фуфаев, надрываясь от смеха, – усь, усь… ну-кась, ребятушки! Слово за словом, тукманка в голову да плевок в бороду, тычок за тычком, оплеуха за тузом – валяй, ребята! качай во здравие!

– Ты, смотри, не пуще стращай! – пробасил Верстан, неожиданно подымаясь из-за стола, – у меня у самого кулаки-то крепки. На, смотри, коли хошь! – добавил он, выставляя на вид сложенные свои пальцы.

– Хорошенько его, дядя! хорошенько его, разбойника! – неожиданно крикнула Грачиха, становясь подле нищего, который с решительным видом засучивал рукава, – бей его окаянного!

– Ты что, ведьма? – проговорил Филипп, дико озираясь, как волк, настигнутый стаей собак, – так-то ты за добро платишь? Ладно!..

– Ничего, не робей, тезка! – смеялся между тем Фуфаев, – вот тут-то и стой, где кисель густой…

– Вон ступай! Одно слово: вон! чтоб духа твоего здесь не было! – трещала

Грачиха, ободряемая исполинским ростом своего защитника, – гоните его, братцы! взашей, его, проклятого!

Неуверенность в своей силе, страх, злоба и бешенство боролись в душе разбойника; он не столько, может быть, боялся кулаков Верстана, сколько старой колдуньи: ей стоило только добежать до Чернева, чтоб погубить его; он знал ее и знал, что она давно замышляла предать его.

– Хорошо же, когда так! – произнес он, яростно грозя кулаками и отступая к двери, – с тобой мы еще встренемся, так посмотрим, чья возьмет, который которого одолеет…

– Эй, не хвались лапти сшить, не надравши лык! – заметил Фуфаев.

– А тебе, касатушка, – подхватил Филипп, бросая свирепый взгляд на старуху, – тебе я это припомню! все за один раз вспомяну, все твои дела со мною…

– Не мне тебя бояться, разбойник! – завопила старуха, подталкивая Верстана,

– ты бойся! До Марьинского всего восемь верст; пошлю вот только к кузнецу

Пантелею – он тебя больно любит… Ступай лучше вон, окаянный, отселева!

– Ну, смотри же, заруби ты этот день себе на носу! – воскликнул Филипп с каким-то растерянным видом, – я попадусь – не радуйся, ведьма: самое потащут, самое выдам; сам пропаду, да уж и тебе не миновать плети!.. Сюда! – заключил он, выходя в первую половину избы.

Последнее слово обращалось к Степке.

Степка прильнул к отцовскому полушубку; но, проходя мимо Пети и Миши, которые оставили скамью и стояли недалек от двери, чтобы удобнее рассматривать все происходившее, Степка дал каждому из них тумака. Грачиха, следившая, как коршун, за каждым движением рыженького мальчика, воспользовалась этой минутой; она налетела на него с кочергою, и, нет сомнения, плохо пришлось бы голове Степки, если б отец не обернулся. Грачиха отступила. Филипп ринулся было на нее, но ее заслонил

Верстан. Филипп схватил Степку за руку и, послав несколько страшных проклятий колдунье и гостям ее, исчез в сенях. Уж давно не слышны были шаги Филиппа, но

Грачиха все еще стояла у наружной двери мазанки и прислушивалась: ей хотелось узнать, в какую сторону направлялся бродяга. Знание это все равно ни к чему бы не послужило колдунье: Филипп очень хорошо знал, с кем имел дело; отойдя шагов триста, он вдруг переменил направление и пошел совсем в противоположную сторону.

Если верить, что у человека горит левое ухо, когда его заглазно ругают, левое ухо Филиппа должно было сильно досаждать ему в эту ночь: его ругали все без исключения в избе Грачихи; даже Петя и Миша делали о нем не совсем лестные заключения. Наконец россказням пора было смолкнуть. Грачиха отправилась на печь, нищие расположились кто куда мог; маленькие вожаки легли рядом на лавку; немного погодя в мазанке все стихло. Не мог хорошенько заснуть один только Петя: он беспрестанно пробуждался, вздрагивал и каждый раз тогда ближе прижимался к маленькому товарищу: он уж чувствовал, что Миша служил ему единственною подпорою в его горьком одиночестве.

