Текст книги "Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Старицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
И ржут интенданты.
А мне-то что? Я всю упаковку и смахнул в мешок. Дают – бери.
В столовой талон на ужин обменял у поваров на банку майонеза и четыре варёных яйца.
Домой меня удачно подбросили в кузове полуторки и то спасибо, хотя продувало знатно. Хорошо, хоть недалеко тут.
Дома надрывался звонок телефона. Еле успел добежать.
– Ждёшь? – в ухо проник слегка тревожный голос Костиковой.
– Тебя? Всегда. – Ответил я. – Жду и хочу.
– Только я не сразу. И на трамвае. Но к комендантскому часу успею.
А жизнь-то налаживается, по крайней мере, половая!
Если кому кажется, что я всю неделю балду пинал, то тот сильно заблуждается. Каждый день у меня был на каком-нибудь заводе митинг или два в день. Если не митинг, то встреча с трудящимися. Прямо в цехах. При этом нас отвратительно кормили в рабочих столовых. Не специально. Заводские сами так питались и старались, как русские люди подсунуть гостям лучший кусок. (Я боялся даже представить, что едят их иждивенцы). Мощное добровольческое движение в действующую армию, на фронт, среди ''бронированных'' рабочих во многом опиралось на то, что красноармейца кормили намного лучше. Хотя, и не совсем досыта. Я смог это сравнить, когда напутствовали маршевый батальон перед отправкой на фронт. И когда в бывшем своем авиационном полку пообедал по пятой лётной фронтовой норме. Такие добровольцы из рабочих районов Урала и Сибири три армии составили и добровольческий танковый корпус. Не умаляя патриотизма этих рабочих, все же доводы желудка были для них не на последнем месте.
Получал на руки партбилет. Также пришлось выступить перед свежеиспеченными коммунистами, хотя чего этих-то агитировать за советскую власть, я откровенно не понимал.
В самом ГлавПУРе, где пару раз ужинали, военторговская столовая тоже была не ахти. Как сказали: кормят по тыловой норме. Но я рад был той сгущенке, которой политуправление мне выдавало в спецпаёк по две банки за мероприятие. Видимо я своим существованием позволял им ставить какие-то галочки в выполнении их планов.
Щербаков моей политической деятельностью был доволен. Мехлис 20 января убыл на фронт, и он его замещал. Если бы не выделенная им от ГлавПУРа персональная мне машина, то я бы никуда не успел. Так как ведь надо было еще по врачам ездить в разные места, помимо посещения врачей в самом госпитале ВВС, но по их направлению.
Складывалось такое ощущение, что врачи в госпитале ВВС не доверяют мнению врачей сухопутных госпиталей и всё решили перепроверить сами. Вплоть до рентгеновских снимков. Да и психиатры-мозголомы у них были свои. Проверенные. Очень въедливые. Они мне анекдотов не рассказывали.
Костикова старалась приезжать ко мне ночевать каждую ночь, но у нее не получалось – дежурства ночные в госпитале. Врачей чуток прибавилось, но и ранбольных стало под две тысячи человек.
Ленка старалась не выглядеть халявщицей и постоянной привозила мне: то морковь, то квашеную капусту, то солёные огурцы или мочёные яблоки. Немного – по три-четыре штучки. А иной раз и спиртяшки медицинской грамм сто. Хотя в этом надобности не было никакой, после моей поездки в полк меня долгохранящимися продуктами там однополчане задарили. Заодно и фабричной бутылкой уайт-спирита в полку разжился – зажигалку заправлять. Он лучше любого бензина потому как запаха почти не имеет.
Чувствовалось, что однополчанам как-то неловко было за то, что они дважды по мне поминальную тризну справляли, и вещи мои раздали по старой лётной традиции. Вот и задаривали меня, но скорее свою совесть. Хотя они и рады были мне, что я живой, но… Я стал для них этакое ходячее ''моменто морэ''. Напоминание о неизбежной смерти в воздухе.
Наша половая жизнь с Ленкой входила в норму и уже отошла от тех эксцессов, которым мы предавались в гостинице ''Москва''.
Вроде всё устаканилось. но тут неожиданно грянула долгожданная врачебно-лётная комиссия в Сокольниках. И та вынесла свой суровый вердикт: ''к лётно-подъёмной работе не пригоден''.
Я тут же подал апелляцию.
