355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Старицкий » Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) » Текст книги (страница 6)
Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ)
  • Текст добавлен: 23 июля 2018, 10:30

Текст книги "Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ)"


Автор книги: Дмитрий Старицкий



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– А это моя аспирантка из Ташкента Капитолина Подчуфарова. Сегодня она при нас исполняет функцию секретаря и ассистента. Мы с ней в данной комиссии фигуры приглашенные. Из Академии наук. Для объективности.

Девушка сделала мне глазки.

Я сделал глазки ей.

Оценив друг друга невысоко, наши глазки разошлись и сделали круг по присутствующим, уставились снова на доктора Туровского, который к этому времени начал что-то читать про меня, естественно, ради которого все тут и собрались. Читал он четко, но не совсем мне понятное, а часто и вовсе невнятное на их врачебном жаргоне. Русские слова присутствовали в его речи только для связки предложений.

По кивку ученого-орденоносца аспирантка резво вскочила и у приставного к стене столика стала готовить чай на всю компанию. Ноги у нее тоже были не фонтан, тонкие, а еще говорят что: ''Ташкент – город хлебный''

Зашумел включенный электрический чайник с исцарапанными алюминиевыми боками.

По комнате поплыл запах свежезарезанного лимона.

Стучали сушки, высыпаясь из бумажного пакета на тарелку.

Это настраивало.

Отбарабанив доклад, доктор Туровский отпросился у комиссии отпустить его ''к пациентам''.

– Конечно. Конечно, Соломон Иосифович, – рассыпался бисером Сигалов, – мы вам весьма благодарны за столь подробное изложение рассматриваемого случая. Вы можете быть свободны.

Сигалова никто мне не представлял как главного, как председателя сего уважаемого ученого собрания. Но все же… два ромба – это два ромба. Генеральский чин, хоть и обзывается ''старший майор''. А институт Сербского как я уже понял ведомство всесильного наркомата внутренних дел.

Когда за доктором Туровским закрылась дверь, орденоносец Пешнёв заявил.

– Все же нагнал Соломон официальщины. Хорошо хоть протоколировать это все не нужно было. Бумаги, которые он оставил Капочка в укладочку подошьет и все дела… Но разрядить обстановочку… более чем… Не находите?

О! Это уже ко мне обращение. Чуть не зевнул.

– Нахожу, – брякнул я от неожиданности.

– Ну, так расскажите нам анекдот, – улыбнулся академик,

– Какой? – испугался я, так как уже знал, что за антисоветский анекдот можно на ровном месте схлопотать пять лет лагерей. А вот всех тонкостей антисоветчины я еще не усвоил.

– Желательно свежий, – кивнул мне Ципинюк. – Или… Если нет свежачка, то свой любимый. Есть такой?

– Ну-у-у-у… – растерялся я в потугах выбора.

Тут промахнуться нельзя. Сидят такие благостные, улыбчивые, прямо друзья мои лепшие… а на самом деле официальная комиссия из НКВД с неясными полномочиями и непонятным исходом.

Политические анекдоты сразу отпадают – я себе не враг. Пошлые очень даже возможны, но с нами дама… Так что обойдемся без поручика Ржевского, тем более что кино такое вроде бы еще не сняли. Вроде как оно послевоенное. Хрен его мама знает, что им надо? Все же, наверное, желательно и без матерочков. А жаль. Сильно сужает поляну.

– Слушайте, – начал я рассказывать, выдавливая слова с кержачским акцентом на букву ''О''. – Сидят два чолдона на речке. Рыбу удят. Один другому вдруг говорит с обидой.

– Бают, Ваньша, что ты к моей Машке бегаш. Нехорошо это.

Второй чалдон досмолил самокрутку, затоптал ее неторопливо в дерн и отвечает.

– Вот ты, Гриньша, баешь, что это нехорошо. Машка же твоя утверждат, что хорошо. Хрен поймешь вас, Ивановых.

– Нельзя же так, предупреждать надо, – звонко перекричала аспирантка дружный смех ученых мужей. – Я чуть свежую заварку не пролила.

– Однако обстановка разрядилась как по заказу, – заявил Ципинюк, – Будете отрицать?

– Не буду. Я еще хочу. Только сначала стол накрою. И чаю попью. – И повернувшись ко мне, девушка предложила. – А вы пока чай пьете, подумайте, что будете в другой раз рассказывать. Желательно что-то близко к авиации. Не может быть, чтобы вы авиационных анекдотов не знали.