Весь следующий день нищие безвыходно пробыли у Грачихи; она не изъявила ни малейшего сопротивления: надо полагать, они заранее с нею условились. Петя и

Миша, предоставленные во весь этот день на собственный произвол во второй половине избы, сошлись окончательно; хотя Петя часто принимался плакать, но товарищ так хорошо умел приласкать его, что горе казалось ему не так уж великим, как накануне. С наступлением ночи нищие простились с колдуньей и отправились в дорогу. Мы уж сказали, что они не считали нужным торопиться и совершали свой путь со всевозможным комфортом. Тем не менее с того дня, как покинули они мазанку, до настоящей минуты пройдено было большое пространство. Никто теперь не мог бы сказать даже приблизительно, с какой именно стороны горизонта находится

Марьинское и сколько до него верст; верно было то лишь, что верст очень много: заснешь прежде, чем сосчитаешь.

Мы застаем теперь нищих у входа или у выхода небольшой деревушки; они расположились отдохнуть за ригой, которая выходит углом на дорогу; никто помешать им не может: кругом тишина мертвая; полдень; солнце так и жжет. Верстан, дядя

Мизгирь и слепой Фуфаев выбрали это место ради тени, которую бросал выступ кровли; подмостив под голову мешки свои, они сладко раскинулись и так же сладко заснули. Надо полагать, они лежали уж некоторое время. Чтоб разоспаться до такой степени одеревенения, требовалась, верно, не одна минута; тень кровли падала уж теперь косяком по другую сторону риги; солнце плашмя падало на их раздувшиеся загорелые лица; но это, повидимому, не беспокоило их; не беспокоили также и мухи, которые роями кружились над их головами и садились им на нос, на щеки – словом, всюду, где сквозь прорехи и бородастые заплаты проглядывало тело; казалось, напротив, не столько мухи тревожили Верстана, сколько Верстан тревожил мух: он время от времени подымал такой густой храп, что все мухи разом подымались и, как испуганные, метались по воздуху. Всякий раз, как раздавался этот храп, из-за угла показывалось личико Пети; он и маленький товарищ его расположились лицом к дороге; оба сидели рядышком, прислонившись спиною к плетневой стене риги.

– Нет, ничего, Миша; это он так… спит! – говорил Петя, – ты бы, право,

Миша, лег лучше… усни маленько… Вот ложись на меня… вот на ноги…

– Нет, ведь уж пробовал, не спится что-то, – возразил тот, – добре уж оченно я устал, добре пуще грудь болит у меня; мне так-то лучше; лягу – кашель больно одолевает.

– Ведь вон, вон! ты и то кашляешь, даром что сидишь! – подхватил Петя, поглядывая на товарища, который обхватил худенькими ручонками грудь и едва переводил дух от кашля.

Несмотря на напряжения, которые он делал, чтоб откашляться, лицо его оставалось бледным; на нем не было следа загара. Благодаря страшной худобе лица черные задумчивые глаза мальчика казались теперь вдвое больше; темная кайма окружала его ресницы.

– Далеко очень шли, устал очень; оттого больше… – сказал он, переводя дух и поглядывая на ладонь, которая прижимала губы: на ней были следы крови.

– Попросим их, чтоб маленечко повременили; ишь как жарко – смерть! – сказал Петя.

– Нешто они послушают! Они знают свое: им бы только поспеть к ярманке… они рази нас жалеют?

– Знамо, мы им не родные, а все бы в толк надо взять… Мне ничего – я здоров, хоша и добре тяжко так-то по жаре идти; а вот о тебе нет им нуждышки… Ты,

Миша, как пойдем, дай мне свой мешок, я понесу его.

– Не осилишь; и с своим-то насилу управляешься… Вот как, Петя, – подхватил вожак Фуфаева, – как шли мы это сюда, так, кажись, еще бы одну версту

– тут бы и смерть моя; так грудь заломило, так заломило… уж оченно добре замучился…

– Ты, Миша, потерпи еще маленько, – перебил Петя, взглянув за угол и понижая голос, – вот маленечко еще подрастем… вот теперь лето… а там зима, а там опять лето, тогда мы уж большие вырастем, – подхватил он с оживлением, – помнишь, о чем мы с тобой говорили… то и сделаем; они нас тогда не догонят. Станем везде спрашивать: я ведь деревню-то свою помню – Марьинское прозывается…

Придем домой… у меня мать то-то добрая! Ну и станем жить вместе… Потерпи только до другого лета.

Миша тоскливо опустил голову и провел несколько раз ладонью по лбу, покрытому крупными каплями пота.

– Может, ты уж тогда один – без меня пойдешь, – сказал он, задумчиво глядя на пыльную, обожженную солнцем дорогу.

– А ты-то что ж? Нет, я один без тебя ни за что не пойду; идтить, так уж вместе! – возразил Петя.

– Ну, а как я умру? – вымолвил Миша.