Тогда мне врачи ВВС пошли навстречу и предложили на выбор либо провести месяц в санатории, либо съездить домой в отпуск по лечению и уже после провести повторную экспертизу.
– Санаторий очень хороший, – соблазняли меня, – в Архангельском под Москвой, в бывшем дворце князя Юсупова. Там парк красивый. Можно на лыжах кататься. И питание по лётной лечебной норме.
Я выбрал отпуск на родину, аргументируя тем, что несколько лет мать в глаза не видел. Вняли. У каждого есть мать.
Получил лётный литер до Салехарда и обратно, чтобы мне время в дороге не тратить, ибо дорога в 30 дней отпуска не входит. Все же ВВС имели такие возможности. Служил бы в НКПС – катался бы по литеру на поезде в мягком купе.
Костикова всю последнюю ночь перед моим отлётом проревела. Прерывая свои стенания только на коитус. В принципе нас и связывала только койка. Чисто человеческие интересы у нас оказались разными. Ее мало что интересовало кроме медицины. А медицина для меня, как и психология… не впечатляла в качестве постоянного общения. Еще Чехов писал, что ''психология она как петрушка. Хороша как приправа. Но не будешь, же питаться одной петрушкой''. Вот в койке нам было очень хорошо и обоих в нее тянуло. Но разговоров за едой о том, какой попался сегодня ''прекрасный гнойный случай'', и как она его ловко оперировала, я терпеть не мог.
Но собраться мне она помогла. Не только правильно упаковать новенький чемодан и большую американскую ''колбасу''. Незаменимая помощь Ленкина была в выборе подарков для матери Фрейдсона.
12.
И вот 20 февраля 1942 года, утрамбовав дополнительно в простой сидор отпускной сухой паёк, я стоял на Центральном аэродроме на Ходынском поле и внимательно выглядывал пассажирский почтовый самолёт ПС-40 рейсом на Тюмень и не находил такого. Если бы я еще знал, как он выглядит?
Но добрые люди показали, что это тот же СБ[39]39
СБ – ''Скоростной бомбардировщик'' АНТ-40 цельнометаллический двухмоторный самолёт конструкции Архангельского созданный в КБ Туполева. Бомбовая нагрузка – 600 кг. Максимальная скорость – 450 км/час. Дальность – 2300 км. Выпускался серийно с 1936 по 1941 год. Экспортировался в Испанию и Китай. Производился в Чехословакии по советской лицензии под маркой ''Авиа В.71''.
[Закрыть], но разоруженный, без сферической турели воздушного стрелка и спаренного пулемёта у штурмана в носу кокпита. И даже не посмеялись над капитаном ВВС, который простых вещей не знает.
Шел к самолёту по аэродромным бетонным плитам, разрисованными под зимний лес вид сверху. А что? Креативненько. Врагу с высоты не разобрать где настоящий лес, а где туфта маскировочная. Наблюдал, как через кабину штурмана загружают с кузова полуторки тюки и ящики посылок.
– Ты что ли наш пассажир будешь? – окрикнули меня сверху, когда близко подошел.
– Если в Тюмень, то я, – отвечаю.
– Обожди, погрузку закончим и тебя устроим. Покури пока.
В Тюмень прилетели под вечер.
Была всего одна посадка в Куйбышеве, где приняли на борт ротационные полубарабаны завтрашней газеты ''Известия'' для тиражирования в типографиях Сибири.
Почти весь полет провисел на ремнях воздушного стрелка, даже пулемёт ДА[40]40
ДА – 7,62-мм пулемёт Дегтярёва авиационный.
[Закрыть] мне выдали. Кроме пулемёта дали для защиты морды маску из кротовьей шкурки – салон не отапливался, а плоский люк на крыше под пулемёт был открыт. Так, что сифонило знатно. Хорошо, что тюленья кожа не продувается.
Никаких вражеских истребителей по пути мы не повстречали, и после пересечения Волги штурман люк закрыл, и пулемёт убрал – уже безопасно. Если и залетали сюда вражеские самолеты, то только дальние бомбардировщики.
Посадили меня, совсем задубевшего, на место радиста и дали в руки термос с горячим чаем. Не один раз помянул добрым словом кротость госпитального брадобрея и доброту его, подстёжку кожаного пальто из гуанако, лисьи чулки в сапогах и меховые перчатки ''из дружка'', подаренные Костиковой. И летчиков за кротовую маску. Шлемофон меховой у меня свой, как и очки-консервы.
