Текст книги "Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Старицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
– Я не против, – Богораз снова поднялся со стула. – Знаю, что мне все помогут, к кому я обращусь за конкретикой. Тем более, что такое планирование, к сожалению, главная работа главного врача.
– Переходим к следующему пункту повестки, – забубнил замполитрука. – Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура – ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
– Можете сидеть, Ариэль Львович, – милостиво разрешил комиссар Смирнов. – Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.
– Ну… Эта… – от волнения перекладывая костыли из руки в руку. – Не помню я ничего из того, что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, – выдавил я из себя. – Может быть…
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
– Вот-вот… И я о том же… – вдруг ехидно заявил Ананидзе. – Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться…
– Ананидзе, вам слова пока не давали, – строго одернул его Смирнов.
Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.
– Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, – встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. – Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна – коротка и пряма, как и положено у ''сталинского сокола''.
– Прошу, – разрешил ему председательствующий замполитрука. – Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
– Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец – Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова – слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
– В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВИАХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите… – комиссар показал рукой на графин с водой.
– Пожалуйста, – замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
– По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году в Китай, на который напала Япония, в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.
По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ''Знак Почета'' и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет – истребитель ''Фоккер''. Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.
В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам.
Окончил курсы повышения лётной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку – обучал лётчиков ночным полётам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года он на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета Союза ССР его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоин высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
– У меня все, товарищи, – Кузнецов сел на свое место.
– А как у него с семейным положением? – спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.
– Товарищ Фрейдсон холост, – ответил комиссар полка, не вставая с места. – Понять его можно – то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полёты… Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более, что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, – усмехнулся старший батальонный комиссар.
При волшебном слове ''жилплощадь'' женская часть партсобрания нездорово оживилась. Но без излишней внешней аффектации.
Задали мне коммунисты еще десяток ''каверзных'' вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили. Тут я был подкован на ''ять'' – не зря в библиотеке торчал.
Проголосовали.
Единогласно – ''за''.
Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ''высокой честью''. В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?
Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ''верхней инстанции'' – политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
– Переходим к последнему вопросу нашей повестки – персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
– Я, – поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.
Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться…
– Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, – перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал, что она член партии), – не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ''сшить'' шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.
И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом, обвиняя Ананидзе во всех смертных грехах.
Когда бабоньки хоть немного успокоились, точнее выдохлись, Ананидзе не нашел ничего лучшего, чем тушить огонь керосином.
– А что я могу поделать, если они сами мне на шею вешаются? – заявил этот мелкий живчик.
Лучше бы он промолчал. А так все затихли от неожиданности, глядя на оборзевшего особиста. Новый базар, который могло превратиться партсобрание, умело оборвала Васильевна. Встала и сказала то, о чем думали многие, но не решались сформулировать.
– Я предлагаю исключить Ананидзе из рядов нашей партии.
– С какой формулировкой? – спросил ее комиссар госпиталя.
– За дискредитацию высокого звания коммуниста, бытовое разложение и наплевательское отношение к своим служебным обязанностям. Занятый стряпанием липовых дел, он совсем запустил свою настоящую работу.
– Другие предложения будут? – тут же подорвался замполитрука. – Нет? Ставлю на голосование. Кто за предложение коммуниста Ивлевой Анастасии Васильевны?
Лес рук. В том числе и моя.
– Кто – против? Нет. Кто – воздержался? Двое. Итак, товарищи, подавляющим большинством наша партийная ячейка проголосовала за исключение товарища Ананидзе из партии. Прошу внести в протокол. Товарищ Ананидзе, сдайте партбилет. Вы больше не коммунист.
– Не сдам, потому как, решение вашего собрание не утверждено высшей инстанцией – парткомом Главсанупра. – гордо вскинулся чекист, обводя всех злыми глазками.
Тут из-за фикуса показалась аккуратная головка тети Гади.
– Сдайте партбилет. Потому, что утверждать это решение партсобрания будет не партийный комитет Главсанупра, в котором недостаток кворума, а Комиссия партийного контроля ЦК ВКП(б), потому как тут явное нарушение партийной этики. И ваш партбилет я сама передам товарищу Андрееву.
– Частное определение еще надо послать в вышестоящую инстанцию Особого отдела, – подал предложение интендант Шапиро.