Петя посмотрел на него с удивлением.

– Мне и так все думается, – продолжал Миша протяжным, слабым голосом,

– иду так-то с вами и думаю: "ну, как они меня бросят… ну, как умру я один на дороге?.." Другой раз насилу ноги волочу, а как вспомню об этом, так даже душа вся затрясется… А может, и лучше помереть-то, право: ведь уж хуже теперешнего не будет; стало, все одно… Я чай, ты, Петя, обо мне тогда пожалеешь?

Петя схватил его за руку, но в самую эту минуту ему послышался шорох за углом, и он поспешил заглянуть туда.

– Миша, – сказал он, дергая товарища за руку, – глянь-кась, глянь… Ведь

Верстана-то нету, и дядя Мизгирь также встал; оба ушли.

Миша приподнялся и посмотрел за угол. На том месте, где лежали Верстан и

Мизгирь, виднелась только стоптанная трава и мешки, служившие подушкой старым нищим. Шорох, слышанный Петей, произведен был, вероятно, головою Фуфаева, которая скатилась с мешка; раскрытый рот и выражение сладостного самозабвения на багровом лице его, усеянном мухами, показывали, что он не думал даже пробуждаться.

– Куда же те-то ушли? чудно что-то! – прошептал Миша.

Петя подмигнул ему и погрозил пальцем, давая знать, чтоб он молчал. И оба, припав к плетневой стене, стали пробираться на другую сторону риги, но не с того бока, где лежал Фуфаев, а с противоположного. Так достигли они угла, который отвечал углу, за которым они сидели; притаив дыхание и крепко прижимаясь друг к дружке, оба мальчика выглянули за угол. Тень, падавшая с кровли, рассекала пополам сморщенную, сгорбленную фигуру дяди Мизгиря, так что одна половина фигуры оставалась в тени, другую ярко охватывало солнце; он сидел, расставив ноги; перед ним лежала тряпка; на ней сверкали пригоршни две медных и серебряных монет, которые старик разложил маленькими столбиками: гривенники с гривенниками, пятаки с пятаками и т.д.; две старые, замасленные пятирублевые ассигнации покоились на левом колене нищего; они, казалось, особенно его занимали; выставив вперед дрожащие, скорченные пальцы левой руки, он не переставал загибать их указательным пальцем правой руки, поминутно сбивался, начинал снова, пожимал губами и заботливо потряхивал головою, не обращая внимания на солнце, которое било ему в самое темя.

Миша и Петя никогда не видали столько денег; то, что находилось в платке и на колене старика, казалось им неисчислимым сокровищем. Они считали до сих пор дядю

Мизгиря самым бедным из трех нищих; он казался таким жалким и несчастным, безропотно сносил всегда насмешки Фуфаева, терпел с покорностью грубое обращение

Верстана, он вечно молчал, и если говорил когда, так для того разве, чтоб жаловаться на бедность. Как ни были удивлены мальчики, любопытство их не столько было, однакож, возбуждено стариком и его сокровищем, сколько присутствием Верстана за спиною дяди Мизгиря.

Верстан оставался, повидимому, в том самом положении, в котором подполз к товарищу. Упершись ладонями в траву, выставив над плечом старика огромную свою голову, покрытую серыми взбудораженными кудрями, он с такою жадностью выкатывал глаза на деньги, что над зрачками его виднелись даже окраины белков.

Лицо его было так страшно в эту минуту, что Петя почувствовал холод в спине.

Невольный ужас, в котором не могли они дать себе ясного отчета, овладел обоими мальчиками; они поспешно припали к плетню, так же поспешно возвратились на прежнее свое место и несказанно обрадовались своей поспешности: не успели они сесть, как за углом раздался голос Верстана; минуту спустя он вышел к ним и велел им надевать мешки и брать палки. Когда оба мальчика явились на место, выбранное нищими для отдыха, дядя Мизгирь еще не показывался.

– Ну, вставай, отряхивайся, полно нежиться, время идти! – говорил Верстан, толкая Фуфаева.

Фуфаев раскрыл глаза, обвел направо и налево белыми зрачками своими, снова закрыл глаза и, сладко улыбнувшись, перевалился на другой бок.

– Ишь его, собака, как разоспался! не растолкаешь никак! Да ну же, ну! – забасил Верстан, перекатывая Фуфаева с боку на бок, как кубышку.

– У-у-у-а! – промычал Фуфаев, закинул руки за спину, потянулся, раскрыл глаза, чихнул, сказал: «бывайте здоровы» и уселся на траву.