В Куйбышеве покормили. Дали прогуляться, размять ноги.
Но все равно в Тюмень прилетел весь как поломанный и твёрдо решил, что на штурмана дальней авиации, как пророчествовал мне Жигарев, я переучиваться не буду. В отличие от настоящего Фрейдсона я не настолько люблю небо изнутри.
Ночевать на аэродроме в Тюмени мне было негде – всё забито летчиками гражданской авиации и большой командой квартирьеров приготовлявших трассу для перегона из Аляски через Сибирь американских ленд-лизовских самолётов.
Дали адрес в посёлке, где пускают на ночь за ''пехотинца''[41]41
На купюре достоинством в три рубля был изображён пехотинец, а на купюре достоинством в пять рублей – летчик.
[Закрыть].
Посёлок от аэродрома совсем близко, но в нем самом пришлось искать нужный адрес в сгущающихся сумерках. А народ на улицах как вымер. Пока искал нужный дом в этом ''частном секторе'', совсем стемнело.
– Эй, мужик, коли жить хочешь, то клифт с колёсами скидывай и рви когти. Сидора только оставь – они уже тебе без надобности.
Голос грубый, пропитой. Снег под сапогами скрипит – идут быстро.
– Не лапай кобур, я тебя на прицеле держу, – добавляет тот же голос.
С детства не люблю блатоту. А уж в теле летчика-героя и подавно.
Браунинг у меня в кобуре. А вот табельный ТТ в левом кармане с патроном в патроннике. Знаю, что так не положено, но именно на такой случай и нарушаю инструкции.
Стою в правый полуоборот, не сворачивая головы.
Ставлю чемодан на снег.
Медленно снимаю с правого плеча американскую ''колбасу'', и резко бросаю ее в налётчика и одновременно левой рукой выхватываю из кармана пистолет, большим пальцем взвожу курок.
Тут же падаю и, пока лечу, стреляю, стреляю, стреляю непонятно куда. В направление туда… откуда голос слышал.
В меня тоже стреляют. Пули поверху противно свистят.
– Чё, ты, сдуру в сугроб зарылся, – слышу другой голос, без блатных оборотов. – У него патронов больше не осталось, я считал. Он все восемь пропулял.
А вот вам хрен. Браунинг уже в правой руке. Приподнялся и прицельно в темную тень на фоне сугроба выстрелил. Бабахнуло знатно. Погромче ТТ.
В ответ мат с визгливыми загибами.
И стрельба.
Чую, что в сидор на спине что-то попало.
Откатился в сторону, взял браунинг двумя руками. И методично стреляю в каждое подозрительное место.
Матерившийся уже нечленораздельно вопит, точнее тоскливо воет.
Еще один крик раздался после очередного, шестого, выстрела в подозрительный сугроб. Я тоже выстрелы стал считать. Их и так немного, всего тринадцать в браунинге. Но это их количество стало неприятным сюрпризом для налётчиков.
После восьмого моего выстрела, три фигуры поднялись и борзо побежали ко мне. Явно не с культуртрегерскими намерениями. Ножи в лунном свете блестели в их руках. И подползли, ведь, гады, довольно близко ко мне, пока я другими их подельниками был занят.
Встал на колено и прицельно каждому в середину силуэта. Чуть ли не в упор.
Бах.
Бах.
Ба-бах.
И как по заказу засвистели трели соловьиные. Очнулись местные менты.
– Обоснуйте мне, капитан, за каким-таким чертом вы поперлись ночью в самый жиганский конец посёлка? – нависал надо мной лейтенант милиции.
Надо мной легко нависать. Сижу на чемодане – ноги не держат. Руки трясутся, еле браунинг запихал в кобуру. Только и смог, что удостоверение капитана ВВС ему дать, чтобы прочитал, подсвечивая себе фонариком-динамкой, и отвязался – мной военная прокуратура займется. По закону. У нее не заржавеет.
– Спать хотел лёжа. – Честно ответил я. – Солдат на аэродроме дал адрес, где можно сносно переночевать за трёшку. У меня завтра самолёт на Салехард. А посёлок этот рядом с аэродромом.
Пытаюсь прикурить папиросу. Спички все ломаются. Гадство какое – дефицит ведь! Зажигалку не нашёл. Возможно, посеял ее тут в снегу. Жалко.