Тут встал капитан госбезопасности. И на лице Ананидзе появилась надежда, но быстро поблёкла.
– Товарищи, нисколько не умаляя ваше решение, я хочу вас ознакомить с приказом начальника Управления Особых отделов товарища Абакумова о разжаловании политрука Ананидзе в рядовые бойцы НКВД и отправке его на фронт в истребительный батальон НКВД Управления охраны тыла Западного фронта. Пусть настоящих шпионов половит. Также разжалованы в рядовые бойцы НКВД сержанты госбезопасности Недолужко и Вашеняк. По выписки из госпиталя они также будут направлены на фронт. В стрелковую дивизию НКВД.
Я только головой покачал. О, мля… Уметь надо так переобуваться в прыжке. Причем, обувку новую заранее заготовить. Да… не захочешь, зауважаешь. Профи.
– Вы нам дадите копию такого приказа, – осторожно спросил комиссар Смирнов.
– Обязательно, товарищ полковой комиссар, – Лоркиш подошел к столу президиума, вынул два машинописных листа из полевой сумки и авторучкой при всех поставил на них сегодняшнее число и оставил их на столе. – Если вы не против, то я заберу Ананидзе с собой. Как раз у нас формируется маршевая рота для пополнения истребительных батальонов Западного фронта.
– Пусть сдаст партбилет, и забирайте, – сказал замполитрука, как председатель собрания.
Смирнов на него косо посмотрел, но ничего не возразил на это предложение.
– Все же есть на свете справедливость, – всхлипнула одна из медсестер.
– Партия всегда справедлива, – снова выглянула из-за фикуса тетя Гадя.
– Тихо, товарищи, – призвал замполитрука всех к порядку. – Товарищи Лоркиш и Ананидзе могут быть свободны. Ананидзе только после сдачи партбилета, – напомнил.
Смотрю, о Сонечке никто и не вспомнил, даже доктор Туровский, который вроде как друг ее семьи. А особисты уже собрались уходить.
– Товарищ Лоркиш, – стал я на костыли. Обращаться к Ананидзе я посчитал бесполезным. – Один вопрос: куда Ананидзе дел санитарку Островскую, которую он вынудил написать признание о том, что она по заданию иностранной разведки украла мой труп.
– Не понял? – поднял брови капитан госбезопасности.
Я четко по-военному доложил всю историю.
– Я разберусь, товарищ Фрейдсон, – лицо капитана госбезопасности стало наливаться раздражением, но он сдержался. – Напомните мне еще раз, как ее фамилия.
– Островская Софья, – напомнил я. – Несовершеннолетняя. Школьница еще. Комсомолка.
– Вот именно, – поддержала меня Васильевна, – раньше он только к блуду девчонок совращал, а теперь они еще и пропадать начали.
– Я разберусь, – снова пообещал Лоркиш.
– Разберитесь уж пожалуйста, – тетя Гадя вышла из-за своего фикуса. – А я вам обещаю, что буду держать это дело на контроле.
– Я понял, – кивнул Лоркиш. – До свидания, товарищи.
Когда чекисты ушли, то собрание со всеми формальностями – соглядатай же у нас пасется высокопоставленный, распустили.
Тетя Гадя, забрав партбилет и учетную карточку Ананидзе также откланялась, сказав.
– По итогам проверки вашей парторганизации я поставила вам 'удовлетворительно'.
Тяжелый воз с плеч. Причем у всех.
Глядя на удаляющуюся фигурку сурового партийного контролёра, замполитрука коснулся моего рукава.
– Товарищ Фрейдсон, вот вам первое партийное поручение: призовите к порядку ранбольных из вашей палаты, а то они так расхулиганились, что на вашу палату постоянно жалуются. Как еще проверка на них не наткнулась… – И стал, как ни в чем, ни бывало собирать бумаги со стола.
Потом складывать красное сукно партийной скатерти.
В актовом зале остались только комиссар, Коган и я.
Некоторое время молчали, переглядываясь. Никто не хотел говорить слова, которые могли бы повредить в будущем. Наконец Коган разродился.
– А почему от Мехлиса никого не было?