Ее тоненькие ручки моментально заставили стол восточным чайным сервизом, горчичными сушками, мелко колотым сахаром на блюдечке, Большим электрическим чайником с кипятком и заварочным чайничком.

– Капа, а что заварки так мало? – удивился Сигалов на миниатюрный заварочный чайничек.

– Мне, Семен Михайлович, лишний раз заварить труда не составляет, зато заварка всегда свежая, а не чайный трупик. Чай полезный только первые двадцать минут после заварки. Потом – это всего лишь подкрашенная вода.

Чай заваривать девушка действительно умела очень хорошо. Не откажешь. Даже у доктора Туровского получалось хуже. А уж на что тот в чайной церемонии просто священнодействует.

Некоторое время вся компания, не роняя слов, пила из маленьких пиал крепкий ароматный чай. По цвету – нефтяной, по вкусу – божественный, настраивающий на благость под перекат маленьких кусочков труднорастворимого литого сахара во рту. Лимон все потребляли пока только в качестве ароматизации помещения – так и стояли не тронутые ломтики на блюдечке.

Ципинюк, отложив пустую пиалу, промолвил с некоторой просительной интонацией.

– Ариэль Львович, вы нам обещали анекдот из авиационной жизни.

– М-да… – подтвердил Сигалов.

– Просим, просим… – вторил им Пешнёв.

Осмотрел я из всех по очереди. Вроде не прикалываются. Но, не китайскую же травку пить со мной они приперлись в госпиталь? Люди-то они вроде занятые. И при чинах немалых. А за окном война идет… Ладно, буду рассказывать анекдоты, пока не пойму что они от меня хотят.

– Призвали товароведа в армию. В воздушный десант. Там поставили заведовать складом амуниции – парашюты выдавать. И вот докопался до него один красноармеец.

– А если у меня парашют не раскроется?

– Дернешь кольцо запасного, – успокаивает его товаровед.

– А если и тот не раскроется?

– Значит заводской брак. Приходи. Поменяем.

Громче всех смеялась Капитолина, прервавшись от процесса изготовления новой порции заварки.

– Не… – покачал головой Ципинюк. – Давай про пилотов. Десант это не совсем авиация.

Пожалста. Их есть у меня.

– Штурман. Прибор?

– Четырнадцать.

– Что четырнадцать?

– А что прибор?

– Уже ближе, но никак не новый. Никак, – пожал плечами Пешнёв. – Я его уже слышал про Чкалова с Громовым, когда они через северный полюс в Америку летали. – Однако смеяться ему это не мешало. – Удивите нас, товарищ Фрейдсон.

– Я боевой летчик, потерявший память, а вы меня принимаете за артиста разговорного жанра из филармонии, – подпустил я малость обидки.

Капа стала разливать по пиалам новую заварку, разбавляя ее кипятком.

– Ну а для меня… – и опять сделала мне глазки. – Я вот для вас старалась, – покачала перед глазами заварочным чайничком. – Постарайтесь и вы для меня, пожалуйста…

– Подумайте, пока мы чай пьем. А то пойдет работа и всем станет скучно, – выдал Сигалов неожиданное резюме. – Сейчас капитан Ципинюк достанет свой любимый альбом и понеслась душа в рай.

– Не буду доставать я альбом, товарищ старший майор, – возразил Сигалову Ципинюк, – Готов побиться об заклад, что у Ариэля Львовича нет ни одной татуировки. Ведь так? – это уже ко мне вопрос.

– Так, – подтвердил я. Тушку, которая мне досталась, я уже успел подобно изучить.

– Ну, вот видите… – обрадовался Ципинюк своей догадке. – Лицо у нашего собеседника правильное, дегенеративно-криминальных признаков не наблюдается. Уши соразмерные и красивые, мочка ярко выраженная. Хороший подбородок. С интеллектом на лице. Нет, не поможет нам и Ломброзо[26]26
  ЛОМБРОЗО Чезаре (1835–1909) – австрийский и итальянский врач-психиатр. Родоначальник антропологической теории в криминалистике. Создатель альбома природных уголовных типов. В СССР его теория подвергалась оголтелой критике со стороны марксистов отрицавших любое генетическое предрасположение к криминалу.