– Вы хоть понимаете, что вы теперь убийца? Истратили трёх человек, они теперь только на кладбище годны. Двое еще в тяжёлом состоянии. Один из них может и до утра не доживёт. И как вы себя при этом чувствуете?
– Не людей, а бандитов, – твёрдо поправил его я. – Отбивая вооружённое нападение. Так что нормально я себя чувствую.
– Бандиты тоже граждане эСэСэСэР и имеют права. – Настаивал милиционер. – Жить им или нет – решать может только народный суд, а не залётный лётчик. Как и квалифицировать гражданина, как преступника.
– А по мне так: бандиты хуже фашистов. – Уверенно отвечаю. – Те хоть открытые наши враги, не скрывают этого. А бандиты убивают исподтишка честных людей, которые живут по принципу: ''всё для фронта, всё для победы'', тем ослабляют фронт. А вы их еще в лагере кормить будете. От фронта уклонистов.
Сплюнул горькой тягучей слюной.
– Все равно. Три трупа налицо и я вынужден вас задержать до выяснения. И возбудить уголовное дело по факту.
Наконец-то я прикурил. Горький дым продрал легкие. Все же мороз к ночи крепчает.
– Выясняй. Я не отказываюсь. Только ты не выясняешь, а пытаешься меня под статью подвести. Интересно, с какой целью? Или ты сам с этой бандой связан. Больно быстро вы появились тут. В Москве недавно троих таких ментов-оборотней к стенке прислонили. Они на пару с бандитами квартиры грабили во время воздушных налётов, да людей убивали за хлебные карточки.
– Ну, знаешь ли! – возмутился мент.
Подъехавший грузовик осветил нас фарами.
– Всё, лейтенант, кончай демагогию. Если хочешь перевести наше общение в юридическую плоскость, то вызывай прокурора. И представителя Особого отдела заодно, так как налицо здесь компетенция контрразведки. Террористический акт против Героя Советского Союза налицо.
– Кто тут герой? – оглянулся лейтенант по сторонам.
– Я. – твердо сказал. И еще раз повторил. – Я, капитан ВВС Фрейдсон Ариэль Львович, летчик-истребитель – Герой Советского Союза. Геройскую книжку показать?
– Не могу понять одного. Какого черта они в атаку на вас бросились? – съехал с темы лейтенант, разглядывая под жужжание фонарика мое удостоверение Героя.
– У них там один грамотный перец был. Все мои выстрелы считал. – Прикуриваю папиросу от папиросы. – Насчитали восемь и решили, что я всё – пустой. А у меня в браунинге в магазине целых тринадцать маслят. Сюрпи-и-и-из!
Дурацкая улыбка налезла на лицо, хорошо мент не видит.
У кузова ''газона'' милиционеры в шинелях регланом с лязгом откинули борт и грузят трупы налётчиков. Потом раненых туда же осторожно затолкали. Блатной выть перестал: то ли помер, то ли сознания лишился.
Подошел еще один милиционер. Этот в отличие от лейтенанта Басаргина мне не представился. Да и говорит он не со мной. Я для него как мебель.
– Докладываю. Двое наповал. Третий только что отошёл. Солдатик, в ногу ранен, сильно, огнестрельный перелом – кость раздроблена. Пятый – весь в наколках который, имеет огнестрельное ранение в нижнюю часть живота и ухо простреленное. Этот сильно тяжелый. И вот забери… У расписного был. – Протянул он летёхе вытертый до белизны наган.
Повернулся ко мне.
– Папиросой не угостите? Сорвали меня, считай, что с бабы. Папиросы на столе остались.
Я, ни слова не говоря, протянул ему початую пачку ''Беломора'' и спички.
– Лейтенант, подсвети. – Попросил я, когда убрал возвращенные удостоверения в полевую сумку. – Пистолет я тут выронил, надо найти.
– Какой пистолет?
– Табельный мой. ТТ.
– А в кобуру вы что засовывали?
– Наградной браунинг от Мехлиса.
– От кого? – по тону чую: не поверил мне лейтенантик.
Ухмыльнулся и отвечаю с некоторым пафосом.
– От армейского комиссара первого ранга Льва Захаровича Мехлиса. Начальника Главного политического управления Красной армии. Лучше мне фонарик дай.
Дал безропотно.