В это самое время из-за угла выступил дядя Мизгирь, сохранявший теперь более, чем когда-нибудь, жалкий, несчастный, униженный вид.

– Где был? По деревне, что ли, бродил? – спросил Верстан, сопровождая слова эти взглядом, который заставил Петю и Мишу переглянуться.

– Да так, ходил; думал, не подадут ли хлебушка… ничего не дали! – промямлил старикашка, тоскливо качая лысою головою.

– Врет, врет; а ты и поверил? – воскликнул, смеясь, Фуфаев, – чай, за углом сидел, деньги считал… Я, примерно, сон такой видел…

– Полно ты, окаянный! Ну, что пристал? какие деньги?..– злобно пробормотал дядя Мизгирь, скорчиваясь и пожимаясь, словно жарили его на сковороде.

– Ладно, дядя, знаем! – подхватил Фуфаев. – Чур смотри только, коли помрешь, – а помирать тебе скоро надыть, не миновать, – смотри, мне клад-от оставь!

При этом слепой ударил в ладоши, вскочил на ноги, направился по голосу к старику и, ударив его по плечу, разразился отчаянно веселым смехом.

– Ну, полно балясничать-то, полно! – промолвил Верстан, надевая суму, – надо к завтрему вечеру поспеть на ярманку. Ну, братцы, пойдем!

Немного спустя нищие вышли на дорогу и начали удаляться от деревушки.

Дорога шла гладкими, как ладонь, полями; вправо только, на дальнем горизонте, местность оживлялась синеватою лесистою каймою, которая тянулась и пропадала в неоглядном просторе. Хотя солнце несколько уже склонилось, но все еще пекло невыносимо; ни одна тучка, ни одно дуновение не освежали воздуха; пыль, подымаемая ногами нищих, вытягивалась длинными полосами и почти недвижно висела над дорогой. Зной и духота не действовали только на Фуфаева. Хохот, последовавший за его пробуждением, служил как будто выражением его расположения духа на весь остальной день; неугомонная, задорливая веселость его не прерывалась ни на минуту. Главным возбудителем неумолкаемой болтовни его был по обыкновению дядя Мизгирь. Наглумившись над ним досыта и истощив с этой стороны весь запас своего остроумия, он перешел к двум вожакам, прося их убедительно идти как можно шибче, уверяя, что это лучший способ для освобождения от стужи, которая, по словам его, была невыносима. Но так как Миша стал жаловаться на жар и усталость, то

Фуфаев поспешил обратиться к Верстану.

Верстан шел позади всех; он до сих пор хранил упорное молчание и только изредка косился на старика Мизгиря. Хотя Верстан никогда не отличался разговорчивостью, однакож Фуфаев нашел, что молчание товарища не предвещало ничего доброго: оно служило несомненным знаком нравственного расстройства. Всему была виною зазнобушка, которую оставила в сердце Верстана Грачиха. Фуфаев советовал не томить себя, советовал засылать скорей сватов: он не сомневался в успехе. Сватом поедет дядя Мизгирь на тройке пегих, которую дадут в первой деревне; сам Фуфаев вызывался быть дружкой. Но так как предложение это заслужило ему только тычок от будущего жениха, то он отложил свадьбу на неопределенное время и принялся рассказывать сказку:

– Шли три мужика, три Прокопа мужика, три Прокопьевича; говорили они про мужика, про Прокопа мужика, про Прокопьевича…

– Отойди! – досадливо крикнул Верстан и толкнул его так сильно, что чуть было с ног не сшиб.

Фуфаев остановился как будто в недоумении, почесал затылок, минут пять шел молча, как бы раздумывая о чем-то веселом; потом тряхнул мешком и, не обращая уже теперь никакого внимания, затянул козлиным своим голосом:

 
У славного, доброго молодца
Много цветного платья поношено,
Под оконью лаптей старых попрошено…
И сахарного куса поедено,
У собак корок отымано;
На добрых конях поезжено,
На чужие дровни приседаючи,
Ко чужим дворам приставаючи…
Голиками глаза выбиты…
Дубиной плеча поранены…
 

– Что ж ты, Мишутка, не подтягиваешь? – закричал вдруг Фуфаев, выкидывая коленце.

Но бедному Мише было не до песен. Бледный, покрытый потом, он едва передвигал усталыми ногами по пыльной, обожженной солнцем дороге; спасибо еще

Пете, который шел подле: он время до времени придерживал суму на спине товарища и таким образом хоть сколько-нибудь облегчал ему невыносимо тяжкий путь, путь, который, очевидно, должен был скоро привести Мишу к преждевременной, одинокой могиле.