[Закрыть]
в этом случае.

– Уговорили, – сдался я. – Летчик – штурману: карту дай.

Тот в отрицание: дома забыли.

– Вот черт, опять по пачке ''Беломора'' лететь.

Этот анекдот успеха не имел, и комиссия приступила к работе.

– Капочка, что скажешь. С чего начать? – выступил Пешнёв.

– Я думаю, что с тестов…

– Капитолина, – резко перебил ее академик. – Женщина не думает. Женщина чувствует. Сколько раз говорить, чтобы запомнила.

– Виновата, Роман Ароныч, исправлюсь, – потупилась девушка. – Я чувствую, что начинать надо с тестов Роршаха.

– Вот! Вот! – воскликнул Пешнёв и потряс средним пальцем в потолок. – Прислушаемся же к женщине. Женщину чувства не обманывают.

А Капитолина уже достала из сумочки вдвое сложенный лист ватмана с симметричными кляксами.

И началось…

Лучше бы я анекдоты рассказывал.

Ужинать я что-то, сдуру, попёрся в столовую на первом этаже, но там меня быстро наладили обратно в палату. Числюсь я лежачим и мою пайку туда уже нянечки укатили.

Так-то вот. Везде засада.

Сердобольные поварихи предложили чайку хлебнуть, а у меня чай и так разве что из ушей не тек от гостеприимства мозголомов. И не бочковым чайком баловалась ученая братия и их сестрия, а настоящим, китайским, байховым.

Опять на второй этаж с этим чертовым костылем под натертой подмышкой. Когда только гипс снимут. Все обещают, и обещают… Я уже и тонкую палочку у коменданта нашел-выпросил – под гипсом чесать, а то карандаш больно короткое орудие.

Палата встретила меня привычной Раковской гармонью и новой грустной песенкой.

– Напишет ротный писарь бумагу… – Выводил танкист душевно. – Подпишет ту бумагу комбат. Что честно, не нарушив присягу пал в смертном бою солдат…

Тихонько, стараясь не стучать костылем, прокрался на свою койку, аккуратно смел в два присеста вечную вечернюю пшенку с олифой, а вот остывший чай пить не стал.

– Ты как? – спросил я грустного армяна, когда Раков, наконец, заткнулся.

– Отрезали ступню, – сморщил майор свое мясистое лицо. – Диабет у меня – сказал великий доктор Богораз. Не заживет никогда нога, сказал. Представляешь, ара, по скольким госпиталям отмотал, а ни одна сука кровь на сахар не проверила. А доктор Богораз только глянул на рану и сразу спросил: диабет есть? Не знаю, отвечаю. Меня сразу из операционной выперли, в соседней комнате уложили. Крови из вены откачали полный шприц. Потом через час пришли и сказали: сахара в моей крови столько, что пора раздавать трудящимся на дополнительный паек.

Майор опять сморщился, только что не заплакал.

– Потом еще час ждал, пока операционная освободится. А там быстро – чик и все. И нет ноги. Как не было. Я на столе, а нога в тазу…

– Нет, вы посмотрите на эту ереванскую сироту, – Раков отставил свой баян. – Ноги у него нет. Да по сравнению со мной ты сороконожка…

Видать артиллерийский майор им уже надоел со своей ногой. Это я тут со свежими ушами.

– Так. Хватит препираться, – скомандовал капитан Ракову. – Ты на себя бы посмотрел, когда от наркоза очнулся. Кто вешаться собирался? Вот и прикрой роток.

Раков обиженно замолчал.

– И что дальше, – спросил я.

– Дальше обещал добрый доктор Богораз мне модельный протез. Чтобы я без костылей только с тросточкой ходил как пижон. И службу в горном военкомате на родине посулил. Мне особая мясомолочная диета нужна. И без хлеба. Без сахара. Без винограда.

– А почему в горном военкомате? – не понял я.

– Там баранов пасут. Мясо достать можно. Там родина. На ней всегда легче.

– Понятно. Кто курить идет?

Курить кроме меня никто не пошел.

А Раков опять взялся терзать гармонь, напевая.

– Брала русская бригада галицийские поля и досталось мне в награду два железных костыля…

Что-то сегодня его пробило на душещирание. Хорошо, что в коридоре его не слышно из-за метровой толщины стен. Песни танкист поет хорошие, и голос вроде как есть… только душу выматывают. Особенно после мозголомов.