Пистолет нашёлся быстро. Обстучал с него снег и в карман сунул. Магазин поменять… Не забыть бы.
– Вам придется пешком пройти с нами. Машина вашими крестниками занята, – сказал эксперт по трупам.
– Пройдусь. Спасибо. Трясучка уже прошла. – Отдал я фонарик. И предупредил. – Только показания дам в присутствии прокурора.
– Будет вам прокурор. Будет и контрразведка, – сказал лейтенант упавшим голосом. – Пойдёмте, а то холодает.
Зажигалку я так и не нашёл. Пусть будет жертвой Авосю[42]42
АВОСЬ – славянский бог удачи в язычестве.
[Закрыть] за то, что жив остался.
Подобрал я чемодан и американский мешок.
– Я готов. Кстати, а второй шпалер у налётчиков вы нашли?
– Какой второй? – переспросил лейтенант, все еще держа в руках бандитский наган.
– В меня стреляли из двух стволов, – поясняю.
– Почему вы так считаете?
– Звук пуль, пролетавших над головой, разный.
Лейтенант подозвал крайнего милиционера от грузовика и приказал найти второй пистолет. И вообще второй раз внимательно осмотреть место происшествия.
А мы втроём потопали вслед за грузовиком, который медленно ехал впереди нас, освещая фарами дорогу. Раненых бандитов, что ли, растрясти боялся шофёр?
– Хорошо стреляете, – констатировал эксперт. Отмечаю, что тон речи добросердечный. Даже с некоторой завистливостью.
– Если по правде, – выдохнул я, – то из обоих пистолетов я стрелял первый раз. Да и видно было хреново. Так, что результат… слепой случай. Три последних практически в упор. Захочешь, не промахнешься.
Шагали минут двадцать.
Здание милиции располагалось в торце длинного одноэтажного барака, построенного из приличного диаметра брёвен. На окнах решетки, кованные явно деревенским кузнецом. На крыше почти полметра снега.
– Кипятком угостите? – спросил я на крыльце. – А то подмерз уже.
– Даже чаем, – ответил лейтенант, открывая входную дверь. – Только контрразведку с прокуратурой вызвоню для начала.
ПС-9, натужно ревя всеми тремя моторами, всё равно летел медленнее двухмоторного ПС-40. Но это был настоящий пассажирский самолёт. Не переделка из военного. Два летчика сидят в кабине в ряд, плечом к плечу. Неудобные кресла на восемь человек в салоне, но кресла, не ремни и не скамейка вдоль борта. Салон с квадратными иллюминаторами, в которые можно было полюбоваться землей, над которой пролетаем, благо высота была не столь большой. Под нами медленно проплывает лес, лес и еще раз лес. Иногда белая заснеженная лента реки извивается. Редко где поселки дымками курятся. Всё же слабо заселена тюменская земля за 400 лет. Охотникам и рыболовам гуще селиться без надобности. А землепашествовать тут – не тот климат. Вот найдут нефть… да и тогда…
Откуда я знаю про нефть тут? Опять меня накрывают осколки информации от того, кого я не знаю, но кем я являюсь, хоть ношу имя, фамилию и ордена совсем другого человека, находясь в его теле. Как я сквозь тройной ряд мозголомов прорвался, ума не приложу? Скорее всего, получилось потому, что мозголомы себе и представить не могут, что такое вообще возможно. Не согласуется это с материалистическим марксистско-ленинским учением. А что с ним не согласуется, того на свете вовсе нет. Этим и пользуюсь.
Все же надо отдать должное: нюх у особиста Ананидзе просто собачий. Слава богу, сам он как собака: все понимает, а доказать не может.
Убаюкал меня скучный пейзаж за окном и мерный гул моторов. Я и задремал. Ночка выдалась еще та. А утро и того хлеще.
Не опознай я в раненом мной солдатике того перца, что дал мне адрес ночлега, застрять бы мне в Тюмени надолго. Но и так, все нервы на кулак намотал. Долго судьбу мою держали в неопределенности. Сначала менты. Потом особисты.
Особисты тюменские оказались молодцами, сразу въехали в свой профит про теракт с героем. Раскрутили банду грабителей ''жирных бобров'', ждущих пересадки на аэродроме по примитивной схеме: вот вам адрес и мы вас там встретим. Менты нервно курили в сторонке – все они тут друг другу родственники. Не доставляет при чужом следствии хорошего настроения.