– Потому, что самого Мехлиса в Москве нет, – ответил комиссар. – Он на Волховском фронте у Мерецкова. Но когда вернётся, я доложу ему обо всем. Как тетя Гадя?
– Я с ней еще не говорил. Да и говорить с ней буду не я, – ответил политрук.
Комиссар кивнул. Потом обернулся ко мне.
– Ну, как ты себя чувствуешь, после того как тебя пропустили через бюрократические жернова?
– Спасибо, херово.
– Нет, Саша, ты только посмотри на него. Его можно сказать от расстрела спасли, а он нам такое ''спасибо'' говорит.
– Что ты он него хочешь? – улыбнулся Коган – Еврей. Этим все сказано.
Посмеялись и разошлись.
Палата меня встретила весело.
Раков терзал гармонь, а остальные хором пели. Задорно так, с огоньком.
Гоц-тоц, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, шо тебе я подарил?
Иль я тебе не холил?
Иль я тебя не шкворил,
Иль я тебе, паскуда, не люби-и-и-и-и-ил.
Теперь понятно, зачем мне дали такое партийное поручение.
8.
Утром с меня сняли гипс. Радости полные штаны. Кто на костылях не шкандыбал, тому не понять. Впрочем, предупредили, чтобы ногу я сильно не нагружал и каждое утро на ЛФК бегал. Больше меня не лечили ничем. Не считать же лечением мензурку дежурной успокоительной микстуры на ночь.
Доктор Туровский меня избегает, и в глаза не смотрит. Чую связано это с его поведением на партсобрании. Сидел он там как мышь под веником в присутствии кота и за Соню не заступился.
Доктор Богораз обходы утренние сократил до минимума на грани приличия. Понятно. В госпиталь стали завозить сильно обмороженных бойцов. Пока еще немного, но правое крыло здания моментально пропахло гноем и мазью Вишневского. То ли ещё будет?
Возможно, с этим связано то, что ходячим разрешили прогулки в заснеженном госпитальном парке. По часу. Количество гуляющих ограничивалось наличием свободных бараньих тулупов, огромных таких с большим запахом, длиной до земли. Их, как сказали, часовым выдают зимой, чтобы свободно на шинель одевались. Стоять в них хорошо, а вот ходить в полах запутываешься. На лавочке сидеть самое оно. Широкий воротник поднял и только нос наружу торчит. Главное, дышать свежим воздухом ничего не мешало.
Вот туда в парк военврач Костикова принесла мне пакет, который как сказала, привезли в госпиталь с нарочным.
В пакете было приглашение от Президиума Верховного Совета Советского Союза в Кремль на торжественное награждение. Форма одежды предписывалась парадная. И во мне сразу заиграл синдром невесты – где это все взять?
Выручил как всегда Коган.
– Ари, у тебя в Москве комната. Неужто, там нет в шифоньере парадного комплекта формы? Ни за что не поверю.
Крашеная мелом на клею госпитальная ''эмка'' неторопливо переехала мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй выехала на улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель – пожилой старшина, чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали его, кстати, Василий Иванович.
Москва выглядела странно. Неуютно. Высокие двухметровые сугробы перемежались с не менее высокими баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между рядами сваренных из обрезков рельсов ''ежей''.
У моста и на площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были обложены по кругу мешками с песком.
Пропустили на перекрестке десятка три молоденьких девчат в военной форме, которые несли к месту его запуска в небо, придерживая, чтобы не улетел, серо-серебристый аэростат заграждения, похожий на толстую рыбу. Сбоку от них вышагивал командир – слегка хромающий и опирающийся на толстую самодельную трость. Девки все от мороза румяные казались красавицами в самом цветении юности.
– Повезло мужику, – ухмыльнулся Василий Иванович, когда они прошли перекресток и освободили нам путь. – В цветнике-малиннике служит.
– Кто-то же должен и тут служить. Почему не он? – философски отозвался Коган.
Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками белой бумаги.
Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных. Большинство в очередях женщины.
У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было совсем. Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.
– Коммерческий, – кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. – Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.
Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.
– В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного ополчения, – пояснил нам водитель. – Чем их только не вооружают. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший политрук.
– Точно, – подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. – Давай в арку, во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.
Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.
Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за интимной жизнью своих соседей. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.
– Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, – прикинул шофёр.