Они-то по очереди курить выходили, а я нет. Не беседу, а какой-то конвейер устроили они мне. И все с шуточками, с прибауточками. Еврейский анекдот им расскажи. Да не простой, а какой с детства помнишь… А в перерыве…

– С парашютом прыгал?

– Не помню.

– Ну как не помнишь? А кто в овраг в Крылатском залетел с неба?

– Не помню.

– Зачем на таран ходил? Что при этом думал?

– Не помню.

Табак горчил. В пустом сортире остро пахло мочой и хлоркой. И это тоже настроения не поднимало.

На выходе столкнулся с большим врачебным начальником – три ромба на вороту, вокруг которого луной вокруг земли вращался доктор Туровский и торопливо трещал.

Я в струнку. Прошли и меня не заметили. Как мимо мебели.

– Нет же у нас, товарищ корвоенврач, не только врачей, но и младшего медперсонала, чтобы принять столько обмороженных. Причем младший персонал тут иметь важнее, потому как при сильных обморожениях послеоперационный уход важнее всего. А что мы с Богоразом вдвоем можем – только пальцы им отрезать? Из всех лекарств у нас только мазь Вишневского… – затихал вдали коридора голос военврача второго ранга.

– Хорошо. Один экипаж санитарного поезда оставите здесь, – рыкнуло большое врачебное начальство. – Я распоряжусь. Врачей сами отберете. Но чтобы завтра начали принимать ранбольных. Места у вас много. А в городе их уже и класть некуда. Детей из школ повыгоняли.

Вона оно как… Зимнее-то наступление-то… Дорогой ценой достается. Очень дорогой.

Развернулся я и пошел опять курить в туалет.

– Да шли вы отдыхать, товарищ ранбольной, – пожилая медсестра с сожалением закрыла и отложила толстую книгу под настольную лампу после того как я в третий раз продефилировал по коридору мимо ее поста. – К тому же и отбой скоро уже. А вы тут костылем стучите.

– Раздражаю? – спросил ее.

– Не то, чтобы раздражали, но… – рука ее непроизвольно легла на книгу.

''Овод'' – прочитал я на тряпочном корешке, выглядывавшем из-под ее руки. Ну, да… книга завлекательная, а я каждый раз со спины пугаю, что доктор увидит и отругает ее за чтение на рабочем месте посторонней литературы.

– Спокойно ночи, – промолвил я и пошел дальше по коридору к холлу и центральной лестнице. Организм моциона просил.

По мраморной лестнице поднимался вверх политрук Коган, распространяя вокруг себя морозную свежесть.

– Ты откуда такой морозный? Аж крахмальный, – спросил я его.

– Дык, с морозу же, – ответил Александр, протягивая руку для пожатия. – Повезло, что почти до самого госпиталя на машине подбросили, а то замерз бы напрочь в хромовых сапогах. К ночи морозец ударил такой, что деревья трещат. Курить есть?

– Есть. Только пошли в большую курилку, а то меня уже медсестра на этаже гоняет.

Спустились на первый этаж.

– Что-то пустовато стало в госпитале, – констатировал политрук, расстегивая шинель и оглядывая пустое курительное помещение – большую комнату с высокими потолками и банкетками вдоль стен. И жестяными урнами между ними.

– Дай только срок – тут не продохнуть станет… – и я рассказал ему о явлении под нашу крышу большого врачебного начальства. И о возможных последствиях такого визита.

– Вона что… – протянул Коган, запуская тонкие пальцы в раскрытую мной коробку папирос. – А я все думал, что это вдруг в партполитработе тематику идеологическую поменяли.

– И что? Теперь изображаем слепого нищего? – спросил я, щелкая колпачком медной зажигалки.

– Какого нищего? – не понял политрук не забывая затягиваться.

– Анекдот такой есть. В Разведупре начальник вызывает молодого сотрудника и ставит задачу. Решено послать вас в Европу. Будете изображать молодого миллионера – этакого прожигателя жизни, ездить по фешенебельным курортам, вращаться в высшем свете, собирать информацию и передавать ее в центр. Вопросы есть? Есть – отвечает. Сколько я смогу тратить в день? Минуточку, – начальник берет телефон и звонит в бухгалтерию. Мы вот тут посылает лейтенанта Иванова в Европу. Он будет ездить по курортам, изображая прожигателя жизни собирать информацию и передавать в центр. Сколько он сможет тратить в день? Так… Так… Спасибо, понял. Кладет трубку и поясняет. Легенда меняется. Вы будете изображать слепого нищего.