Военный прокурор толково и доходчиво пояснил мне интерес милицейского лейтенанта подвести меня к чистосердечному признанию в убийстве, без разницы, с какой мотивировкой. Убийцу в форме он передает военной прокуратуре, а сам себе галочку ставит за оперативное раскрытие.
– Не все такие крепкие, как вы. Некоторые при соответствующем нажиме плывут, особенно не отойдя еще от перестрелки, – похвалил меня прокурор в чине военюриста 2 ранга с университетским значком на клапане гимнастёрки. И в пенсне без оправы. Как у Берии. – Так, что ваши подозрения о стачке местной милиции с бандой не нашли своего подтверждения. Хотя некоторые дальние родственные связи имеются. Проверка продолжается. Бандитизм в области с начала войны поднял голову. И первыми его жертвами стали эвакуированные летом с присоединенных земель на западе. Осенью – ленинградцы. Это сейчас с Ленинграда везут практически босых и раздетых. Тогда по-другому было. У некоторых по половине грузового кузова шмотья с собой имелось. Бандиты тут сами местные и местных стараются не трогать. Но, думаю, это не надолго. Приезжий элемент не то, что бедный – нищий пошёл.
Военный прокурор Тюмени был настолько любезен, что помог мне почистить браунинг, показав мне его неполную разборку. Сказал, что познакомился с этой системой в 1939 году во время Освободительного похода в Польшу. Я же таким полезным знанием до сих пор не озаботился. Но ТТ почистил сам.
– А что с солдатиком-наводчиком будет? – поинтересовался я, собирая пистолет.
– Стандартно. Для начала вылечим. Потом отдадим под трибунал. И получит он свои восемь или десять лет лесоповала. Он же не только наводчик, но и в налете на вас принимал участие. Так, что он выходит полноценным членом организованной преступной группы. В просторечии – банды. Но если суд признает его деяния особо опасными для общества – расстрел.
Мстительное мое чувство было удовлетворено, и я стал задавать другие интересующие меня вопросы.
– Кстати, второй пистолет бандитов нашли?
– Нашли в сугробе. Экзотический образец попался – японский ''Намбу''. Где только патроны брали? – натурально удивился прокурор.
– То-то звук его выстрелов так сильно отличался от нагана, – констатировал я. – Откуда такая роскошь взялась?
– Скорее всего, с Гражданской войны тут осталась. Японцы много чего белякам подкидывали. В империалистическую войну царь закупал в Японии только винтовки ''Арисака'', но много, а пистолеты предпочитал покупать в Америке. ''Намбу'' против ''Кольта'' так – пукалка. ''Кольт'' в руках держали?
– Нет, – честно сознался я.
– Тогда смотрите.
Прокурор вынул из своей кобуры большой самозарядный пистолет мощного калибра. Выщелкнул магазин, проверил: нет ли патрона в стволе, и протянул мне для ознакомления.
Подыграл хозяину кабинета, восхитившись этой смертоносной машинкой. Особенно калибром.
– Ленд-лиз? – спросил я.
– Нет. Польша, – ответил он.
– А что с моей судьбой? – интерес проявляю шкурный, отдавая хозяину его пистолет.
Самое время интересоваться, пока хозяин этого кабинета ко мне вроде как расположен. Скорее всего, из-за серебряной таблички от Мехлиса на браунинге.
– От подозрений вы очищены, – сообщил мне прокурор радостную весть. – Ваши действия признаны правомерными. Вылет вашего самолёта мы задержали. Так что, полетите дальше проводить свой отпуск в Салехарде. Только вот бумаги нам подпишете, покормим вас обедом и свободны.
В отличие от милиционеров прокурор был сама любезность. Даже особистов с оформлением бумаг при мне подгонял по телефону. И машину дал добраться до аэродрома. Так, что подкатил я прямо к двери в салон самолёта как нарком на легковом темно-вишнёвом ''Студебеккере-Чемпионе''.
И вот лечу согласно литеру. Только в Салехарде будем также под вечер – темнеет тут рано. Севера.
Как бы опять в аналогичную передрягу не попасть. Мне же еще от Салехарда в Обдорск добираться. Но я заранее готов. Пистолеты вычищены. Запасные магазины снаряженные.