– Сапожник без сапог, – без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.
– Я так понял, что я больше не москвич? – спросил я.
– Почему это? – переспросил меня Саша.
– Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.
– Прописка осталась, – подсказал водитель. – Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит. Думаю, герою не откажут.
– Пошли искать домоуправа, – сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. – А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.
Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который обнимал уютный двор буквой ''П'', как бы раньше сказали ''покоем''.
Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под вычурным стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не фотография, а картина маслом.
Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.
Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя всё внимание.
Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.
– Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?
На что Коган, не удержавшись, подколол.
– Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.
Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.
– Извините. Но я ничего не помню из того, что было до того как я очнулся от клинической смерти, – проблеял я.
Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.
– Может это и к лучшему, – загадочно произнесла она. – Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.
Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А. Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.
– Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? – Коган склонил голову к левому плечу.
– Если бы я сам помнил, – отмахнулся я. – Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.
– Может, вы раньше жили вместе. А? – подмигнул Саша.
– Тогда бы она бросилась бы мне на шею, – предположил я.
– Скромная женщина, – вздохнул политрук. – Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.
– В том-то и дело что ничего, – я с шумом вздохнул носом. – К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым перед ней. Странно. И выпить хочется до смерти.
– А вот этого как раз и не надо, – наставительно произнес политрук. – Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.
Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Я даже ЛФК пропустил. Что-то долго писал он в толстую тетрадь американской самопиской.
Наконец он разродился выводами.
– Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть некий набор описанных случаев и более ничего.
– А с чем едят эту вашу фугу, – заинтересовался я. Все же о моей судьбе речь идет.
– Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Амнезия может поражать различные виды памяти, фуга – исключительно личностные. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали до конца жизни. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том, что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет – не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.
– Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.
– Вы помните, как управлять самолетом?
– Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.
– Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полёте вдруг вспоминаете прошлое. И моментально забываете все, что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?
– Бой продолжит летчик Фрейдсон. Возможно даже лучше, чем новый я. – заявил уверенно и твердо, глядя прямо в глаза академику.
– Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. – Покачал он своей шевелюрой. – Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую, светлую палату с решетками на окнах посередине заброшенного парка. И будете вы коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.
– Разве я опасен для общества?
– Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы врачам задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так, что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький, но шанс. Вы поняли меня?
– Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.
– Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня еще другие дела на сегодня есть.
Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится… Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.
Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.
Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.
В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.
– О! На ловца и зверь бежит. – Весело заявил политрук.
– Кто звэр? Я звэр? – прибавил я кавказского акцента для прикола.
Коган усмехнулся.
– Лучше подержи, пока я разденусь.
И пошел, скинув мне чертежный тубус и вещмешок. Раздеваться направился, однако, в ближний гардероб, а не в свою каморку в дальнем корпусе. Чтобы мне долго не ждать. Воспитанный молодой человек и вежливый.
Вскрыли тубус и прямо рядом с траурным объявлением о смерти полковника Семецкого повесили плакаты, прижав к стенду канцелярскими кнопками. Политрук их целую коробку из планшетки вынул.
Первым плакатом изобразили казаков в кубанках, рубящих шашками бегущих фашистов на фоне полупрозрачного древнерусского витязя на вздыбленном коне. Вверху даты одна под другой: 1242 и 1942. Внизу лозунг: ''Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет'' Александр Невский''.
– Что я тебе говорил, – подмигнул Коган. – И орден Александра Невского будет. Все подготовлено. Ждут только решения Политбюро.
Второй плакат с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН – ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам – грозе фашистским стервятникам''.
– Нравится? – склонил Коган голову к левому плечу.
– Нет, – буркнул я. – Таран это… Это… Как заживо умереть заранее. А вот казачки нравятся. Оптимистично. И связь времен налицо.
Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''
– А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, – политрук подмигнул. – Таково тебе второе партийное поручение. Первое ты выполнил. Теперь твоя палата жестокие романсы поет. Мещанство конечно, но все же не похабщина с уголовщиной. А теперь пошли обедать. Ты у нас нынче ходячий, так что в столовку общую направились.
– Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том, что у меня есть в Кремль на награждение идти, – пожаловался я.
– Что бы ты без меня делал? – политрук подмигнул для разнообразия левым глазом, – Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был все согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?