Отхохотавшись, Коган вытер слезы из уголков глаз согнутым пальцем. Горящая папироса, зажатая между фалангами соседних пальцев, чуть не подожгла ему бровь.

– Типа того. А что это тебя так на анекдоты потянуло как покойного Семецкого?

– Ой! Не говори… Меня сегодня этими анекдотами мозголомы из Сербского просто забарали. Точнее даже не столько они, сколько эта парочка из Академии наук. Полдня мурыжили. Я даже и не подозревал, что столько анекдотов помню.

– Так это же хорошо, что помнишь, – улыбнулся политрук. – По такому случаю дай еще папироску.

– Так что там с идеологической работой? – напомнил я, раскрывая картонную пачку ''Явы''.

Папирос осталось мало. Придется переходить на ''северок'' – подумал я, – точнее ''Норд''. Мне почему-то постоянно хотелось те папиросы обозвать ''Севером''. При одинаковом дизайне пачки… А жаль, папиросы ''Ява'' мне пришлись по вкусу.

– Мировая революция накрылась медным тазом, – ответил Коган, затягиваясь.

– Точно медным? – съехидничал я.

– Алюминия дефицит, – поддержал он мое игривое настроение. – А если серьезно, то неофициально теперь упоминание мировой революции как цели в этой войне приравнивается к троцкизму. Со всеми вытекающими…

– Насколько серьезно?

– Серьезней некуда. Немецкий пролетарий оказался не пролетарием, а мелкобуржуазной фашистской сволочью, жаждущей наших пролетариев поработить. Как в западной Украине говорят: ''мы будем пануваты, а вы будете працуваты''. Напрасно прождав полгода пролетарского восстания в тылу Германии, на первое место в пропаганде теперь ставят национальный вопрос. В вековом противопоставлении германизма славянизму. Так что мы теперь с тобой русские национал-большевики, только вот этого термина произносить не надо. Это сугубо между нами, а на людях чревато, знаешь ли. Но смысл от этого не меняется. Борьба с великодержавным русским шовинизмом будет потихоньку сворачиваться. Уже принято решение окончательно реабилитировать князя Александра Невского, который немецких рыцарей бил на Чудском озере. Даже снова кино про него на широкий экран запускают. Ищут и других героев прошлого, которые не только немцев побеждали. Главное – побеждали! В списке Суворов, Дмитрий Донской, Минин с Пожарским, Румянцев, Ушаков, Нахимов, даже казачий атаман Платов. А возможно и император Петр Великий, как победитель под Полтавой.

Коган перевел дыхание после такого долгого спича, а я вставил свой вопрос.

– А Кутузов?

– Этого отвергли за то, что Москву сдал. Плохой пример. Вообще весь список пока под вопросом в ГлавПУРе. Копья ломают по каждой кандидатуре. Но сама тенденция… Кроме него еще и в ЦК партии свои списки есть. Оттуда как раз продвигается вопрос даже об учреждении ордена Александра Невского.

– А Семилетняя война? Наши войска тогда Берлин вроде брали? – затушил я папиросу, докуренную практически до мундштука, и бросил ее в урну.

– Но командовал ими тогда Фермор[27]27
  ФЕРМОР – Фермор Виллим Виллимович (1702–1771) сын выходца из Шотландии, русский государственный и военный деятель, граф, генерал-аншеф.


[Закрыть]
, – возразил политрук. – Признали не патриотичным его увековечивать. А из ЦК возражают против кандидатуры Дмитрия Донского. Упирают на то, что татары теперь за нас воюют. И этот военный национализм, похоже, расползается по всему свету. Американцы, к примеру, всех своих японцев посчитали ''пятой колонной'', даже потомственных граждан, даже ветеранов своей армии – героев первой мировой войны. И всех в концлагерь. Без суда. У нас мало того, что всех немцев, даже коммунистов, из действующей армии убрали в тыл. В самом тылу из гражданских немцев создают трудовую армию и отправляют ее в Казахстан.