Народ в салоне весь был вида такого… партхозактив одним словом. Номенклатурные товарищи. Друг с другом не общаются и ко мне не пристают, хотя и косятся, учитывая мой выход со ''студебеккером''.
Моторы сильно гудят – слов не слышно. Все в шапках уши опустили и завязали под подбородком. А то совсем можно слуха лишиться. Так и долетели до конца, не хороводясь компанией. Без перекусов и пьянки.
Около барака с вышкой, представляющего собой местный аэропорт, стоял я и оглядывался, думал: у кого спросить, как мне попасть в Старый Обдорск. Попутчики мои все сразу разъехались на поджидающих их машинах и нарядных санках. Один даже на нартах, запряженных четверкой оленей, укатил.
– Алексей! Лёха, змей калёный! Да обернись ты. – Надрывался милиционер, стоя в санях, запряженных тройкой заиндевелых лохматых лошадей.
Не выдержав, милиционер соскочил с саней, подбежал ко мне и хлопнул своей лапой по плечу.
– Совсем зазнался, как стал в небе летать?
Передо мной стоял крупный мужчина лет двадцати пяти. Приятное широкое лицо с восточинкой в чертах. Чёрные глаза, не карие, а именно чёрные. Шрам у левой ноздри. Шапка-финка. Синяя шинель. На лазоревых петлицах по три синих шпалы. Ремни рыжие, как и кобура нагана. Серые валенки с чёрными галошами. Этот человек явно рад был меня видеть. А я его не знал или не помнил.
А мент лыбу щемит, чуть не подпрыгивая от радости.
– А мы тут тоже не лаптем щи хлебаем. Как видишь, я тоже уже капитан. Начальник транспортной милиции в Лабытнанги. Как ты сам, Лёха, рассказывай.
Мне как всегда, в таких случаях, стало жутко неудобно. Неловко.
– Простите, но я не Алексей. Меня зовут Ариэль. Капитан Ариэль Фрейдсон.
– Ты чё, Лёха? Контуженый, что ли? – оторопел капитан.
– Есть такое дело, – поясняю. – После клинической смерти я ничего не помню, что было до 1 января 1942 года. Такова вот моя хромая судьба. Вы мне не подскажете, как мне до Старого Обдорска добраться отсюда. Дом свой хочу найти.
– Долбиться в кружечку. Это тебя так война покорёжила? – сдвинул милиционер шапку на затылок.
Я кивнул. Развёл руками.
– Я тебя на своих санях довезу, – посерьезнел капитан. – Заодно к Засипаторовне на ночлег напрошусь. А то собрались мы в ночь через речку по зимнику переправиться – не самое умное решение. Заедем только в одно место, я знаю, где самогоном хорошим торгуют. Лучше казёнки гонят. Такую встречу не отметить грех. – Частил милицейский капитан. – Пошли. Я тебя в санях тулупом укрою, а то ты не по сезону к нам одетый – в сапогах и коже. Пижон.
На последнем слове капитан хмыкнул.
– А ты кто? – оторопел я на измене. Небось, еще одна банда промышляет тут по ''жирным бобрам'' из столиц.
– Я Ваня-хант, одноклассник твой. До седьмого класса мы вместе учились, а потом мои переехали в Лабытнанги и меня увезли из Обдорска. Не помнишь? А Лёшкой тебя вся школа звала, – голос его опускался тембром до низкого. Слова как бы разреженные стали.
– Извини, не помню. – Отвечаю. – Мать и то, боюсь, не узнать.
Капитан встрепенулся.
– Поехали. Поехали. Тётя Маша рада будет. И Лизка тоже.
– Кто такая тётя Маша? – Не понял я.
– Как кто? Мать твоя. Мария Засипаторовна Фрейдсон. А Лизка сеструха тебе.
Удивительно, но про сестру Фрейдсона я слышу первый раз.
– Поехали, – решился я. – Но сначала к матери, а за самогоном потом.
– Как скажешь. Ты – гость. – Согласился капитан.
Санями правил сержант милиции – два кубаря в петлицах и сосульки в усах. На шинель у него накинут огромный бараний тулуп.
Такой же выдали и мне, закутали в него как младенца.
Я тишком под тулупом кобуру расстегнул. Береженого – бог бережет. И вообще: пусть лучше судят трое, чем несут шестеро.
– Куда едем? – спросил сержант.
– В Обдорск, – приказал капитан. – К Фрейдсонихе. Адрес не забыл?