– Мальчики, отбой. Разошлись по койкам, – в дверях появилась сердитая нянечка.

– Сей момент, – заверил ее я.

– Все. Разбегаемся. А то меня уже врачиха заждалась, – закруглил нашу встречу Коган. При этом не то проговорился, не то похвастался.

– Это какая? – усмехнулся я. – Костикова?

А сам подумал: вот что значит в армии иметь отдельную жилплощадь. Пусть даже без окна.

– Нет. Шумская. Их завтра-послезавтра на фронт отправляют. Так что у нас с Машей может быть сегодня последняя ночь…

Тут я вспомнил, что не рассказал политруку о том, как слезно просил Туровский дополнительных врачей и как ''три больших ромба'' пообещал оставить в госпитале один экипаж эвакуационного санитарного поезда.

– Парень, ты не представляешь, какую ты мне важную новость принес! – расплылся Коган в дурацкой улыбке. – Я – к Туровскому… – и побежал, закинув в урну недокуренную папиросу. Только каблуки застучали по метлахской плитке.

Грех завидовать.

Однако завидую.

Сонечка в госпитале так и не появилась.

6.

Утром вся палата, включая пришедшего брадобрея, радостно, взахлеб, обсуждали окончательное освобождение Калуги от немцев.

Цирюльник наш только незлобно поругивался на нас за то, что смирно не сидим.

– Сами порежетесь о бритву, вертясь и челюстью щелкая, а ведь подумают, что это я квалификацию потерял.

А радоваться было чему. После, казалось бы, уже выдохшегося контрнаступления под Москвой всего два дня потребовалось Красной армии, чтобы вычистить этот город от оккупантов. Пленных взяли кучу, техники навалом… О чем своим неповторимым голосом поведал нам по проводам диктор Левитан.

– Левитан личный враг Гитлера, – просветил нас Арапетян. – Точно говорю. На нас немцы такую листовку с неба бросали. Сулили кучу денег тому, кто его приведет к ним. Один он двух дивизий стоит. Он и еще Илья Эренбург, который каждую свою статью начинает и заканчивает фразой: ''Убей немца!''.

А я подумал, что эти личные враги Гитлера также оказались русские национал-большевики. Причем перестроились они раньше ЦК партии и ГлавПУРа.

До завтрака еще, под радио-аккомпанемент из черной тарелки русского струнного оркестра народных инструментов, мне неожиданно выдали новый ненадеванный еще халат и новую смену белья. И теплые войлочные тапочки подшитые кожей. Высокие – до щиколоток. Что удивительно сразу пару. Значит, гипс все же планируют снимать.

По такому разведпризнаку я и сам догадался, что сегодня меня будет терзать очень большое начальство. Что также было активно обсуждено всей палатой. Только вот ведомственная принадлежность такового начальства вызвала разные мнения вплоть до экзотических.

– Стоп! А вот и не подеретесь, – прикрикнул я на раздухарившихся сопалатников. – Кто будет тот и будет. А если бы, как Коля предположил, что приедет к нам сам товарищ Сталин, то переодели бы всех, а не только бедного еврея Фрейдсона, которого одного во всем новом и хрустящем и поставят пред очи большого начальства.

– Резонно, – ухмыльнулся Арапетян.

– Согласен, – кивнул опытный Данилкин. Его версия была, что разбираться с Ананидзе приедет сам Берия, ибо тут рядом.

Тут нам и завтрак принесли. Плотный. Кроме овсяной каши с порцией сливочного масла был омлет из ''яиц Черчилля''. И дополнительно кусок умопомрачительно пахнувшей копченой конской колбасы на дополнительном куске хлеба. Что только утвердило нас всех в приезде сегодня в госпиталь ну очень высокого начальства. Которое выше просто высокого. Ибо самое высокое начальство за колбасу для раненых похвалит, а просто высокое ее отберет, так как ''не положено'' утвержденной раскладкой пищевого довольствия Санупра РККА.

В палату заглянул Коган. Нашел меня глазами и прикрикнул.

– Давай, собирайся и ноги в руки. А то нам маякнули, что тетя Гадя уже выехала.

– Кто-кто? – не понял я.

Остальные мои сопалатники тоже, смотрю, ничего не поняли.

– Чирва-Коханная. Гедвига Мосиевна, – четко выговорил политрук. – Член комиссии Партконтроля ЦК. Ласково – тетя Гадя.

– За что же так женщину плохо обозвали? – возмутился майор.

– Это не женщина, а стальной карающий топор партии, – ухмыльнулся Коган. – Чирва – ее фамилия. Коханная – партийная кличка еще дореволюционная. Так, с двадцатых годов ее и пишут через тире. Официально.

Ранбольные только головами покрутили. Но оставили справку без комментариев.

– Сначала покурить надо, – заявил я, выходя в коридор.

– У комиссара в кабинете покурим, – отмахнулся от меня политрук единственной рукой. – Чирва – это сурово. Считай, что весь политсостав госпиталя без выговора не останется. Безотносительно твоего дела с Ананидзе.

– Но комиссар же сказал давеча, что выговор не приговор, – напомнил я.

– Так-то оно так… – Коган взъерошил отрастающие волосы. – Да только вот… Не хотелось бы. Ты-то что… всего гипсом помахал, а я стрелял в госпитале. Из неучтенного ствола, между прочим.

В кабинете комиссара госпиталя уже сидели за столом не знакомые мне полковник и старший батальонный комиссар. Все в авиационной форме с вышитыми нарукавными знаками летчиков. Петлицы голубые, у полковника кант золотом вышит. А вроде как просветили меня уже раненые в курилке, что в действующей армии все должны по приказу перешить знаки различия защитного цвета.

Полковник уже в возрасте. Сходу года не определить, но ближе к полтиннику. На груди у него орден Красного знамени и медаль ''ХХ лет РККА''. Как меня просветил Данилкин, у которого была такая же медаль, что она совсем не юбилейная. И давали ее только тем, кто действительно прослужил в Красной армии двадцать лет. С 1918 года.

Старший батальонный комиссар был лет тридцати или сильно моложав. На груди ордена Красной звезды и Знак почета. Выше них маленький красный флажок депутата. На левом рукаве выше локтя вышитый золотом и серебром знак летчика. Ну и алые комиссарские звезды как полагается.

Оба комиссарских посетителя мне улыбались. Хорошо так.

''Поживем еще'' – подумал я, а то Коган по дороге успел засращать.

– Явились, не запылились, – госпитальный комиссар проглотил вырывающийся из глотки мат. – Тебя, Коган, только за смертью посылать. А вы старший лейтенант Фрейдсон никого из присутствующих здесь не узнаете? – сразу взял он быка за рога.

– Нет, – ответил я, – Никого кроме вас, товарищ полковой комиссар. А должен?

– А вы его узнаете? – повернулся Смирнов к авиаторам.

– Узнаю, – ответил старший батальонный комиссар. – Даже свидетельствую, что этот человек и есть капитан Фрейдсон Ариэль Львович. Адъютант старший второй эскадрильи нашего истребительного авиационного полка ПВО столицы.

– Я так же, как заведующий кадрами московского корпуса ПВО, подтверждаю, что этот человек Фрейдсон, – твердо сказал полковник.

Чую, у Смирнова с души камень свалился. Морщины на лице разгладились.

– Тогда товарищи подпишите акт опознания, – комиссар госпиталя подвинул им лист с отпечатанным на машинке текстом.

И повернулся к нам, сказав с облегчением.

– А вы, товарищи, садитесь. Можете курить.

Усевшись, я вытащил из кармана непочатую пачку ''Норда'' и неторопливо стал обрывать ей угол.

– Ариэль, а куда ты дел хорошие папиросы, которые мы тебе перед Новым годом привезли? – старший батальонный комиссар прищурил левый глаз.

– А вот это, товарищи, – взял слово Коган. – Мы и должны обязательно выяснить. Товарищ Фрейдсон после клинической смерти ничего не помнит. Но вы-то должны помнить, что вы привозили ему в гостинец. Потому как тут налицо мародерство, то есть кража у мертвого командира Красной армии.

Полковой комиссар Смирнов, молча, подвинул ко мне по столешнице раскрытую пачку ''Казбека'' и хрустальную пепельницу с тремя изломанными ''бычками'' в ней. А Когану сказал, что тот успеет еще выяснить, куда делись элитные папиросы из моей тумбочки.

Я не стал на этот раз кочевряжиться. Угостился.