– Забудешь тут это дело о заготконторе. Но-о-о-о-о… залётные!
Сани резко дернулись и тройка лошадей, быстро набирая скорость, выкатила нас с территории аэродрома.
Я очень боялся, что меня девчонка горящим керосином обольёт.
После того как капитан, стуча в ставни, кричал:
– Тёть Маш, Лизка, смотрите, какую я вам радость привез!
Лиза – девчонка лет четырнадцати-пятнадцати, сначала недоверчиво вышла из калитки подсветить керосиновой лампой: кого же им чёрти принесли на ночь глядя, пока Мария Засипаторовна прикрывала ее старенькой курковой двустволкой. А узнав, бросилась ко мне на шею, с визгом: ''Лёшка, Лёшка, приехал!'', не выпуская лампу из рук, и эта ''летучая мышь'' билась мне по спине.
Поцелуйный обряд в полный рост. В двух экземплярах. Не сходя с места, в воротах затискали насмерть.
Суета. Бестолковый переполох.
Въехать тройке во двор мешали сугробы. И пока капитан мотался за своим самогоном и пельменями из оленины, мы с сержантом активно помахали лопатами, откапывая ворота. И всё равно капитан еле-еле в них въехал.
Но засады на этом не кончились. Капитальная конюшня была навечно превращена в дровяник, а в хлеву, утеснив козу, места для тройки не хватило даже впритык. Коренника пришлось ставить в сенях, накрыв попоной.
Дом был капитальный. Одноэтажный крестовой сруб из полуметровых брёвен. Под шатровой крышей. Четыре окна на улицу – рамы тройные. Общие сени с хлевом. Двор небольшой – так, пара саней встанет, хотя места вокруг не меряно, и народ строился, как хотел.
Удивило меня то, что под снегом во дворе оказалась деревянная мостовая.
– Откуда тут столько дерева? – спрашиваю сержанта, опираясь на лопату. – Округа же совсем лысая. Я с самолёта видел.
– По Оби сплавляют с верховий, – отвечает он, доставая кисет с курительной трубкой. – До того доходит, что устье забивают топляком. Потом все это льдом так схватит, что по весне бомбардировщик вызываем, а то подтопит – мама не горюй.
– Хватит вам двор откапывать, – капитан, обиходив лошадей, появился на крыльце. – К столу зовут. А покурить и в сенях можно – не так холодно будет.
Печь в дому стояла по центру, разделяя здание на три комнаты и кухню. Кухня там, где у печи зев. Из сеней попадаешь в ''залу'', где сейчас сидим. Из залы двери в комнату и кухню. А из кухни еще одна дверь в дальнюю комнату. Большая печь отапливает разом все помещения. А хозслужбы вовне пристроены. Интересная планировка.
Было жарко натоплено. Так, что сидели за спешно накрытым столом с расстегнутыми воротами, рассупоненные, без ремней и сапог. Валяных опорок и торбасов хватило на всех. Да и полы были застелены вязаными крючком пёстрыми половиками из старых тряпок. В крайнем случае, можно и босым походить.
Бабы, закончив суету, сели за стол обочь меня и все хватали за руки, мешая держать ложку, не говоря уже о рюмке. Но не отталкивать же мне их? Главное, они Фрейдсона признали за своего. А мне эти простые женщины нравились. Даже слегка пожалел, что Лизка мне сестра.
– Так вы, что же, самого Сталина видели? – ахнул сержант, увидев у меня на груди Золотую звезду.
– Как вас, – отвечаю. – Даже ближе. Разок даже чокнулись бокалами.
– И какой он?
– Одним словом: простой.
– Это ж, сколько у тебя сбитых? – интересуется Ваня-хант, разливая самогон по граненым рюмкам.
Дежурный вопрос к любому лётчику-истребителю. Я уже к этому привык.
– Девятнадцать, – привычно отвечаю. – Восемь лично и одиннадцать в группе.
– За это надо выпить, – влезает сержант. – Непременно за героя. Нашего обдорского героя.
Оттаяв от сосулек, усы у него оказались пегие. Глаза болотно-зелёные в желтую крапочку. И стрижка ''под ноль''.
– За героя потом будете пить, – отказала фрейдсонова мать. – Выпьем за то, что живой мой Алёшенька, а то я на него в прошлый год вторую похоронку получила. Как думаете: легко такое матери пережить?