У ''Казбека'' табачок оказался легкий и на вкус с кислинкой, которая щипала язык. Мне не понравилась. Но так как пачку от меня не убирали, то я, исполнившись нахальства, вторую папиросу просто прикурил от первой. Курить хотел. А с утра не удалось еще.

– Товарищи, а не напомните вы мне любезно, когда это я капитаном стал? – спросил я между двумя папиросами у военлётов. – В указе о присвоении мне звания Героя Советского Союза от двадцать седьмого декабря я именуюсь старшим лейтенантом. Двух недель не прошло.

Ответил старший батальонный комиссар.

– Просто по обычному летному бардаку. Представили тебя на капитана вместе с представлением на орден Красной звезды еще в середине ноября. За октябрьские бои. Потом был твой ночной таран. Все летчики твоей эскадрильи как один подтвердили, что твой парашют сгорел в воздухе, и ты упал на землю. От такого не выживают. Так что и посмертное представление к Герою, которое мы направили наверх, и эти представления ходили по инстанциям одновременно. Но параллельно. Указ вышел раньше. А звание и орден пришли в полк первого января. Мы позвонили в госпиталь – нам сказали, что ты снова помер. И мы по тебе вторично поминки справили в полку. А теперь вот вызвали нас на опознание ''воскресшего Лазаря''. Так-то вот. Долго жить будешь, Ариэль, примета есть такая. Кого раньше времени похоронили – тот долгожитель. А тебя мы хоронили уже дважды. Конечно, надо бы перед строем полка у развернутого знамени, но… обстоятельства не за нас. Товарищ полковник… – повернулся комиссар к своему спутнику.

Тот положил на стол планшет, вынул из него бумаги и невзрачную картонную коробочку.

– Вот, Ариэль Львович, вам копия приказа о присвоении вам воинского звания ''капитан''. – И передал мне машинописный лист с печатями. – На основании него вам поменяют командирское удостоверение.

– А это от меня, – комиссар из своей сумки вывалил на стол полный комплект как голубых петлиц с уже прикрученными шпалами и крылышками, так и зеленых, защитного цвета. И на гимнастерку и на шинель. Не забыл и нарукавные нашивки летчика. Золотой канителью шитые, не эрзац. И добавил, – Уголки на рукава, увы, отменили.

Я поднялся. Сказал внезапно охрипшим голосом.

– Служу Советскому Союзу.

– Не садись еще пока, – придержал меня полковник.

Потом сам как-то вытянулся. Посуровел лицом.

– От имени и по поручению Верховного Совета СССР вручаю вам, капитан Фрейдсон, заслуженную вами награду за защиту московского неба от немецко-фашистских стервятников осенью сорок первого года – орден Красной звезды.

И протяну мне через стол эту картонную коробочку.

Пожал мне руку.

– Поздравляю вас с высокой правительственной наградой.

Я опять обязался служить Советскому Союзу.

– А вот звезду Героя вам будут вручать в Кремле. Когда? Скажут заранее. Можете садиться.

– Вот еще, – старший батальонный комиссар протянул мне два длинных железных ключа с бородками на медном кольце. – Ты перед вылетом всегда оставлял дежурному по аэродрому ключи от своей комнаты. Держи.

– И где она – моя комната? – спросил я тупо, до боли, зажав эти слегка тронутые ржавчиной ключи в кулаке.

– В Москве. На улице Радио. Совсем недалеко отсюда. Вот точный адрес. – Он передвинул ко мне по столешнице сложенный вчетверо листок, вырванный из школьной тетрадки в косую линейку.

– Я знаю, где это, – встрял Коган, прочитав, что там написано.

– Вот ты его тогда и проводишь, – припечатал комиссар госпиталя.

Инициатива в армии всегда имеет самого инициатора.

В голове застучала мысль о том, что у меня есть жилье в Москве. То есть у Фрейдсона есть жилье в столице. И прописка московская. Вау!!! Это круто для летёхи. То есть уже капитана. Но получал он комнату в лейтенантских чинах.

А вообще я был всем этим настолько ошарашен, что даже не раскрыл коробочку с орденом. Спохватился, что пора полюбопытствовать хотя бы из вежливости. Под сверкающим новенькой красной прозрачной эмалью серебряным орденом в коробочке лежала бордовая орденская книжка. В ней написано красивым почерком на первой странице в три строчки ''Фрейдсон Ариэль Львович''.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю